Before the Dawn

Сам спать не может, так наблюдает за другими, коротая ночи. Когда есть за кем наблюдать, разумеется. Всё среди своих дум бродит, привыкая к тому, что весы больше не качаются, склоняясь к одной из сторон. Что нет больше никаких весов. Неудобно ему, привык «дремать» на самом краю, теперь же пришлось подвинуться, чтобы уместиться. Уместиться всем им. Косит глаза вправо и глядит на бледное спокойное лицо, на котором вдруг представляет веснушки. Несуразные, ужасно нелепые и совершенно не к месту. Йен не выглядит как поцелованный солнцем, скорее уж тянет на дитя вечных снегов, и подобное вряд ли когда-нибудь испачкает эту тонкую кожу. Его ресницы мелко подрагивают, отбрасывая на бледные щёки едва уловимые, тающие вместе с рассветом тени. Ресницы длинные, но на правом глазу почему-то рыжие. Анджей хмурится и припоминает, что не далее как вчера это недоразумение склонилось над жидкостью, кипящей в узкой мензурке, и едва успело отпрянуть, когда началась реакция и всё вспенилось. Если приглядеться, то станет заметно, что и бровь тоже опалило. Анджей медленно выдыхает и беззвучно закатывает глаза. Всё плечо затекло, но он успешно игнорирует это, равно как и навалившийся на него вес. Откидывается назад, подкладывает под голову свободную руку и откровенно жалеет, что не прихватил с собой хоть какую-нибудь книгу. Когда заняться совсем нечем, время тянется безумно медленно. Особенно когда в мыслях роящийся хаос, а последнее, чего хочется, — это разбираться во всём этом. Меньше всего хочется разбираться… с ними. Невольно косится влево, на довольно широкую спину, что не соизволила повернуться ни единого раза за всю ночь. Впрочем, ему ли удивляться, зная, сколько в крови у Луки всякой дряни? Ему ли, если собственноручно заливал всю эту противную жижу, которая, медленно циркулируя по чужим венам, излечивает причинённые раны и стирает синяки? Побочные эффекты — неизбежное зло, и вряд ли сонливость можно отнести к самым страшным из них. Кровать теперь кажется довольно узкой, учитывая, что все они хранят дистанцию, а Йена, вырубившегося в углу лаборатории, он принёс сюда сам. Бегают друг от друга, и Анджей бы посмеялся, если бы знал, что со всем этим делать. Если бы знал, что делать с ними. С Лукой, правда, всё много проще. Лука почти несколько суток, опутанный исцеляющей магией, спит и потому языком треплет много меньше, чем обычно. Йен же… Йен словно ускользает из-под пальцев, стоит приблизиться. Йен улыбается, увлечённо рассказывает о своих варевах и том, что едва в задумчивости не выпил зелье от мозолей, но стоит только коснуться, как тут же отступает и возвращается к прерванным занятиям. Раны затягиваются, никто больше не претендует на магические цацки или чью-то жизнь. У всех всё отлично. Кроме Анджея. Анджея, который всё зудящее онемение в мышцах терпит, потому что вытяни он руку — эта маленькая костлявая бестолочь тут же откатится к краю и, согнувшись в три погибели, будет досыпать так. Попробуй обними. Попробуй поговори или поцелуй. Лука крупно вздрагивает вдруг, подаётся вперёд и таранит лбом ничуть не мягкую стену. Монстролов дёргается вместе с ним и, заслышав негромкое шипение, поворачивает голову. Этого почти не касается тоже. Почти, потому что куда ни ткни — везде ушибы и синяки. Потому что он не знает, как с ним, учитывая, что насилие и ядовитые насмешки не к месту. Потому что не умеет по-другому и не понимает, как протянуть руку так, чтобы ему не отхватили пару пальцев. Спина, прикрытая свободной серой рубашкой, напрягается, дёргает лопаткой, и Лука, перекатившись, упирается взглядом в потолок. Взглядом, что откровенно мутный и словно невидящий. Кривит рот, щурится, явно борется с собой, но проигрывает почти сразу, всего-то моргнув. Анджей наблюдает за его лицом, как пятью минутами ранее за лицом Йена, что, впрочем, мало отличается от Йена бодрствующего. С этим же всё наоборот. Разглаживаются ехидные морщинки вокруг глаз, расслабляется вечно перекошенный рот, и даже скулы выделяются не столь сильно. Анджею больше всего нравятся его нос и линия челюсти. Анджею, что всматривается в черты спящего. Порой кажется, что ненавидит в нём абсолютно всё, вплоть до последнего волоса. Полосу, что осталась едва заметным росчерком, зеркальным отражением той, что уродует собственное лицо монстролова, теперь, пожалуй, больше всего. Анджею кажется, что в итоге всё так и закончится: он просто выйдет из себя, и один из ударов найдёт свою цель. Будет ли он сожалеть? Лука чуть ведёт головой, хмурится, потому что упавшая на лицо прядь щекочет его губы, и, сбросив её, затихает снова. Без своих ужимок, пресловутой коллекции ножей и перекошенной злостью морды кажется даже моложе, чем есть. Кажется почти что ровесником Йена, который вряд ли когда-нибудь станет плечистым и высоким. Будет ли он сожалеть?.. Конечно, будет. Но не всем можно назад пришить отсечённую голову, и поэтому он держится. Держится и иногда откровенно не понимает зачем. Поворачивает голову, снова глядит на длинные трепещущие ресницы юноши, что язык не повернётся назвать взрослым, и, выдохнув, словно признает поражение. С ним он попал тоже. Брать с собой не должен был. Привязываться, а то и того хуже… тоже. Хотя бы ради самого Йена и своего закоренелого эгоизма. Но проклятое сходство и невесть какого чёрта проклюнувшаяся и вовсе не присущая ему сентиментальность сделали своё дело, и теперь Анджей имеет то, что имеет. И теперь Анджей просто по уши в том, о ком думал лишь как о временной грелке, которой скоро надоест и она возжелает вернуться назад. Теперь Анджей понятия не имеет, что будет делать, если Йен взаправду решит вернуться к своему прошлому, и не отвернёт ли ему тоже голову под шумок. Анджей не хочет делиться им. И не стал бы, если бы покусился кто-то другой. Другой незнакомый ему засранец, а не этот, который, подобно занозе, в его собственной груди засел. И выдрать бы, да упирается руками и ногами, крашеная гадина. Выдрать бы… вовсе не в том самом смысле, к которому они привыкли давным-давно. Монстролов знает, как сладить с каждым из них, знает, что каждому нужно, но вместе… Вместе всё становится слишком сложно. Настолько, что ломает остатки его когда-то здравого смысла. Уничтожает его и подталкивает — и вовсе не к кому-то одному, а к входной двери. К двери, за которой ему вот уже как несколько дней хочется скрыться и просто остаться один на один со своими мыслями. Распотрошить их, насколько получится, и разобраться с тем, что всё никак не сдохнет в его собственной голове. С некоторой тоской даже вспоминает о том, насколько всё было спокойно, когда он шатался себе один и упорно верил, что вот оно — конечная точка. Что вот оно, то самое хвалёное равнодушие, и ничто его уже не соскребёт. Йен глубоко вздыхает во сне, мычит что-то невразумительное и сползает вниз. Теперь не лежит головой на его, Анджея, руке, а только прижимается лбом и неосознанно, просто потому что под пальцы попалось, обхватывает поперёк запястья. И в этом нет ничего непривычного или странного. В этом ничего, что может заставить поморщиться или пожелать отодвинуться. В этом нет ничего, как и в неожиданном тычке коленки в бедро. Монстролову многого стоит просто не ударить в ответ. И не потому, что хочет, а чёртовы выработавшиеся рефлексы тянут его за руку. Лука, как и Йен, перекатывается на бок и пинается снова. Сильнее на этот раз, отдаёт куда-то вглубь мышц зудящей, как комар, болью. Анджей прикрывает глаза и пытается расслабиться. Он совершенно точно не знает, что с ними делать. Одетые оба, с Йена он даже не стащил сапоги. Одетые оба и поверх одеяла. Анджей вообще не может вспомнить, когда ему было так топорно и неловко с кем-то из них в последний раз. Неловко от того, что он понятия не имеет, что каждый из них тут делает. В этом доме и этой кровати. Друг с другом. Словно подвергшиеся магической заморозке. Всё ждущие чего-то. Анджей вот тоже ждёт, что кто-нибудь из них возьмёт уже инициативу в свои руки и разберётся со всем. Анджей вот тоже ждёт и малодушно надеется, что не вырубится вот так, будучи подвешенным и болтающимся среди всё тех же замерших весов. Анджей понимает, что всё знал с первой секунды и молчал именно потому, что не знал, что со всем этим делать, и последнее, чего желал, — это чьей-то крови. Анджей понимает, что молчал из-за собственной сумятицы в голове. Из-за жадности и нежелания разжать хватку и выкинуть или отпустить кого-то из этих двух. Приподнимает голову и тут же с чувством роняет затылок снова, утопая им в мягкой, тщательно взбитой магией перине. Смутное, роящееся где-то там, на подкорках, едва оформившееся ещё несколько часов назад желание слинять становится острой необходимостью. Настолько острой, что его буквально подбрасывает, заставляя сесть и выпрямить спину. От резкого движения немного темнеет перед глазами, недвусмысленно намекая на то, что пора бы уже и вырубиться, и поэтому упускает момент, когда взметнувшаяся вверх ладонь хватает его за тунику и стискивает ткань в кулаке. Анджей медленно выдыхает и, вместо того чтобы сбить ударом, разгибает тонкие пальцы, укладывая их обратно на кровать. — Куда?.. — Лука даже глаза не открывает, а умудряется бесить. Надо же, какие мы настороженные, когда не надо! — Хочу с тобой. Обязательно, ага. — Отлить на брудершафт? Чётко очерченные брови так и не взглянувшего на него наёмника приподнимаются, изображая что-то похожее на заинтересованность. — Спи. Успокаивается тут же и отползает к стене. Негромко всхрапывает, чихает и будто бы и не шевелился вовсе. Анджей долго глядит на них, замерев в дверном проёме и прихватив свой сложенный и лежавший без дела плащ. Глядит на образовавшуюся между спящими пустоту и, покачав головой, решает, что всё-таки заслужил передышку, и, не производя никакого лишнего шума, сваливает. *** Заведение, в которое его притащило под вечер, иначе как злачным и не назовёшь. Заведение, миру которого он принадлежит, пожалуй, даже больше, чем человеческому. По углам так и роится темнота, по углам жмутся и шипят невнятные маленькие существа и сгустки остаточных сущностей. Анджей не был здесь со своего прошлого визита в Штормград, но хмурого слепого бармена помнит хорошо. Помнит во многом благодаря тому, что тот, помимо бражничества и торговли весьма и весьма неоднозначными препаратами, ещё и ворожит себе потихоньку, и монстролов его ауру или присосавшихся к ней потусторонних сущностей нутром чует. Чует не тьму даже, а какую-то серую, довольно липкую массу, от которой хочется отодвинуться подальше, чтобы не запачкаться. Меча при чистильщике нет, только короткий, сокрытый под плащом кинжал и прорва равнодушия. Анджею плевать, что на него со всех сторон косятся. Анджею плевать, что облюбовавшие столик в углу, начинающие, но уже успевшие покрыться трещинами и наростами ведьмы поспешно скрылись, стоило ему лишь глянуть в их сторону. Плевать и на оставленные глиняные плошки, что он просто сдвигает ребром ладони на край столешницы, и жестом подзывает единственную, по залу снующую замызганного вида девку. Девку, что выглядит едва ли не хуже трактирщика, но всё ещё вполне живой. Девку, в утомлённых глазах которой вспыхивает какая-то потаённая надежда, но Анджею и на это плевать тоже. Он сюда не работать пришёл и порядком промёрз, почти весь день проведя в прибрежных доках. Сам не знает, почему его понесло именно к пристани, и ещё меньше размышлял об этом, бесцельно бродя по пустынному, каменистому и чёрному на фоне выпавшего снега пляжу. Не знает, но смутно догадывается, что если бы его хотели найти, то наверняка начали бы не с этого места, и потому оберегает своё одиночество, как может. Ему нужны хотя бы сутки. Ему, который, если задуматься, за последний месяц и дня не провёл один. И нельзя было, а порой просто и не хотелось. Не хотелось, когда совсем плохо было и противоречия на части рвали, а хочется сейчас, когда всё условно хорошо. И чем дальше, тем большей ему кажется эта условность, растущая словно живой организм. Условность, с которой нужно что-то сделать до того, как вырубит, иначе, проснувшись, всё так, как оставил, он не найдёт. Даже сомневаться не приходится. Придурка, что появился в его жизни первым, неопределённость додавит за зиму, и он выкинет что-нибудь или в новую передрягу влезет. Йен же… Тут Анджей задумывается и неосознанно изучает взглядом тёмно-коричневую, заполнившую ведьминские плошки на треть жижу. Йен, предоставленный сам себе, с равной степенью вероятности может как замкнуться в себе и перегореть, так и по самые уши уйти в колдовские науки. Три месяца — долгий срок, и монстролов понятия не имеет, что он должен сейчас делать. Наверное, перво-наперво вернуться назад и просто попробовать поговорить с каждым из них, но… Но ему приносят широкий глиняный стакан, наполненный медовухой, слабо отдающей какими-то ягодами, и Анджей не двигается с места. А постояльцы всё шушукаются, отшатываются от него, как липкий ночной мрак щемится прочь от подрагивающего пламени свечей, и монстролов, медленно отпивая, опускает руку под стол. Отводит плащ в сторону и укладывает пальцы на рукоять кинжала. Просто так. На всякий случай. Хватит ему пока новых шрамов. Не торопясь пьёт, оглядывая разномастную толпу, и думает, откуда их только столько наползло и неужто кто-то успел опростоволоситься так, чтобы волноваться от столь близкого присутствия монстролова? Некоторые совсем как люди выглядят, некоторые скрывают бугристости и наросты под свободными накидками и плащами. Он точно видел мазнувший по деревянному полу кончик хвоста и слышал стук крепких ногтей. Да и запах мокрой шерсти так и витает в воздухе. Кто же из двух десятков существ, набившихся в эту лачугу, оборотень? Пытается вычислить, просто развлекаясь, и входная дверь, которую он не видит со своего места, начинает то и дело хлопать. Нервничают, тварюги. Хмыкает, кривя рот, и делает новый глоток. И на секунду ему кажется, что ощущает привкус горького миндаля, но, вместо того чтобы немедленно выплюнуть, преспокойно пьёт себе дальше. Как ни крути, яды его не берут, а пойло не так плохо, чтобы переводить. А пойло не так плохо… и кровь уже не кажется такой холодной. Интересно даже становится, что за магическую травку в него добавляют? Иначе как объяснить то, что пробивает даже его? Не пьянеет, как в бытность человеком, но немного ведёт. Всё становится ярче в голове, а слух, и без того отличающийся от человеческого, тоньше. Шепотки кажутся ему шипением убежавшего с печи молока, а взгляды, что то и дело ловит, назойливыми мухами. Поднимает глаза выше, глядит на широкие, поддерживающие потолок балки и острые, украшающие стену оленьи рога, прибитые к щиту. Глядит на бурые, явно засохшие ещё в прошлом году пятна, въевшиеся в стену, и думает о том, что Йена сюда бы не повёл. Не сейчас, когда каждая третья тварь чует его как слабого, только пробуждающегося мага и желает урвать кусочек от неокрепшего мальчишки. Не сейчас и, если подумать, никогда после. Имел он все эти риски. Поидиотничали уже. Хватит. Косится влево, ждёт, пока от сформировавшейся маленькой толпы отделится самый крепкий из мужиков. Осматривает его безо всякого интереса: под два метра, косматый, как медведь, и ручной топор на поясе. Неплохой, кстати, топор, украшенный замысловатой вязью и с любовно заточенной кромкой лезвия. Неплохой… Анджей знает того, кто оценит подобный сувенир. Оборотень? Перевёртыш из тех, кто сохранил остатки мозгов? Какой-нибудь ругару? Не похож… Кто там ещё воняет мокрой шерстью и мускусом? Косматый подходит к занятому монстроловом столику и, оглядев того с макушки до кончиков сжимающих кружку пальцев, едва сдерживается от того, чтобы скривиться и сплюнуть на пол. Уже такой себе знак. Впрочем, Анджей не особо рассчитывал на тёплый приём и дружескую компанию. Для всех этих существ он потенциальная угроза и враг. — Ты бы допил уже и проваливал, охотник, — дают ему совет почти доброжелательно и словно невзначай демонстрируют длинные, загибающиеся книзу кромки когтей. Демонстрируют ненавязчиво, проведя самыми кончиками по поверхности стола. Только обращение непривычное и весьма царапает. — Побыстрее. Шепотки тут же громче, гулом или гомоном. Шепотки, что теперь волной от стены к стене и никак не утихнут. Разношёрстная в прямом смысле слова толпа нервничает и волнуется. Толпу что-то беспокоит, и вряд ли дело только в заглянувшем на огонёк безоружном монстролове, который если и посещает подобные места, то явно не для того, чтобы устроить резню. Да только всякого рода разумная нечисть слишком упряма, чтобы слушать, да и он не в том настроении, чтобы объясняться. — А если я закажу вторую? — Глядит снизу вверх и даже не думает опускать кружку на стол. Напротив, удобнее перехватывает за ручку и раздумывает: глотнуть ещё или пока оставить? — Ногу мою трахнешь или территорию метить начнёшь? Наверное, какая-то часть его сознания считает, что ему нужно это. Иначе зачем столь яро нарываться? Зачем, если не для того, чтобы получить возможность хорошенько отделать кого-то и не носиться с бинтами и восстанавливающими настойками после? Наверное… в теории. На практике же он вполне ожидает прямого в челюсть или, скажем, попытки перевернуть стол. Ну или что вот этот замечательный во всех смыслах топорик окажется в руках почерневшего даже больше обычного владельца и уж тогда… Анджей ощущает движение за спиной аккурат в момент, когда оборотень стискивает когтистую лапу, и напрягается было, решив, что некто из мохнатой братии зашёл с другой стороны, но его почти сразу же опутывает знакомым предчувствуем, и он расслабляется, в последний момент успев вскинуть руку и оттолкнуть едва коснувшуюся плеча ладонь. Ну надо же, кто явился. — Ты временами такой грубый. — Новоприбывший — Анджей уверен, что почувствовал бы сразу, если бы тот всё это время внутри был, — грозит монстролову длинным бледным пальцем и даже легонько толкает в бок, чтобы протиснуться к краю стола и, манерно поклонившись, взглядом впиться в замершего вервульфа. — Прошу простить моего друга. Поверьте, он вовсе не тот, за кого вы его приняли. Он не хотел никого… обидеть. Заминка выходит весьма существенная. Заминка, что аккурат перед последним словом. Анджей явственно слышит повисшее над столешницей нетривиальное «убить». Анджей, что весьма удивлён тому, что возникший из ниоткуда вампир играет в дипломатию. Да ещё с кем. — Вообще-то, ещё как хотел, — возражает, но весьма вяло понимая, что толпа уже потеряла к нему интерес. Понимая, что шепотки если и роятся по углам, то уже вовсе не про его честь. Ещё бы, высший от крови самих демонов, а не какой-то там обращённый полукровка в дыре, где можно вусмерть напиться за пригоршню монет и ещё на ночлег останется. Если пьяного другие постояльцы не загрызут, конечно. Но разве стоит обращать внимание на частности? — И какого хрена тебе самому от меня нужно, Демиан? Вампир проводит ладонью по боковине своего наглухо застёгнутого пальто и, будучи притворно оскорблённым, вскидывает острый подбородок: — Я не могу просто соскучиться? Монстролов замирает на середине глотка и даже ставит кружку на стол. Недоумение столь сильно, что может выдать только короткое, смахивающее на смешок «По мне?». — Признаю, не самый удачный заход. — Демиан сдаётся без театральных жестов и критически оглядывает близстоящий стул. Анджею даже любопытно становится: сядет или побрезгует? — Абсолютно неудачный. Чего надо? Всё-таки опускается по левую руку от монстролова и даже ставит на столешницу локти. Если и кривится где-то внутри, то хорошо скрывает это. — Ты заметил? Они все настороже, — понижает голос и, как по мнению Анджея, перегибает с трагизмом и напускной таинственностью. — Они все напуганы. — А я тут при чём? Плевал я на всех этих тварей и уж точно ни во что не вмешивался. Ещё бы ему и в это влезть! Со своими бы делами и мыслями разобраться — куда там в чужое лезть? — А может, и стоило бы. Вертел бы головой почаще и тогда… Погоди-ка. — Вампир делает быстрый вздох и наклоняется вперёд, буквально носом водит около уха монстролова и ухмыляется вдруг. Тонко и понимающе. — О! Так тебе было совсем некогда. Звучит довольно странно, с ужимкой в конце, но Анджей почти не обращает внимания. Ни на намекающую интонацию, ни на странный тембр речи. — Именно так. — А тот хорошенький мальчик? Вот теперь уже медленно поворачивает голову, и между его носом и точёным профилем вампира оказывается не больше десятка сантиметров. Профилем вампира, которого вовсе не смущает такая близость и потому он упорно продолжает лезть, куда лезть бы не стоило: — Старая связь оказалась крепче новой? — Знаешь, иногда мне кажется, что вокруг меня все слишком хорошо осведомлены, — произносит негромко и, лишь договорив, понимает, что больше для себя самого, чем для любопытствующего немёртвого. — Никакого права на личную жизнь. — Какие уж тут тайны, Энджи. Кривится, услышав прозвище, и начинает жалеть, что отправился на прогулку, не прихватив с собой мало-мальски серьёзного оружия. Кинжалом эту тварь разве что рассмешить. — От тебя за несколько метров несёт другим мужчиной. Запахи кричат громче слов. — Тогда советую проверить обоняние. — Понимает, что на дне кружки осталось совсем немного, и долго вглядывается в тёмную перекатывающуюся жидкость. Заказать ещё или прекратить раздражать волнующуюся нечисть? — Годы берут своё? Распорядись, чтобы меня известили, когда совсем развалишься. Грубит вроде, да только вампир, вместо того чтобы оскорбиться, сводит тонкие брови и с интересом ведёт кончиком носа снова. Словно играя в одному ему известную занятную игру. Анджей едва ли не физически чувствует, как тот просто считывает с него информацию. Слой за слоем. И запахи, как маленькие болтливые доносчики, охотно ему ябедничают. — Прекрати меня обнюхивать, кровососущее чучело. Лицо Демиана чуть вытягивается и становится до безобразия довольным. Зажмурится — и один в один большой, сожравший птицу кот. — Не то что? Железки у тебя с собой нет, а без неё — увы, дорогой, увы, — почти поёт, чуть потягивая гласные, и придвигается немного ближе. Настолько, чтобы холодную ладонь уместить на чужом расслабленном предплечье, а коленкой ткнуть по бедру. И монстролов, которого откровенно замораживают такие прикосновения, даже не пытается отодвинуться. Прекрасно знает, что эта пиявка ни за что не отпустит его, пока сама не захочет или же не считает все интересные ощущения. — Так, значит, и мальчишка при тебе? Анджей вместо ответа принимается разглядывать закопчённый потолок. Для вампира же это становится своего рода ответом, и он задаёт следующий вопрос: — Они оба? Монстролов только моргает, чуть поведя шеей в сторону. Борется с подступившим к горлу зевком и с трудом давит его. Демиан жрёт его просто по-чёрному, и всё вот-вот поплывёт. Вот-вот, если вампир не разорвёт контакт, насосавшись чужой энергии. — Занятно, занятно. — Отодвигается наконец, и Анджею многого стоит побороть некстати проснувшийся интерес и проверить, не остались ли следы неестественно вытянутых пальцев под рукавом. — Только одного мне никак не понять. Всё-таки решает встать за второй кружкой, и вампир терпеливо ждёт, сцепив ладони в замок и, кажется, не моргнув ни единого раза. — Я должен спросить чего? Усаживается назад, демонстративно не отодвигаясь, и снова оказывается атакован пристальным и острым как нож взглядом. — Диалог это и подразумевает. — На мгновение переводит взгляд на кончики своих острых отполированных ногтей и тут же вскидывается снова. — Где твои манеры? — Там же, где пижама и ночной колпак. Чего тебе непонятно? Демиан косится на наполненную кружку не то с интересом, не то с какой-то затаённой жадностью, и, вздохнув, начинает размышлять вслух: — Если Лука здесь и вы с ним снова… Анджей бы сам хотел знать, снова они или нет, но предпочитает оставить это при себе, не давая болтливому вампиру повода запустить в него когти ещё раз. — Помнится мне, заигрывала с тобой одна юная леди. И чем всё закончилось — мне помнится тоже. Как Лука допустил мальчишку? Как… Анджей сам гадал первые несколько недель. Гадал, почему не убил, а просто украл. Гадал, почему любезничает и снисходит до режущих насмешливых диалогов. Почему терпит и всё ждёт чего-то, засунув глубоко внутрь своё собственничество. Гадал, что именно пытается доказать. А после всё приняло довольно неожиданный оборот. После вопрос стал другим. Не «как допустил», а «как не заметил, позволив этому развиться в то, что есть сейчас». И ни одну из этих мыслей монстролов не собирается озвучивать. — Ты посплетничать припёрся? Или, может быть, всё-таки перейдём к делу? — Нельзя быть таким жестоким. Любопытство есть моя слабость и порок. — Если это всё, за чем ты пришёл, то будь так любезен: сгинь. Вампир сдаётся и, излишне шумно выдохнув, обводит взглядом неспешащих покидать таверну существ. Существ, что вовсю прислушиваются, а самые смелые даже занимают соседние столики, что опустели, стоило монстролову опуститься за этот. Существ, что становится только больше, и поди разбери, что именно их привлекает. Присутствие высшего вампира, что предпочитает компанию людской знати, или же монстролов, что спокойно пьёт в его обществе. — Погляди по сторонам. Что ты видишь? — Кучу блохастой разношёрстной нечисти. Нечисти, что, стоит Анджею только голову поднять, тут же зло отсвечивает глазами, а некоторые и вовсе отступают к двери. Он следит за всеми этими телодвижениями всё так же без интереса. Отмечает только прикрытое плащами оружие да чересчур крепкие когти, не раз и не два замаранные кровью. И что-то ехидно нашёптывает ему, что кровь эта не всегда была оленьей или свиной. — Треть наверняка ещё и в розыске. — Четверть. — Да плевать. Ближе к сути. Демиан, демонстративно выдохнув, касается своего виска длинным ногтем и, покачав головой, переходит наконец к главному. Его ужимки неуловимо меняются, и даже голос перестаёт быть вкрадчивым. Исчезают, будто и не было, кокетливые нотки. А вот усталость Анджею ни с чем не спутать. — В городе появился ещё один охотник. Охотник на таких, как мы. Что же. Это явно обещает быть чем-то интересным. Это явно обещает обернуться новыми неприятностями прежде всего для Анджея, который к нежити куда ближе, чем ему самому хотелось бы. — Наёмник или?.. — Уже примерно прикидывает, кто именно мог явиться в Штормград в начале зимы в поисках хорошего заказа, как все его предположения разбиваются о следующую реплику начавшего тараторить вампира. Тараторить и словно зачаровывать чистильщика быстрым темпом речи, не позволяя отвести взгляда от бледных шевелящихся губ. — О нет! Этот совсем другой. Идейный. Ему что высшие, что мелкие навроде домовых — всё одно, косит без разбора. Считает себя освободителем мирного люда и мессией. Палачом. — Последние предложения совсем тихо, но все присутствующие твари в корчме слышат. Последнее слово шипением со столь явным отвращением, что Анджей оттаивает, сбрасывает с себя секундное наваждение и откидывается на спинку тревожно скрипнувшего стула. — А мне ты плачешься зачем? — Потому что играть нужно по правилам, мой дорогой Анджей. — Следует его примеру и подаётся назад, пальцами водит по краю столешницы и выглядит раздражённым донельзя. Выглядит взвинченным и даже почти живым. Выглядит куда естественнее, нежели когда прячется за эфемерными ухмылками и флиртом со всем живым. — И ты, как никто другой, должен знать, почему нельзя просто так вмешаться и нарушить баланс. О, это да. Это он знает. Как знает и то, что порой низшие существа, полукровки и нечисть, куда лучше людей. Порой волки лучше. — Так сверни ему шею — и дело с концом, — предлагает и ни толики жалости не испытывает. Вообще ничего. Думает только, что и сам достоин такой участи. Думает, что Лука когда-нибудь вот так и закончит. Сунувшись, куда не просят, или окончательно охамев. Думает, что проклятая зима навалилась слишком быстро. — Не могу, — Демиан цедит буквы словно капли уже свернувшейся крови. С отвращением и застывшей на лице брезгливостью. Цедит как нечто противное, в чём ему вовсе не хочется сознаваться. — Даже приблизиться не выходит. Заговорённый или таскает на себе какой-то оберег. Пока живой — и не разберёшься. Вот как откинется — там и скажу, что к чему. — И тут ты вспомнил про меня и нашу многолетнюю «дружбу»? — Я не прошу об услуге, — подчёркнуто и с нажимом, словно обозначая черту, — я предлагаю тебе работу. И разумеется, щедро за неё заплачу. — А вот и моя любимая фраза. — Анджей отводит взгляд, привлечённый бликом на всё том же висящем на поясе оборотня топорике. Чувствует в себе совсем неприсущие ему клептоманские наклонности. Заразно оно, что ли? Если и так, то он явно знает, от кого заразился. Смаргивает наваждение и поворачивается к вампиру снова. — Но ответ всё ещё остаётся таким же. Нет. — Наш гость намедни выкрал из дома маленькую ведьму. Хочешь, покажу тебе оставшееся после казни пепелище? Ведёт начавшей затекать шеей и делает новый глоток. Уже явственно чувствует примешанную к пойлу траву, но почему-то всё никак не окосеет. И что сочувствия прибавилось — не ощущает. — Всё ещё неубедительно. — А если я предложу вдвойне? — Как ты можешь удвоить ещё не озвученную сумму? — возражает довольно резонно, и Демиан демонстративно сдаётся, вскидывая ладони вверх. — Ладно, вредина. Если не денег, то чего хочешь? Монстролов только пожимает плечами и указательным пальцем принимается водить по ободку шероховатой кружки, всем своим видом показывая, насколько ему скучно. — Серьёзно, Энджи, я уверен, что в итоге мы сойдёмся в цене. Да и это будет явно интереснее, чем пить в окружении тех, кто тебя ненавидит. Давнее прозвище песком скрипит на зубах и невольно заставляет скривить рот. Давнее, но по-прежнему бесящее. Собирается уже было ответить витиеватым посылом куда подальше, но вдруг взглядом цепляется за пуговицы на глухом пальто своего собеседника. Крупные и матовые, как его глаза, не отражающие блики ламп. Крупные и… наводящие его на кое-какие мысли. Напоминающие об одной вещице, и, кажется, теперь появился реальный шанс получить её назад. — Ладно, давай глянем на твоего охотника. — С тобой так приятно иметь дело. — Демиан расцветает на глазах, если так вообще можно сказать о том, кто и жив-то никогда не был. Но как бы то ни было, меловые щёки чуть розовеют, а в глазах появляется нездоровый блеск. Поднимается на ноги и оправляет полы пальто. И заговаривает в следующий раз, только двинувшись следом за с сожалением отставившим кружку монстроловом. — И всё-таки, если о птичках, как дела у твоего ненаглядного? Думаешь, он уже забыл или… Забыл он, как же. Этот-то забудет. Анджей, признаться, сам ждёт, что, оклемавшись полностью, Лука и ему выкатит список. Претензий и старых счётов. — Или окатит тебя освящённой водой при случае. Протискиваются к выходу, и если монстролова, что больше похож на относительно приличного вида бродягу, нежели на охотника, без своего меча, особо смелые не пропускают, то перед вампиром расступаются без исключения все. — Вы, люди, такие злопамятные. Анджей останавливается тоже и ждёт, пока вампир нагонит его. Отвечает после того, как поравняются. Ощущает, как в лёгкие набивается колкий холод. — Ну ещё бы, ты же всего лишь укусил его и едва не обратил в вечно голодного, алчущего крови трупа. За что тут сердиться?.. Демиан и не думает прятать ладони в карманы и, прищурившись, вглядывается в ночное, холодное и словно ставшее ближе небо. — Я укусил твоего бывшего, а мой мальчик — нынешнего. — Звучит как размышление, но монстролов невольно напрягается. Его спина становится настолько прямой, будто сталь внутри каждого позвонка. Будто задубел, и мышцы теперь могут только так. Только напряжёнными и до ломоты. — Может, одному из них самой судьбой велено быть по другую сторону черты? Занятно выйдет, не находишь? — Я сейчас вернусь за мечом, а после загоню тебя в угол и отсеку башку. Остатки твоего пепла соскребу в бутыль и буду носить её на шее как оберег. — Не угрожает и даже не думает делать этого. Не намекает. Говорит спокойно и упорядоченно, пресекая все дальнейшие размышления на эту тему. На хрен «ту» сторону. На хрен сторону, которая давно его, и последнее, чего он желает одному ИЗ, — это оказаться среди теней. И потому исключает одну из возможностей перехода сразу же, недвусмысленно давая понять, о чём именно с ним шутить не стоит. — Занятно выйдет, не находишь? *** Если днём было относительно безветренно и спокойно, то ночью начинается настоящий снегопад. Комьями с неба, беззвучно и неторопливо. Кружась. Оседая на одежде и волосах. Оседая на дорогах и замёрзшей, проглядывающей ещё кое-где земле. Оседая… И словно саваном укрывает всё. Неотвратимо и бесшумно. — Что плохого в вечной жизни? Они неторопливо бредут по довольно узкой улочке, и Анджей пару раз едва не цепляет плечом стену, старательно не замечая, как порой кренит. Просто тащит в одну из сторон. Не замечая, что хочется закрыть глаза и под веками увидеть потрясающее пустое и уютное ничего. Пустое, безликое и не тревожащее. Они бредут плечом к плечу, приближаясь к месту, где было найдено последнее, искорёженное серией дробящих ударов тело. Монстролов довольно долго молчит, прежде чем наконец ответить. — Кроме отупляющего голода и светобоязни? — Вопрос выходит довольно бесцветным и вполовину не таким насмешливым, как ему хотелось бы. Вопрос выходит скорее сухой констатацией фактов и зачем-то возникшей вопросительной интонацией в конце. — И ты забыл уточнить, что эту вечную жизнь обращённый рискует прожить не аристократично бледным красавчиком, а изуродованным превращением существом. А так — да, ничего плохого. Демиан опускает голову и слабо улыбается, а после тянется ладонью к скулам и стряхивает с них осевший снег. Его ресницы и брови кажутся абсолютно белыми, а губы явственно отдают в синеву. — Ты, как обычно, всё очерняешь. — Говорю, как есть. Поворот на главную улицу не сговариваясь минуют, продолжая придерживаться довольно густой тени. И вовсе не потому, что скрытность поставлена во главу угла. Вовсе не потому. Анджей чувствует себя довольно вольготно во мраке. Да и видит ничуть не хуже, чем при дневном свете. — Жажда не вечна и в конце концов отступает. Монстролов на это только кивает, тряхнув безобразно отросшей чёлкой, и мельком думает, что было бы неплохо обрезать её покороче. Мельком думает, а после крупная снежинка прилипает к его нижним ресницам, и он, мысленно махнув рукой, отказывается от ещё даже и не оформившейся полностью затеи. Зачем?.. Всё равно проснётся обросшим, как чёрт. — Ага, лет через тридцать. Сколькие из обращённых тобой пережили первый год? Не припомнишь? Эта история довольно стара, если рассуждать с позиции простого человека. Эта история приключилась с ними всеми только вчера, если спросить Демиана. Демиана, который, словно взбесившийся от неизвестной болезни, решил, что слишком несчастен и одинок. — Я больше не пытаюсь обзавестись большой семьёй, — отвечает весьма замороженно и так, будто это требует нечто большее, чем светская вежливость. — Довольствуюсь той, что есть, — отвечает весьма замороженно, но за слоем льда не скрыть разочарования, что так и слышится в его голосе. Разочарования, что принесла череда неудач. — А дампиры? — Анджей прекрасно знает, что эти рыжие, смахивающие на диких хищников больше, чем на людей, существа — та единственная семья, о которой так грезил вампир. Та единственная семья, что по иронии была куплена им на каких-то подпольных торгах много лет назад. Анджей знает, сколько они на самом деле значат. — Насколько быстро стареют они? — Довольно медленно, если сравнивать с человеком. Но всё-таки стареют. Всё-таки стареют и когда-нибудь умрут. Когда-нибудь, что для бессмертного вовсе не абстрактная дата, что он может и не встретить. Анджей уже догадывается, откуда дует ветер и почему Демиан пришёл к нему со своими сказками про баланс и порядок. — Кто бы мог подумать, что бессердечная ночная тварь боится одиночества, — произносит почти что в пустоту, вглядываясь в медленно растворяющееся в воздухе облачко пара, и не особо рассчитывает на ответ. На ответ, который всё-таки следует. Пусть и спустя два десятка шагов. — О, не стоит. Его все боятся: я, наша общая знакомая Тайра… и ты. Анджей хотел бы возразить или поддеть в ответ. Анджей хотел бы расплыться в усмешке или закатить глаза. Анджей не может хотя бы потому, что, наверное, пора. Пора признаться хотя бы себе. — Всё не так мрачно. Со временем привыкаешь. Со временем привыкаешь к тому, что внутри роится только тьма, а единственные глаза, что ты видишь напротив, — это глаза очередной твари. Слепые, блестящие, налитые кровью или водянистые и выпученные, как у рыб. Со временем мысль о том, что уже даже себе не нужен, перестаёт отталкивать. — Но я не хочу привыкать к этому. — Звучит слишком категорично для вечно немёртвого, и монстролов, пойманный словно на крючок прозвучавшей интонацией, замедляет шаг и поворачивается. Демиан на это только приподнимает брови и с нажимом заканчивает: — Не собираюсь привыкать. — Поэтому позвал меня? — всё-таки не удерживает мыслями в голове и проговаривает вслух. Просто для того, чтобы добиться определённой ясности. — Опасаешься, что этот охотник придёт и за твоими зверушками? Что только и сможешь, что наблюдать из тёмного угла, как он убивает их? — Всегда ценил тебя за прямоту и прозорливость. О да. Вот и попался. Лицо, идеально гладкое, вощёное словно, кривится от пробежавшей судороги. Лицо, что позволяет себе искривиться лишь на мгновение, а после вернуть вежливую, ничего не значащую полуулыбку. — Так что с ценой? Решил? Решил. Но пока не собирается произносить вслух. Осматривается по сторонам и ощущает слабый, почти полностью поглощённый стукнувшим морозом запах. Должно быть, пришли. — Ещё нет. Несколько шагов вперёд, и утверждается в своих догадках. Присаживается на корточки и проводит ладонью по бесформенной, заваленной снегом куче. Под пальцами, стёршими не успевший спрессоваться снег, оказывается что-то гладкое. Что-то гладкое и безволосое, напоминающее человеческую кожу. Только костяшек на кисти нет и тонкие, ставшие колом от холода перепонки между короткими пальцами. Надо же, даже тело не забрали, а бросили так, городской страже, что наверняка сожжёт его вместе с мусором. Кто этот несчастный? Отщепенец или же его родственники настолько напуганы, что не рискуют высунуться? — И не маячь. — Предлагаешь мне дожидаться результата, коротая время за чашкой… крови? — Демиан аккурат за его спиной стоит и почти касается её коленками и полами длинного плаща. Почти касается и рефлекторно подаётся назад, когда монстролов стряхивает снег с грудины существа, что было низушком или каким-то мутировавшим домовым, и с усилием выдёргивает короткий, явно заговорённый болт с замысловатым резным навершием и насечками у основания. Надо же. Ещё один любитель арбалетов. — Примерно так. — Оборачивается через плечо и прощается неопределённым кивком головы: — Проваливай. Я знаю, где искать, когда закончу. — Смею надеяться, что твоё «закончу» случится раньше, чем расцветут первые подснежники, — словно нарывается на новую перепалку, но, вопреки словам и тону, кланяется и исчезает между ближайшими домами. За мгновение или два. Анджей качает головой и продолжает крутить короткую стрелу в пальцах. К этому времени над городом властвует уже вступившая в свои права глухая ночь. Ночь, которая издавна считается временем нежити, и порой сам монстролов не рискует выходить на охоту после восхода луны. Порой сам пережидает. В ближайшей таверне или же на постоялом дворе. На постоялом дворе, что, как правило, хорошо защищён магически и редкая тварь может переступить через его порог. Что же. С этого он и начнёт. Выпрямляется и думает, что, пожалуй, стоило бы вернуться за мечом. Думает, что тогда чёрта с два он снова ускользнёт, и решает обойтись кинжалом. В конце концов, если имеешь дело с человеком — и вилка может стать оружием. Тупая вилка со сломанными зубьями. Оглядывается на переулок, в котором исчез вампир, и медленно удаляется от начавшего снова скрываться под снегом тела. Гадает, следит ли за ним вампир, но, вслушиваясь, натыкается лишь на сплошную, подобную стене, установленную снегопадом тишину. Качает головой, словно обвиняя себя в развившейся паранойе, и прикидывает, сколько ночлежек придётся обойти. Прикидывает, какая ближе других, и надеется, что хотя бы с третьей по счёту повезёт. Надеется, что один конкретный придурок не заскучает и не отправится его искать. *** Начинает с ночлежек, что пригодны разве что для бродяг, и заканчивает постоялым двором, с балконов которого виднеется поместье самих Дакларденов. Заканчивает на нём, потому как именно там, едва зайдя в просторный зал, что разместился под жилыми комнатами, узнаёт. По спине, плащу, накинутому на голову капюшону, позе и… небрежно приставленному к ножке высокого добротного стула арбалету. Арбалету, подобных которому Анджей, предпочитающий оружие ближнего боя, никогда не встречал. Довольно громоздкий, но полностью на ручном заводе, сбалансированный вытянутым прикладом и с замысловатой системой крепления болтов. Довольно громоздкий… Дохляк вроде Йена и не удержал бы. А если и удержал, то наверняка не смог бы зарядить. Зато плащ самый обычный, сшитый из множества маленьких выделанных шкурок. Кружка, что в его руке, тоже обычная. Монстролов приближается неторопливо, поглядывая на завсегдатаев этого места, и мысленно сравнивает их с теми, что наполняют корчму на противоположном конце города. Эти, что играют в карты, низко согнувшись над столом, ни дать ни взять вылитые низушки. Косматые, только стащившие с плеч латы рыцари тянут на оборотней. Почтенные дамы, что того и гляди положат на салфетку рядом с изящным бокалом вставную челюсть, наверняка продали бы души за то, чтобы вернуть молодость. И ни одна бы всерьёз не задумалась. В этой зале намного светлее и чище, витает запах благородного вина, а не бормотухи и перекисшего пива. В этой зале намного светлее и стулья не грозят развалиться под чересчур мощными чреслами отдыхающих. В этой зале Анджея тошнит от посетителей много больше, чем от немытой годами нечисти. Анджея, которому достаются вежливые улыбки, и за каждой из них скрывается по меньшей мере прорва страха, а то и ненависти. Его ни за что не пустили бы сюда, не будь он сильнее детины около входа. Его ни за что не пустили бы, если бы не признали без меча. Проходит к стойке, что отделяет зал от входа в кладовые и погреб, и кивает нахлобучившему явно маловатую по размеру шапку трактирщику. Тот отвечает всё той же замороженной улыбкой и жестом указывает на ряд бочонков, каждый из которых подписан размашистым угловатым почерком. Монстролов не глядя кивает на крайний и делает шаг вправо. Останавливается около левой руки сгорбившегося, погружённого в свои мысли охотника и, не сочтя нужным говорить что-либо, просто бросает болт на широкую стойку, служащую вытянутым столом. Мог бы ударить в спину или выволочь на улицу. Мог бы метнуть нож или не мудрствуя сломать шею. Мог бы, но… ему интересно. Как утвердиться в своих подозрениях, так и проверить слова Демиана. Или, во всяком случае, он хочет так думать, а не искать новые причины, чтобы побродить по городу ещё немного. Для Анджея, который почти ничем не рискует, это скорее маленькое приключение и возможность немного отвлечься. Возможность поохотиться на того, кто заведомо не его ровня. На того, кто даже не вздрагивает от довольно резкого звука, медленно поворачивает голову и какое-то время просто глядит на снаряд. После разворачивается на высоком стуле и смотрит уже на монстролова. Не скрываясь, прямо в лицо, с интересом зарится на одежду и шрамы. Взгляд его тёмный и маслянистый. Взгляд его пьяный. Анджей, признаться, чувствует себя разочарованным. Охотник молча салютует кружкой и делает очередной глоток. — Оборотень? — спрашивает, едва коснувшись своего рта, и Анджей лишь хмыкает, прячась за только что поданной кружкой. — Поменьше тварь. — Вёрткая? — До ужаса. Охотник кивает и скидывает с головы капюшон. На левой стороне его шеи виднеются три глубокие борозды. Довольно свежие, не так давно затянувшиеся и багровые. Проходится по ним пальцами, и Анджей замечает, что каждый из пяти увит довольно занятными надписями, что складываются в нескончаемую вереницу и уходят на запястье, а там и вовсе теряются под рукавом. — Та, что оставила это, тоже была вёрткой. — Полуденица? — Монстролов не то чтобы всерьёз пробует угадать. Напротив, даже не всматривается особо. Монстролов словно уже знает, каким будет ответ, и потому не напрягается. — Моровая дева? — Жена, — роняет тяжеловесно, словно набитый монетами кошель, и допивает, что бы у него там ни было, в один большой глоток. Отирает рот тыльной стороной ладони и добавляет, уставившись на трактирщика помутневшим взглядом: — То, что было моей женой. Анджей не уточняет и не расспрашивает, молча подносит свою кружку поближе к чужой, чтобы стукнуться глазурованными боками, и пьёт. Давно бы уже от цирроза сдох, если бы не восстанавливался, или попросту спился. В первый же год. Гадает, как держится Лука. Лука, у которого всегда припрятана самокрутка кое с чем позабористее выпивки. Понимает, что начинает задумываться о том, в чём же в итоге будет находить успокоение Йен. Охотник заказывает ещё и протягивает монстролову ладонь, которую тот не задумываясь пожимает. Анджей прекрасно знает, что это своеобразный тест, и не отказывается от него. Слова, что увивают чужие пальцы, щекотно проходятся по его костяшкам и уползают назад. Вот, значит, как работает этот таинственный оберег, не подпускающий нечисть. Должно быть, вышло довольно дорого, если даже высший вампир не может сунуться. — Жердан. А ты, выходит, тоже?.. Монстролов? Убийца? Пьяница? Договаривать или уточнять смысла нет. Предпочитает не представляться и ограничивается ответом на вопрос: — Тоже. Зашёл посмотреть на охотника, которого занесло в наши края. — Сам давно в Штормграде? — Месяца два или около того. — Предпочитает не врать, да и придумывать какую-то мудрёную историю откровенно лень. Сознание отделывается недоговорками и полуправдой. — Зимой редкая тварь не спит — не самый удачный сезон для того, чтобы искать работу. — О нет, ты ошибаешься. — Заказывает ещё и горбится. Продолжает с одному ему понятной горечью в голосе: — Работы навалом. Только за прошлые сутки мне удалось поймать троих. Город просто кишит. Нежитью, перевёртышами… мразью, пошибом повыше. Всё в грязи, всё прогнило… — Интонации к концу фразы становятся тише. Интонации становятся скрипучими и даже горькими. Интонации, что тронули бы любого другого увлечённого своим делом фанатика, но только не монстролова, который всю свою эмпатию давно исчерпал. Если вообще был подвержен ей когда-то. — А ты, значит, решил взять на себя обязанности чистильщика? — Чистильщика… — произносит со странным пренебрежением в голосе и едва удерживается от того, чтобы плюнуть прямо на пол. Анджей напрягается сразу же, ощущает, как каменеют плечи, и раздумывает, не уложить ли ладонь на рукоять кинжала. — Я бы и его зарезал, да только поди выследи урода, что, должно быть, давно окопался в какой-нибудь пещере и преспокойно дрыхнет. И «дрыхнул» бы, если бы не одно «но», выступающее оговоркой. Если бы не две оговорки. — Попахивает старыми счетами. Разговор перестаёт быть пространным в мгновение ока. Становится личным, несмотря на то, что одна из сторон, ведущих диалог, этого даже не понимает. Несмотря на то, что, по иронии, желанная цель самоуверенного охотника — вот она, рядом. — Уверен, что стоит связываться с тем, кто владеет проклятой железкой? — Вот в ней-то всё и дело. В этой железке. Если бы я мог заполучить её, то ни в Штормграде, ни в самом Аргентэйне не осталось бы нежити. Нигде не осталось бы. — Какая самонадеянность. — Скорее вера в свои силы. — Ныряет рукой за пазуху и вытаскивает из неё неприметный, тёмно-коричневый мешок. — Вот, погляди. — Развязывает его и, небрежно перевернув, высыпает содержимое прямо на стол. Трактирщик, в первое мгновение решивший, что внутри монеты или каменья, тянется вперёд, но, разглядев, резво подаётся назад. По тёмной отполированной доске рассыпаны выдранные ногти. Заскорузлые, изогнутые, прямые, короткие и длинные. Жёлтые, почти прозрачные, один даже выкрашен лаком. Багровым, свернувшейся крови под стать. Самый большой, тупой и широкий, принадлежит зверю, размерами не уступающему лесному чёрту, а самый маленький сорван словно с кошачьей лапы. Анджей даже бровью не ведёт. Анджей, что никогда не маялся подобной дурью и сувениры не собирал. Анджей, что проникается к собеседнику глубокой неприязнью вопреки своей политике тотального равнодушия. Хотя бы за то, что все трофеи он собрал с тех, кто не мог ответить ему отпором. Хотя бы за то, что большая часть этих существ едва ли обидела кого-то крупнее амбарных крыс. — Видишь теперь? Монстролов из меня не хуже, чем из того, кто требует денег за свои услуги. Не хуже, чем из выродка, что сотворили тёмные силы. Анджей прикрывается кружкой снова, не удержав лицо. Но вовсе не потому, что его только что оскорбили. Нет, Анджей кривится, потому что Демиан наверняка прознал, что у этого залётного любителя щипцов есть какие-то претензии к самому монстролову. Как он там сказал? Не пожалеешь? Хитрая клыкастая морда… — Ещё как. Если жалуюсь на что, то не на зрение. — Указывает кивком головы на увитые письменами и в замок сцепленные пальцы. — Занятные картинки. С ними и меч ни к чему. — Это с какой стороны вопроса подойти. Только встретить его бы и тогда… — Башку против часовой стрелки провернёт — моргнуть не успеешь, — не удержавшись, мрачно подсказывает и мимоходом размышляет о том, что зря отказался от денег Демиана. Что не ободрал его, как наивного пастушка из глухого селения на краю мира. — Застрелю раньше, чем подойдёт. — Уверенности в себе не занимать. Уверенности и самодовольства, которыми так славятся представители этой профессии. Уверенности, что, увы, оказывается не подкреплена глубокими познаниями. — «Занятные картинки» не позволят ему приблизиться. — Что ты вообще знаешь о монстроловах? Не о тех, кто добровольно пустился в дорогу, а кого вынудили это сделать. — Что они злые, как черти. — Смотрит на свою кружку и, чуть помедлив, с усмешкой добавляет, оторвав от влажно поблёскивающего обода взгляд: — И такие же вонючие. Анджей стискивает зубы и не обращает внимания на то, что и кусок щеки прихватил тоже. Боли почти никакой. Один только привкус. Тот, что он чаще прочих чувствует. Лёгким кивком головы просит продолжать. — Грязные оборванцы, лишённые человеческих чувств и потребностей. Монстры в постепенно слезающих человеческих шкурах. Одни глаза только горят, и в глазах этих — сплошная ненависть. Ко всему живому без исключения. Приподнимает тёмные брови лишь. Немного совсем. Каких-то полсантиметра. Равнодушен до чёрствости к чужим пылким речам. Равнодушен до того небрежно, что восхитительно правдиво выходит. Правдиво настолько, что вряд ли кто-то бы его смог уличить во лжи. А если и смог бы… Что же, кругом гектары пустой земли. Куда выкинуть — нашёл бы. — Один из моих трофеев болтнул кое-что перед смертью. — Издалека и словно бы особо и не интересуясь, но Анджей знает этот тон. Знает, потому что порой нечто подобное проскальзывает и у Луки, что любит начать много загодя и вкрадчиво, словно на мягких лапах, приблизиться к интересующей его теме. — Будто бы в городе целая сеть вампирских притонов. Знаешь что-нибудь об этом? — Только об одном. — Решает, что это будет забавно — прошвырнуться по хорошо знакомым местам, да ещё и с таким довеском. С довеском, который самонадеян настолько, что не чует никакого подвоха и только знай себе кивает и задумчиво почёсывает заросший подбородок. — А ты, значит, решил ещё поохотиться? — Отчего же нет? Пойдёшь со мной? Анджей не говорит ему, что предпочитает охотиться в одиночку, снисходя лишь до редкого исключения или задавленный необходимостью. Анджей не говорит ему о том, что уже охотится и, более того, находится на расстоянии броска. Анджей улыбается добродушно, насколько вообще способен, и следит за тем, чтобы глаза не стали злыми, напоёнными тьмой щёлками: — Только кинжал с собой. С таким на кровососов не пойдёшь. — Отводит полу плаща и демонстративно хлопает себя по бедру. Знает, кем покажется новому знакомцу, и нисколько не страдает от этого. — Просто покажи мне место и держись рядом. Нисколько не страдает и не чувствует себя уязвлённым появившейся в чужих карих глазах снисходительностью. — Будь уверен: я не позволю тебя покусать. *** Контрасты. Столь крепкое выпитое, что всё ещё ощущается жидким пламенем на языке, и бушующая непогода, что никак не заберёт его. Не утащит в ледяной плен, где продержит до самой весны. Контрасты… Чувствует себя на границе двух разных миров и потому уверенно шагающего по снегу нового приятеля слушает не столь внимательно, как мог бы. Слушает, а сам никак не может отделаться от мысли, что балансирует меж нечистью и вот такими, как этот… человек. Человек, что быстро трезвеет на морозе и рассуждает вслух, помахивая тяжёлым арбалетом. Рассуждает о вещах, которые едва ли были понятны простому крестьянину или горожанке. Хотя бы потому, что говорит он о том, с чем они никогда не сталкивались и вряд ли столкнутся. Большая часть из них. — Этот мир предназначен вовсе не для кровопийц и воющего на луну зверья. И не для тех, кто мельче их, но куда более отвратительного вида. Этот мир для людей, и меня печалит, что тех, кто понимает это, слишком мало. Как же. Мало. Анджей хотел бы, чтобы действительно было так. Анджей хотел бы, но никогда не забудет ни убитую когда-то маленькую сморщенную кикимору, что не причинила никому зла, ни сожжённых травников и ведунов. Анджей хотел бы верить в то, что люди достойны этого мира. Хотел бы, но слишком много знает и видел. — А когда понял ты? — спрашивает, ощущая на себе взгляд. Спрашивает немного невпопад и не потому, что хочет знать. Спрашивает потому, что снег, что он безжалостно сминает, хрустит слишком громко, перекрыть бы чем-то. Отвлечься от воспоминаний и накативших размышлений. Слишком много думает в последнее время. Слишком много о том и об этом. Слишком много, и кажется иногда даже, что именно поэтому всё ещё не спит. — Когда мою жену укусил странствующий кровосос и она захотела оставить меня и уйти с ним. — Говорит вроде и спокойно, но в голосе так и проскакивают злобные нотки. Монстролов, пожалуй, бы выделил ещё уязвлённую гордость и щепотку мнительности. Сосредоточившись на интонациях, без труда разбирает их на составляющие. — Тогда-то я и понял, что кто-то должен избавиться от них. От них всех. Звучит более чем категорично. Звучит едко и раздражающе. Анджей не может удержаться от того, чтобы не отрубить в ответ: — Жизни на всех не хватит. Ни жизни, ни стрел, ни точильного камня для лезвия меча. Ни жизни, ни сил, ни желания. Уж он-то знает, о чём говорит. Он, который выдохся ещё много-много лет назад. Он, который никогда поборником порядка или справедливости не был, и этот псевдоборец его откровенно раздражает. Больше всего тем, что жонглирует словами якобы со знанием дела. С толком и уверенностью в том, что говорит. С уверенностью, что так и светится в его взгляде, когда, повернув голову и глядя прямо в лицо монстролова, снова открывает рот: — Я бы душу продал только ради того, чтобы продолжать делать то, что делаю. Анджей вздрогнул бы, скажи ему кто подобное лет восемь назад. Вздрогнул, скривился, начал злиться и принялся бы доказывать обратное. Анджей, что теперь и не Анджей вовсе. Не тот, что был, и потому лишь только слушает, предпочитая правоту доказывать не словами, а мечом. Предпочитая не распутывать разногласия, а рубить их. — Это просто… ни с чем не сравнимое ощущение. Видеть страх в их глазах. Видеть непонимание и ужас, когда они осознают, что ничего, совсем ничего не могут мне сделать. Осознают свою полную беззащитность, и глаза, поверь мне, у каждого стекленеют. Окончание неожиданное. Ожидал иного. Проповеди о долге перед родом людским и возложенной некими силами миссии. Ожидал высокопарного и напыщенного почти рыцаря, но, как оказалось, столкнулся с очередным монстром. Изувером в человеческой шкуре. — Больше смахивает на азарт, нежели на желание отомстить за семью. Всё ещё не парирует. За нужные нити тянет, чтобы услышать то, что хочет. Всё ещё не парирует. Держится рядом и внимательно слушает. Чтобы подтвердить. Чтобы изучить очередного зверя. Зверя, что, распалившись, радуется столь терпеливому собеседнику. — Азарт пришёл позже. После того, как я заимел все эти… эти защитные заклятия. Вот тут становится интереснее. Анджей не отказался бы разузнать побольше, и Жердан, словно чувствуя это, вдруг вздрагивает, как крупная отряхивающаяся собака, и, ухмыльнувшись, спешно меняет тему разговора: — Но мне надоело говорить о себе. Уверен, тебе тоже есть что рассказать. Анджей только пожимает плечами и никак не может перестать следить за ногами собеседника. Пусть лишь краем глаза. Пусть небрежно и тщательно наблюдая за тем, чтобы не оказаться впереди. Не пустить к себе за спину. — Увы. У меня нет драматичной истории или глубоких мотивов. Делаю то, что умею лучше всего. Вот и всё. — Вот как. — Уходит в себя на миг, опускает взгляд и тут же, сморгнув, выныривает, добавляя в голос шутливых ноток. — Выходит, я твоё развлечение на вечер? — Выходит, что так. Монстролов не спорит, но и лицо в попытке изобразить доброжелательность не кривит. Они уже довольно далеко от вечно не спящей таверны. Если всё случится раньше — он не станет грустить. — У меня хорошее предчувствие насчёт тебя. — Вот тут почти было запинается, от неожиданности слишком быстро переставив ноги и лишь в последний момент удержав равновесие. Вот теперь точно. Нейтральное выражение не удержать. — Нет, что ты ухмыляешься? Я серьёзно. Редко встретишь кого-то, кто понимает. О да, он-то понимает. И выдранные когти, что мнящий себя неуязвимым охотник таскает за пазухой, и желание добраться до всех и вся. — Отчасти. Выражение лица становится вопросительным. Анджей решает, что ничего не потеряет в итоге, даже если не услышит ответа. Анджей считает, что подобная информация может быть слишком важна для того, чтобы пренебрегать ей. — Услуги ведьм стоят дорого, но алхимики дерут ещё больше. Чем же ты расплатился за свои татуировки? Охотник будто бы грустнеет и становится чуть меньше на вид. Опускает голову, и улыбка его становится куда менее саркастичной, и даже тембр голоса меняется. Молчит, пока они идут вдоль одной из боковых, уходящих к порту улиц, и заговаривает, шагнув в тёмную арку. Словно набравшись не то смелости, не то чего-то ещё. Чего-то иного. Светлого. — Единственным, что держало меня дома. Убил двух зайцев одним махом. ЕМУ нужен был помощник, мне — чтобы кто-то присмотрел за сыном. Сделка оказалась обоюдовыгодной. Анджей в ответ лишь молча качает головой. Анджей вдруг понимает, что через какое-то время и сам мог бы стать таким же. Маньяком с коллекцией когтей или чем похуже. Анджей понимает, что почти лишился всего человеческого, когда его просто схватили и дёрнули назад. Когда его заставили почувствовать сострадание и бледную тень ещё чего-то. Когда его, уже было решившего, что всё, поздно, заставили привязаться к несуразному слабому существу, которое и дня бы не протянуло в его мире. К существу, которое умудрилось вцепиться не только в него, но и в Луку, что всегда отличался страстью к играм на грани пыток, но никак не к нежностям и сантиментам. Луку, который, несмотря на всю свою жестокость, умудрился не скатиться до банального изуверства тоже. Луку, которого, в отличие от этого, мнящего себя неуязвимым, не привлекают слабые противники. Так и идут молча, минуя улицу за улицей и то и дело ныряя в тёмные переулки. И монстролов внимательно наблюдает за своим вынужденным напарником. Монстролов в каждом его движении видит сомнение и напряжённость. Неужто гадает, не подведут ли письмена? Неужто таскает мешочек с трофеями в кармане потому, что… трус? Трус и потому так обрадовался внезапной компании? Трус, что наивно верит в то, что «человек» не может держаться по другую сторону? «Человек», что собирался вывести его на улицу, убрать без лишнего шума и прихватить завёрнутую в его же плащ голову как доказательство убийства. Теперь же… Теперь ведёт, куда обещал. Теперь думает поступить немного иначе. Теперь собирается первым подняться на неприметное крыльцо перед дверью, теряющейся на фоне влажной, начавшей медленно гнить древесины, и распахнуть её. Распахнуть, гостеприимно кивнуть внутрь и вполголоса попросить опустить арбалет. Для чего он ему? Для чего, если ни одно из созданий ночи не может и оцарапать? Для чего палить, едва переступив порог? Давай же, заходи. Присмотримся. Присмотримся и определим, сколько же людей внутри. Сколько тех, кто пришёл добровольно и готов отдать свою кровь? Давай… Следит внимательно, за каждым жестом и незначительными изменениями в мимике. Следит, чуть смежив веки, и одобрительно хмыкает уголком рта, когда прицел опускается вниз и охотник осторожно поднимается по ступеням. Анджей пропускает его вперёд и переступает порог следом. Переступает и опускает ладонь, едва отняв пальцы от дверной ручки. Запирает изнутри. Приводит этого в то же место, что и Йена. Приводит почти за тем же самым. Приводит, чтобы увидеть страх в глазах. Но если мальчишке хватило обнажённых тел и плотного бьющего по ноздрям запаха крови, то для того, чтобы напугать матёрого, заковавшего себя в магический панцирь живодёра, потребуется кое-что ещё. Кое-что, помимо оторвавшихся от трапезы красоток и заслонившего собой лестницу, явно полнокровного амбала, что бережёт покой этих пташек днём. Кое-что… Выступает вперёд и поворачивается спиной к ближайшей из вампириц, что, на удивление, свежа для покойницы. Умелый макияж скрывает синеву под глазами, а губы, восхитительно алые от недавнего питья, выглядят даже лучше, чем подчёркнутые помадой. Анджей чувствует их всех. Каждую. Всего около двадцати, если с теми, что на втором этаже. Всего около двадцати и ни намёка на присутствие дампиров или Демиана. — Что скажешь? Эта, что за спиной, шипит на монстролова и даже замахивается удлинившимися когтями. Точно новенькая. Он перехватывает её запястье и второй рукой, до того как укусит, вцепляется в волосы. Поворачивая так, чтобы его напарник смог разглядеть распахнутую пасть. — Ну? Достойное выйдет пополнение для твоей коллекции? Вампирша трепыхается, пытается лягнуть его и давно бы уже высвободилась, если бы угодила в руки человека. Если бы… И Жердан, окончательно протрезвевший, тоже понимает это. Мрачнеет и удобнее перехватывает своё оружие, прицеливаясь. Между — не больше нескольких метров. Между — не достаточно для того, чтобы увернуться от выпущенного болта, что охотник только что загнал в паз и нажал на спусковой крючок. Не увернуться и заслониться тоже вряд ли вышло бы. Анджей всё-таки пробует, и кусок калёного железа прошивает вампиршу насквозь, и его груди достаётся тоже. Так, углубление чуть ниже ключицы. Анджей не любит дальнобойные. По этой самой причине. Анджей и людей не любит. Тех из них, что возомнили себя неуязвимым мессией, в два раза больше. Подаётся назад и, не давая зарядить по новой, с силой толкает вперёд свой живой шипящий щит, что, не дотянувшись всего шага, отлетает в сторону. Надписи, которые увивают торопливо шарящие по набедренному колчану пальцы, слабо светятся. Надписи приходят в движение и становятся плотнее. Только без толку. Отобрать оружие вовсе не сложно, если схватиться за плечо и основание и как следует дёрнуть. Отобрать и осторожно, чтобы столь дорогую игрушку не повредить, уложить на пол и оттолкнуть под ближайший диван. Заберёт после. Для ценителя подобных изощрений. Кругом нежить и ничего не понимающие, вялые, плещущиеся в потоках ещё не отступившей эйфории люди. — У неуязвимости есть одна крайне скверная сторона. — Говорить не так просто, как хотелось бы. Воздух из лёгких отчего-то вылетает со странным свистом. — Ты никогда не знаешь, когда она закончится. — И твоя тоже? — спрашивает так, будто бы всё ещё не разобрался и принял монстролова за особый вид нечисти, которая неподвластна чарам и хитрым свежеизобретённым заклинаниям. Принял монстролова за особый вид нечисти и почти угадал с этим, но вместо того, чтобы броситься к запертой двери, запускает пальцы в переброшенную через плечо сумку и шарит в ней, явно выискивая бомбу или нож. — И моя, — кивает, решая разобраться с раной позднее. Решая не дразнить лояльных, но всё-таки теряющих голову от потока льющейся на пол и бездарно пропадающей алой жидкости кровососов. Всё-таки нож. Что же, разрывной заряд был бы эффективнее, да только и его самого бы накрыл, растащив на куски. — Это что-то личное? — спрашивает охотник словно между делом и будто ещё надеясь. Надеясь на то, что защитные чары уберегут его. — Ненависть к таким, как я? — Что ты. Напротив. Это скорее моя страсть. Страсть набивать карманы монетами, что заплатят за твою голову. Вот тут понимает наконец. Понимает и рефлекторно дёргается назад. Едва не спотыкается о обожжённую и без движения замершую вампиршу, но берёт себя в руки. На удивление, в считанные секунды. Может, и не такой трус? Или всё никак не поверит?.. — Выходит, про меч всё врут? А если нет, то где он? — Там же, где и моё сердце, — брякает не подумав, а после досадливо отгоняет мысль о том, что его, верно, покусал некто ядовитый на язык. — Хочешь, поищем вместе? Звучит достаточно издевательски для того, чтобы нарваться на размашистый удар ножом. Звучит достаточно издевательски для того, чтобы чужие нервы наконец сдали. Анджей решает, что обойдётся и без кинжала. Уворачивается раз, второй, и, подгадав третий, ставит коварную подножку. Обойдя кругом, заступает за спину и добавляет хороший пинок для ускорения. Заставляет грохнуться на пол и выпустить из пальцев нож, чтобы рефлекторно выставить руки и не стукнуться о доски лицом. Заставляет грохнуться, унизительно упав на четвереньки, и спешно перекатиться на спину. Лука был бы в ярости и загрыз его прямо так, зубами. Выгадал момент и отыгрался бы. Этому бы разорвать дистанцию и как можно быстрее подняться на ноги. Этому бы добраться до лестницы и, миновав отошедшего в сторону после кивка монстролова амбала, взбежать по крутым ступеням. Наверх. Анджей не спешит следом. Анджей знает, что все окна намертво заколочены и игра в прятки не продлится долго. Решает не тянуть с лучниками больше и, только после того, как кровь сворачивается, закрывая рану, двигается следом, неторопливо ведя ладонью по перилам. Всё никак не может отделаться от мысли, что сам едва не стал таким же. Всё никак не может отделаться от мысли, что сам таким и был. Трусливым, жалким и чересчур полагающимся сначала на могущество отца, а после и на тёмные силы, что вытаскивали его из любой передряги, раз за разом возвращая в искалеченное тело. Что столько балансировал на грани и предпочёл жестокости равнодушие. Предпочёл ничего не чувствовать вместо того, чтобы стать тем, кем его считают. Ступеней мало. Старые, прогибаются под его весом. Ступеней мало, заканчиваются, едва успев начаться. На втором этаже, по обыкновению, царит мрак и приоткрыты двери гостевых комнат. На втором этаже, по обыкновению, слышны негромкие стоны и с потолка свисают целые полотнища ткани, что лишь чудом не касаются пламени расставленных свечей. Чует где. Чует и по иронии неспешно направляется туда же, где один из дампиров покусился на Йена. Направляется к самой широкой, смахивающей на хозяйскую спальню, состоящей из нескольких комнат зале. Зале, в основной части которой так и нет мебели. Только полотнища и широкий пустующий диван. Только несколько образующих коридор зеркал. Неужто некая вампирская забава или Демиан так коротает время, бродя сквозь пустые отражения? На поиски беглеца не уйдёт много времени. Ни одной лишней минуты. Слишком сильно фонит страхом и едва сдерживаемой паникой. Слишком сильно фонит растерянностью и отрицанием, которое нетрудно разгадать. А Анджей между тем уже раздумал его убивать. А Анджей придумал кое-что получше, пока бездумно считал ступени, приближаясь к цели. У Анджея появилась догадка, которую ему не терпится проверить. Знает, что в двух метрах за белой тяжёлой завесой стоит. Знает, что выгадывает момент и собирается обогнуть по стене, чтобы выскочить в арку, что вместо двери. Знает и нарочно поворачивается спиной, чтобы вытянуть кинжал из ножен. Кинжал, рукоять которого весьма непривычна ему и легка настолько, что в первые мгновения он сомневается в крепости прихваченного оружия. Только в первые, а после, уловив движение по правую руку, бросается наперерез и наносит резкий скользящий удар. По бедру, чтобы заставить притормозить. По бедру, вспоров окрасившуюся по краям прорехи занавесь. Сдавленный, явно задушенный хрип в ответ. Перехватывает спустя ещё шаг, преграждает путь и, двинув в челюсть, дёргает на себя, вцепившись в плащ. Дезориентированного ударом, пихает к дивану и, повалив, бьёт ещё раз. Чуть выше носа. Перехватывает за запястье, задирает рукав повыше и… едва не глохнет от чужого крика. Рубит быстро, сильно, рассекает сразу до сухожилий, но даже ему не удаётся отрубить кисть одним взмахом. Требуется второй — и суставу уже не выстоять. Письменам, что замерли, переливаясь на кончиках пальцев, тоже. Кровит сильно, струёй льётся на светлую обивку и никак не желает останавливаться. Кровит сильно, но главное, что защитные чары стекают синей краской и так и замирают запёкшимися кляксами. Защитные чары, зашипев, остаются шрамами на отсечённой конечности, что монстролов и берёт с собой в качестве доказательства, деловито завернув в тонкий, лежащий в нагрудном кармане куртки мешок. Охотник, что теперь смахивает на фермера, часто дышит носом и прижимает культю к груди. Откидывается на спинку дивана и медленно сползает вниз. Бледный, как клыкастые покойницы, и постаревший не на один год за эти мгновения. — И только? — спрашивает слабо, но явно не собирается терять сознание. Спрашивает и, скривившись, прижимает рану к своей груди, чтобы зажать. Серый, постаревший почти на десятилетие в единый миг. — Не шею? Анджей отрицательно качает головой, обтирает нож о свисающую занавесь и возвращает его в ножны. Свёрток, напротив, прятать не спешит. Глядит внимательно и, наплевав на то, что выпачкался, подносит два пальца к губам. Свист выходит резким и совершенно негромким. Свист, который оказывается услышан раньше, чем затихло подхватившее его эхо, томившееся под потолком пустующей комнаты. Свист, после которого они перестают быть одни. Спиной чувствует приближающееся движение. Коленом — проскользнувшее внутрь залы существо. Проскользнувшее, низко склонившееся и держащееся почти у самого пола. Ощущается как одно, на самом деле же двигаются столь быстро, что он попросту не замечает, как мимо просачиваются ещё три. Три упырицы, а четвёртая замедляется в коридоре и подходит к монстролову со спины. Играючи касается предплечья и ведёт вверх по материи плаща. Анджей перехватывает запястье рефлекторно, сжимает тонкие, но куда более сильные, чем может показаться на первый взгляд, пальцы и указывает вперёд кивком головы: — Хозяин не обидится, если твои прекрасные дочери поужинают без него. Девушка, что наверняка родилась незадолго до Тайры, кивает и, встряхнув прямой чёлкой, добавляет с ленцой в томном голосе: — Я была бы влюблена в тебя чуть больше, если бы ты предупреждал о своих визитах. Добавляет, пройдя вперёд и нарочно обтёршись о монстролова полуобнажённым бедром. Бросив напоследок призывный, но от этого не менее ледяной взгляд. Анджей отвечает ей, уже шагнув в коридор и помахав отрубленной кистью вместо своей руки. Поклонился бы, да мешает рана в груди. Поклонился бы, да одёргивает себя, запрещая дурачиться и поддаваться злорадству, что наполнило всё его тело и заставило кровь бежать быстрее. — Обязательно, Мари. Шорохи кругом. Шорохи везде. Шорохи, словно ожил сам дом. Словно каждая прогнившая сырая доска стонет и скрипит. Словно все мыши разом с ума сошли и бросились в одно место. Но вовсе не это главное. Совсем нет. Главное лишь ступив на лестницу слышит. Не крик вовсе, нет. Слышит лавиной обрушившийся и звучащий на разные лады хруст. *** С расслабленной, свесившейся с борта ванны пятерни капает. С волос, зачёсанных назад, тоже. Рана, что под ключицей, выглядит весьма непрезентабельно, но не сказать, чтобы совсем мерзко. Оттирает кровоподтёки с кожи, и вода окрашивается в размытый розовый. — И всё-таки, почему руку, а не голову? — Демиан не стесняясь пристроился на узком борту глазурованной дорогущей ванны и, сложив руки на груди, вопросительно приподнял бровь. — Нет, я не то чтобы недоволен или жалуюсь, но, будь добр, удовлетвори моё любопытство. Анджей пожимает плечами и, поморщившись от неприятного зуда, с которым медленно срастаются повреждённые болтом ткани, отвечает, глядя на украшенный лепниной высокий потолок. Чего-чего, а пафоса этому месту не занимать. Пусть он и не такой кричащий, как в поместье Дакларденов. — Остальное оставил Мари. Как моральную компенсацию за беспорядок. Уверен, она не избавится от тела до твоего визита. Вампир согласно кивает и, потянувшись, касается кончиками пальцев водной, исходящей паром глади. Неосторожно капает на свои светлые брюки, но едва ли замечает это. — С каких это пор ты беспокоишься о моральных компенсациях? — Примерно с тех же самых, что ты нанимаешь других для грязной работы. — Так уж и грязной. Не больше обычного. — Мог бы нанять кого попроще. Ни за что не поверю, что ты не держишь поблизости человека, или несколько, для решения подобных проблем. — Держу, — соглашается безропотно и всё не сводит взгляда с раны на груди монстролова. Словно она, уродливая и косая, гипнотизирует его. — Но хорошего слугу трудно найти, а тебе и прямой в лоб нестрашен. Как думаешь: если всё тело сжечь?.. Что произойдёт? Анджей, пожалуй, напрягся бы, если бы кто-нибудь другой задал ему этот вопрос. Кто-то другой, но не интересующийся смертью во всех её возможных проявлениях древний вампир, участие которого вызвано скукой больше, нежели жаждой практических знаний. — Понятия не имею и не собираюсь проверять, — бросает довольно небрежно и тянется к заботливо принесённой служанкой вихотке и куску пахнущего чем-то приторным и цветочным мыла. — А если голову… Тебе отрубали голову? — А тебе? Монстролов взбивает пену, безо всякого удовольствия размазывает её по своим плечам и трёт шею. Поглядывает искоса в ожидании ответа и как следует проходится жёстким куском пористого материала по загрубевшим пальцам. Ладони и вовсе становятся красными в считанные секунды. Почти содранными. Демиан следит за каждым его движением, улавливает мельчайшие, и смахивает на кота, сосредоточенного и поддавшегося лености лишь для вида. — Всего разок. — Отмирает и выпрямляет спину, когда монстролов нарочно сильно стучит костяшками пальцев по глянцевому белому боку ванны. — Но не сказать, что я успел прочувствовать. Так что насчёт тебя? Что происходит с телом, если отсечь голову? — Ты действительно думаешь, что я нахожусь в сознании в этот момент? — ляпает в порыве неуместной откровенности и тут же досадливо прихватывает себя за щёку. Вот тебе и последствия продолжительного бодрствования. Язык развязывается и функционирует отдельно от мозга. — Значит, всё-таки доводилось. Куда теперь отрицать. Попался. Да ещё кому. — Доводилось. Губы вампира растягиваются в довольно глумливой улыбке, но выражение лица меняется почти сразу же. Становится любознательным и, даже нахмурив лоб, не перестаёт казаться юным. Если не пытаться заглянуть вглубь. — А где же тогда шрам? — Пальцами касается жабо на своей шее и рисует кончиками полоску поперёк пышного слоя кружева. — Не вижу линии. — И не увидишь. — Смывает остатки пены со спины и оглядывается в поисках полотенца. — Как бы я, по-твоему, брал заказы с синюшной полосой на глотке? Селяне не очень-то жалуют мертвецов. Воспоминание из разряда самых худших, и ему хочется как можно быстрее стереть его, невольно всплывшее в памяти. Стереть и ещё примерно лет восемь не прикасаться. Не прикасаться к секретам, которые он хранит тщательнее, чем иные почтенные старухи своё столовое серебро. Поднимается на ноги и, проигнорировав внимательный, острый скорее даже, взгляд, перешагивает через высокий бортик. Ворсистый ковёр сыреет моментально, монстролов же проходит через всю комнату, абсолютно наплевав на то, что наносит редкому полотнищу непоправимый вред, и наконец находит чёртовый кусок махровой тряпки, которым перво-наперво промакивает лицо. — Знаешь, наша беседа, бесспорно, безумно увлекательна, но почему ты всё ещё здесь? Почему не вернулся к ведьме? — Понятия не имею, — отвечает, стоя спиной и планомерно растираясь. Отвечает и ни на единую секунду не думает, что его пытаются выпереть. Напротив, вампир довольно одинок и совершенно не имеет чувства времени, и последнее, что он стал бы делать, — это избавляться от приемлемой компании. Но Анджей не обманывается на их счёт. Друзьями они никогда не были и никогда не станут. Друзьями, что могут встречаться чуть чаще, чем того требует необходимость. — Судя по голосу, не врёшь. Вампир всё ещё опирается на край ванны, хотя мог бы перебраться в куда более удобное кресло. Но нет: предпочитает пялиться на поверхность не отражающей его воды и ладонями беспрестанно разглаживать то светлый, брюкам под стать, жилет, то складки на широких рукавах рубашки. Как если бы одновременно был и здесь, и бродил ещё где-то. — Не вру. — Монстролов выдёргивает его из сонного оцепенения звуком звякнувшей бляшки ремня, когда берётся за свои штаны и проверяет, не изгваздал ли в крови ещё и их. Лишь убедившись, натягивает их поверх нательного белья. — И потом, ты со мной ещё не расплатился. Демиан возвращается наконец и, перестав пялиться на дно ванны, вмиг оказывается подле застёгивающего ремень чистильщика. — Стало быть, решил, чего хочешь? — В глазах, что едва ли можно однозначно назвать голубыми или серыми, проскальзывают алые искры. В глазах проскальзывает неподдельное любопытство. Так и крутится рядом, пока Анджей, нарочно растягивая, расправляется с ремнём и теперь взглядом выискивает потерянную тунику, но легко отвлекается для того, чтобы поднять глаза на вампира: — Верни то, что забрал, — и, считай, ничего не должен. Не обозначает больше никак, но Демиан проникается в мгновение ока и, приподняв брови, подносит узкую ладонь к бледным губам. — Так ты ещё помнишь! О потерянной при весьма скверных обстоятельствах маленькой неказистой вещице? Конечно, он помнит. Помнит и о том, какую роль она сыграла в давнишней истории. — Ну так как? — Не рассусоливает и кругами не ходит. — Оно ещё у тебя? — Разумеется. — Демиан нарочито небрежно пожимает тонкими плечами, взглядом окидывает кромки своих идеально отполированных ногтей и переводит его выше. Смотрит теперь на голую грудь и глубокую царапину, что осталась на коже монстролова. — Болтается среди прочего хлама. Сам понимаешь: мне подобные вещи без надобности. — Зачем тогда отнял? — Чтобы позлить, разумеется. Ответ становится такой же неожиданностью, как и заморозки в декабре. Анджей был почти готов поклясться, что именно его и услышит. Анджей готов поклясться, что ему сейчас легко и непринуждённо врут, а после тут же меняют тему: — Ты останешься на завтрак? Я распоряжусь, чтобы твою безделицу нашли. — А что, в этом доме завтракает кто-то ещё, помимо обслуги? — спрашивает, чтобы почти беззлобно поддеть, но, услышав ответ, замирает. Услышав ответ и разобрав осторожную интонацию, с которой он был произнесён. — Завтракает. — Демиан — сама сдержанность и даже перестаёт пялиться на особо крупные вены на теле монстролова. Возвращается взглядом к лицу и не без предупреждения добавляет: — И раз уж ты был так любезен и даже ломался не дольше положенного, я покажу тебе. Не без предупреждения, что так и скользит между слогами. Только Анджей далеко не тот поборник нравственности, что мог бы осудить вампира за то, что тот обзавёлся ещё одной зверушкой или держит кого-то силком. Только Анджей далеко не тот, кому интересно совать нос в чужие жизни. — Не стоит так тщательно взращивать интригу, Демиан. — Оглядывает стулья ещё раз, но, не заметив на них ничего, кроме незнакомой ему тёмной тряпки, уже более миролюбиво добавляет: — Я не отказывался от твоего завтрака. И, ради всего сумрачного, скажи мне, какого чёрта случилось с моей одеждой? — Туника была порвана и перепачкана кровью. Я решил, что ты не будешь против, если я заменю её. «Заменю», значит. Ага. Монстролов осторожно подцепляет кончиками пальцев вот то самое, что «заменю», и поднимает на уровень глаз. На поверку вещь оказывается чёрной, украшенной резным воротом и шитьём рубашкой. Приталенной, с длинными широкими рукавами и пошитой явно на кого-то куда более изящного и не имеющего развитых мышц. На кого-то, кто не проводит дни, раскапывая могилы и оттираясь то от грязи, то от содержимого чужих кишок. — А спросить нельзя было? — Заламывает бровь и уже готовится перейти к угрозам. Серьёзно, вот это? Для него? — Ой, да прекрати. — Демиан оживает на глазах и даже приобретает нездоровый, но какой-никакой румянец, что весьма неестественно красит его щёки. Заметно веселится и расслабляется. Обогнув монстролова, касается его плеча и кончиками пальцев ведёт до начала лопаток. Отдёргивает руку и оказывается у двери прежде, чем Анджей успеет замахнуться. Отдёргивает руку и уже не сдерживает смеха. — Тебе вообще плевать, что надевать. Мы будем ждать внизу. Захлопывает дверь стремительно, но придержав у самого косяка. Захлопывает стремительно, но настолько тихо, что не слышно даже щелчка. Анджей на это только вскидывает голову, выдыхает и, покачав головой, не разглядывая особо, пропихивает кисти в рукава. Рукава, что, конечно же, оказываются ему коротки, а изящные манжеты ни за что не сойдутся на запястьях. Подозревает, что с воротом история будет той же, но вместо того, чтобы разозлиться, отчего-то едва не заходится в приступе нездорового смеха. Пожалуй, если как следует поднапрячь память, вполне может оказаться, что много раньше он и сам предпочитал такие. С вышивкой и кружевом до кучи. Что же. Потерпит. Совсем немного, только потому что действительно заинтригован этим «мы». *** Шторы, за которыми вступающий в свои права день теплится, плотно задёрнуты. В обеденной зале, что без труда вместила бы полсотни человек, горят огни. Не менее десятка подсвечников, и в каждом от трёх до пяти длинных белых свечей. Свечей потрескивающих, исходящих тонкими струйками дыма и пахнущих чем-то знакомым. Не только воском. В обеденной зале — дубовый стол, рассчитанный на восемь персон, и всего два комплекта столовых приборов. Место монстролова напротив хозяина дома. Место для того, кто живёт в этом доме в неизвестном Анджею качестве, по левую сторону от вампира. Анджей, что всё ещё единственный почти живой в этой комнате, опускает взгляд и, хмыкнув, берёт в руки идеально накрахмаленную, хитро сложенную салфетку. Декоративная расписная тарелка, поверх неё — суповая. По правую руку — столовый нож, а с ним же рядом ещё один, чуть меньше. Следом — ложка и ещё одна свёрнутая салфетка. Переводит взгляд влево и видит две вилки. Чуть дальше, перед тарелкой, десертные приборы и немного в отдалении три бокала. Нож и тарелка для паштетов и масла напротив стакана, предназначенного для воды. Демиан, что успел скинуть жилет, наблюдает за чистильщиком так же пристально, как и тот за появившейся служанкой, волосы которой туго скручены и забраны под чепец. За служанкой, что исчезает раз за разом, приносит супницу, разливочный черпак и ещё пару прикрытых крышками посудин. Раскрывает все и, убедившись, что всё расставлено как подобает, отступает на два шага назад и опускает голову. Без единого слова или даже взгляда, брошенного на хозяина. Анджей же свой не сводит с разложенных приборов. — У тебя какие-то трудности? — Демиан — сама учтивость, и участия в его голосе не меньше, чем заботы. Остуженной, посыпанной ледяным крошевом и, для верности ещё, тщательно замороженной заботы. Анджей в ответ только хмыкает и демонстративно сжимает одну ладонь другой так, чтобы все костяшки разом прохрустели. — Абсолютно нет. Должно быть, они у твоего обещанного «мы». — Катарина. Девушка вздрагивает и на пару сантиметров поднимает лицо. Так, чтобы видеть плечи обратившегося к ней хозяина — ни в коем случае не глаза. — Позови. Служанка разворачивается на широких каблуках и, подобрав юбки, бросается в коридор. Прислушавшись, монстролов может определить скорость, с которой она поднимается вверх по лестнице. — Почему она работает у тебя? — Глядит на то, как вампир тянется к принесённой бутылке и без усилия выдёргивает пробку. — Боится же до дрожи. — Потому что деньги, мой дорогой, — особенно выделяет третье слово и, улыбнувшись, добавляет предсказуемо расчётливо: — Родня позволит ей уйти отсюда только мёртвой. Вина или наполнить твой бокал чем-нибудь ещё? — Не желаю утруждать столь гостеприимного хозяина. Наливай, что принесли, и перестань выделываться. Демиан с готовностью поднимается на ноги и наполняет бокалы. Анджей обращает внимание на то, что всего два. Тот, что предназначен для его таинственного гостя, или кого-то иного, остаётся пустым. — Ничего не могу с собой поделать, — делится словно по секрету, пригнувшись и заходя с левой стороны, придерживая бутыль за горлышко. Жидкость, что плещется, отталкиваясь от стеклянных стенок, тёмно-бордовая и кажется довольно густой. Но пахнет вовсе не железом, а приторным перебродившим виноградом. — И потом, довольно редко находится тот, кто может составить мне компанию и не боится до панической дрожи. Потому будь чуть снисходительнее и потерпи. Монстролов собирается возразить было, ответить, что снисходительность — это не к нему, но слышит приближающиеся приглушённые шаги и просто отмахивается от чужих кривляний. С интересом глядит на вернувшуюся и шагнувшую в сторону, чтобы придержать тяжёлую дверь, служанку и на того, кто заходит в залу следующим. На того, кто вдруг издалека напоминает ему Йена. Вспышкой или первым впечатлением. Ростом, прямыми, куда более короткими, не подстриженными, а скорее неровно обкромсанными, волосами и худобой. Вспышкой, что тут же проходит, и вместо тонкокостной княжны Анджей видит перед собой куда более некрасивого мальчишку не старше восемнадцати лет от роду, вся правая сторона лица которого чудовищно обезображена. Багровым, грубым, оставшимся от огня шрамом, что уходит под воротник и наверняка теряется на груди. Анджей видит перед собой мальчишку, что, встретив на улице, посчитал бы юродивым и разве что только предложил прирезать из жалости. На изуродованной стороне лица не растёт бровь и лишь чудом уцелели перекошенное, неправильно сросшееся веко и, возможно, часть глаза. Мальчик останавливается подле стола, явно не зная, что ему дальше делать, и Демиан берёт всё в свои руки. Буквально. Обходит его нарочито медленно и, приказав служанке наполнить тарелки, мягко касается чужого бока. Устраивает ладонь на его поясе и, почти касаясь губами уха, довольно чётко проговаривает: — У нас гость, хороший мой. Не стоит его бояться. Анджею тут же хочется возразить на это, потому что ещё как стоит, но юноша, помедлив, кивает и, отступив от вампира, садится за стол и чинно складывает руки на коленях. Его спина остаётся настолько прямой, будто опасается, что случится нечто непоправимое, коснись он лопатками стула. Служанка суетится, делает много лишних движений, тихо паникует, не зная, кого следует обслужить первым, и потому мечется от одного края стола к другому. И Демиана, это, должно быть, порядком бесит, но, вместо того чтобы прикрикнуть на неё, только свои страшные глаза щурит. Ни слова не говорит, а лишь провожает девушку взглядом, когда та, получив молчаливое разрешение, спешит убраться из залы. — Идиотка…— не сдержавшись, цедит сквозь зубы вампир, и его питомец — Анджей понятия не имеет, как ещё можно назвать мальчишку, — вздрагивает и осторожно, самыми кончиками пальцев берётся за явно серебряную ложку. Демиан тут же меняется в лице, и черты его искажает нечто, смахивающее на раскаяние. Нечто, что вполне можно принять за карикатурное изображение этого чувства, но и его хватает для того, чтобы монстролов вопросительно приподнял бровь. — Но это вовсе не помешает ей и дальше жить вполне счастливо. — И долго? — Анджей его дразнит, но как тут удержаться, если его самого посадили за сервированный по всем правилам стол с явным умыслом? — Весьма, — вампир подтверждает крайне неохотно, но, услышав это, мальчик начинает есть, и Демиан возвращается на своё место во главе стола, и не важно, что перед ним стоит лишь один наполненный бокал. — Если не напорется шеей на торчащую вилку. — Помнится, кто-то сказал мне, что верных людей не так-то легко найти и потому не стоит разбрасываться ими. — Всё так. Но едва ли эти слова относятся к прислуге. Анджей отвечает пожатием плеч и приступает к еде. Нарочно медленно выбирает ложку и думает, что чуть посильнее сжать — и получится согнуть нож. Думает о том, что это едва ли не первый случай за последние восемь лет, когда ему приходится обновить навыки, привитые ещё в детстве. Ест быстро, но вовсе не потому, что торопится. Ест и то и дело поглядывает на мальчика, что, сев за стол, не проронил ни единого слова, и ловит на себе такие же любопытные взгляды, но уже Демиана. Тот внимательно следит за пальцами монстролова, и это внимание становится ещё пристальнее, стоит взяться за нож и вилку. — Сюрприз так сюрприз. — Ещё бы, как тут не прокомментировать?.. У вампира язык бы отсох тогда, не иначе. — Бродяга, что одинаково хорошо орудует и мечом, и столовыми приборами. — Если я нож для масла в твой глаз воткну, это будет считаться нарушением столового этикета? Мальчик перестаёт жевать, и в его единственном зрачке отражается неподдельный ужас. Глядит на Анджея со смесью удивления и какого-то первобытного страха. Без сомнения, принимает все пространные рассуждения за чистую монету, и Демиан спешит разуверить его. Накрывает упавшее на столешницу запястье своими ледяными пальцами и ласково, насколько может, вполголоса говорит, что их гость шутит. Не стоит беспокоиться и обращать внимание. Анджею кажется это странным всё больше и больше. Анджею, который вообще впервые в своей жизни видит, чтобы высший вампир, в теле которого тепла не больше, чем в снеговике, так сюсюкал с кем-то. Впрочем, он и про себя мог бы сказать то же, но Йен… С Йеном он носится едва ли меньше и потому нехотя, но всё же проводит параллель. Неужто все монстры так похожи? И словно в доказательство его мыслей оживают тени в углах столовой. Густеют и едва не мечутся. Тени, что становятся плотными и объёмными, наползающими на ковёр и шторы. Слышатся шорохи, какое-то невнятное бормотание за дверью, скрипы и, наконец… топот ног. И не топот вовсе даже, а шлепки босых ног. Анджей даже улыбается, поднеся к губам бокал. Анджей ожидает броска со стороны приоткрывшейся двери и внимательно следит за перемещающимися по полу тенями. В отличие от Демиана, его дампиры отбрасывают тени. В отличие от Демиана, каждого можно умертвить и более традиционными способами. Шипение усиливается, но, вопреки ожиданиям монстролова, нападения не следует. Напротив, его, словно окружённого куполом, обходят, и, вместо того чтобы остановиться рядом с хозяином, как это бывало раньше, гибкая обнажённая фигура группируется и присаживается на корточки рядом с обожжённым мальчишкой. Мальчишкой, который не то что не дёргается — даже не моргает и, отложив ложку, с готовностью запускает пальцы в рыжие растрёпанные волосы. Улыбается непострадавшим в огне краем рта, и дампир — Анджей не помнит имён — ластится к нему, как большая собака. Прижимается виском к боку и заглядывает в лицо. И почти сразу же, на этот раз со стороны столовой, к которой ведёт ещё один коридор, доносятся торопливые шаги. Не шипение или стук ногтей, а именно размеренные, пусть и довольно быстрые, но шаги. Вот и второй. Чуть ниже и уже в плечах. Чуть стройнее и неприятнее на лицо. Второй. Тот, что укусил Йена. Младший из близнецов. Подходит к столу не торопясь и, в отличие от брата, касается плеча хозяина. Лишь получив негласное разрешение, получив прикосновение в ответ, присоединяется к старшему, но не опускается на пол, а становится за спинкой высокого стула. Анджею довольно любопытно, из-за чего сложился столь странный прайд и почему сердце мальчишки, едва не выскочившее из груди при виде монстролова, сейчас бьётся размеренно и спокойно. Анджею довольно любопытно, но он не успевает и рта раскрыть, как старший из близнецов, потянувшись, хватает перебирающую его волосы руку и, задрав свободный рукав рубашки, вгрызается в тонкое запястье. Грубо и довольно резко. По просторной комнате прокатывается надсадный, сдавленный в самой глотке вздох. Как если бы его пытались удержать внутри, но не смогли. Анджея кусали подобные твари. Анджей знает, насколько это может быть больно. Знает и наблюдает за Демианом, который, несмотря на то что так трясётся над своим приобретением, предпочитает бездействие. Предпочитает наблюдать с довольно скучающим выражением лица. Отсчитывает глотки. Четыре… пять… — Хватит. Рыжий останавливается сразу же, стоит хозяину произнести лишь первый слог. Останавливается, но рта не отнимает, принимается зализывать глубокие ранки и исподтишка давить на них губами, чтобы нацедить ещё немного крови. — Я кому сказал? Отшатывается в сторону, и на его место плавно скользит младший. Младший, что вовсе не так нетороплив, как брат. Обхватывает чужую руку двумя своими, левую и вовсе вкладывает в расслабленную, подрагивающую ладонь обожжённого мальчика и переплетает пальцы. Обхватывает его руку двумя своими и, только лишь после того, как запрокинет голову и получит слабый кивок-разрешение, осторожно, чтобы не расширить укус, приникает к ране, оставленной до него. Останавливается сам, успев сглотнуть всего три раза. Останавливается и тут же накрывает ранки своими пальцами. Гладит их и не спешит уходить. Анджей понимает. Понимает сейчас, в качестве кого здесь живёт этот мальчик и почему Демиан не разрешает ему пить и тщательно следит за питанием. Переводит взгляд на хозяина дома и неторопливо цедит вино из бокала. — Ну а ты? Укус высшего влечёт за собой неизбежное обращение или смерть. Уж кому, как не монстролову, этого не знать. Кому, как не монстролову, что за всю свою жизнь знает лишь об одном исключении. — Или для этих держишь? — А я предпочитаю пить из бокалов, дорогой мой. — Ведёт пальцем по кромке осушённого своего, что кажется розоватым из-за вина, оставшегося на стенках. — Или из шей тех, кого мне не жалко потерять. Кого не жалко потерять… Эти трое безо всяких сомнений не входят в этот список. Трое… Монстролов знает, что дампиры живут в этом доме едва ли не столетие. Но мальчик? Мальчик совсем юн и вряд ли появился в этих стенах довольно давно. Мальчик, к ладоням которого ластятся свирепые ночные твари и явно пытаются увести его куда-то. Или унести вместе со стулом. Во взгляде Демиана, наблюдающего за этими плясками, появляется какая-то странная, неприсущая его виду нежность. Вот и последний фрагмент головоломки встал на своё место. — Как ты справляешься с ними? — вопрос вырывается сам собой, как только Анджей понимает, что к чему. Как только истина, и без того лежащая на поверхности, становится такой очевидной, что невозможно не замечать. Как? Как он, чёрт возьми, делает это, умудряясь держать за глотку тех, кому нужен контроль, и при этом не давит мальчишку, хребет которого слишком хрупок? Как? — Какой из смыслов ты вкладываешь в этот вопрос? — Не увиливай. Показал мне его — отвечай теперь. — Я бы с радостью, но разве тебе есть что предложить в качестве оплаты за ответ? Монстролов раздумывает всего несколько секунд и где-то глубоко внутри радуется, что пришёл сюда один. Что некому дёрнуть его назад и остановить. Некому прошипеть на ухо нечто неразборчивое и схватить за руку. Монстролов раздумывает всего несколько секунд и поддаётся не то провокации, не то внутреннему порыву. Поддаётся чему-то тёмному, что сидит в его груди. Что сидит за рёбрами и раз за разом оживляет перестающее биться сердце. Осторожно отставляет бокал и тянется за пустым, предназначенным для белого вина. Тянется за ним, цепляет пальцами за хрупкую ножку и ставит перед собой. Аккурат напротив подбородка. Ему не дурачиться бы, а спросить ещё раз, уже серьёзнее, но… Но слишком устал быть серьёзным. Слишком устал давить в себе всё то чёрное, что временами кричит, умоляя избавиться разом от всех проблем и скрыться так надёжно, чтобы не отыскали больше. Слишком устал давить в себе всё то чёрное, что так и нашёптывает иногда о том, что мёртвым Лука перестанет крошить остатки его сердца, что Йен, верни он его назад, перестанет быть его ответственностью и проблемой. Что Жердан насчёт чистильщика был абсолютно прав. Ему не дурачиться бы, но… Ловит своими глазами взгляд чужих, удерживает его и, раздумав пользоваться ножом, подносит ладонь ко рту и медленно, чтобы растянуть и прочувствовать, на полную сжимает зубами расслабленный беззащитный бок загрубевшей ладони. Сжимает, всё увеличивая давление челюстей, и так, пока все нервные окончания не сведёт от боли. Сжимает, тупыми человеческими зубами и, рванув в сторону, оставляет глубокую рваную рану. И боль сильна, как никогда. Боль, что ожила вдруг и, словно селитра, вспыхнула, объяв собой всю его руку почти до самого локтя. Кровит сильно, но Анджей знает, что это не продлится долго, и потому спешит поднести ладонь поближе к бокалу и стиснуть пальцы в кулак. Стекает струёй, пачкая прозрачные стенки. Стекает, быстро собираясь на дне, а Анджей всё глядит на Демиана. Глядит с неподдельным интересом и ждёт. Реакции, слов или того, что маниакальный блеск в расширившихся, затопивших собой радужку зрачках станет чем-то большим и опасным. Ждёт, что дампиры, что разучились дышать, бросятся на него, а юноша, что вцепился в обоих, закричит или начнёт плакать. Ждёт, когда хотя бы что-нибудь, помимо звука капающей крови, разрушит установившуюся кладбищенскую тишину. Критически рассматривает результат своих трудов и совершенно буднично обматывает укус столовой салфеткой. Проходится языком по губам и кромкам зубов, чтобы убрать с них железистый привкус. — Достаточно? — Поднимает бокал за ножку и чуть наклоняет в сторону, чтобы густая алая жидкость растеклась по стенке, притягивая к себе целых три взгляда. — Или предпочитаешь кого-нибудь погорячее? Демиан крайне неопределённо хмыкает в ответ, и Анджею вовсе не хочется разбираться с тем, что это значит. Анджей вполне удовлетворён последовавшим за ухмылкой кратким кивком. Поднимается на ноги и задвигает за собой стул. Ждёт, когда вампир, что никак не может отвести глаз от нежданного подношения, выполнит свою часть их маленькой полусделки. Вампир, что сухо сглатывает и поднимается тоже. Делает шаг в сторону и, как и один из его приёмных детей минутами ранее, останавливается за спиной мальчишки. — Кнутом и пряником, дорогой. Только кнутом и пряником. — Всё никак не может успокоиться, и даже близкое присутствие источника пищи не может заставить его отвести взгляд. Перестать буравить треклятый бокал взглядом. Не может унять его нетерпение. — Я распорядился: нужная тебе вещь в комнате. Впрочем, как и все остальные твои вещи. Монстролов понимает намёк ещё до окончания фразы и кивает, чуть насмешливо скривив губы. — Кнутом и пряником, значит? Никаких зелий, настоек и магических пут? Никаких заговорённых дверей и засовов? — спрашивает, отступая к выходу из залы, и держится так, чтобы не оказаться в тени. Безоружен. Мало ли? Мало ли… Вопросы остаются повисшими посреди залы. Ладонь печёт, но ранки уже не кровоточат. Ладонь печёт, а монстролов понимает, что ценой пары глотков своей холодной и густой крови получил ответ. Ответ, который и сам знал. Знал, что нужно им всем, но всё равно сбежал. На поиски истины или для того, чтобы разобраться в своих же мыслях. На поиски истины или для того, чтобы убедиться, что, отлучившись, станет скучать. Для того, чтобы, убедившись и распутавшись, вернуться назад. *** Поднимается на крыльцо и заходит в дом с абсолютно нечитаемым выражением лица. Прикрывает за собой дверь, которая тут же захлопывается и, словно намертво, магией, приклеивается к косяку. Прикрывает за собой дверь и, не успев сделать и пяти шагов, натыкается задумчивым взглядом на пару начищенных чёрных сапог, хозяин которых стоит около ведущей вниз лестницы и совершенно точно чего-то ждёт. Анджей закусывает щёку изнутри и, убедившись в том, что болта в пазу нет, приставляет арбалет к стене. День в самом разгаре, и ему требуется несколько мгновений, чтобы понять, что он умудрился «прогулять» больше полутора суток. Впрочем, раскаиваться не собирается. Отчитываться перед кем-то тоже. Отчитываться перед кем-то, кто стоит, привалившись к стенке и сложив руки на груди, тем более. Хотя бы потому, что этот «кто-то» тихо кипит и если и хранит молчание, то только титаническим усилием воли, не иначе. Анджей закусывает щёку изнутри, но ему всё равно трудно заставить себя не улыбаться. Анджей понимает вдруг, что соскучился по нему. По этому бешеному и стукнутому головой не раз и не два. Соскучился и словно впервые за прошедшие годы видит. Видит нахмурившегося, растрёпанного и настоящего. Без помады, ужимок и мундштука. Без кривляний, тысячи масок и недоговорок. Видит Луку, а не то, что он хочет ему показать. Видит, нагнувшись, чтобы стащить сапоги, и потому выходит исподлобья и запрокинув голову. Расстёгивает плащ и бросает тут же, на пороге. Даже не потрудившись отодвинуть ногой в сторону, переступает. Подходит почти вплотную, замирает на расстоянии шага и молчаливо ждёт, пока изучающий взгляд доберётся до кошмарной рубашки и поднимется выше. Ждёт, пока не выдержит и взорвётся уже. — Миленькая вышивка, — сдержанно, поджав губы, тянет и добавляет, стиснув челюсти так, что скулы чёткими линиями проступают: — А твоя одежда где? Анджей беспечно пожимает плечами. Всё ещё не собирается ничего рассказывать. Всё ещё выжидает и ждёт выпада. Словесного или с применением кулаков. — Полагаю, там же, где ты взял вот ту занятную штуку, — указывает взглядом на разряженный арбалет, но Анджей легко игнорирует столь явный намёк. — Это тебе, — отвечает почти ласково и, чуть прищурившись, добавляет: — Подарок. Тёмные брови приподнимаются, и явственно слышится скрежет сжавшихся зубов. Монстролов наблюдает за ним и терпеливо ждёт, готовый считать про себя, если потребуется. Насколько ещё выдержки хватит? Чего-чего, а если дело не касается охоты, то у вспыльчивого как порох наёмника её явно недостаёт. Выдержки, такта и ещё кучи того, что среди высших кругов принято считать добродетелями. И ещё кучи того, за что обычно любят мужей или родственников. У Анджея с ним случилось сплошное «вопреки», а не «за». У Анджея к нему как минимум один долгий незаконченный разговор. Но вместо того, чтобы начать говорить, всё ждёт. Ждёт той самой вспышки, что просто обязана последовать за испепеляющими недовольными взглядами. Ждёт той самой вспышки, что позволит ему разорвать эту дистанцию. — Больше ничего не хочешь сказать? Отвечает отрицательным мотанием головы и глядит так, будто бы и вправду всего лишь на задний двор вышел на несколько минут. — Объяснить, может быть? — Извиниться? — любезно подсказывает и уворачивается от просвистевшего в сантиметре от носа кулака. Делает полшага назад и глядит как ни в чём не бывало, ожидая следующего хода или фразы. — На колени вставать или так сойдёт? — Не стоит. Не рискуй зубами. — Выходит, ты поправился достаточно для того, чтобы покуситься на них? — Достаточно для того, чтобы послать тебя на хер. — Ты просто очаровательный, когда дуешься. — Это Йен дуется, а я в ярости и едва сдерживаюсь, чтобы не проломить твою тупую, недальновидную башку! Снег давно выпал, все реки кругом подо льдом! И ты просто взял и ушёл, зная, что можешь свалиться и вырубиться в любой момент! Анджей пожимает плечами, и его взгляд становится мягче. Уголки губ немного подрагивают, но улыбку удаётся скрыть. Пока ещё удаётся. — Я забыл. Лука выглядит так, будто ослышался, и даже встаёт поближе, повернувшись боком. — Ты что? — Забыл, — повторяет как ни в чём не бывало и даже невинно разводит руками в стороны. И тут же нарывается на уточняющий вкрадчивый вопрос. Лука неосознанно делает ещё полшага вперёд. Теперь если протянуть руку, то вполне можно уцепиться за прикрытый тканью локоть. — Взял и забыл о том, что впадаешь в сонную кому до самой весны? — Глядит, приподняв бровь, и держится так, будто готовится ударить. Не в лобовую пойти, а так, исподтишка полоснуть по боку обоюдоострым или метательным ножом. — Угу. Становится прямо наконец, развернувшись всем корпусом, и глядит в глаза. Глядит прямо в их темноту и словно ищет не то правды, не то просто реакции, что может выдать монстролова. Реакции на следующий вопрос. — А рубашку ты тоже забыл? Анджей тянется пальцами к гладковыбритой щеке, но ожидаемо получает по кисти и оставляет попытки притронуться. Пока что оставляет. Лука злится вовсе не в шутку, не заигрывает посредством угроз и выглядит хоть и не таким побитым и замученным, но всё ещё не пришедшим в себя. Выглядит растрёпанным и нахохлившимся, как молодой ворон. — Ты такой милый, когда ревнуешь, что я почти готов перестать дразнить тебя. Почти. Потому что, разумеется, вспылил и, прошипев что-то довольно оскорбительное, собирается пихнуть монстролова в грудь и, гордо развернувшись, убраться восвояси. Потому что, разумеется, никто не позволит ему этого сделать. Не позволит, перехватив сразу за обе кисти. Дёрнув, подтащить к себе. Подтащить, заглянуть в лицо, оценивающе пройтись взглядом по поджатым губам и почти не заметить, как закушена нижняя. Почти не заметить. Потянуться вперёд и уловить, как в мгновение ока сходит с ума ритм чужого сердца. Чуть расслабить пальцы, обхватывающие запястья, погладить их, ощущая пульсацию в венах. Чуть расслабить, потянуть ещё и… стремительно накренившись, укусить за щёку. Порывисто и совершенно неожиданно. Застав врасплох. Заставить растерянно моргнуть раз или два, а после тут же нарваться на сердитое шипение. Нарваться на весьма убедительную попытку выбиться и остановить уже как и положено, не дразня. Остановить поцелуем. Остановить, проведя по рукам, легонько сжав плечи и обхватив лицо. Остановить, чуть потянув вверх и поймав сдавленный, оборвавшийся вздох. Остановить вместе с Лукой вообще всё вокруг. Дышать сложно, соображать как-то не выходит тоже. Под сомкнутыми веками, кажется, падает снег. Кажется, потому что хлопья отчего-то алые на матовом чёрном фоне, что едва ли сойдёт за небосвод. Кажется, потому что всё топит красным. Всё, что раньше было чёрным. Всё. Скомкано, сумбурно и словно с последнего раза целая вечность прошла. Словно они оба разучились вдруг целоваться и сейчас бестолково сталкиваются зубами. Анджей не спешит вторгаться в чужой рот, а Лука так напряжён, что вот-вот согнётся напополам, скрученный судорогой. Лука, у которого в голове тысячи «за» и одно-единственное сердитое «против». «Против» из-за того, что его бросили на пару дней, ничего не сказав. «Против», которое стремительно тает, и спустя пару секунд, спустя пару медленных движений имеющего металлический привкус языка, от него не остаётся и следа. Анджею не нужно никаких признаний или обещаний. Анджею хватает того, что у его больного на всю голову, самого верного врага вдруг подламываются колени. Совершенно глупо и неожиданно. Анджею хватает этого и широко распахнутых глаз, которые всё ещё не верят. Не верят, что всё. Что теперь можно. Можно касаться, укусить украдкой, обхватить поперёк груди, обшарить ладонями всю широкую спину и подставиться под поцелуй снова. Подставиться под губы, которые больше не осторожные. Подставиться так, чтобы позволить тут же задавить всю свою инициативу и попытку быть тем, кто ведёт. Подставиться и медленно поплыть, сравнивая то, как оно ощущается сейчас, с полузабытыми бледными воспоминаниями. Подставиться и убедиться, что всё ещё вот оно. Вот оно, то самое, чего ему не хватало. Кого. Вот оно, только пальцы сожми — и возьмёшь. Только потянись ближе — и лбом можно упереться в шею или плечо. Вот оно… подаётся назад, оставив пару смазанных меток поверх губ и коснувшись скулы. Погладив её, прочертив пальцем по линии, что осталась бледным напоминанием о полученной ране. Что осталась едва заметной, но всё-таки отметиной. Лука как заворожённый тянется сделать то же. Только ртом прикасается к куда более грубому и заметному шраму. Только ртом, и совершенно точно задерживает дыхание в этот момент. — Пойдём, — звучит хрипло, но монстролов не придаёт этому никакого значения. Ещё бы тут не охрипнуть, когда даже сердце бьётся быстрее, чем в битве. — Нужно поговорить. Йен?.. Лука вместо ответа поднимает голову и глазами указывает на потолок, а большей конкретики Анджею и не нужно. Анджею вполне хватает информации, и потому ничего не спрашивает, а, пригнувшись, обхватывает свою вечную головную боль поперёк пояса и, потянув вверх, забрасывает на своё плечо. Лука, кажется, даже не дышит. Может быть, думает, что всё ещё спит? Может быть. Анджею совершенно не жаль, что придётся его разбудить. — А Тайра? — уточняет на всякий случай, хотя и сам знает, что ведьмы в доме нет. Не ощущает её присутствия. — У Даклардена, — покладисто отвечают ему куда-то в район лопаток, и монстролов удовлетворённо кивает. Оборачивается, чтобы ещё раз убедиться, что входная дверь захлопнулась, и затаскивает свою ношу вверх по лестнице, придерживая поперёк спины рукой. Миновав коридор, уверенно сворачивает в хорошо знакомую спальню. Дверь незаперта. Йен, несмотря на то что далеко за полдень, в кровати. В одеяло закутан по самые уши и полностью поглощён чтением толстой, раскрытой на середине книги. Волосы у него мокрые и стянутые чёрт-те как. Пальцы, скользящие по строкам словно поглаживая, кажутся совсем тонкими. Хрупкими. Вскидывается на скрип несмазанных петель и так и замирает, забывая о том, что следует изредка моргать. Так и замирает, не пытаясь избежать чужого тёмного взгляда, и, в отличие от Луки, ничего не говорит. Ни про отлучку, ни про то, что вообще-то можно было поздороваться. Ни когда Анджей подходит ближе, ни когда небрежно сбрасывает свою ношу на матрац. Подгибает ноги лишь, чтобы не ушибить. Подгибает ноги, отползает к кроватной спинке и, накренившись к краю, осторожно опускает своё чтиво на пол. Хороший мальчик, магические книги лучше не обижать. — Ну а ты? Ничего не хочешь сказать мне о рубашке? — Анджей не подначивает, но насмешка в голосе ощутимая. Насмешка, на которую Йен тут же реагирует и отзывается. Просто потому что отошёл от всего пережитого и тоже не умеет вовремя закусить язык. — Кроме того, что она кошмарная? — парирует весьма осторожно и всё стремится стать поменьше. Подтягивает колени к груди, сжатые в замок пальцы укладывает поверх одеяла. Сжатые в замок и потому не нервозно беспокойные, не шебутные, дёргающие всё и вся. Не шебутные, но побелевшие от напряжения, когда монстролов в ответ на его слова не разменивается даже на пожатие плеч, а сразу принимается за ряд мелких пуговиц. Три расстёгивает, оставшиеся срывает вместе с изящными петлями. Пара штук отлетает, что-то держится. Пара штук отлетает и тут же скрывается за полетевшим следом скомканным тёмным куском. — Так лучше? — интересуется словно сразу у обоих, обведя взглядом кровать, и протягивает продолжающему валяться на боку Луке ладонь, понукая подняться или хотя бы приблизиться. Понукая ухватиться за длинные пальцы и оказаться рядом, оставаясь одним коленом на прогнувшемся матраце. В глаза монстролова глядит и, когда тот кивком головы указывает на Йена, с готовностью оборачивается через плечо. — Покажи мне. Непонимание на лицах делает их почти что пугающе похожими. Непонимание и озарение, что у одного вызывают кривоватую усмешку, а у второго щека дёргается. — Что же стало с твоей страстной жаждой разговоров? — Лука пытается отшутиться, но монстролов затыкает его всего одним словом: — Сейчас. Тоном, не терпящим возражений или споров. Тоном, который действует почти гипнотически, и острый на язык, болтливый наёмник не может подобрать слов. — Я не думаю, что это… Анджей хватает его за плечо и ставит на пол на обе ноги, дёргает в сторону и на себя. Лопатками к прохладной груди прижимает и чуть склоняет голову, подавшись вперёд. Подбородком зависнув над чужим плечом. — Я не спрашиваю, что ты думаешь, — уточняет довольно мягко и в подтверждение своих слов укладывает вторую ладонь на подтянутый, дрогнувший от прикосновения живот. Гладит тёплую кожу и перемещает пальцы на довольно узкий, продёрнутый в шлёвки ремень. Расстегнуть выходит двумя пальцами. Когда заканчивает с бляшкой, Лука едва дышит, а в глазах Йена просто прорва эмоций. Сомнений и страха больше прочих. Сомнений, страха, чего-то ещё, смахивающего на панику, но отчего-то молчит. Не пытается противоречить и глядит то на одного, то на второго, блуждая по лицам задумчивым взглядом. Покусывает губы, словно решая, стоит или нет. Словно решая, прежде чем сомнения окончательно сожрут его, и Лука остаётся без свободной, проворно стянутой через голову рубахи. Торс всё ещё в синяках и мелких царапинах. Свежий шов заклеен довольно хилой нашлёпкой, но бордовые края выступают и на светлой коже хорошо видны. Свежий шов, по которому Анджей, угадывая очертания закрывшейся раны, проводит прямо так, через материю, и привлекает внимание Йена. К своим пальцам, что довольно скоро перемещает на не защищённый ничем живот и деловито исследует ими каждую напрягшуюся мышцу. Гладит, а после, спустившись ниже, неторопливо берётся за край повисшего ремня. Вытягивает его плавно, без резких движений, и наматывает на костяшки пальцев. Вытягивает его и перестаёт пристально следить за движением выделанной кожи примерно на середине. Всё для того, чтобы поднять глаза и встретиться взглядом с Йеном. С Йеном, который словно маленький растерянный мальчик, что потерялся среди толпы и не знает, куда деваться. Разве что не мечется по кровати, разве что мечется внутри своей груди и часто сглатывает, не в силах справиться с подскочившим пульсом. В его голубых глазах столько всего понамешано, что не разобрать. В его взгляде нечто тёмное и тяжёлое, что тут же теряется за опасениями и желанием. Желанием коснуться тоже. Потрогать. Прижаться. Анджей почему-то уверен, что эти двое даже не разговаривали, пока его не было. Уверен, что после того, как всё вскрылось, не спали вместе. Едва ли оставались в одной комнате или смотрели друг на друга. Он же хочет исправить всё. Хочет склеить прежде всего ради самого себя. Хочет пожадничать и сгрести всё, не выбирая. Хочет сгрести их обоих. Вернуть и удержать. Хочет так сильно, что, поддавшись нахлынувшей волне, касается губами прямо подставленной под касание шеи и, сухо проведя по ней, кусает за загривок. Лука гнётся, как разогретая глина, накрывает ладонь, что сместилась на его рёбра, своей и упускает момент, когда вторая разбирается с поясом, распускает его и складывает петлёй. Упускает момент, когда пальцы, что касаются его кожи, исчезают, а в следующую секунду с шипением дёргается вперёд. Но поздно: эластичная петля оказывается затянутой на его горле, поднятая под самый подбородок. — Тебе не повредил бы ошейник. Наёмник пытается огрызнуться в ответ, но, едва раскрыв рот, звучно клацает зубами, подавившись воздухом. Удавка затягивается в мгновение ока, лишая его возможности вздохнуть. — Крепкий, чтобы не смог сорвать. Вместо желчного ответа — сплошные хрипы. Вместо сарказма — одни лишь только попытки выдохнуть. Музыкой для ушей. Музыкой на душу. Ощущение контроля приятно, как никогда. Оно щекочет самые потаённые струны души, бальзамом стекает, расплавившись, на старые раны, запаивая их. — Крепкий… — шёпотом повторяет, приблизившись губами к раковине чужого уха, — чтобы не смог убежать. Лука дёргается ещё раз и затихает. Перестаёт трепыхаться и, только выпрямившись и замерев, получает право глотнуть воздуха. Только тогда может распахнуть рот и не знает, куда деть руки. Опускает их вдоль тела и, тут же передумав, скрещивает на голой груди. Йен наблюдает за ними с куда большей жадностью, чем мог бы. Во все глаза, приоткрыв рот, и вздрагивает каждый раз, когда моргает. Вздрагивает, начинает ёрзать по кровати, то подаётся назад, то, напротив, почти укладывается на подушки. Ёрзает, и если и думал бежать, то сейчас вряд ли вспомнит об этом. Вряд ли вспомнит хоть что-нибудь. Блеск в его глазах и пересохшие губы — лучший сигнал, который можно получить. — Давай. — Монстролов наматывает ремень на костяшки, укорачивая импровизированную удавку, и подталкивает почти снова своего любовника в спину. — Покажи мне, что ты с ним делал. — Не припомню, чтобы ты любил подглядывать, — Лука отвечает словно по привычке и опустив подбородок и, рефлекторно пытаясь чуть оттянуть ошейник, делает два шага вперёд. Лука отвечает словно по привычке и правила затеянной игры принимает уже безоговорочно. Медленно, чтобы не оказаться придушенным снова, стаскивает сапоги и опирается коленом на матрац, а спустя секунду плавно и на руки тоже. На левой — весь его вес, правой сгребает и отпихивает в сторону одеяло, под которым прятался Йен. Йен, что, не изменяя себе, валяется в постели в свободной светлой рубашке, застёгнутой едва ли наполовину, и с голым задом, не утрудив себя тем, чтобы прикрыть его чем-нибудь. Йен, что оказывается беззащитным, лишённым последней сомнительной преграды, замирает, тяжело рухнув на лопатки. Йен, что вытягивается в струну и борется с желанием сжаться в комок. Борется с желанием повернуться на бок и подтянуть колени к груди. Что борется с желанием спрятаться и вместе с тем отчаянно пытается скрыть это. Йен, что не может закрыть глаза и нырнуть в спасительную темноту. Йен, что наблюдает за нависшим над ним молодым мужчиной из-под опущенных ресниц и заставляет себя встретиться с ним взглядами. Заставляет и, струсив, тут же переводит его ниже, но минует губы. Переводит на полоску толстой чёрной кожи и понимает, что находится в полной безопасности. Понимает, что ему не сделают больно, пока он сам того не попросит. Понимает и может немного расслабиться. Может выдохнуть и едва заметно кивнуть, но вместо рта сухие губы касаются его подбородка, а после спускаются к шее. Пальцы тут же отводят в сторону расстёгнутый воротник, чтобы оголить как можно больше кожи, и следующее касание уже влажное. Следующее касание уже заставляет занервничать и бросить на монстролова вопросительный взгляд. Йен всё ещё не верит во всё это. Всё ещё слишком зажат и ждёт, что вот-вот окажется в одном из своих кошмаров и не сразу проснётся. Всё ещё слишком зажат, но, покусывая щёки, борется со страхами. Проводит по волосам Луки, прислушиваясь, выверяя, сможет ли довериться, сможет ли отпустить себя. Сможет ли, глядя в глаза тому, кому объяснялся в «люблю», ощущать другого. Ощущать губы и заторможенное, на пробу, касание рук. Горячих ладоней, что пока через рубашку лишь. Гладят и трогают. Медленно и осторожно, как никогда. Проводит по волосам Луки, в чёрные глаза Анджея, что лишь наблюдает за ними, смотрит и расслабляется. Тянется, выгибаясь в спине, и отводит колено в сторону, прижимаясь им к ноге наёмника, словно разрешая опуститься всем весом. Разрешая быть ближе и вместо настороженных прикосновений к тонкой коже шеи попробовать поймать губы. Медленно, как у них не было никогда. Медленно, как если бы впервые. Кончиком языка по краю рта и тут же назад. Лука его словно дразнит. Неторопливо и ласково поглаживая по боку. Поглаживая по ткани рубашки, что никак не поднимется вверх. Поглаживая и всё увереннее пробираясь в рот языком, давит им на кончик безвольного языка Йена, подначивает. А Йен всё никак не может отвести взгляда от Анджея. Не может понять, как тот остаётся таким спокойным, и всё, что светится в тёмных глазах, — это интерес. Интерес, любопытство и то самое, что мелькнуло, когда Лука Йену косу плёл. То самое, что нетрудно угадать теперь. То самое, что называют похотью. Уже тогда он думал об этом. Думал вскользь, но… Йен поднимается чуть выше, на подушки, и ловко скрещивает тонкие лодыжки за чужой спиной. Пусть так. Пусть будет, как будет. Монстролов же всё смотрит лишь, сжимая в пальцах импровизированный поводок. Только смотрит и раздумывает, дёрнуть или ещё повременить. Раздумывает и прислушивается к себе. Что чувствует? Чего сейчас больше в его груди? Чего?.. Лука, обернувшись через плечо и бросив на монстролова оценивающий взгляд, спускается ниже, перекатываясь на руках. Спускается ниже, по слабой шее и, вытащив из петель пару мешающих пуговиц на белой рубашке, по ключицам. Целует их, очерчивает языком и… расстёгивает рубашку уже полностью. Неторопливо и не дёргая, обнажая разноцветные, оставшиеся на память от эттина синяки. Спускается губами по груди и едва не прикусывает тонкую кожу от неожиданности, когда удерживающая ремень рука тащит его назад, заставив встать на колени и затылком почти врезаться в чужое плечо. Поворачивает голову медленно, не желая отводить взгляда от подрагивающего, распростёртого по простыням тела. Поворачивает голову медленно и говорит так, будто успел затянуться или хлебнуть из бутылки: — Что? — Брови взмывают вверх, а глаза блестят. — Передумал? Анджею подобное предположение кажется смехотворным. Анджею, который вместо ответа подаётся вперёд, почти касается приоткрытых покрасневших губ и, так и раскрыв их своими, свободной ладонью проходится по боку наёмника и, миновав шов, добирается до застёжки на его штанах. Та поддаётся сразу же, без труда расстёгивается двумя пальцами. Лука тянется к сухим бледным губам, но получает слабый укус вместо поцелуя. Получает едва уловимое ощущение тепла и уверенный толчок по лопаткам. «Вернись вниз». «Продолжай». Продолжай… Йен все те мгновения, что был предоставлен сам себе, будто и не дышал вовсе. Первый вздох вместе с прикосновением. Пальцев и губ. К груди, солнечному сплетению, маленьким потемневшим соскам. Лука словно вознамерился пойти по самому длинному пути. Лука словно пытается извиниться каждым касанием к чужой коже. Кусает, но так слабо, что даже намёка на след не остаётся. Кусает, но так, что это ощущается затяжным поцелуем. Спускается вниз, прокладывая влажную дорожку по дрожащему впалому животу, и невольно подаётся чуть назад, задом упираясь в чужой пах. Почти не нарочно. Почти не заметив опустившейся на спину широкой ладони, что, пройдясь по его плечам и лопаткам, замирает на пояснице. Давит на неё, ещё больше прогибая в спине. Давит… Дышать трудно и говорить будто тоже. Ни тебе сарказма, ни иронии — ничего. Ничего не выдавить из глотки. Будто бы лишнее совсем. Будто бы… Йен спешно закусывает ладонь, когда его согнутые в коленях ноги медленно раздвигают, и, упёршись затылком в подушку, глядит в потолок. Ни вниз, ни вперёд. Дышать бы. Дышать… кому-нибудь из них. Светло в комнате, ни намёка на таинственный полумрак, в котором можно было бы хотя бы что-то спрятать. Ни намёка на цинизм. И именно это делает всё таким серьёзным. Именно это делает всё страшным. Анджей позволяет себе только неторопливые касания к широкой спине. Только считать позвонки указательным пальцем и неторопливо стискивать мышцы плеч. Анджей позволяет себе только сжимать край удавки, не давая петле ослабнуть, и наблюдает. За лицом маленькой, такой хрупкой по сравнению с ними обоими княжны. За выражением широко распахнутых глаз и дрожью ресниц. За тем, как искажаются губы и проступает след на указательном пальце, что Йен без жалости стискивает зубами. Не то не верит, не то не может заставить себя собраться. Совсем потерялся. А Лука всё медлит, оглаживает узкие бёдра, губами ведёт по нежной коже внутренней стороны ноги и то и дело оглядывается. Наблюдает всё. Они все сейчас только это и делают. Прикидывают и подгоняют. Выверяют движения. Выверяют эмоции. Друг друга. На двоих было много, на троих — попробуй поделить. Попробуй растянуть. Всё довольно невинно. Было. Всё смахивало на игру, пока монстролов не намотал удавку на кулак, затянув её. Пока монстролов сам не потащил Луку вниз. Кажется, где-то глубоко внутри него только что умер собственник. Кажется, будто всё так и должно быть. Будто бы Йен всегда был ИХ. Будто бы не в первый раз и все эти ломания — не больше, чем игры. Будто бы… нужно только одно сейчас. Быстрее. От первого серьёзного укуса Йен вскрикивает и выгибается. От первого прикосновения к члену сильнее стискивает зубы на фалангах пальцев. Лука всё ещё дразнит его. Всё ещё забавляется, пробуя разные реакции на вкус. Пробует его всего. Языком. — Не бойся, малыш. Йен отзывается на реплику мутным взглядом, движением бёдер и невольным всплеском магии, что оставляет трещину на карнизе. Анджей же борется с желанием запустить пальцы в тёмные спутанные волосы, что снова начали отдавать красным деревом, и проигрывает. — Больно будет только одному из вас. И тут же в подтверждение своих слов тянет за поводок. Тянет так, что Лука давится воздухом и едва подавляет желание вцепиться в ремень, ослабить петлю. Терпит, стискивая простыню пальцами, а после и острые раздвинутые колени. Терпит, сделав над собой усилие, чтобы не впиться зубами в отместку. В широкое запястье того, кто его душит, или же в беззащитный впалый живот. Всё равно. Всё равно… Задыхаясь, опускается раскрытым ртом на головку вставшего члена и проводит по ней языком, и только тогда его отпускают. Позволяют глотнуть немного воздуха и продолжить. Йен и вовсе словно не с ними и не здесь. Йен всё глядит в потолок и кажется впавшим в коматозное оцепенение. Йен всё прислушивается к себе, но ни страха, ни отвращения не чувствует. Йен не простил и не в силах полностью довериться. Но Йен, скосив глаза, видит Анджея и его импровизированный поводок. Йен знает, что монстролов не позволит обидеть его. Монстролов, что обращается к Луке, и в голосе его неподдельное любопытство: — Чего ты хочешь больше: трахнуть его или чтобы я трахнул тебя? И в голосе его тщательно сдерживаемое напряжение. Йен же на самом деле гадает, почему Анджей всё ещё в застёгнутых штанах. Йен же на самом деле ощущает, как пальцы покалывает от желания забраться в эти самые штаны. Йен ждёт ответа Луки с таким же нетерпением, что и Анджей. Ответа Луки, что нарочно тянет, не отвлекаясь от своего занятия, и, только лишь когда его снова дёрнут, поднимает голову. — А ты сделаешь так, как я хочу? — Замирает, приподнявшись на руках, и, услышав довольное «нет», кивает. Ни секунды не сомневался. — А то, что я хочу, сделаешь? — Зависит от того, насколько старательным ты будешь. — Анджей переводит взгляд с напряжённой спины на притихшего Йена. — Зависит от того, насколько громким будет он. — Прости, княжна. — Выражение лица Луки становится виноватым, но хватает его не больше чем на пару секунд. — Ничего личного. — Так уж и ничего… — Йен, кажется, молчал целую вечность, и его голос звучит хрипло. И его голос кажется чужим и незнакомым. Ровно до первого стона. — Он любит пальцы, — Анджей насмешливо подсказывает, а сам цепляется за кромку расстёгнутых штанов Луки. Цепляется фалангами и не торопясь тянет вниз, обнажая кожу и ложбинку меж ягодиц. — Не то чтобы я думаю, что ты этого не знал, но… Йен почти не слушает их. Йен чувствует себя маленькой куклой, суставы которой гнутся под немыслимыми углами. Йен чувствует себя странно. Чувствует всё слишком остро. Взгляды, прикосновения, губы, обхватившие его член, и пальцы, что гладят ниже. Взгляды, что Анджея, что то и дело вскидывающегося Луки, на глаза которого упала пара прядок. Прикосновения горячих рук и прохладной, что тяжело опустилась на его, Йена, колено. Йен сходит с ума и начинает плавиться, будто из воска отлитый. Йен — свеча. Анджей всё тянет. Всё не вмешивается. Касается почти невинно и вскользь. Больше Луки. Анджей пожирает их глазами и словно проверяет выдержку на крепость. Проверяет их всех и, прежде всего, себя. Каково это будет? Видеть своими глазами, ощущать всё происходящее, а не просто знать, что они успевают где-то украдкой? Каково это будет — зайти ещё дальше и… Едва не упускает момент, когда Лука делает то, о чём его почти «попросили». Едва не упускает момент, когда Йен, хватая ртом воздух, оказывается медленно и плавно натянут на длинные, прижатые друг к другу пальцы. Наёмник не мелочится и проталкивает пару сразу по вторые фаланги и, выждав лишь несколько секунд, полностью. На то, чтобы привыкнуть, — несколько минут и ласки горячего языка. На то, чтобы привыкнуть, — зрительный контакт с тёмными, не отражающими свет глазами. Контакт, который Йен отчего-то боится потерять и почти не моргает. Мокрый и раскрасневшийся. Растрёпанный и желающий ощутить ещё пару рук на своём теле. Ощутить снова, каково это, когда голова полностью отключается и остаются лишь прихоти маленького жадного тела. Ощутить, что всё остальное перестаёт существовать и нет ни стыда, ни мук совести. Ничего нет. Левой рукой путается в волосах Луки, на ощупь находя и стаскивая давно соскользнувший к самому краю хвоста шнурок. Правую слепо тянет вперёд, надеясь наткнуться на ответное движение. Наткнуться на куда более длинные, чем его собственные, холодные пальцы и крепко сжать их. Скоро и вовсе перестаёт видеть. Только чувствует. Скоро и вовсе теряет возможность беззвучно дышать и давиться звуками. Сначала почти что жалобным писком, а после… После, когда Лука начинает трахать его не размеренными неторопливыми поглаживаниями, а грубыми рывками, да ещё и услужливо подставляя приоткрытые губы… Йен перестаёт себя слышать. Глохнет на оба уха и содрогается, как в припадке. Глохнет, скулит, дёргается, неосознанно пытаясь оказаться поглубже, и протестующе всхлипывает, когда всё вдруг заканчивается. Обрывается, совсем немного не дотянув до пика. Обрывается, потому что Анджей делает это снова. Притягивает к себе Луку, обхватывает поперёк торса и шепчет всего несколько слов. Всего несколько, потому что после, не удержавшись, с силой кусает за ухо и едва не вырывает кусок из шеи, сжав зубы так сильно, что синяк расцветает тут же. Стаскивает успевшую оставить бледный след удавку с шеи и, чтобы не передумать, отпихивает наёмника от себя. Чтобы не передумать и не поцеловать. Чтобы не наброситься самому. Отпихивает, ждёт, пока перекатится на спину и, приподняв бёдра, снимет с себя штаны, и тащит на себя уже Йена. Йена, что всё ещё где-то бродит и едва понимает, кто из них его сейчас тискает, заставив принять вертикальное положение и встать на проваливающийся матрац коленями. Йена, что скулит под поцелуями даже громче, чем сжимаясь на пальцах. Монстролов удерживает его за плечи, безвольного и готового рухнуть назад в любое мгновение, и губами ведёт по скуле, нарочно минуя рот, прижимается к подбородку и после вскользь по шее. После мимоходом оглаживает руки, а задрав рубашку, и спину, и укладывает ладони на маленькую ладную задницу. Сжимает её, разводя половинки в стороны, и, надавив, вжимает в себя. И Йен льнёт к нему, как в самый первый раз. Льнёт, как в водах озера, и подставляется. Всем телом. Только дотронься. Подставляется под поцелуи и с каждым новым засосом на шее становится ещё послушнее. Становится почти невменяемым и слабо протестует лишь, когда Анджей поворачивает его к себе спиной и вжимает в свою грудь. Когда подталкивает чуть в сторону и усаживает на бёдра Луки. Усаживает, а сам, оставаясь сзади, обхватывает поперёк груди и второй ладонью берётся за маленькую изящную челюсть. Давит на неё, заставляет открыть рот и толкается в него языком, неторопливо вылизывая. Покусывая раскрасневшиеся губы и, отстранившись, продолжая удерживать рядом. Продолжая удерживать вжатым в себя и наблюдая за ещё одной парой рук, что поднимается по бледной коже. За ещё одной парой рук, что бережно касается синяков и тащит за длинные рукава рубашки. Без сомнения, они прекрасно понимают друг друга. Понимают, встретившись лишь взглядами. Анджей стягивает материю с узких плеч и комом отправляет на пол. После — черёд растрепавшейся, но всё же собранной косы. Расплетает её, избавившись от тёмной неприметной ленты и рассыпая пряди по спине и рукам. Рассыпая, разбирая и расчёсывая пальцами, как гребнем. Ладони Луки на выступающей клетке рёбер. Анджей держит Йена чуть ниже. Чуть ниже, но их пальцы соприкасаются. Соприкасаются на теле мальчишки, и Лука никак не может избавиться от мысли, что именно Йен ловко почти поимел их. Прикарманил обоих и теперь, полуобморочный, покорно отзывается на каждое прикосновение. Покорно тянется вслед за губами и сжимает гладящие его живот ладони своими. Покачивается, и Лука дышать перестаёт, когда тёмная завеса, струящиеся волнистые из-за плетения пряди, щекотно касается его живота. С мутным взглядом, алым ртом и распущенными волосами Йен кажется ему едва ли не божком. Маленьким и повёрнутым на похоти и обладании. Маленьким, хрупким, изворотливым и совершенно точно владеющим какой-то тайной магией. Иначе Лука никогда бы не стал делиться. Не стал смотреть, как тот, кто принадлежит ему, целует кого-то другого. Не стал бы смотреть, как большие ладони прикрывают собой соцветия кровоподтёков и дразняще центром ладони проходятся по головке маленького члена. Не стал бы смотреть, а тем более ждать, когда же ему уже ПОЗВОЛЯТ взять эту вертлявую, оседлавшую его дрянь, начавшую медленно покачиваться. Но он ждёт, ждёт, борясь с желанием передёрнуть или хотя бы сжать себя. Хотя бы просто коснуться зудящего от прилившей крови члена. Он ждёт, когда Анджей усадит Йена сам и совершенно точно продолжит контролировать их. От прикосновений до взятого темпа. — Я хочу… — монстролов шепчет это, носом зарывшись в ещё влажные чёрные пряди, и каждый звук отдаётся приятной вибрацией где-то под кожей Йена, — чтобы ты опустился на него и объездил. Я хочу услышать, как он будет хрипеть, кончая в тебя. Сделаешь это для меня, Йен? Сделаешь это для нас? От одного только тембра голоса можно кончить. От интонаций и того, каким сиплым стало дыхание монстролова. От того, что его руки — Лука касается кончиков его пальцев — стали тёплыми. Лука обожает его таким живым и жадным. Жадным настолько, что этой жадности хватит для них двоих. Хватит на то, чтобы сцапать, набросив на горло невидимую для мира удавку, и удерживать рядом. Йен улыбается в пустоту, дышит через распахнутый рот и, откинувшись назад, используя монстролова как кресло, извлекает прямо из воздуха ничем не приметную склянку. Лука догадывается, что это, и прекрасно знает этот трюк. Лука прикусывает щёку, когда плотно сидящая затычка из пробки отправляется на простыню, а ёмкость оказывается перевёрнутой кверху донышком. Йен просто поливает его чёртовым маслом. Льёт на живот, а после, словно опомнившись, переводит руку чуть ниже и, вместо того чтобы размазать пальцами, оставляет всё, как есть. Подтёками и каплями. Кажется, будто даже любуется результатом и как послушный мальчик, не смеющий противоречить, берётся за основание члена Луки. Сжимает его, чтобы зафиксировать, и, приподнявшись, упирает в себя. Сосредоточенно сводит брови, закусывает губу, придавая хорошенькой мордашке серьёзное выражение, и трахнуть его хочется ещё больше. Лука согласен постонать вместе с ним. Крики он прибережёт для Анджея. Для Анджея, который рано или поздно присоединится к ним, когда насмотрится. Для Анджея, который всё ограничивается мокрыми грязными поцелуями, от которых у Йена пальцы сводит и внутри скручивает. От которых у Луки пересыхает в глотке, потому что ему остаётся только глядеть, взявшись за мальчишеские узкие бёдра, потянуть их на себя и, двигаясь так же медленно, проникнуть внутрь. Помочь устроиться и опуститься сверху. О да, они все знают, что любит маленькая княжна. Как именно он любит. Как глухо охает в чужой рот, что прижимается к его собственному, и шипит, сжав зубы от тянущей, но такой знакомой его телу боли. Как замирает и гнёт спину, привыкая. Как выжидает, отдаваясь в другие руки. В руки, которые успокаивают и ласкают. В руки, что неторопливо поглаживают маленькие покрасневшие соски и сжимают их загрубевшими пальцами. В руки, что, спустившись ниже, накрывают пальцы самого Луки, проводят по ним, добираются почти до локтей и подаются назад, возвращаясь на рёбра Йена. Легонько подталкивают его вперёд, понукая начать двигаться. Легонько подталкивают его вперёд, и Лука делает то же самое, надеясь на то, что не спустит первым от всех этих демонстраций. В комнате жарко настолько, что кажется, будто окна вот-вот покроет каплями конденсата. В комнате жарко настолько, что они все мокрые. Мокрые настолько, что пальцы Йена скользят, когда он подаётся вперёд и упирается ладонями о грудь распростёртого под ним наёмника. Скользят от смеси масла и пота. От смеси ощущений и уверенности в том, что вот-вот расплавится и растечётся. Растечётся, зажатый между ними. Растечётся и налипнет на обоих, да так и останется. Между. Кровать начинает поскрипывать, Лука же слышит только свистящие короткие вздохи и не видит ничего, кроме чёрных глаз. Не ощущает ничего, кроме наклонившегося к нему Йена, что проводит носом по его шее и, быстро коснувшись губ, выпрямляется снова. Не торопится, как мог бы, в глаза не смотрит. Не торопится, как каждый их раз до этого, и словно сам не свой. Словно не Йен, к которому они привыкли, а кто-то другой. Кто-то томный, голодный и интересующийся только твёрдым членом внутри себя. Интересующийся только тем, что каждый из них ему может дать. И Лука попросту упускает момент, когда его руки начинают жить своей собственной жизнью. Начинают направлять и ласкать измазавшееся в масле гибкое тело, которое словно лишилось разума. Которое словно не помнит ничего. Не помнит. Не знает. Чувствует лишь. Безумно красивый. Безумно безумный. И как бы Лука ни хотел отвести взгляд — не может. Только когда Йен, раскачиваясь верхом, отклоняется назад и, подставляясь под готовые тут же обнять его руки, запрокидывает голову. Смотреть на них — и едко, и сладко одновременно. Смотреть на них, на того, кто «его», и того, кто так хотел остаться с каждым из них. Дыхание перехватывает, будто бы гранитная плита на груди. Дыхание перехватывает, а в лёгких всё горит. Не только в лёгких. Кажется, полыхает везде, и мышцы тянет, как после хорошей драки. Лука пытается приподняться, опирается на руки, и, до того как оттолкнётся достаточно для того, чтобы выпрямить спину, его укладывают назад. Увесистым толчком в грудь. Слишком сильным для хрупкого Йена, который находит это забавным вдруг. — Сделаешь для меня кое-что ещё, малыш? — Голос Анджея как сквозь толстое одеяло. Голос Анджея насмешливый и живой, словно из самой далёкой дали. Словно притащенный эхом. Луке жарко до одури. Ещё немного — и растает, как снежным ком. Луке приятно, тяжело и сладко. Луке не хватает совсем немного для того, чтобы Йен оказался запачкан не только маслом, но и изнутри. Быть первым на этот раз. Йен бездумно кивает в ответ, готовый выполнить что угодно, и монстролов ласково отводит в сторону его длинные, налипшие на плечи и грудь волосы. Отводит в сторону, чтобы обнажить шею, прикоснуться к ней и добавить пару слов уже шёпотом. Лука непонимающе хмурится, а на хорошенькой мордашке Йена мелькает сомнение. Поворачивает голову, с трудом фокусируется на столь близком к своему лице и, должно быть, собирается возразить. Все его «собирается» разбиваются о новый глубокий поцелуй и ощущения, что дарит опустившаяся на его член загрубевшая ладонь. — Давай… — Анджей тянет это нетерпеливым шёпотом и в уголок распахнутого рта, от которого только что оторвался. — Ему понравится. Анджей тянет нетерпеливым шёпотом и, удерживая юркое, сошедшее с ума недоразумение в своих руках, заглядывает в серые глаза. Мутные и подёрнутые безумным блеском. Да, понравится, без сомнения. Всем им. Йена не приходится долго уговаривать. Йен разгорячённый и мягкий, как глина. Столь же податливый. В Йене словно перемкнуло что-то и отбросило назад. Отбросило минимум на полгода, когда он был другим. Когда он был заинтересован в телах много больше, чем в душах и роящихся в них сомнениях и мечтах. В Йене что-то перемкнуло, и он, послушный, постанывающий от нетерпения и кусающий губы, перекатывается вперёд, пристраивает руки на чужой груди и с нажимом ведёт по ней пальцами. Ведёт вверх. Анджей хочет увидеть это. Хочет так сильно, что для того, чтобы унять мышечную дрожь, ему приходится занять руки. Занять их, собрав и придержав разметавшиеся тёмные волосы, сжав пальцы кольцом. Хочет так сильно, что прикусывает губу, когда Лука находит его взгляд своим. Не понимает… пока тонкие пальцы не сомкнутся вокруг его шеи. Тонкие и довольно слабые для того, чтобы по-настоящему задушить кого-то. Но достаточно сильные для того, чтобы поиграть с тем, кто не станет давать отпор. Кто, лязгнув зубами, подчинится и, чтобы унять рефлексы, своими ладонями вцепится в бёдра мальчишки. Сожмёт их до синяков и дёрнет вниз, насаживая до невольно вырвавшегося визга. Рывками, под которые подстраивается Анджей, сухая ладонь которого так и ходит вверх-вниз по прямому и трогательно розовому члену, прижимая его к запавшему животу. Наглаживая и подавляя желание стиснуть. Сделать больно, а после тут же пожалеть, толкнуть в спину, с другого сдёрнуть и отыметь. И это желание только усиливается, когда Лука, не ожидавший такого напора, начинает хрипеть и борется с рефлекторным порывом глотнуть воздуха. Борется, выгибается, глядит в потолок широко распахнутыми глазами и ни единой секунды не думает о том, чтобы прекратить это, и умудряется быть жестоким, даже уложенный на лопатки. Натягивает мальчишку грубыми размашистыми рывками, приподнимает бёдра и буквально вколачивается в него. Натягивает мальчишку, у которого наворачиваются непрошеные слёзы, и слабеет, только когда задрожит в предоргазменном припадке. Слабеет, выплёскиваясь толчками, и Анджей заботливо помогает Йену отправиться вслед за Лукой. Спешно додрачивает ему, большим пальцем сминая головку, и понимает, что у самого пульс частит так, что в ушах барабанами долбит. Понимает, что живее, чем был когда-либо за последние почти десять лет. Понимает, что во всём виноват не то замерший, в воздухе повисший, высокий вскрик, не то шероховатые, задушенные хрипы. Йен с трудом разжимает пальцы и, покачнувшись, заваливается вперёд, не потрудившись сняться с не успевшего опасть члена. Йен падает вперёд и какое-то время просто слушает, бьётся ли чужое сердце, а убедившись, что всё в порядке, скатывается на бок, да так и затихает, уткнувшись лбом в подушку. Лука же выглядит только что вернувшимся с того света. На щеках алые пятна, на шее — не менее заметные отпечатки ладоней и пальцев. Лука выглядит беспомощным и растерянным. Соблазнительным куда больше, нежели когда прячется за своими усмешками. Соблазнительным куда больше, чем перепачканный алой помадой или почти искрящийся от злости. Анджей рассматривает его долго, пока тот не приходит в себя настолько, чтобы заметить это. Анджей рассматривает его, пока не наталкивается на ответный, ставший почти осмысленным взгляд, и только тогда, ухватившись за протянутую руку, подаётся вперёд и, выпрямив наконец давно затёкшую ногу, опускается сверху. Опускается, и Лука, придавленный его весом, принимается снимать с него штаны. Просовывает ладонь меж их тел и на ощупь, неловко выкрутив кисть, борется с застёжкой. Стаскивают в четыре руки, сталкиваясь пальцами и шипя друг на друга, как оказавшиеся впервые наедине подростки. Лука торопится и, разобравшись с чужой одеждой, обхватывает темноволосую голову, пригибает к своей шее и всё не может продышаться. — Горячий… — шепчет и вздрагивает, будто оголённый нерв, от каждого поцелуя, — ты такой горячий… Почему ты такой горячий? Анджей в ответ лишь мотает головой, потому как все связные мысли испарились, и где-то на задворках подсознания понимает, что у них едва ли не впервые так, на простынях, а не посреди леса. Что у них едва ли не впервые так, почти без боли, крови и борьбы. Лука же как сумасшедший знай своё твердит, и даже губы, прижавшиеся к его, не могут это прекратить. Не могут остановить. Словно асфиксия лишила его остатков разума и возможности верховодить. Словно асфиксия сделала его послушным и готовым подставляться по первому зову. Словно ставшее тёплым от возбуждения тело действительно сводит его с ума. Ладонями слепо по широкой спине шарит, не замечая шрамов, не пытаясь оцарапать или надавить. Слепо шарит и от тактильного контакта, которого у них не было не один год, готов взвыть. Кажется, будто бы только сейчас поверил. Поверил в то, что сложилось. В то, что не спит. Анджею же, зубами проходящемуся по каждой красной отметине на шее Луки, хочется самому его придушить. Сжать горло куда сильнее, чем мог бы Йен, и позволить почти задохнуться. Позволить и в самый последний момент отпустить. И так несколько раз подряд. И так, пока не вырубится, а после хорошей пощёчины не придёт в себя. Чтобы по новой. Чтобы ещё раз. И это желание столь сильно, что пальцы сами в кулаки. Что пальцы зудят от желания сжаться на растравленной, покрытой влажными следами коже. Упускает момент, когда начинает кусать, вовсе не играючи стискивая зубы. Сам упускает момент, когда начинает натурально жрать, и лишь скрип кожи, что вот-вот продавится, промнётся под тупыми клыками, останавливает. И лишь биение столь близкого пульса в яремной вене тормозит его. Йена ему хотелось наказать порой и выдрать в назидание. С Лукой же… он просто не справляется с собой. Набрасывается, как зверь, перехватывает руки, заводит их за его голову и сжимает запястья изо всех сил. Набрасывается с поцелуями, которые слишком быстро приобретают привкус крови, и едва не откусывает себе язык, чтобы хоть как-то заглушить желание причинить не просто боль, а нечто, что заставит распростёртого и откровенно потерявшегося под ним Луку как следует покричать. Невесть откуда возвращается годами копившаяся злость. Понимает, что если возьмёт сейчас, то в лучшем случае порвёт. Понимает, что если возьмёт сейчас, устроив кровавый пир, к которому они оба привыкли, Йен, что затих и даже не дышит, ни за что не останется вместе с ними. Понимает, что это не для трепетной княжны. Не должен видеть. Не так. Не сейчас. Моргает раз. Второй. Глаза щиплет от выступившего на лбу солёного пота. Глаза режет, и он медленно разжимает успевшие оставить синяки пальцы. Лука под ним тут же приходит в движение, становится не просто послушным, а шёлковым. Становится гибким и отзывчивым. Сама ласка и покорность. Сама похоть, дай только возможность — и оттрахает себя сам. Всё сделает, не переставая подобострастно заглядывать в глаза. Всё сделает, не переставая пытаться угадать, чего же хочет его… хозяин? Сейчас они вряд ли похожи на любовников. Сейчас они вряд ли похожи на людей. Возбуждение только добавляет дров в огонь. Возбуждение, которого Анджей, наблюдая, успел хлебнуть за всех троих. Возбуждение, что хуже яда или воды, которая заставляет лёгкие спазмировать, набиваясь в дыхательные пути. Возбуждение, что только усиливается, стоит кисти, украшенной стремительно синеющими полосками, скользнуть по его животу и крепко взяться за уже начавший пульсировать член. Жмурится, чертыхается про себя и, пропихнув ладонь под Луку, перекатывает обоих, меняя местами. Пытается отдать ему контроль, надеется, что сдержится и получит удовольствие, как подобает нормальному мужчине, а не законченному садисту, что просыпается в нём, только когда в его руках оказывается намного больший изувер, но Луке одного взгляда хватает. Одного пересечения зрачков. Чтобы понять, в чём дело. Чтобы прочитать и замереть, медленно сглотнув, поджав губы. Чтобы притормозить, проклиная всё на свете. Всего секунда на то, чтобы справиться с собой, а после, так и не отрывая глаз, опустить голову и прижаться к растравленным и покрытым солоноватой плёнкой губам своими. И эта высшая форма пытки. Нежничать и ластиться, когда хочется причинить боль и затребовать не меньшую в ответ. Жаться и гладить, когда пальцы горят, а под каждым ногтем словно по раскалённой игле. Ладони, плечи — всё в огне. Ладони, плечи, истерзанная шея. Анджея хватает только на то, чтобы сцепить руки в замок за чужой поясницей. Только на то, чтобы держать себя в этих самых руках, а не пускать их в ход. Волосы Луки давно рассыпались по плечам, прилипли к мокрой коже и лезут везде. Липнут ко лбу, щекам и забиваются в рот. Но он замечает это, только когда прядка, что почти сожрал, исчезает, медленно отведённая в сторону и заправленная за ухо. Он замечает это, только когда его едва ощутимо гладят по скуле и прикосновение тут же исчезает. Теряется за жаром пылающей кожи, и он, озадаченный, вскидывается, пытаясь разобрать, не показалось ли. Не показалось… Йен стремительно отводит и взгляд, и руку. Подаётся назад, закусывает губу, чувствуя себя крайне неловко, будто только что был пойман за чем-то неприличным. Будто вдруг стал лишним. Приподнимается на локтях и пытается сбежать, перебравшись через чужие ноги. Анджею же одного мельком перехваченного взгляда серых глаз хватает для того, чтобы понять, что они только что сошлись в мыслях. Анджею нужно ещё меньше времени, чтобы отпустить Луку и, откатившись к краю кровати, устроиться на боку. Анджею нужно ещё меньше времени, чтобы поймать дёрнувшегося было в сторону Йена и прижать к своей груди. Йена, что растерялся и выглядит едва ли не испуганным. Выглядит… запертым между ними. Головой вертит и едва давит из себя кривоватую усмешку. — Я решил… — отчего-то шепчет, не рискуя повышать голос, и оглядывается назад, на Луку, который опирается на подставленную под голову руку, а второй медленно, даже лениво, скользит по покрытому синяками боку Йена, — что вы хотите остаться вдвоём. Вместо ответа — довольно грубый рывок вперёд. Вместо ответа — «любезно» заброшенная на бедро рука, что сжимает его и затаскивает на поджарый, шрамами покрытый бок. Вместо ответа — шлепок по заднице на откровенно слабую попытку возмутиться. Анджей натягивает его сразу, как севшую точно по размеру, узкую перчатку. Натягивает мокрого, со следами остывшей спермы внутри и вжимает в себя, позволяя впиться зубами в плечо и пригнуть голову. Позволяя вымученно простонать что-то и начать двигаться. Анджей и так слишком долго ждал, проявляя чудеса выдержки, чтобы сейчас найти в себе силы ещё и на болтовню. Слишком нет. Слишком пылает. Что снаружи, что внутри. Слишком живой, и это страшно непривычно, учитывая ударившие холода. И это страшно непривычно — сходить с ума, не в силах отвести взгляд, и наблюдать за тем, как вновь твой покрывает кусачими поцелуями чужую, в мурашках всю спину. Как вновь твой придвигается ещё ближе, и если захотеть, то вы соприкоснётесь лбами. И если захотеть, то можно протянуть руку и коснуться его, можно целовать, ощущая, как скулит и извивается другой. Можно ощущать обоих сразу. Можно отпустить себя и, ни о ком не заботясь, кончить наконец, не удержав лицо под внимательным острым взглядом. Можно кончить и, не успев опомниться, понять, что Йена, который судорожно вытягивается дугой, уже натягивает другой. Натягивает, грубовато сдёрнув и разведя ягодицы в стороны. Натягивает, ввинчиваясь совсем легко. С хлюпаньем и такими шлепками, что монстролов, наблюдавший за ними каких-то двадцать минут назад, просто не может успокоиться. Возбуждение никуда не делось, несмотря на полученную разрядку. Йен цепляется за Анджея пальцами, неловко царапает плечо и шею, то и дело охая, впивается взглядом и, всхлипывая, жмурится. Между ними никогда не было третьего. Между ними никогда не было того, кого бы желали оба. Йен же… Йен, зажатый между ними, оказывается в центре самого настоящего безумия и буквально пущен по рукам. Трогают и сжимают почти синхронно, скользя пальцами сразу везде. Синяки расцветают так же скоро, как и засосы. Синяки, что россыпью на ногах и поверх старых на рёбрах. Синяки, что на плечах и тонкой шее. Входят в него по очереди, словно соревнуясь теперь, кто протянет дольше, и, когда Йен хрипнет, берут перерыв. Дают ему короткую передышку. Им не нужно даже разговаривать, чтобы угадать чужие мысли. Чтобы подстроиться. Чтобы отдрочить мальчишке крепко сцепленными пальцами или проверить, насколько сильно его можно растянуть теперь. Сколько пальцев примет по скользкой вытекающей сперме. Йен хрипнет… и теперь только скулит, не зная, куда деть руки. Не зная, за кого хвататься и хвататься ли. Вертит шеей, гадая, с какой стороны укусят, а с какой достанется поцелуй. Изворачивается, уходит чуть ниже и готов кончить в сжатый кулак, когда по распахнутому, ставшему сухим рту скользит один язык, а второй дразняще проходится по нижней губе. Не понимает с кем, почти ничего не видит. Не понимает как, не слышит, когда вместо разрозненных звуков начинает умолять. О вполне конкретных вещах, которые по силам его телу сейчас. О вполне конкретных вещах, которые уже случались с ним в прошлом. Он путает слоги и пропускает буквы. Он несёт откровенную чушь и забывает, как дышать. Он забывает своё имя и ещё долго не сможет стоять на ногах. Он не сдерживается и даже не думает о том, что ему стоило бы быть немного тише. Он не сдерживается и лишь только надеется окончательно не поехать крышей, когда ощущает, как его заполняют до отказа. Когда становится тянуще больно и жжёт мышцы. Когда его по новой укладывают на бок и бережно, настолько, что отдаёт цинизмом, берут с двух сторон. Двигается сам, сосредоточившись на своих ощущениях. Двигается медленно, понимая, что любой резкий рывок заставит его просто отключиться от притаившейся боли. Двигается медленно и едва не плачет, когда к чувству запредельной растянутости прибавляется ещё одно. То самое, что дарят осторожные прикосновения пальцев прямо там, внизу. Пальцев, что гладят его меж ягодиц. Он чувствует себя чьим-то больше, чем когда-либо в жизни. Он чувствует себя ИХ, а ещё, что, возможно, просто не переживёт разрядки. Сердце, рвущееся наружу, не выдержит и разорвётся. Умрёт почти счастливым и с раскуроченной грудной клеткой. Умрёт, заходясь воплем в любезно подставленный и приоткрытый рот. Умрёт, прокусив чужую губу насквозь, и будет биться как в припадке, пока судороги не затихнут. Поворачивает голову, чтобы ещё раз, чтобы разом поймать сразу губы обоих, чтобы вклиниться между ними, делящими дыхание на двоих, и сойти с ума в сотый раз. Умрёт… Совершенно точно умрёт. Сейчас. Задрожав, сжавшись и закричав. От боли и той самой предоргазменной волны, что хуже хитрого яда мышцы сводит. Извивается, как змея, пытаясь то насадиться ещё, то сняться вовсе, и, забившись в конвульсиях, затихает, закусив так вовремя подвернувшуюся наволочку. Мычит нечто невразумительное, чувствует, как внутри стало ещё теснее. Ослепший и оглохший, приходит в себя далеко не сразу. Ослепший и оглохший, приходит в себя и чувствует, будто бы в его теле проделали сквозную дыру, из которой просто польётся после неосторожного движения. Ослепший и оглохший, ощущает ватную слабость и, когда его освобождают наконец, когда проводят по спине и касаются губами волос, просто отрубается. Выскальзывает из реальности, и Анджей первым импульсом тянется к его изожранной шее, проверить, прощупывается ли пульс. Лука на это только закатывает глаза, но хмыкает безумно сыто. Расслабленно. Выдыхает и, притянув подушку поближе, с прищуром глядит на монстролова: — И что это такое было? Анджей отвечает ему под стать, но прежде вслепую нашаривает одеяло на полу и пропихивает руку сразу под две головы. Совсем как в холодной тёмной пещере. — Не понравилось? Вместо ответа Лука демонстративно потягивается и, наклонившись, касается губами тонкого солёного плеча. Делает это с плутовской ухмылкой и по новой вспыхнувшим безумием во взгляде. — О, вовсе нет, но… — Его глаза будто бы даже темнеют на полтона. — Но я хочу ещё. Хочу по-другому. Монстролов кивает, покрывая Йена одеялом. Он понимает. Ещё как понимает, о чём идёт речь. Понимает так же, что не здесь. Не втроём. — Потерпи ещё немного. — Это обещание? — Похоже на то, — кивает и замирает, чтобы погладить резную скулу. Добавляет весьма мягко для того, кто угрожать привык больше, чем миловаться: — Выберемся из этого дома — и я твой. Если только зима не догонит. — Почему ты всё ещё не спишь? — Луку частенько тянет порассуждать после того, как возбуждение схлынет, а сонная дрёма ещё не опутает. Луку частенько тянет порассуждать, а тут ещё и можно добиться каких-то внятных ответов. Не чудо ли? — Уже минимум несколько недель должен или скажешь, что нет? — Должен. Но меня будто держат здесь. И я даже догадываюсь, кто именно меня держит. — Указывает глазами на спящего и улыбается. Кривовато из-за шрама, но вовсе не цинично или зло. Улыбается, как мог бы раньше. Расслабленно и спокойно. — Уверен? — Почти. Других ответов у меня нет. — Что же, тогда… — Лука запускает руку под одеяло и на ощупь отыскивает безвольно опущенную ладонь, вытягивает её наверх и, сжав в своих пальцах, подносит к губам. — Тогда мне придётся приклеить его к себе. Выходит вроде бы шуткой, а вроде и нет. Выходит прямо и в то же время сквозит двусмысленностью, которая не устраивает монстролова. Совсем нет. — Обещай, что, когда меня вырубит, ты будешь держать себя в руках и не сделаешь ничего из того, о чём мы после будем жалеть. Мы оба. — Особенно подчёркивает последние два слова, и Лука закатывает глаза, силясь сдуть со лба прилипшую чёлку. — Так ты пока и не спишь вроде. Трюк не проходит, и монстролов ощутимо мрачнеет. Взгляд становится тяжёлым, а тени, что на какое-то время стёрлись с его лица, проступают снова. Резкими, выделяющими шрамы линиями. — Обещай, — повторяет с нажимом и приподняв бровь. Давай, мол. Я жду. Не отвертишься. Обещай. Обещай сейчас же. Лука медленно выдыхает через ноздри и, задумавшись, решая, может дать такое слово или нет, всё-таки кивает, а после устраивается щекой на вытянутом предплечье. Молча смотрит перед собой, пока не уснёт. Молча смотрит в открытую, напрямую, и ему в какой-то момент начинает казаться, что барахтается в черноте. Кажется, что затягивает его, и, вместо того чтобы сопротивляться, с радостью падает. Тонет. Молча смотрит перед собой, изучая черты, которые смог бы воспроизвести по памяти с закрытыми глазами. Анджей же, так же тихо, моргая вдвое реже обычного, смотрит в ответ. Думает о том, что простые истины самые прочные. Кнутом и пряником.