Before the Dawn

Холодно. В затылок дышит почти наступившая зима, а кончики пальцев мёрзнут даже в плотных кожаных перчатках. Городские стены далеко позади, поворот тракта тоже. Теперь несколько часов через хиреющий, смахивающий больше на рощицу лес — и на месте. К ночи должны быть. К ночи должны быть там, где явно не ждут и наверняка не заплатят. Только в кои-то веки деньги не в приоритете. Только в кои-то веки ОН идёт куда-то, не думая о наживе, а я увязался следом, чтобы не бродить от стены к стене, выгадывая, сам вернётся или можно будет попробовать поискать по весне. И это смахивало бы на иронию, потому как мне всегда было наплевать на смену времён года или погоды. Было плевать, снег бесшумно спускается или молотит град. Было плевать, омывает дождём или порывами ветра обжигает лицо. Было плевать, холодно или жарко, жарко или холодно. К сожалению — было лишь. Теперь же с течением времени на зиму могу смотреть только с недобрым прищуром и затаённой злобой. Теперь же с течением времени воспринимаю её как беспощадную, подкрадывающуюся со спины суку, что вот-вот всадит в мой бок свой ледяной кинжал. И ладно бы, если бы в мой. И ладно бы, если бы можно было увернуться или подгадать. Если бы можно было не только отсрочить, но и убежать. Если бы… Под подошвами сапог хрустит подвернувшаяся, вмёрзшая на добрую четверть в землю ветка. И всё кругом не белое, вовсе нет — всё кругом чёрное. Стволы деревьев, прогалины, подгнивающие пни. Всё кругом мёртвое, как обглоданный до костей олень, что мы видели несколько часов назад. Вот тебе и все краски. Единственное яркое пятно на снегу. Всё кругом мёртвое: ни белок, ни мелькнувшего хвоста неосторожной лисицы. Лес словно вымер. Словно пустой. Каждый шаг выверен, и пальцы, нарочито расслабленные, то и дело возвращаются к навершию палаша. Ложатся на торчащую из ножен холодную рукоять, проверяя, насколько легко выдернуть лезвие. Если что. И подобное явно осталось бы незаметным. И он бы не он, если бы, усмехнувшись, не покачал головой. И он бы не он, да только отчего-то молчит сам и ничего не комментирует. Он, хмурый и мрачный больше привычного. Больше, чем я помню, и больше, чем привык видеть за последние месяцы. Месяцы, что по иронии был ко мне ближе, чем сейчас. Сейчас — это последние пару дней. Сейчас — это на границе бодрствования и сна, в который якобы не собирается проваливаться. Сейчас — когда количество секретов возросло и часть из них запросто может похоронить меня. И в тех смыслах, что вовсе не метафорические. Об одном из них — о том, что вовсе и не самый тёмный, а скорее мерзкий, — стараюсь и не вспоминать даже. Стараюсь, но нет-нет да всплывёт что-то. Да нет-нет, и хочется хорошенько стукнуться башкой обо что-нибудь потвёрже. Хотя бы потому, что могу обрушить всё одним неосторожным словом. И тогда, в мгновение ока, всё прахом. Кошусь всё, невольно удерживая дистанцию, и понимаю, что начинаю медленно ехать крышей, не пройдя и половины пути. Понимаю, что молчание душит сильнее пальцев или удавки. Молчание, что скребёт нутро, и лишь упрямство не позволяет прицепиться первым. Просто потому что догнал уже. Просто потому что устал следом бегать и пытаться доказать что-то. И лишь упрямство, которого у меня в запасе больше, чем начищенных ножей. Ножей, что распиханы по складкам и карманам. Ножей, что все вместе не перевесят тёмный, замотанный в шкуры меч. Рукоятку вижу чаще начавшего отдавать в синеву лица. Рукоятку вижу чаще, потому что заметно отстаю, чтобы понаблюдать за походкой и движениями тела. Неужто и вправду не уснёт на этот раз? Неужто и вправду всё это время ему было не за что уцепиться и потому так просто ускользал в небытие? Неужто совсем не борется сейчас? Всё само? Голова кругом. Вопросов не меньше, чем у него ко мне. Вопросов, что пока держит при себе, но, я уверен, лишь до поры. Пока терпение не кончится или под горячую руку не подвернусь. Наблюдаю всё, упираясь взглядом промеж прикрытых плащом лопаток, и надеюсь, что подмёрзшая топь, через которую мы лезем, не окажется слишком глубокой. Ну так, если вдруг что. — Ну и долго ещё мы будем играть в молчанку? — доносит ветер через добрых четверть часа, и я тут же качаю головой. Просто для себя самого, зная, что затылком не увидит. Нет, не долго. Всё. Дождался вопроса и больше не выдержу. Нагоняю и, поравнявшись, поправляю ремень дорожной сумки, перекинутой через плечо. Нагоняю и, когда смотрит на меня, спрашиваю: — Всё зависит от того, как долго ты будешь делать вид, что меня тут нет, дорогой. Куда мы идём? Косится, как на сморозившего полную глупость, и, вместо того чтобы промолчать, всё-таки едко комментирует: — Не рановато для проблем с памятью? Уже что-то. И вправду на ходу не спит. Пока нет. — Я помню, — поправляюсь и даже не злословлю в ответ. Отчего-то растерянность перевешивает желание кусаться. Отчего-то от его взглядов становлюсь растерянным. Становлюсь неловким мальчишкой, которого мы оставили дожидаться в Штормграде. Оставили вместе с Тайрой, книжной пылью и тупой болью во всём теле. — Помню про деревню рядом с портом и поднятых мёртвых. — Тогда задавай правильные вопросы. Что же… Киваю и почти невзначай поправляю ножны, касаясь его ледяной руки. Мгновение на всё про всё. Кончиками пальцев по костяшкам. Хочешь поиграть в это — давай поиграем. Я буду послушным. Пока не наскучит. — Зачем нам туда, если несвежая цветочница сгинула? Неопределённо ведёт плечом, на котором болтается лямка в кои-то веки почти пустого рюкзака, и я мгновенно напрягаюсь и добавляю уже совершенно другим тоном: — Сгинула же? Опускает подбородок и поясняет, покосившись на весьма внушительную кучу сваленных веток. Неужто берлога?.. Или заготовил кто-то? Заготовил, да так и не вернулся за уже покрывшимся тонкой корочкой льда сушняком. — Для того чтобы убедиться в том, что не она их подняла. — Хочешь перестраховаться? — Хочу, — кивает ещё раз, придерживаясь нейтрального тона, и опускает взгляд, чтобы оглядеть припорошённые снегом носы сапог. — Пока я ещё тут. А вот и причина. И напряжённой тишины, и отстранённости. Вот причина, по которой он кажется почти мёртвым и, как бы то ни было глупо, избегает меня. Вот она причина всего. Чувствует, что скоро уйдёт, и ничего не может поделать. Ничего, несмотря на то что ни один из нас не хочет этого. Сейчас точно. Сейчас расстаться снова будет… труднее всего. Запинаюсь о собственные мысли и злюсь на них. Злюсь за невесть откуда появившуюся сентиментальность и одёргиваю себя. На хер её. На хер слюни. Пусть их распускает кое-кто другой, и то по реальному, а не выдуманному поводу. Хотя лучше бы обойтись без соплей вовсе. — Что будет, если не уснёшь вообще? Косится в ответ с явным сомнением, но решает не высмеивать мои призрачные намёки и ещё более эфемерные надежды. Надежды на то, что в этот раз с помощью непонятной пока магии Йена или ещё какой мифической хрени он не соскользнёт. Не соскользнёт, а останется в этом грязном, пропитанном кровью мире. Останется со мной. — Понятия не имею. К мечу инструкции не прилагалось. И молчание устанавливается снова. Только где-то вдалеке, проносясь над редким омертвевшим лесом, каркает ворон. Только вдалеке солнце, по-зимнему холодное и, кажется, будто вовсе не обжигающее, опускается за горизонт. Совсем немного осталось. Час от силы — и пришли. Совсем немного осталось на то, чтобы разобраться во всём и вернуться назад. Вернуться туда, где уже не будет никаких «вдвоём» и «наедине». А он словно замороженный. Словно всё-таки вырубился и лишь по привычке переставляет ноги. Глубоко в себе. И меня это не бесит даже, а скорее заставляет медленно закипать. Подначивает выкинуть какую-нибудь глупость. Глупость, которая наверняка аукнется мне чем-нибудь нехорошим, но когда меня волновали подобные мелочи? Торможу его, обогнав на полшага, и хватаюсь за показавшееся в вырезе плаща предплечье. Сжимаю обтянутыми перчатками пальцами, да так, что скрипит выделанная кожа. Сжимаю и жду, пока изволит вскинуть недовольный взгляд. Жду, пока посмотрит в мои глаза и скажет уже наконец, что за дерьмо происходит. Скажет, во что я, возможно, успел вляпаться и впасть в немилость. Даже интересно: меня теперь что, всегда будут оставлять без «сладкого» за малейшую провинность? — Какая меланхолия тебя укусила? И непонимание на лице, надо признать, бесит чуть больше отстранённости. — Это заразно и мне стоит держаться подальше? Непонимание, которое сменяется приступом… ярости. Скидывает рюкзак, перехватывает мою руку, дёргает на себя, а после, осмотревшись, наступает и теснит к ближайшему дереву. Теснит к ближайшему дереву, вжимает в него лопатками, а когда пытаюсь высвободиться и отступить, выхватывает кинжал. Из моих набедренных ножен. Быстро и слаженно настолько, будто всё это время об этом думал. Быстро, будто в своей голове прокрутил уже не раз и не два. Прокрутил, как перехватывает рукоять, разворачивая её боком, и остриё лезвия оказывается под моим подбородком. Моргнул только, двинул челюстью и укололся. По шее влажным. По шее одинокая капля вниз, впитывается в наглухо застёгнутый ворот. Выдыхаю медленно и через приоткрытый рот. Выдыхаю и не могу не закусить губу. Не могу, потому что губы тут же выдают, складываясь в изогнутую усмешку. Окружающая серость тут же перестаёт цеплять. Окружающая серость становится фоном. Не опуская глаз, не моргая лишний раз, стаскиваю перчатки с рук и позволяю им просто упасть на снег. Не хочется тратить время, распихивая по карманам. Не хочется упускать ни секунды. — Давай я кое-что уточню. — Лишь договорив, опускает взгляд, и мне тут же хочется привстать на носки. Хочется разогнуться пружиной и потянуться ближе. Плевать на нож. Плевать, потому что тут же отодвинет в сторону. Плевать, если нет. — Натворишь дел, пока меня не будет, обидишь его — и я тебя выпотрошу. От копчика и до конца хребтины. Медленно и причиняя такую боль, которую ты даже представить не можешь. Слов… не находится. Колкостей тоже. Не находится ничего. Не ожидал выпада. Не такого. Приходится сглотнуть, чтобы… просто заговорить. Чтобы задавить против воли проступившее на лице выражение. Выражение, которое отказывается исчезать, потому что я понимаю, насколько всё серьёзно на этот раз. Насколько сейчас серьёзен он. — Я думал, княжна теперь наша, а не твоя, — возражаю, а нож, с которым я был не прочь поиграть несколько мгновений назад, откровенно раздражает. — Так это то, о чём ты думаешь? Что я от него избавлюсь, как только подвернётся момент? Это то, за что ты меня наказываешь, делая вид, что мы едва знакомы? За то, что я ещё не совершил? Поистине восхитительно. Особенно после того, как подтверждение оказывается сказанным вслух. — Да, это то, о чём я думаю. И ни единая мышца на лице не дрогнула. Ни шрам не перекосило, ни бровью не повёл. Ничего. — Это то, что не даёт мне покоя и никак не покинет мою голову. — Я дал слово, — напоминаю и тут же сам осекаюсь. Напоминаю, и зря. Не лучший аргумент. Вовсе не аргумент. Напоминаю и понимаю, что, вместо того чтобы поставить блок, открываюсь для нового тычка. — Только первое ты не сдержал. И словно по заказу — снег. Словно для излишней драматичности и намёком на ускользающее время. Времени, которое я меньше всего хотел бы провести в спорах. Времени, которое я хотел бы провести не союзником, а почти врагом. Времени, что я хотел бы провести с тобой. — Я учусь на своих ошибках. — Прогибаюсь, выдыхая и закусывая язык. Прогибаюсь и для большей убедительности накрываю ладонью его, ту, что сжимает рукоять. Накрываю и стискиваю поверх пальцев. Хочешь — проведи по коже. Хочешь — полосни по горлу. Хочешь — воткни. Должно быть, мысли отражаются в глазах. Должно быть, видит в моих нечто иное, противоположное моим словам. — Не смеши меня. — Это менее всего остального похоже на приказ. Это похоже на голос уставшего от тяжёлого труда старца, который вот-вот добредёт до своей постели и вырубится. — Кое-что изменилось, Лука. И я клянусь: выкинешь что-нибудь — и не будет такой дыры или борделя, где бы я тебя не нашёл. — Изменились твои чувства ко мне, любимый? Кривится и явно борется с желанием покачать головой, да так и замирает, и выглядит, будто вот-вот подавится моим ехидством. Изменилось многое, тут ты прав. Многое, да только я всё также тебе нужен. Нужен, потому что малышу Йену просто не выстоять против всего того дерьма, что таится у тебя внутри. Только потому что он, узнав, что там, вместо души, не захочет делать тебя лучше. Не захочет больше, и, признаться, меня изрядно веселит этот факт. Веселит то, что слышать о демонах и вполовину не так страшно, как столкнуться с ними. Не так страшно, как протянуть руку в слепой вере, что её не отхватит один из них. И лицо Анджея, медленно и неохотно меняющее выражение, лучший тому пример. Лицо, которое сейчас честнее любых слов. Слов, которые он решил придержать при себе. — Что, нет? — Приподнимаю бровь и сам не замечаю, когда голос начинает вибрировать и давить в ответ. Давить, чтобы добиться более внятного отклика. Добиться отклика от того, кто то и дело выпадает из реальности и возвращается спустя секунду или две. Смыкает веки, а я каждый раз задерживаю вздох, пока не откроет снова. А я каждый раз задерживаю вздох, отказываясь признаться себе в том, что не готов. Не готов обрести его и отдать снова. Пусть не на годы, а на месяцы лишь. Пусть ненадолго, но… Невольно смягчаюсь. Невольно признаю, что устал тоже. Вымотался за устроенную некромагиней гонку и едва успел затянуть раны. И то только те, что снаружи. — Тогда ты используешь не те методы. Попробуй убедить иначе. — Если бы с тобой можно было иначе, — парирует, но во фразе и половины того запала нет, с которым он начал. С которым он предупредил меня. С которым начал угрожать. Угрожать с яростью и почти было ненавистью. Почти, потому что настоящей уже нет. Почти, потому что как бы ни хотел меня ненавидеть — разучился уже. — И ты не жалеешь, что нельзя. Сжимаю его пальцы сильнее и вторую руку укладываю на бок. Сжимаю его пальцы сильнее и, вынуждая отодвинуть лезвие, тянусь лицом. Знаю: сейчас и не оцарапает уже. Знаю, что всё, что я говорю, правда. — Не жалеешь ни о чём, что совершил! И не важно, я тому виной или не я. Ты не жалеешь никого из тех, кого я убил. Не жалеешь тех, с кем переспал. Так к чему это всё сейчас?! — не сдерживаюсь и перехожу на крик. Не сдерживаюсь, хватаю его за плащ и соскальзывающими с материи пальцами дёргаю. Дёргаю вперёд и тут же жалею об этом. Жалею, потому что вспышка, незначительная и короткая, выдала с головой. Не один он на грани сонной комы. Не один он боится того, что может найти по весне. Не один он опасается того, что мне сорвёт последние винты. Глядит долго и словно не замечает моих рук. Глядит оценивающе тяжело и с толикой… Сочувствия? Глядит совсем по-стариковски, и это… Лучше бы пощёчиной. — Он мне нужен. — Звучит приговором. Звучит так тяжело, что тут же, моргнув, добавляет, смягчившись на полтона: — И тебе он нужен тоже. Оглушён снова и, беспомощный, могу только кусать щёки изнутри. Чтобы не так заметно, чтобы больнее и крови больше. Чтобы… не начать кричать из последних сил. Начать спорить? Я мог бы. Начать доказывать обратное? Что же, весьма убедительно вышло бы. Весьма вышло бы, если бы мы оба не знали, как хорошо я умею врать. К чему это всё сейчас? К чему, если я влип и едва ли много меньше, чем ты? К чему это, если я и без того постоянно думаю о том, как бы обернулось, удержись я и не начни подначивать мальчишку? Удержись я в первый раз и во все последующие? К чему это, если бой уже проигран? — И я бы хотел, чтобы это было не так. Действительно хотел бы, и потому улыбка, что появляется на моих губах, довольно мягкая. Потому что я признаю, что тоже барахтаюсь во всём этом и не знаю, вышло бы повернуть назад или нет. Потому что я признаю, что не хочу назад и могу быть достаточно жадным, чтобы хотеть обоих. Хотеть того, кого я надломил сам, и того, кто может сделать со мной то же самое. Смысл в том, что мне действительно нравится хамоватая костлявая княжна, сердобольности в которой больше, чем в нас обоих, вместе взятых. Смысл в том, что я хочу и его тоже, но не всегда хочу делиться с ним. Не хочу думать о том, что он равный мне. Хочу… продолжать быть единоличником и эгоистом. — Но увы, в этом ёбанном ещё титанами мире ни черта не складывается, как я хочу. И лишь последнее из всего вслух. И лишь последняя фраза тяжело вырывается из моего рта и оказывается услышанной. Анджей замирает, глядит, будто первый раз вообще видит, брови сводит на переносице и вдруг резко дёргает головой. Мне на миг кажется, что не вполне понимает, где и с кем находится. Мне кажется, что соскальзывает. Что вырубится прямо сейчас и, неосторожно взмахнув рукой, просто вспорет мне горло. Мне кажется, что даже хочет этого какой-то частью своей сущности или крупицей души. Что хочет утянуть меня за собой. Хочет и сдерживается только потому, что знает: уже не проснусь. Хочет и сдерживается, ограничившись царапиной, и разжимает пальцы, удерживающие гладкую рукоять. Нож падает ребром и отскакивает от моего сапога. Нож падает поверх моей перчатки, и я тянусь к капюшону плаща монстролова. Вцепляюсь в край и тащу на себя. Вторая ладонь на холодной щеке. Прикрывает глаза, сдаваясь, и мне бы радоваться тому, что, склонившись, упирается лбом в плечо и дышит, холодя кожу, а я не могу. Не могу, потому что знаю теперь, о чём он думает. О ком он думает. Знаю, что, несмотря на то что сломался, подпустил снова, он не принял меня назад. Знаю, что он больше не только мой. И пожалуй, я только сейчас в полной мере осознал это. Осознал, что мальчишка — не забавная приблудившаяся зверушка, с которой можно поиграть и забавы ради научить чему-то, а равный мне, равная сторона. Сторона развалившегося треугольника. Сторона, которая куда ближе к нему и вряд ли захочет придвинуться ко мне. Вряд ли захочет после всего. Тяну за капюшон сильнее, наматываю материю на пальцы и стискиваю в кулаке. — Знаешь, мне раньше казалось, что будет весьма неплохо нам не встречаться вовсе. Никогда, — тяну задумчиво, озвучив часть своих мыслей. Тяну задумчиво, умолчав о том, что давно отказался от подобных размышлений. От размышлений, что кажутся мне такими глупыми теперь. Молчит и размеренно дышит. Едва ощутимо через одежду. Ощутимо скорее движением грудной клетки, а не воздуха, что выходит из его лёгких совсем холодным. — Насколько раньше? Пожимаю плечами, ощущая, как на правое давит всё сильнее и сильнее. Старательно делаю вид, что меня это нисколько не беспокоит. Старательно делаю вид, что меня не дёргает от одной только мысли, что может взять и свалиться мне под ноги. Что может отключиться на полуслове и бросить меня. — Тебе же даже не интересно, что я отвечу, — парирую довольно меланхолично и понимаю, что сам заразился этой зимней обречённостью. Почти готов пожать плечами и смириться. Почти. — Это уже не имеет смысла. — Ты прав, — тяжеловесно и упёршись до этого плетью болтавшейся вдоль тела рукой в ствол дерева. Упёршись где-то на уровне моей шеи и подняв проясняющийся взгляд. Второй довольно неуклюже проходится по моему плащу, сдвигает полу в сторону и натыкается на застёжки куртки. Крутит верхнюю и, потеряв к ней интерес, укладывает пальцы на мою щёку. Хмурится и будто бы узнаёт и не узнаёт. Будто бы решает, что со мной сделать. Будто бы ввязывается в короткую схватку со своим подсознанием, и от её исхода зависит нечто важное. Важное для нас двоих. Сейчас двое. Сейчас думает только о том, что видит перед собой. Знаю наверняка. Знаю, несмотря на то что не отражаюсь в его глазах. Знаю и прикрываю веки, рассчитывая на то, что расценит это как приглашение, а я смогу отмахнуться от того, что так и жрёт. Недолгую передышку бы. Кренится вперёд, ведёт ладонью по оставленной ровной полоске на моей щеке, добирается до уголка губ, где она начинается, и, чуть улыбнувшись, устало и совершенно не зло, отступает, напоследок сжав моё предплечье. — Сумерки близятся, не хочется ночевать под открытым небом. Подбирает свой рюкзак, я наклоняюсь за перчатками и лезвием, что возвращается в ножны. Я тоже не хочу оставаться на ночь в этой хилой роще. Я надеюсь, что ночью не похолодает. *** Остаток пути такой же тягостный, как и его начало. Остаток пути так же в молчании, но рядом, не отделяясь надолго друг от друга. Не увеличивая дистанцию. Впереди теперь широкая протоптанная дорога, покосившийся забор и ряды захудалых, кое-где и вовсе глиной подмазанных домов. Чёрные закопчённые трубы, высохший мёртвый чертополох, торчащий из земли. Всё кажется привычным до тошноты. Кажется, будто очередное маленькое селение на пути. Кажется, будто побывал в сотне таких же. Кажется, но только на первый взгляд. В этом слишком уж тихо, только факелы, установленные на главных, гостеприимно распахнутых воротах, горят. Ни деревенской стражи, ни спешащих запереть дома жителей. Тихо, как в роще, из которой мы вышли, или на кладбище. Ни поднимающегося ввысь дыма, ни беснующихся на цепях собак. Скотины и той не слышно. Ни детских криков, ни скрежета лопат, которыми счищают с тропинок снег. Словно мёртвые все. Словно только в высоком, смахивающем на свечу костёле в конце прямой улицы зажжён свет. В костёле, что выглядит странно громоздким для такого места. Выглядит совершенно неуместным. Каменный, и вовсе не факт, что построен людьми. Что вообще построен в этом столетии. Окружён частоколом, ворота заперты. Окружён частоколом и неглубоким сухим рвом, что служит защитной линией. Вот тебе и выбравшийся из могилы дед. — Мне одному кажется, что нас нехило поимели? — задумчиво спрашиваю, ни к кому конкретно не обращаясь, и верчу по сторонам головой. Прислушиваюсь и надеюсь на то, что глаза не подведут. Прислушиваюсь и ощущаю, как сердце поневоле меняет ритм. Как в подмёрзшие пальцы поступает кровь, гулко стучит в висках. Незримая опасность заставляет встряхнуться и против воли сосредоточиться на чём-то, кроме нравственных терзаний, что я, пожалуй, оставлю Йену. — Не одному, — мрачно раздаётся с правой стороны, и в следующее мгновение обходит меня и точно так же осматривается. — Если мёртвые тут и шарят, то вовсе не те, что можно отогнать мотыгой или метлой. — А ты пробовал метлой? — тут же заинтересовываюсь и изо всех сил стараюсь не представлять это. Не очень-то хочется выхватить по уху, но треклятое больное воображение оказывается сильнее. — Приходилось. — И как? Защекотал до второй смерти? Косится на меня и, будто бы сомневаясь в нормальности, только качает головой. Не торопясь идёт вперёд, к каменным стенам, и я двигаюсь следом. Двигаюсь следом, то и дело оглядываясь назад и упираясь взглядом в распахнутые настежь ворота и пустоту между ними. — Почему не заперли? — Вопрос логичный и возникающий сам собой. Почему не заперли? Даже если то, что шарит по округе, уже внутри поселения, какой смысл держать двери открытыми? — Чтобы не снесли. Наблюдаю за тем, как присаживается на корточки возле крупного следа, смахивающего на коровий, и, не касаясь, очерчивает его пальцами. Наклоняюсь, чтобы разглядеть тоже, и точно: отпечаток раздвоенного копыта. Неужто потревоженный леший забрёл или лесной чёрт? И при чём тут вообще мёртвые? При чём мёртвые, слухи о которых дошли до самого Штормграда, если в окрестностях и обретается, то вовсе иного рода тварь? И монстролов словно читает мои мысли. Вскидывается, снизу вверх глядит и, смахнув с плеча успевший нападать снег, поднимается на ноги. — Запах. Чувствуешь? Стоит прямо посреди дороги, на которой виднеются следы тележного колеса, и стаскивает со спины замотанный в шкуру меч. — Падалью тащит. Не человечиной, а какой-то псиной даже. Отрицательно мотаю головой и, заправив сумку за спину, чтобы не мешалась, тянусь за арбалетом. — Да? Запускаю пальцы в колчан и, помедлив, вытягиваю первый же болт, на который наталкиваюсь. Как бы ни старался уловить, ничего, кроме морозной свежести, запаха земли и горелого масла, не чувствую. — Может, это от тебя? — От меня будет, когда отрежу твой язык и прицеплю на свой пояс, — бросает из-за плеча, и это кажется мне даже милым. Не может понять, что происходит, но по привычке угрожает. — Если ты не изволишь заткнуться и помолчать пару минут. Очаровательнее его — только дохлые котята. Свежемороженые, с гладкой мягкой шкуркой. — Разумеется, не изволю. Ещё чего тебе. Я несколько дней ждал возможности присесть на твои уши со всяким ни к чему не обязывающим дерьмом и совсем не собираюсь от неё отказываться. — Я, может, умру через эти пару минут. Дай мне наговориться впрок. Жду в ответку приказа или угрозы, но удивляет меня. Спустя столько времени, мать его. — Натрахаться было бы продуктивнее. — Было бы, — согласно киваю, отойдя от секундного ступора, и поправляю то и дело пытающуюся сползти с плеча сумку. — Если бы ты весь такой мрачный не тупил всю дорогу. Звучит упрёком больше, чем мне хотелось бы. Звучит так, будто бы я невзначай напомнил о том, что у нас чертовски мало времени. Не замечает или же упорно делает вид. — Это предложение? Не замечает и продолжает дразнить меня, нарочито выводя на куда более длинные тирады. Нарочито выводя и улыбаясь в ворот капюшона. Сволочина. Принимаюсь активно кивать, изображая энтузиазм, и улыбаюсь ему, как могу, широко. Улыбаюсь, как клиническому великовозрастному дебилу, который способен и скамейкой приложить. — О да, давай! Бросай свою железяку — и я твой прямо сейчас. Всегда мечтал умереть, стоя на четвереньках посреди… — распинаюсь, активно жестикулируя, и совершенно точно не слышу никаких посторонних звуков. Распинаюсь и осекаюсь на середине слова, когда глянувший на меня чистильщик меняется в лице. — В сторону! Реагирую на крик тут же и, не тратя драгоценные секунды на то, чтобы оглядеться или вслушаться, бросаюсь влево. Всё так же тихо, всё так же только лишь скрип снега под подошвами сапог. Всё так же… кроме пришедшегося вскользь удара. Отбрасываю арбалет и прикрываю голову. Голову, которая, подобно колоколу, гудит и грозится расколоться. Перекатываюсь, замираю на миг, прикоснувшись лбом к ледяной земле, и привстаю, рывком выпрямив руки. Что?.. Что это вообще было? Что выплыло буквально из воздуха и снесло меня, как оторвавшийся от ветки лист? Что, проскочившее вперёд столь резво, что только снегом в лицо бросило, не оставляет следов? Бурое, огромное, с потасканной жизнью шкурой и широкими копытами. Бурое, огромное, коренастое и бесшумное. Бурое, но скорее потому, что покрыто пятнами крови и налипшими на короткую шерсть шматами заскорузлой от времени кожи. Сглатываю тошноту и медленно, чтобы резким движением внимание твари не привлечь, начинаю подниматься на ноги. — Лежи. Замираю на середине движения и пытаюсь взглядом найти источник голоса, но без толку — зверюга, что ростом с быка, а то и крупнее, почти полностью загораживает. — Не шевелись. Перечить в кои-то веки не решаюсь. Хотя бы потому, что всё так и едет, а для того, чтобы прицелиться, придётся стукнуться оземь ещё раз. Хотя бы потому, что махина, сбившая меня с ног и поднявшая на безрогую морду, не оставляет следов. Вообще. Хмурю брови, щурюсь, пытаясь приглядеться получше, но всё тщетно. Ничего. Ни единого отпечатка. Откуда он вообще взялся? В момент удара почувствовал движение воздуха лишь. В момент удара смазанно и будто бы издалека ощутил вонь, о которой говорил Анджей, но сейчас всё пропало. Сейчас есть только гул и тупая ноющая боль в правом виске. Зверюга, сотканная из плоти и наслоённых одна на другую, почти не выделанных шкур, отдаляется, наступает на монстролова. Наступает медленно, пригнув голову, и кажется, будто не бросается только из-за меча. Только из-за того, что Анджей держит его вытянутым перед собой, очерчивая границу. Зверюга, подобных которой мне никогда не доводилось видеть. Наблюдаю, забыв об упавшем неподалёку арбалете, и зверь вдруг останавливается. Вскидывает морду, что напоминает кабанье рыло, да разве что только с пастью, полной слишком уж длинных зубов, принюхивается, скалится и, ударив копытом, бросается вперёд, вильнув около развернувшегося боком монстролова. Бросается вперёд, набирает нехилую скорость и разбивается о защитную линию, окружающую костёл. Разбивается на тысячи медленно начавших таять в воздухе осколков, и Анджей, проводив его взглядом, возвращается ко мне. Втыкает меч прямо в землю и присаживается рядом. Касается моего плеча и, потянув на себя, разворачивает боком. Покорно переношу вес на правое бедро и пытаюсь сосредоточиться на его лице. Ставший почти фиолетовым из-за опустившейся температуры шрам расплывается и размазывается по всей его скуле, как какая-то грязь. Тянусь к нему, чтобы стереть её, и неловко заваливаюсь вперёд. Тошнотой накрывает. Да ещё так сильно, что если бы поел недавно, то тут же вывернуло бы. — Знаешь… — касаюсь лбом и всей левой стороной лица полы его плаща и ощущаю, как сочувствующе проходится пальцами по моему плечу и треплет волосы, — я так привык думать, что постоянно встреваю только из-за Йена, что утратил бдительность. — А до того, как появился Йен, кого ты винил? — интересуется с заметным любопытством, несмотря на то что должен знать ответ. Интересуется для того, чтобы получить ещё одно подтверждение о том, что он едва ли не центр моего мира. Едва ли. Ха. — Тебя, конечно. Приподнимает моё лицо и пытается поймать взгляд. И как бы искренне я ни хотел помочь ему в этом, ничего не выходит. Так и ведёт в сторону. — Крепко тебя приложило. — Да… — отмахиваюсь и действительно ощущаю, как потихоньку картинка встаёт на место, — ерунда. Сейчас пройдёт. Дай мне только минуту, и… — И ты мой прямо здесь? — передразнивает, и я со смешком сдаюсь. Слабо киваю и сажусь. Вставать пока что-то не тянет. Хватит с меня и прямой спины. Пока хватит. Оглядываюсь и опять же не вижу ни следов, ни утоптанного снега. Совсем ничего. Даже створки оставшихся вдалеке незапертых ворот в том же положении. Понимаю всё меньше и меньше. — Что это за дрянь? Откуда она вообще выскочила? Анджей только мотает головой в ответ на второй вопрос и напрочь игнорирует первый. Неужто сам не знает? Вдвойне замечательно. — Ниоткуда. Появилась прямо в воздухе и сразу бросилась вперёд. — Восхитительно. Неосязаемая громадина, выскочившая из ниоткуда и едва не растоптавшая в овсяный блин. Именно то, что нужно нам обоим, чтобы встряхнуться и немного развеяться. Поговорить и расставить все точки на свои места. Вос-хи-ти-те-ль-но. — Особенно то, что спутать эту зверюгу с человеческим силуэтом мог бы только лишённый обоих глаз. И что теперь? Не отвечает, только отстраняется и, поднявшись, протягивает мне руку: — Встать сможешь? Кошусь на его пальцы, как будто вместо пяти у него все восемь. — Мне что, ноги оторвало? — Отлично. Отступает на шаг и явно не собирается больше предлагать мне помощь. И что это вообще было? «Вот тебе моя рука, обопрись на неё?» Может, тоже стоит начать отращивать косы? — Пойдём узнаем, что к чему. Глядишь, найдётся желающий заплатить. За… вот это. Именно. За «вот это». Безумно точное описание. И не сказать, что оно хоть как-то может рассеять мой скептицизм. На ноги поднимаюсь, но арбалет, убедившись, что на нём ни сколов, ни трещин нет, не спешу убирать за спину. Ну к чёрту. — В такой дыре? Очень вряд ли, — сомневаюсь, а сам следую за ним к выкопанному рву и горящим факелам. Сомневаюсь и всё равно иду. Где-то глубоко внутри бешусь из-за этого даже, но всё одно послушно переставляю ноги. — Предлагаешь просто развернуться и свалить? — интересуется, когда нагоняю, и даже поворачивает голову в мою сторону. Расслаблен внешне, да только меч на плече держит и в любой момент готов пустить его в ход. — А знаешь, да! Я предлагаю просто развернуться и свалить. Приподнимает бровь, прося продолжать, но мне и без этого уже не заткнуться. — Вернуться в Штормград и остаток зимы провести не слезая друг с друга. Что смотришь? Я верю в то, что ты останешься здесь. Очень верю, на самом деле. — А ты, оказывается, мечтатель. — То есть в теории ты не против моего плана? — Тайра будет против. Вот так то есть, да? Зачем вообще слушал, если всё равно знал, что всё закончится смешком? — Так вовсе не обязательно оставаться у неё. Хотя я не особо верю в то, что она может быть против. Изолирующие заклинания никто не отменял, а старая карга так не любит тишину и одиночество, что, сколько бы ни бурчала, никогда не выгнала бы. Даже меня. Даже за поджог дома или Йена. Правда сомневаюсь, что больше нет никаких вариантов. — Можем погостить у твоего дружка Демиана. Может, он и мне рубашку одолжит? Приходится весьма к слову. Приходится к возникшему в голове нужному образу, а следом за ним тому, в котором чёрные рюши превращаются в тряпку, каким-то чудом оказавшись в лаборатории. Чудом, к которому, по правде говоря, приложил руку вовсе не я. — Я уже скучаю по тому времени, когда ты ревновал к Йену. О, так выпад был принят за ревность? Что же, пусть будет так. Только сравнительная степень тут неуместна вовсе. Нельзя сравнивать начинающую неловкую магичку и матёрого кровососа, которого я бы с удовольствием пустил на удобрения. — Не сказать чтобы я серьёзно ревновал. Ладно, немного было. До определённого момента. И нисколько после. Во всяком случае, мне проще так считать. Во всяком случае, мне проще считать, что я ревновал того, кого считал своим изначально, а не их обоих. Мне проще считать так и вовсе не хочется признавать иное. — Это довольно сложно, учитывая, что половину времени со мной он проводил… как бы так точнее выразиться… верхом. — С тобой тоже? — Заинтересованность в голосе сквозит неподдельная, и я, растерявшись, даже сбиваюсь с шага. Серьёзно? Ты хочешь знать? — Мы действительно обсуждаем это? — А тебе что, неловко? Неловко что?.. Говорить о том, что тот, кто затесался между нами, любит чувствовать себя главным, или о том, что я думал, будто тайком всё это время отламываю от чужого пирога? — Неловко мне было по накуру перелезать через чужой забор в платье и на каблуках. С остальным я вполне в состоянии справиться. Моргает, оставляет веки сомкнутыми на миг, словно осмысливая, и качает головой: — Даже спрашивать не буду. — А зря. Забавная вышла история. Я тогда только… Вытягивает руку, жестом приказывая замолчать, и я тут же подчиняюсь. Добрались до линии неглубокого рва, который кажется весьма обычным на первый взгляд. Наспех выкопанный садовой лопатой или чем-то вроде неё. Припорошённый снегом и, похоже, обыкновенной каменной солью. Кошусь на монстролова, который в таких делах более сведущ, и он отвечает лишь пожатием плеч и первым пересекает черту. Что же, должно быть, против людей, или почти людей, эта деревенская магия не работает. Ворота ожидаемо заперты изнутри. Не такие уж и высокие вблизи. Оглядываю верхушки заточенных досок и, прикинув, отступаю на шаг: — Подсадишь? Кивает и даже обходится без шуточек. Без шуточек, что так и крутятся в моей голове. Сбрасываю сумку, арбалет, которому лишь чудом башку не свернуло, и осторожно укладываю его на снег рядом с покоящимся в ножнах мечом. — Уверен, что осилишь такой прыжок? — В голосе монстролова ни тени сомнения. В его голосе тонкая насмешка и беззлобное желание подцепить. В его голосе нечто, на что я просто не могу не откликнуться. — Уверен, что осилишь меня, когда мы закончим со всем этим дерьмом? — отвечаю в тон и вскинув бровь. Отвечаю в тон и проверяю, насколько крепко прилажены набедренные ножны. Плащ опускается на снег. — Абсолютно не уверен. Становится напротив, складывает ладони в замок и вытягивает их вперёд. — Вот и я тоже, — киваю, отступив ещё, и не свожу взгляда с кольев. Перемахнуть, не задев ни один бы. Перемахнуть и с той стороны не напороться на точно такие же, но, скажем, воткнутые в землю. Почему-то думаю об этом, только уже оказавшись в воздухе. Только оттолкнувшись от чужих рук, а после и плеча. Приходится выкрутиться, чтобы успеть приземлиться на ноги, а не на неготовые к таким приключениям спину или шею. И то едва не бухнулся на четвереньки из-за вернувшихся головокружения и тошноты. Мотаю головой, чтобы отогнать это отвратительное ощущение, и, не разрешая себе рассиживаться, вскакиваю, цепляюсь взглядом за вытесанную из целого ствола дерева перекладину и хватаюсь за её край, радуясь, что не успел потерять перчатки. Нахватал бы таких заноз, что после до весны бы колупался, вычищая их из-под кожи. Пока тащу, осматриваюсь и не нахожу ничего приметного, за что можно было бы зацепиться взглядом. Двор как двор. Нечищеные дорожки, символика местного культа, смахивающая на обвитый неким растением крест, да крыльцо, ведущее ко входу в костёл. Брус вытягиваю насилу, рывками и, вместо того чтобы осторожно отпустить, валю прямо на землю и только после принимаюсь за задвижку. — Ты там вздремнуть успел? — Первое, что слышу, когда распахиваю створки и запускаю монстролова, навьюченного нашими общими сумками, внутрь. — Или надорвался? — Подрочить я тут успел. — Отбираю сумку и, перекинув её через плечо, сверху цепляю сложенный натрое плащ. Оружие возвращается на свои законные места ещё быстрее. — В следующий раз сам полезешь как самый умный. — С этим и спорить не буду. — А ты умеешь не спорить? — С тобой? — Если это и вопрос, то заданный далеко не мне. Да и времени на то, чтобы ответить, ни секунды не даёт. — Нет. Но кое-что я всё-таки выцепил. Маленькую деталь, которую можно и уточнить: — А не со мной? — Ногами шевели. О, ну конечно! Что ещё он мог сказать! Именно тот ответ, который я хотел услышать. Именно тот ответ, что так явно проскользнул между словами. Поднимаюсь первым и, прежде чем постучать, вскидываю голову, рассматривая замысловатые, кажущиеся в потёмках багровыми витражи. Где под самым скошенным потолком, где почти до земли доходят. И изображённые на них на людей смахивают мало. Чистильщика же такие детали мало интересуют, и потому он просто пихает меня в сторону и берётся за массивное, в два его пальца толщиной, стальное кольцо и гулко стучит им о древесину. За дверьми тут же прокатывается волна шёпота. За дверьми затаилось не менее полусотни голосов, и кажется, будто они и вовсе бесплотны. Так, бестелесные шорохи. Словно призраки. — Эй! — Складываю ладони на манер воронки и прикладываю их ко рту, чтобы голос звучал громче. — Живые есть?! Шорохи тут же усиливаются, шёпот становится чётче, где-то в отдалении слышатся даже отдельные голоса. Кошусь на Анджея и, переглянувшись с ним, добавляю: — Мы вроде как пришли помочь. «Мы» довольно сильно режет. В последний момент заняло место «я» и звучит чужеродным и странным. Звучит как-то не так, несмотря на то что теперь-то всё правильно. — «Вроде как» — очень про тебя, — повторяет Анджей вполголоса, явно передразнивая, но я только отмахиваюсь от него и жду. Жду, что решат притаившиеся за дверью. Отпереть или нет. Жду, что победит: настороженность и враждебность или вера в лучшее, граничащая с наивностью. Кажется, не меньше минуты проходит, прежде чем установившаяся тишина сменяется противным лязгом. Запоры по ту сторону двери явно из целого ствола вытесаны. На слух — два. Верхний примерно на уровне груди и нижний напротив колен. Отступаем оба на всякий случай, всего на ступень, и совершенно не зря: первое, что я вижу, когда одна из дверей отворяется, — это направленные в мою грудь вилы. Добротно заточенные, кстати. Добротно, тщательно и уж явно не для того, чтобы таскать сено. Не свожу взгляда с тускло поблёскивающих остриёв и улыбаюсь тому, кто их держит. Да только почему-то выходит так, что вилы не опускаются, а, напротив, оказываются упёртыми в мою куртку. Мужик, что держит их, кажется синеватым от испуга и страшно заросшим. Чёрная борода закрывает его лицо почти до самых глаз и топорщится во все стороны. — Зачем же так сразу? — проговариваю и неторопливо прикасаюсь пальцами к черенку, чтобы в любой момент иметь возможность его выхватить. — Я же сказал: мы пришли помочь. Чернобородый тут же косит глазами влево, упирается взглядом в монстролова, спешно сглатывает и… с облегчением выдыхает. Неужто узнал?.. А если и так, то узнал как представителя профессии или личность? Опускает своё оружие и негромко зовёт кого-то притаившегося за второй, так и не отворившейся створкой. Негромко зовёт кого-то по имени, что звучит весьма непривычно для этих мест. Кого-то, кто тут же протискивается ко входу, выглядывает наружу, осматривает оставшиеся незапертыми ворота и виднеющийся кусок рва. Я же в это время с интересом изучаю его одеяние и зажатую в пальцах небольшую книжицу. Чёрная ряса в пол и некогда алая, а ныне засаленная и поблёкшая накидка на плечах. Короткостриженая голова и защёлкнутое на переносице пенсне. Вот, значит, кто тут местный добродетель и по совместительству служитель этого места. И тоже сначала на меня глядит, а после с куда большим интересом на монстролова. На его лицо, шрамы и рукоять меча. На последней особо задерживает взгляд. Затем смаргивает, проводит пальцами по чёрному переплету и, коротко поклонившись, распахивает двери шире: — Заходите. *** Вместо ставших привычными ламп — везде расставлены дурно пахнущие тонкие палочки благовоний и вытянутые, пачкающие воском всё и вся свечи. Вместо скамеек — длинные лавки, что местные придвинули друг к другу, нарушив идеальные ряды. Вместо молитв или песнопений — я не знаю, какому они поклоняются божеству, — лишь шепотки и скупая, не допускающая эмоций речь. Женщин почти не видно, все по углам, а мужчины, или же те, кто имеет право называться таковыми, сжимают в руках что придётся. Вилы, молоты, серпы. Разномастные, отлитые из неплохой стали, но совершенно бесполезные. Наблюдаю за ними, усевшись прямо на высокую спинку изогнутой лавки и опёршись сцепленными в замок руками о колени. Наблюдаю с толикой интереса и улыбаюсь каждый раз, когда слышу неодобрительное, шёпотом сквозь зубы брошенное «святотатец». Наблюдаю и то и дело поглядываю за спину, чтобы не пропустить удар от особо оскорблённого. Наблюдаю и то и дело поднимаю глаза вверх, не в силах надолго отвести взгляд от слабо мерцающего в тусклом, не дотягивающемся до потолка свете свечей витража, что украшает стену за алтарём. От слабо мерцающей инкрустированными светлыми камушками короны, что венчает голову местного божества. Светлыми, голубоватыми и совершенно не играющими во мраке. Топазы, что ли? Высоковато, но было бы желание… Анджей рядом, на этой же лавке сидит, и если чуть сдвинуться вправо, то коленом я коснусь его плеча. Очень хочется сдвинуться. Анджей рядом, в расстёгнутой куртке и только-только перекусивший тем, что мы додумались захватить с собой. Да и то большую часть припасов отдал местным с маленькими детьми. Тоже мне, мрачный злодей-человеконенавистец. Хочется сказать ему об этом так, что чешется язык. Хочется поддразнить, поинтересоваться, кто же его покусал, но… Но приходится одёргивать себя и напоминать, для чего мы тут. Приходится одёргивать себя и покусывать губы, чтобы не вклиниться в безрадостную речь местного проповедника, который столь любезно разрешил нам спасти головы его паствы. — Это существо появилось пару дней назад и до смерти напугало кузнеца. Мы нашли его вмёрзшим в снег и совершенно седым. Не выдержав, всё-таки встреваю со своими комментариями, решив, что скучал достаточно, чтобы иметь на это право: — Хорош был кузнец, если… Дёргаюсь даже, ощутив прикосновение к своему колену, и едва не теряю равновесие, когда, глянув, вижу предупреждающе опустившуюся на него широкую ладонь. Чуть сжимает, но даже головы не повернул. Ни единой эмоции! Некогда идеальный, до того как ему впервые сломали нос, должно быть, профиль даже не исказился. Пальцы сжимаются и неторопливо поднимаются выше. Что же, ладно. — Простите, достопочтенный господин. Я оставлю свои замечания при себе. Умоляю, продолжайте. Умудряюсь даже отвесить поклон и не навернуться. Умудряюсь мельком заглянуть в его, Анджея, лицо и поймать ускользающую эфемерную улыбку. Проповедник, что едва ли разменял пятый десяток, кивает, словно и не было никакого замечания. Словно не замечает, что я неосознанно тянусь вправо, а прошедшиеся по моей ноге пальцы возвращаются на колено. Должно быть, там им удобнее всего. Проповедник, что носит пенсне и зовётся Сандалом, покладист и вежлив. Проповедник, что, прокашлявшись, возвращается к нашему зверю. — Первый раз его заметили на западной стороне поселения, если это имеет значение. Анджей тут же отрицательно мотает головой, и служитель в чёрных одеяниях опускает взгляд. — Появился ночью, пронёсся по главной дороге и как вкопанный встал перед храмом. Мы как раз заканчивали еженедельную службу и… — Что за службы ведутся ночью? — Монстролов всё-таки подаёт голос, и тот весьма хриплый от продолжительного молчания. И тот весьма хриплый, что совершенно неуместно заставляет меня закусывать губу, чтобы скрыть тут же нарисовавшуюся пошленькую ухмылку. Как же, оказывается, сложно удерживать лицо и концентрироваться, когда то, что тебе нужно, вот оно, под боком. И хер с ними, со всеми этими местными и их призрачными преследователями. Давай всё бросим и свалим, а? Жаль, что последнее лишь крутится в моей голове и никогда не будет сказано вслух. Потому что он никуда не уйдёт. Потому что я прекрасно знаю это и поэтому не лезу с бесполезными предложениями, надеясь на то, что получу что-нибудь в итоге за своё терпение. — Наш бог предпочитает спать днём, господин. Для того чтобы иметь силы охранять нас ночью. Не сказать, что эта фраза производит хоть какое-то впечатление, но пальцы чистильщика сжимаются чуть сильнее. Скорее так, неосознанно, от лёгкого раздражения, но попробуй тут не заметь. Вот как, значит. Не веришь? Выпрямляется, разминает спину и, обведя едва заполненный зал взглядом, размеренно спрашивает у всё того же усевшегося напротив проповедника. У проповедника, что был единственным, кто решился принять помощь от человека с чёрными глазами. — И где же сейчас ваш бог? Уж не обижен ли за то, что вы перестали скармливать ему своих детей? Конечно, ты не веришь. Ты никогда не веришь им. Небрежно брошенная фраза производит эффект рванувшей осколочной бомбы. Мужики хватаются за опущенные уже было инструменты, а я — за рукоять кинжала. Успеваю вытащить на треть до того, как наш новый знакомец опускает голову и, почти извиняясь, спешно из себя давит: — Наш бог принимает в жертву только молитвы и овощи, что мы выращиваем в сезон. Его не интересуют ни кровь, ни наши дети. — Время покажет, прав я или нет. А пока вернёмся к зверю и… — делает паузу и поднимает голову, чтобы взглядом захватить как можно больше людей, — мертвецам, что видели шатающимися по вашим полям. По толпе волной проносится ропот. Проповедник меняется в лице. Потеет, несмотря на ощутимую прохладу за каменными стенами, и с вежливой замороженной улыбкой отвечает: — Понятия не имею, о чём вы говорите, господин. Усопших мы хороним на кладбище неподалёку. И, уверяю вас, ещё ни один не постучался в свой старый дом. Анджей отвечает скупым кивком, несмотря на то что ни единому слову или взгляду не внял. Не проникся. Неужто уже понял что-то и играет в свою любимую игру? Пауза повисает тягостная, и всё тянется, пока один из мужиков, держащий в руках серп, не выкрикивает в пустоту: — Она! Она это всё! Её проклятие живёт! На него тут же шипят со всех сторон, но монстролов видимо оживляется и, отмахнувшись от пытающегося вставить слово проповедника, подзывает не удержавшего язык за зубами к себе, и тот, несмотря на ничем не прикрытый в глазах страх, подходит и даже садится на лавку, что напротив нашей. Садится, да только серп из рук так и не выпускает. И мне до безумия хочется отобрать его, чтобы не нервировал. Увалень увальнем, а дури ему явно не занимать. — Что за «она»? — спрашиваю весьма неохотно, и то повинуясь движению пальцев, что никак не оставят меня в покое. Теперь и вовсе, забавляясь, перетекли ниже и замерли над голенищем высокого сапога. — И если в этой крайне занятной истории фигурируют розы, то лучше бы тебе сразу об этом сказать, не то я этот серп… — Не знаю я ни о каких розах! — выкрикивает почти и, позабыв о своём оружии, отмахивается от меня так, свободной ладонью. — Жила тут у нас одна лет двадцать назад. Всё по округе шастала да травы собирала. Вот её это зверь. Точно её. Притихшие местные вдруг начинают поддерживать его, а проповедник, напротив, прикрывает глаза ладонью. Горбится и поджимает губы. Неужто та самая ниточка? Склонившись, ловлю взгляд чёрных, чуть прищуренных глаз, и он, без труда догадавшись, о чём я думаю, коротко жмёт плечами. Посмотрим так посмотрим. Я что же, против? — Да ведьма! Ведьма была! И кошка у неё была, глазастая жуть. Рыжая и одноглазая. Как зыркнет, так оторопь брала, — кричит почти, и я невольно отвожу взгляд. Отвожу вверх и делаю вид, что внезапно заинтересовался потолочными балками да жалким подобием на лепнину. — И куда делась? — Совершенно бесполезный вопрос. Хотя бы потому, что с огромной вероятностью я уже знаю «куда». Следовало спросить иначе. Следовало спросить «как». — Кошка-то? — Мужик озадаченно чешет голову и, нервничая, дёргает себя за мочку уха. Лихорадочно соображает и договаривает с паузами уже, растягивая слова: — Так это… сожгли. Вместе с хозяйкой и её домом. Анджей медленно меняется в лице и поворачивается к притихшему Сандалу: — Так молитвы и овощи, говорите? В его голосе столько потрясающего равнодушия, что распознать в нём угрозу смог бы лишь тот, кто давно с этим голосом знаком. Смог бы лишь тот, кто отчаянно пытается, не привлекая лишнего внимания, отцепить от своей ноги впившиеся в мышцы пальцы и не скривиться при этом. Проповедник же касается пенсне и становится чопорно отрешённым. Становится вежливым и пришибленным для того, кто уверен в своей правоте. — Это не было жертвой. Это была защита. — От чего же? — Расслабляет наконец кисть и больше не собирается оставить меня без коленной чашечки. Но будто бы моим сарказмом заразился. — Рыжей шерсти и травяного чая? Сандал успевает лишь распахнуть рот, как Косматый, стукнув черенком вил по каменному полу, встревает снова, выдвинувшись вперёд: — Глазила она направо и налево. Мужиков меняла. Вот мы и того её… — Запинается, отирает лоб почерневшей от въевшейся в кожу сажи ладонью и, сглотнув, продолжает: — Судили, значит. Но не в этом суть, значит. Прокляла она нас, когда горела. Сказала, что ни сна, ни покоя не будет, значит. Сказала, что явится зверь, что станет палачом. Всех разорвёт, а до кого не дотянется, того затопчет или до смерти напугает. Так и сказала всё. Слово в слово. Ощутимо нервничает. Потеет и повторяется. Вот и поплыли страшные тайны одна за другой. Казалось бы, и правда почти вскрылась, да только монстролов выглядит так, будто княжна ему заявила, что желает шёлковое нижнее бельё и непременно кружевные подтяжки. Монстролов кривится, будто его только что угостили первосортной чушью. — Тебе лет-то тогда сколько было? — В голосе подозрение, что ни с какой другой эмоцией не спутать. В голосе презрение, что просачивается так или иначе, когда он знает, что его пытаются надуть. — Сам слышал? — Так отец мой слышал. Вот слово в слово и пересказывал. — Горящие заживо не слишком-то многословны. На лице мужика отражается искреннее сомнение, которое тухнет тут же, стоит чистильщику весьма жёстко закончить: — Впрочем, я всегда могу проверить это. — Господин… — Голос проповедника звучит едва ли не жалостливо, и тот даже тянется вперёд ладонью, перехватив свою книжицу в другую руку. Тянется и в конечном итоге так и не рискует касаться. — Эта женщина в самом деле была ведьмой. — Да плевать мне, кем она была и за что вы её сожгли. Меня интересует только вепрь. А ещё то, что вы готовы выложить в обмен за свои жизни. А вот и моя любимая часть. Любимая моя и глубоко нелюбимая его. В этом одно из наших немногочисленных различий. Он торгуется и иногда уступает, я никогда не соглашаюсь на меньше озвученной суммы. Проповедник, что избрал роль гласа своей паствы, снова перекидывает книгу в другую ладонь. И это становится уже поистине подозрительным. Это становится поводом для того, чтобы отобрать её и заглянуть внутрь. При первом же удобном случае. — У нас есть мука, солонина, инструменты и совсем нет денег. Мы… — Что в твоей книге? — не утерпев, спрашиваю, и Сандал молча разворачивает обложку так, чтобы я увидел тиснённую на коже символику. Ту же, что и около входа в храм. — Это молитвенник, господин. — Сжимает обложку сильнее, и внутри что-то негромко хрустит. — Я мог бы расплатиться молитвой, если вас это устроит. — Ага. Чудесно. Но лучше бы вон теми камнями, в венце, — указываю взглядом на самый крупный витраж из всех и становлюсь объектом куда более пристального внимания местных. — Вот они НАС устроят. Тут даже Анджей поворачивается ко мне, приподняв бровь. Ну да, заломил, и что? Нужны они там кому-то, эти камни, а мне куковать до самой весны, перебиваясь редкими заказами. Люд весьма миролюбив в зимние месяцы и не спешит заказать мужа или тёщу. И снова шёпот, перерастающий в крики. И снова толпа, обступающая лавку, становится плотнее, да только крестьяне они все. Землепашцы и скотоводы. И вовсе не крики на этот раз, а шепотки. И пресловутое «святотатец» одно из самых мягких из того, что я слышу. И не сойти мне с этого места, если трогает хоть сколько-то. — Ну так что? — Поднимаюсь на ноги и, спрыгнув с лавки, обвожу толпу взглядом. — Сойдёмся на трёх камнях или подождём, пока ваш зверь не придумает, как прокопаться внутрь? — Эти камни здесь с самого основания костёла. Реликвия. — Глядишь, им повезёт, и тот, кому я их перепродам, использует их с большей пользой. По рукам? Проповедник оборачивается к алтарю, что смахивает скорее на гробницу, нежели на святилище, а после переводит взгляд на столпившихся людей. Испуганных, голодных и растерянных. Проповедник глядит на них долго, а после, уже привычным жестом перехватив книжицу в левую руку, обречённо кивает. Признаться, осуждения жду. Хотя бы в мимике или взгляде. Признаться, осуждения жду, но ропот толпы вовсе не давит. Не пригибает к земле и не вызывает угрызений совести. Три камня всего. Прозрачных, обработанных и довольно крупных. Три камня, что на вес куда тяжелее того, что я отчего-то таскаю с собой за пазухой. Куда тяжелее того, зелёного. *** Днём ожидаемо тихо и, сколько кругом ни ходи, вепрь и края копыта не кажет. Днём ожидаемо совсем мёртво, но люд так и не рискует вернуться в свои дома. Лишь пара смельчаков из тех, кто покрепче, совершают вылазку да возвращаются назад. Возвращаются почти бегом, то и дело скользя по снежной насыпи и оглядываясь через плечо. Тащат сухари в мешках и глиняные горшки. Тащат даже пару довольно тощих гусей и убивают тут же, прямо перед входом в храм. Наблюдаю, опёршись о стену, да только качаю головой. Внутри нельзя, значит, — грешно. Внутри нельзя, а тут, в метре, — пожалуйста. Божество не увидит. Анджей на это только чуть хмурится и ничего не говорит, даже поймав мой вопросительный взгляд. Анджей на это только чуть хмурится и, развернувшись, уходит прочь, на задний двор костёла, что некогда, должно быть, был плодоносящим садом, да загубили весь. Одни чёрные черенки из земли торчат. Днём ожидаемо совсем тихо и до зелёной тоски скучно. Податься некуда, развлечь себя тоже. Так и наворачиваю круги, то снаружи, то внутри. Так и наворачиваю круги, стараясь лишний раз не задерживаться у алтаря. Запах благовоний столь силён, что голова тут же кругом. Тут же медленно начинает ехать всё, а желудок, что я всегда считал просто железным, противно подводит. Монстролов внутри вообще не показывается почти. Не то чтобы не пугать особо впечатлительных местных, не то потому, что ему воняет куда сильнее моего. Монстролов тоже не может удержаться на одном месте и бродит всё. Пару раз даже скрывается за воротами и одним лишь жестом руки запрещает следовать за собой. И я отчего-то слушаюсь. И я отчего-то не лезу к нему, понимая, что момент не тот. Так и шатаемся оба без дела до первого проблеска синевы в светло-сером небе. Так и шатаемся, пока вместе с вечером не ударяют морозы. Стремительно и неумолимо. Проповедник настоятельно просит вернуться особо храбрящихся в храм и притворяет за собой двери. Я же, плюнув на все их верования, развожу костёр. Посреди двора и в качестве хвороста наломав тонких, высохших ещё чёрт-те когда деревцев, что, должно быть, даже ни разу не цвели. Пока возился, совсем стемнело. Пока возился и осматривался по сторонам, размышляя, что же приспособить в качестве сиденья, тёмная фигура, закутанная в плащ, вернулась с очередного обхода деревни и, вместо того чтобы проскользнуть в довольно узкую щель, отпинывает распорку и широко распахивает ворота. Распахивает, да так и остаётся стоять в образовавшемся проёме. Прислонив незачехлённый меч к опорному столбу и повернувшись спиной ко мне. — Итак, — предсказуемо не выдерживаю тишины первым, и голос мой звучит преувеличенно бодрым. Так проще не замечать, как мёрзнут пальцы и щёки. Так проще не замечать облака вырывающегося изо рта пара и каменно-крепкие, заледеневшие лужи. — Какой у нас план? — У нас нет плана, — звучит пронзительно и тяжело в промёрзшей тишине. Звучит не устало вовсе, звучит категорично и довольно зло. — «Нас» отсидится внутри и никуда не пойдёт. — Что? — не в полный голос даже. Каким-то странным и ни черта не присущим мне эхом. Эхом, которое возникло-то только потому, что ловить тут больше нечего. — Что слышал. Лучше тебе быть внутри. — Я сам знаю, что для меня лучше. И где. Наклоняется вперёд и, смахнув с волос не спешащий таять самостоятельно снег, спрашивает: — Ты можешь обойтись вот без этого? Спрашивает так, что мне всенепременно нужно уточнить: — Вот без чего? — Без пустых споров и бахвальства, — с готовностью перечисляет, и я, вслушиваясь в его голос, надеюсь уловить что-то кроме бесконечной усталости и разочарования во всём людском роде. — Не тот случай, Лука. Помочь не сможешь, а пострадать — запросто. — Что происходит? Оборачивается наконец, и я, шагнув было к нему, останавливаюсь в нескольких метрах. Сейчас он слишком мало похож на человека. На вампира, оборотня, даже восставшего мертвеца. На кого угодно, только не на человека. Кажется мне или игра тени и света всё, но чудится, будто на висках и скулах проступили синеватые вены, а белков глаз почти и не различить. — Зима, — роняет тяжело, словно набитую до отказа суму в снег, и мотает головой, отгоняя от себя наваждение или что-то ему подобное. — И потому не лезь. Так и стою, не приблизившись, против ветра, чтобы не окуривало дымом костра. Так и стою, глядя на его спину и почему-то старую, белёсую уже по краям, заштопанную прорезь на плаще. — Боишься перепутать меня с исполинской свиньёй в пылу битвы? — спрашиваю не со смешком, а всё также немного растерянно. Будто собраться никак не выходит и приходится насильно выдёргивать себя из дум. Возвращаться в холодную злую реальность. Реальность, в которой обычно я сам злой, а не задумчиво-рассредоточенный. Нельзя. Хватит. Чревато. Да только Анджей нисколько не помогает. Только Анджей своим серьёзным ответом делает всё только хуже: — Боюсь. Всего одно брошенное слово и чуть приподнятые брови. Не шутит и не передразнивает меня. И это действительно повод. Прислушаться. — Тогда я, пожалуй, просто постою тут. Подержу двери. Мало ли упадут? Качает головой и даже оборачивается в полкорпуса, чтобы глядеть уже напрямую: — Внутри. И тон тот, которым он обычно выдаёт резкое «нет» или «не смей». И тон тот, с которым спорить — своей заднице дороже. Но и просто так уйти я тоже не могу. Не могу отсидеться, вышагивая напротив дверей и гадая, протоптались по нему или нет. Гадая, не выпал ли, не забылся сном, хорошо получив по голове. — Во дворе. — Ты меня не слышишь? Отлично слышу. И в этом-то вся проблема. А ещё в том, что у меня стремительно заканчиваются варианты. — Тогда на крыльце? Морщится и, дёрнув головой, понижает голос: — Почему ты торгуешься со мной, как… Договорить не успевает, но я и без того слышу имя, которое он хотел назвать. Договорить не успевает, потому что я перебиваю, всей своей сущностью вдруг воспротивившись ТАКОМУ сравнению. Потому что нет. Я не «как». Совсем нет. — Как кто? Паузу берёт и смягчается. Не то просто потому, что устал спорить, не то потому, что меня лицо выдало. — Как ребёнок. — Потому что хочу остаться с тобой. Слишком мало времени прошло после того, как… — Запинаюсь тут, понимая, что только что подтвердил его слова. Ну и хрен с ними. Пусть как ребёнок. Глупый и упрямый. Пусть. Ребёнком-то как раз мне побыть не позволили. Имею я право на пару капризов? — После того, как ты перестал выпендриваться. — Соскучился? — Думаешь, я этого не признаю? — Именно так я и думаю. — Но я скучал. И по всему вот этому, — тут даже не приходится взглядом обводить обнесённый частоколом двор, чтобы он понял, что я имею в виду, — и по тебе. Паузу берёт. Улыбается. Улыбается, и я невольно взглядом впиваюсь в его рот, а после чуть кошу глаза в сторону, прослеживая границы шрама. — По холодной земле и каменному хлебу? — В голосе нет ни капли яда. В голосе отголоски ставшей ватной мстительности. Мстительности, от которой мне в этой жизни явно не отделаться. Но раздражает. Иголкой по коже скребёт, напоминая и про утро, которого не должно было быть в моей жизни. И о последующих днях. — Может, хватит? — Может, — соглашается легко, мотнув головой вперёд и уронив завесой на глаза кривовато откромсанную чёлку. Соглашается и больше совсем ничего не говорит. Глядит лишь прямо перед собой, и отчего-то мне кажется, что почти не моргает. Ни порывов ветра не чувствует, ни стремительно падающей температуры. И больше совсем ничего не говорит… А минуты текут. Небо насыщенно-синее. Небо в густую черноту. Что же… Отхожу к крыльцу, на нижней ступеньке которого прислонённый к перекладине перил стоит мой арбалет. Отхожу к крыльцу и опускаюсь, вытянув левую ногу, а колено правой, напротив, сгибаю и обхватываю пальцами. — Знаешь, это всё было… было довольно странно. Всё смотрит и смотрит, и этот проклятый тяжёлый взгляд словно заставляет меня говорить. Словно зачаровывает и лишает способности как следует сжать зубы, закусив язык. — Было плохо. Было плохо в предместьях, было плохо в треклятом платье. Ох уж это платье… Я едва окончательно крышей не поехал, когда первый раз влез в него. Смеялся как безумный, пока горло не перекрыло. Смеялся и думал, что выколю глаз, когда чернил ресницы. Вспоминаю и почти ничего не вижу перед собой. Лишь образы уже минувших дней плывут. Плывут словно стороной, но, перебирая их, будто окунаюсь в каждый. Ощущаю, как налипают на меня, будто вторая кожа, и если хорошенько постараться, то смогу даже вообразить, вспомнить ощущение, с которым корсет пережимал мои рёбра. Дёргаюсь так резко, что, будь на ступеньках наледь, навернулся бы. Дёргаюсь так резко, возвращаясь назад из пропитанных опиумными парами видений, и, заморгав в два раза чаще обычного, фокусируюсь на единственной фигуре, что во всей этой дыре имеет значение. На единственной фигуре, бледное лицо которой искажается в подобии улыбки. И он даже не пытается скрыть, насколько она грустная. — Я помню. Грустная, под стать голосу. Переспрашиваю, очевидно без шансов на отрицательный ответ. Переспрашиваю, а сам чувствую себя безнадёжно жалким: — Так заметно было? — Достаточно заметно. Остановиться бы. Остановиться, всё-таки укусив себя или впившись ногтями в ладони. Остановиться бы, да только глядит слишком внимательно и всем своим видом показывает, что ловит каждый звук. Наконец-то слышит и не ударит в ответ на мою редкую, почти сентиментальную чушь. И это слишком соблазнительно, чтобы противиться. И это то, чем я не могу не воспользоваться, чтобы спросить. Узнать наверняка. Спросить о том, что мучало порой. — Если бы тогда я пришёл к тебе, если бы захотел… — Подбирать сложно. Слова — куда ни шло, но вот явные проблемы с лицом. Подводит в моменты откровений. Подводит, когда ехидство, что служит защитой лучше доспеха, где-то предательски спит. — Если бы попросил. Ты бы взял меня с собой? — Ты знаешь, что взял бы. — Опускает взгляд, разглядывает припорошённые снегом носы своих сапог и, вскинувшись, смотрит уже совершенно другими глазами. — Только ты не хотел. Не знаю, хотел ли обвинить. Не знаю, хотел ли, но хлёстко проехаться удалось. — Верно. Не хотел. Нельзя было. Я… — неосторожно заикаюсь о чём нельзя и осекаюсь, почувствовав, как словно металлом резануло по внутренностям. Почувствовав, как, словно набитый чем-то тяжёлым, сжался желудок и стремительно подскочил вверх. Почувствовал медленно расползающийся по нёбу кровяной привкус. Вздохнуть пробую, и первая же попытка обрывается приступом кашля. Вздохнуть, выпрямить спину, и вместо этого и вовсе складываюсь так, что лбом касаюсь колена. Складываюсь, давлюсь и насилу заставляю себя перестать думать. Обо всём сразу. Просто обрубить и уставиться вперёд, пытаясь в белой мешанине различить грани отдельных снежинок. Хватаюсь за обшарпанные прикосновениями сотен рук перила и с трудом поднимаю голову. Теперь не из-за плеча, теперь уже полностью развернувшись смотрит. Теперь наблюдает и едва удерживает нейтральное выражение на лице. А уголок губы так и подрагивает, вот-вот грозясь опуститься вниз. Уголок губы, что не был повреждён и уродливо растянут. — Не надо. — В этот раз он первый заговаривает и, словно за двоих, тяжело выдыхает. — Не надо. Скажи только: вместе мы сможем разобраться с этим? Помедлив, осторожно киваю и продолжаю уводить мысли в сторону. Продолжаю шарить в своём подсознании, и оно натыкается на довольно странные вещи. Продолжаю шарить в своём подсознании и старательно делаю вид, что от этого «вместе» мне не стало позабыто сладко. Словно раз — и по пищеводу стекает растопленный сахар. И горько оттого, что сожжён, и склеивается всё. И крови из глубоких ожогов столько, что впору захлебнуться ею. Сладость и соль. Пересаживаюсь выше и только тогда понимаю, что пальцы почти дубовые. Не слушаются. Такими ни зарядить, ни выстрелить. Такие рубить можно, и ни черта не почувствуешь наверняка. Растираю ладони друг о друга и жалею, что оставил плащ внутри костёла перекинутым через спинку скамьи. — Вернись внутрь. — А что, стану непривлекательным с отмороженным носом? Отделывается коротким смешком и столь же короткой фразой: — Иди уже. Мотаю головой, упорно отгоняя неуместные сравнения. Мотаю головой, и он просто отворачивается, так ничего больше и не говоря. Отворачивается, глядит на дорогу и тёмное низкое небо. Минуты капают одна за другой, а я понимаю, что и сам немного выпадаю, фокусируясь то на потрескивающем на ветру пламени, то на складках плаща чистильщика. Из-за моей спины доносятся гул и изредка почти призрачные звуки шагов. Словно кто-то постоянно подходит к двери и вслушивается тоже. Словно кто-то следит за нами, гадая, что будет дальше. Гадая, получится у монстролова или камушки так и останутся в короне? Гадая, до очередного утра дотянут ли? Вернутся в дома?.. Вернутся… Мысли медленно, но верно меняют русло. Мысли словно неподвластные мне, ускользают, зацепившись за одно-единственное слово. «Вернутся». Вернутся туда, где кто-то, возможно, ждёт. Дикость почти для меня. Дикость, отдающая чем-то неуловимо приятным. Намёком или отголоском, почти. — Ты прав. Монстролов неосознанно подаётся на полшага назад, отреагировав на мой голос, но головы так и не поворачивает. — Мне он тоже нужен. И паузой в морозном воздухе повисает тишина. Ни одному из нас уточнения не нужны. — Нужен, потому что с ним действительно не хочется быть тем, кто я есть. Но он меня бесит всё ещё иногда. Ни одному из нас, но я отчего-то продолжаю. И слова льются, словно из пробитого сосуда вода. И остановить это я могу, только закончив фразу. Ни буквой раньше. — Тем, что глупый? — Тем, что добрый. Он самая настоящая принцесса, княжна, которая одинаково хороша и в рубище, и в шелках. И мне так хотелось… — тут паузу беру, чтобы подобрать нужное слово, поднять взгляд на остающуюся прямой спину и, потрогав уголок рта языком, закончить: — Испортить всё это. Я думал, что как только он пообтаскается, набьёт пару шишек и получит несколько синяков, так сразу и сломается. И тебе наскучит. Но… Тут только беспомощно руками всплеснуть, не найдя точного слова, описывающего это «но». — Но? — Но, как видишь, судьба не любит предсказуемые исходы. Я не смог его кинуть. Хотел же, столько раз думал и… И ничего. Каждый раз в итоге одно и то же. «Привет, малыш, скучал?» — передразниваю собственный голос и качаю головой. Вообще, это должно быть чертовски странно всё. Рассказывать ЕМУ о том, как я запал на кого-то ещё, но… Не странно ни черта. В каком-то извращённом смысле даже логично. Кому, как не ему, мне выдавать всё это? — Думаешь, он будет?.. — сворачивает в сторону столь внезапно, что я не сразу могу уловить ход его мысли и потому переспрашиваю, настороженно наклонив голову: — Что «будет»? Сначала даже дёргается, отмалчивается, а после, не то смирившись, не то самого себя победив, негромко договаривает: — Скучать. И столько тоски в голосе, что сразу на местах всё. И столько немой, направленной на холода ненависти, что одним словом едва ли вместить. Всё о том же думаешь, значит. Всё ждёшь. — Если ты уснёшь? Оглядывается на меня снова. Поджимает губы и ведёт подбородком по тёмному краю застёгнутого плаща. — «Когда», Лука, — поправляет, и что уточнение, что моё имя — одинаково мрачно звучат. Одинаково обречённо и будто смирившись. И с зимней спячкой, и со мной. — А знаешь, я верю в лучшее. Оптимизм, оказывается, заразителен. Как думаешь, это передаётся через укус? Против воли улыбается — даже глядя на затылок знаю это. Знаю, потому как опускает лицо и чуть ведёт шеей. Уточняет вполголоса, и на моих губах тоже появляется улыбка: — Через постель. — Тогда странно, что ты ещё не инфицирован. — У меня иммунитет. — А… — Хочу уточнить, к чему ещё у него «иммунитет», но вдалеке, около тёмной линии деревенских ворот, возникает нечто странное. Нечто, смахивающее на пятно света или же вспыхнувший факел. Нечто, что медленно разрастается и становится всё ближе. Вскакиваю на ноги и по инерции было, по выработавшейся за много лет привычке, хватаюсь за стоящий в стороне арбалет. Останавливаюсь, почти сжав приклад, да так и замираю, не разогнувшись. Вепрь вернулся. В мгновение ока оказывается у черты. Копыта, вполне себе осязаемые и реальные, вскапывают рыхлый, только выпавший снег. Шкура выглядит ещё отвратительнее, чем в прошлый раз. Шкура, свалянная из множества других. Только теперь не спину и круп вижу. Только теперь мордой к нам обоим. Обезображенной, словно рукой садиста-живодёра раскромсанной. Сплошные шрамы. Намёк на уши, распахнутая пасть, усеянная беспорядочно натыканными куда попало клыками, и глаза — тёмные провалы. Дышит словно насилу, дышит, выдыхая клубы густого пара, и как вкопанный стоит по ту сторону рва. Как вкопанный прямо напротив положившего ладонь на всё ещё стоящий около столба меч монстролова. Монстролова, что не двигается с места, а словно ждёт ещё чего-то. Чего? — Что же ты… руби уже… — проговариваю вполголоса, особо не рассчитывая на то, что услышит. Проговариваю скорее для того, чтобы убедиться, что установившейся ватной тишиной не заложило уши. Надсадное хриплое дыхание, похожее на выхлоп паровой машины, и больше ничего. Тягучее, натягивающее нервы ещё сильнее «ничего». А зверь всё смотрит. Упрямо и, кажется, будто осмысленно даже, прямо на чистильщика из-под массивных надбровных дуг. А зверь всё смотрит и начинает нетерпеливо переступать с ноги на ногу. Пятится на шаг или два, возвращается ко рву. Мотает головой. Подаётся вбок… Движение по эту сторону черты замечаю, только когда Анджей двигается вправо и, удобнее перехватив меч, вперёд. Ожидаю рубящего или попытки увести зверя… но не опущенного оружия. Недоумение сильно, как никогда, но не вмешиваюсь. Не вмешиваюсь, но на всякий случай плавно, безо всяких рывков или суетливых движений, заряжаю арбалет. Просто так… на всякий случай. Просто так, потому что спокойнее чувствовать сталь и тугой спусковой крючок под пальцами, нежели бессильно загребать ими пустоту. Монстролов всё не спешит. Замирает напротив огромной, вполовину своего туловища, морды и даже касается её ладонью. И мало того, что зверь позволяет ему это, он не шарахается в сторону и не думает оскалиться. Смотрит всё лишёнными век глазами и ждёт. Ладонь, что сейчас должна быть просто ледяной, проходится по широкому, обтянутому чёрт знает сколькими слоями кожи лбу и останавливается на рыле, напоминающем мокнущую, сочащуюся сукровицей рану. Монстролов всё не спешит, смотрит вверх, чуть запрокинув голову, и я едва не отшатываюсь назад, когда тяжело роняет лезвие меча и проводит им против неглубокой рытвины на земле. Чертит по свежему снегу, размыкая черту. Чертит небрежно, ни слова не бросив, и, безо всякого страха повернувшись к махине спиной, возвращается назад, во двор. Гляжу на него, будто впервые увидел, а он — на мой арбалет. Бросает негромкое «К чертям окна» и, крутанув кистью, чтобы перехватить меч, огибает меня. Поднявшись по ступеням, сходу вклинивает лезвие в зазор между створками. Вклинивает самый конец и, навалившись всем весом, проталкивает его внутрь. И древесина трещит как под ударами топора. И древесина — брус, что вставлен запором, — медленно подаётся, теряя целостность под натиском чёрного меча, что пилит его, не боясь затупиться. Опомнившись, отступаю на три шага и, не без опаски покосившись на всё ещё стоящего за чертой монстра, выбиваю ближайший витраж. Осыпается осколками с оглушительным звоном. Осыпается внутрь, но не слышно, как крошится ещё больше, столкнувшись с полом. Не слышно из-за криков запёршихся прихожан. По-прежнему не понимаю, для чего это всё, но прилежно избавляюсь ещё от двух витражей, как раз когда Анджей заканчивает с дверью. Распахивает настежь и с абсолютно каменным выражением лица проходит внутрь, предупреждающе качнув мечом в сторону готового было наброситься на него бородача с вилами. Поднимаюсь следом, но держусь позади, поглядывая, чтобы никто из деревенских не просочился за спину. Анджей же идёт вперёд, огибая лавки, и останавливается около алтаря. Анджей же идёт вперёд, взглядом находит бледного, как полотно, что висит на одной из стен, проповедника и… глубоко вдыхает. Внутри быстро холодает, и прошедшийся по зале ветер тушит часть свечей. И прошедшийся по зале ветер утаскивает с собой на улицу всю эту вонь от окуриваний и благовоний. Монстролов же, вскинувшись, словно только что проснувшаяся гончая, начинает вертеть головой по сторонам, крутится на месте, выбирая направление, и наконец останавливается, упёршись взглядом в то самое, единственное во всём костёле массивное полотнище. Направляется к нему, распугивая и без того жмущихся, а то уже и открыто плачущих местных, и с силой отпихивает пытающегося заслонить собой проход проповедника. — Что вы делаете?! — Чёрная ряса, разметавшаяся по полу, выглядит зияющим пятном в никуда, а багровая накидка и вовсе расстегнулась и слетела. Только книжицу свою всё держит. Сжимает до побелевших костяшек пальцев. — Господин?! «Господин» совершенно точно его не слышит или же делает вид. Отрубает кусок крепко пришпиленного полотнища, а когда то опадает, стена оказывается вовсе не сплошной. На кладке явственно обозначаются контуры двери, а на полу виднеются замытые, въевшиеся в камень почти, чёрные полосы. Отставляет меч в сторону, и притихшая была толпа оживает. К всхлипам и плачу примешиваются угрожающие крики и лязг. Пробираюсь поближе и, пока Анджей возится, ощупывая стену, становлюсь спиной к его спине. — Просто на всякий случай: если этот милый зверь шепнул тебе чего-то про спрятанный клад — я рассчитываю на часть. — Надеюсь, она тебя не сожрёт. А вот об этом я, признаться, не подумал. Согласно киваю и целюсь прямо в лоб слишком уж близкостоящему мужику с серпом. Просто целюсь. Пока что. — А я-то уж как надеюсь. — Окончание фразы тонет в хрипе старых, давно притёршихся друг к другу камней. Он наконец находит, куда следует нажать, чтобы фрагмент якобы монолитной стены просел и медленно отодвинулся в сторону. Плавно настолько, что никаких сомнений — механизмом часто пользуются. Не заржавел. И взгляду открывается не тайная комната или зияющий чернотой провал, а довольно широкая винтовая лестница, уходящая в сумрак, а не темноту. На стенах — пропитанные чем-то масляным факелы. На ступенях — пятна всех оттенков багрового. Переглядываемся, и Анджей, прежде чем переступить незримую черту, кивает на притихших местных: — Выведи всех на улицу. — А вепрь? — Не по их души. Не совсем понимаю пока, но, вместо того чтобы завязывать спор, скупо киваю и направляю арбалет на мельтешащего поперёк дороги проповедника. Проповедника, что бледнее комом валяющегося на каменном полу отрезка полотнища. Палец ложится на спусковой крючок, да так и не нажимает, остановленный вновь прозвучавшим голосом монстролова: — Не надо. Пусть говорит, если хочет. — Пожалуйста, послушайте, господин. Что бы ни нашептало это демоническое создание, это неправда! — А ты подглядывал, значит?.. — с живейшим интересом спрашиваю, прикидывая, какая же цель лучше: грудь или голова. С живейшим интересом спрашиваю и едва не закатываю глаза, когда меня отдёргивают, как маленького. — Люди, Лука. Только плечами жму и оборачиваюсь к толпе: — Двери открыты, сами выйдут. Оборачиваюсь к толпе, что и не думает двинуться в сторону выхода. Что замерла, и даже страх на лицах застыл почти одинаковый. — Ты мне предлагаешь каждого вынести? Только отмахивается от меня, совершенно игнорирует мельтешащего рядом, закутанного в чёрные одеяния мужчину и, пригнувшись, ныряет в открывшийся проход. Спускается вниз так быстро, словно действительно напал на след. Словно подобно собаке чует. Сандал, подобрав полы своей рясы, бросается следом, а я, пожав плечами и зачем-то подмигнув тому косматому с вилами, замыкаю процессию. Ступени, на удивление, ровные, не щербатые и не треснувшие. Ступени широкие, перепрыгивать через одну не получится даже с моей длиной ног, что уж говорить о ком-то пониже. Ступеней много, и, пока спускаюсь, всё никак не могу перестать думать о том, что невольно прикидываю, как бы пришлось княжне в той или иной ситуации. Прикидываю, как бы он лез через сугробы или протискивался сквозь толпу, боясь потерять Анджея из виду. Прикидываю, как спускался бы, притормаживая и поворачиваясь боком. Как запнулся бы и растянулся внизу, не углядев зазор между плитами, которыми мощен вырубленный прямо в породе пол и вообще вся комната. Комната, что служит своеобразным коридором, подходом к запертым, куда более внушительным, нежели те, что стоят наверху, воротам. Чёрные от времени, с вензелями, и на секунду чудится, будто даже украшены коваными розами. Вздрагиваю, подхожу ближе, чтобы убедиться: с замысловатой округлой вязью спутал. Засов, в отличие от стальных петель, совсем свежий и только начал темнеть. Недавно вытесан. Всё ещё пахнет деревом. Воздух внизу холодный. Напоён сыростью и землёй. Напоён запахом разложения. — Теперь чувствуешь? — Анджей прямо напротив створок и оглядывает их без какого-либо интереса. Оглядывает их с недобрым прищуром и нетерпеливо сжимая рукоять меча. Одного взгляда на его пальцы с обозначившимися сбитыми костяшками хватает, чтобы пульс подскочил. Одного взгляда и ударной волны, что вдруг сотрясает ворота. С той стороны. — Теперь чувствую, — подтверждаю, чуть скривившись, хлопаю по колчану и проверяю, сколько в нём болтов. Меч остался наверху, вместе с сумкой и плащом. Меч, который вряд ли мне понадобится. — Догадываешься кто?.. Ответить не успевает. Ответить не успевает из-за набросившегося на него сбоку проповедника, что, едва коснувшись чужого плеча, отлетает к тёмным воротам, вмурованным прямо в камень. Отлетает и, задохнувшись, стекает вниз, прижав книжицу к ушибленной груди. — Не надо… Не надо, пожалуйста, — шепчет, почти задыхаясь, и пробует подняться на ноги снова. И не сказать, что у него выходит. Так и остаётся сидеть, пытаясь наглотаться воздуха впрок. — Не надо? — Потому что там кто?.. Как бы я ни любил быть тем, кто понимает меньше остальных, сейчас не лезу, а только слушаю, повернувшись к внимательному, тщательно сдерживающему злость монстролову. Монстролову, которому почти всегда врут, недоговаривают, утаивая часть правды, и неизменно всё заканчивается одинаково. — Твоя невеста? Жена? Родители? Может быть, парочка сестёр или детей? Сандал, что был рождён явно вдали от этих мест, горбится и стаскивает с переносицы лишь чудом не треснувшее пенсне. Протирает его дрожащими руками о край рясы и водружает назад. Протирает дрожащими пальцами, касается век и, сглотнув, отвечает, подняв светлые глаза вверх: — Они все. Вот тут уже нам обоим явно кажется одно и то же. Вот теперь я уверен, что ослышался. — Что? Ты хочешь сказать, что вот за этой дверью все твои родственники, умершие… За сколько?.. За десять лет? — За пять. — И какого ху… — Лука, — останавливает на полуслове, а я не могу рот захлопнуть и поворачиваюсь к монстролову в немом возмущении. То есть как? Мы что, его ещё и жалеть будем? Так может, так и свалим, бросив, как есть? Пусть дальше сидит? Поворачиваюсь к монстролову, а он на меня даже не смотрит. Втыкает меч прямо между неровно уложенными плитами и, приблизившись к проповеднику, присаживается напротив. Ворота подаются вперёд раньше, чем он успевает открыть рот. Ворота подаются вперёд, и смертью пахнет куда сильнее. Смертью и гниением. Раздаются шлепки на разных уровнях. Шлепки рук и, возможно, голов. Раздаются гул и подобие голосов. Раздаются хрипение и негромкий вой. И против воли мороз по коже. Не потому, что воняет или меня могут сожрать, вовсе нет. Не потому, что замогильным холодом тянет, а потому, что проповедник, который всё никак не поднимется на ноги, их вернул. Заставил вернуться. Каким-то образом выдернул назад, в верхний мир, и запер, не сумев совладать. И против воли тошнота комом к горлу. Слишком явственно понимаю, что для себя подобного не хочу. Не хочу шататься вечно неживым и жрать всё, что попадётся под распухшие от разложения пальцы. Не хочу остаться оболочкой лишь. Не хочу, чтобы ОН увидел меня таким и в вываренных побелевших глазах не нашёл того, кого знал. — Говори. — Анджей выдирает книжицу из трясущихся рук и совершенно не обращает внимание на содрогающиеся от его близости, плотно захлопнутые створки. — Коротко и по делу. Намекнуть бы этому горе-служителю высших сил, что врать крайне не советуется, да только слова всё ещё встают поперёк горла. Глаза от кованых вензелей и скоб, на которых держится засов, не отвести. — Она совсем юная была… — Голос его дрожит, а взгляд всё никак не отпустит книжицу, что медленно листает Анджей. — Совсем! Понимаете?! И двадцати не было! Только сына мне родила и… Мотает головой и вдруг с чувством прикладывается затылком о ворота. Охает и хватается за голову. Продолжает говорить уже тише, словно боясь, что мёртвые, которых он за дверью держит, его осудят, услышав. Словно опасаясь, что те, кого он поднял, вообще ещё что-то слышат. — Совсем юная… — повторяет бесцветно, только губами лишь, — и я не смог отпустить её. Просто не смог, понимаете? Удар по ту сторону створок самый сильный из всех. Удар такой, что ледяной металл стонет и отзывается гулом. Теперь уже я всерьёз начинаю надеяться, что часть найденного «сокровища» меня не сожрёт. Не первые мёртвые, что встречаются мне. Первые, поднятые не мести или ненависти ради. — Как ты поднял её? — Воскресил, — упрямо повторяет и снова перекрещивает свой взгляд со взглядом всё ещё сидящего напротив монстролова. — Я позвал её, и она вернулась. Вернулась почти такой, какой была. Тёплой и живой. Она дышала и разговаривала со мной! Я клянусь! Переглядываемся снова, и если в моих глазах так и застывает вопрос, то в глазах Анджея одно только неверие. Медленно ведёт головой из стороны в сторону, отсекая саму возможность, и проповедник в отчаянии бросается вперёд, пытаясь ухватиться за воротник чужого, по полу растелившегося плаща. Пытается, только лишь пальцами зачерпнув пустоту. Пытается и словно собирается ползти за рывком поднявшимся на ноги чистильщиком. И тогда, не утерпев, я всё-таки нажимаю на спусковой крючок. Расстояние небольшое совсем, болт легко разрывает его рясу и пронзает грудь чуть ниже ключицы. Расстояние небольшое совсем, и он, отброшенный ударной волной, кренится назад. Больше не встанет. Больше и не пытается. — Совсем юная была… такая красивая… так любил, — бормочет себе под нос, и совсем скоро его губы становятся красными, а кожа, напротив, меловой. — Остальные? — монстролов спрашивает его, будто бы ничего и не случилось. Будто бы проповедник не умирает, истекая кровью. Будто бы он не хочет сказать мне пару ласковых за это. Не хочет сказать, что не стоило, поторопился, зачем полез… — Мой сын. Сестра. Мать и совсем недавно отец. Но, клянусь, их я не воскрешал. Только жену… а она погодя принесла умершего от лихорадки сына. Принесла завёрнутого в саван. — Почему ты запер их? — Начали кур давить, после загрызли сестру. Голод всё виноват. Они не хотели, я знаю. — Не хотели, как же. Всё, чего хотят мертвецы, — это собирать цветы на лугах да играть с кроликами. — Лука. — Да что «Лука»?! Скажи мне ещё, что его нужно пожалеть. Если так, то ты меня с кем-то перепутал. Скажи лучше, как нам теперь разгрести то, что он наворотил, и при чём тут этот грёбаный вепрь?! Подходит ближе и, распахнув книжицу, что я всё это время принимал за молитвенник, пальцем ведёт по смазанным от времени строкам, но и уцелевших букв хватает для того, чтобы понять: если это и песнопения, то вовсе не силам добра. Если это и песнопения, то восхваляющие вовсе не светлую сторону. Строки складываются в заклинания и списки ингредиентов. Строки складываются в описание ритуала. Анджей только кривится на всё это и, схлопнув переплёт, прячет книгу во внутренний карман своей куртки. — За тёмную магию принято платить, — обращается будто бы сразу к нам обоим и ни к кому конкретно. — Некромаги платят отведённым им временем, некроманты — тем, что осталось от души. Он же нарушил баланс и не заплатил за это ничем. Должно быть, подняв жену, он распахнул в этом месте некую дверь, через которую пролезли и остальные. Остальные, которых здесь не должно быть. Понимаешь, к чему это всё? Вепрь — не зверь. Вепрь появился для того, чтобы восстановить порядок. Ему нет дела до живых. — Значит, всё, что мы должны сделать, — это запустить его сюда? С сомнением обводит взглядом стены и с ещё большим косится на узкую, вытесанную из сплошного камня лестницу. — Не прорвётся. — Значит?.. — киваю на его оставленный в стороне меч и намекающе приподнимаю бровь. — Значит. Киваю и по сложившейся ещё много лет назад привычке провожу пальцами по плечу арбалета, а после касаюсь туго натянутой тетивы. — Ну, не то чтобы я рассчитывал, что удастся отсидеться с пилкой для ногтей, но… Перебивает и переводит взгляд на каменный, вогнутый и явно долблённый не один год потолок: — Доставай, если она у тебя с собой. Внутрь ты всё равно не сунешься. — Серьёзно? — Недоумение столь сильно, что попросту не сразу находится что-то из других слов. Нет, серьёзно? Он что, решил вообще всё мне запрещать? А дальше что? Никаких вилок, жри руками? — Опять? А дальше что? Купишь мне платье и заставишь отпустить косу? — Сломаю ногу и запрещу Тайре лечить тебя, — мрачно рубит на корню всю мою параллель, и тут приходится признать, что да, такие угрозы только для меня. Максимум, который светит Йену, — это ремень, да и то до первой проступившей отметины. — Обожаю твои тонкие намёки, дорогой. Словно не слышит меня и довольно издевательски добавляет: — Впрочем, если хочешь помочь, то можешь открыть двери. Кошусь на плохо замытые багровые пятна у створок, а после на проповедника, который наверняка ещё и умудрялся подкармливать своих буйных родственников. И хорошо бы, если так: сытая нежить всяко приятнее в общении, чем одуревшая от голода. — И вот это, по-твоему, безопаснее, чем стоять на лестнице? Анджей невозмутимо плечами жмёт и глазами указывает на довольно широкий каменный выступ рядом с гигантскими петлями: — Откроешь — и сразу наверх. Взобраться по створке сможешь же? — Издеваешься? — спрашиваю проникновенно и на всякий случай готовый обещать найти знахаря, который вернёт ему рассудок. — Отлично. И арбалет. — Что? — Положи арбалет. — Серьёзно?! — Откроешь двери и сделаешь вид, что тебя здесь вообще нет. Никакой попытки выстрелить или привлечь к себе внимание. — Это теперь всегда так будет? У тебя материнский инстинкт проклюнулся и желание прятать всех под своей юбкой? — уточняю, не говоря о том, что меня и веселит, и напрягает это. Напрягает тем, что рано или поздно я всё равно влезу и подставлюсь, а после буду слушать до ближайшего локального конца света. Слушать и получать унизительные подзатыльники. — Ещё слово — и я сломаю тебе ногу прямо здесь, — обещает почти так же нежно, как обещают друг другу скорые ласки любовники. Даже во взгляде есть что-то этакое. Что-то притягательно-маниакальное. — Очаровательно. — Обе ноги. — Ага… конечно. Я тебе верю. — Заткнись. — Или? — Или я тебя поцелую. В притворном ужасе накрываю ладонью распахнутый рот и, послушно оставив арбалет около одной из стен и искреннее надеясь, что его не сломают, подхожу к всё ещё живому проповеднику. Вздыхаю, обвожу взглядом потолок и хватаюсь за плечо, прикрытое тёмной рясой. Удивительно тонкое на ощупь. В голову даже закрадываются сомнения: а так ли уж прав монстролов? Может быть, чем-то он всё-таки платит? Может быть, да только не важно всё это. Сейчас уже нет. Оттаскиваю его от двери почти волоком и, можно даже сказать, что бережно, бросаю у изножья лестницы. Отираю запачканную ладонь об его же рясу и возвращаюсь к створкам. Призрачное «не надо», коснувшееся моей спины, кажется отголоском, не более. Призрачное и разбившееся о каменные стены. Осматриваю засов и, примерившись, пробую приподнять его. Сначала одной рукой, потом уже, перестав валять дурака, двумя. Поддаётся едва-едва, и комментарии не заставляют себя долго ждать: — Тебе помочь? — Лучше себе помоги. Меч там возьми или носик напудри. Усмехается, и я медленно вытягиваю брус, навалившись на один из его концов. И за воротами становится подозрительно тихо. И за воротами, кажется, никого нет. Обманчивое впечатление. Не просто поднятые мёртвые. Не просто голодные и тлеющие. Напоминаю себе об этом, отставляю засов и берусь за одну из стальных петель, в которую он был продёрнут. Оборачиваюсь на монстролова, чтобы убедиться, что он готов, и, развернувшись спиной к стене, дёргаю. Поддаётся сразу же и слишком уж легко для такого веса. Поддаётся и движется, на удивление, плавно, закрывая мне весь обзор. Вижу лишь кованые вензеля перед собой, но никто не закрывает мне уши. Топот, почти животные крики и первый, со свистом разрезавший воздух росчерк. Хватаюсь за выступы и в три рывка забираюсь на створку. Узкая, для того чтобы полноценно усесться, но балансировать — вполне, перекинув одну ногу. Рассматриваю вырвавшихся если не с интересом, то около того. Если не с интересом, то с недоумением точно. Почти не тронутые тленом. Прыткие, как черти. Даже старик, которого видели бредущим в сторону дома, умудряется распороть плащ монстролова одним ловким взмахом когтистой сухой руки. Почти не тронутые тленом, но далеко не люди уже. Белёсые глаза, отросшие ногти и какая-то излишне звериная гибкость. Даже у ребёнка, которому четыре года едва исполнилось перед смертью. Наблюдаю, предпочитая не встревать с комментариями, помня о том, что у меня дальнобойного нет, да и далеко не факт, что помогло бы. Наблюдаю, предпочитая не встревать, и испытываю нечто, очень похожее на злое удовлетворение, когда первая срезанная с плеч голова докатывается до ноги проповедника, который умудрился как-то сесть и привалиться к стене. Который белее мела и с ужасом глядит на развернувшуюся… бойню. Анджей не деликатничает ни с кем из них. Работает мечом, как лесоруб, и из шести запертых кругом остаются лишь двое. Вставшая первой девушка и по иронии тот самый, вернувшийся совсем недавно старик. Старик, что всё метит в спину монстролова, а сейчас явно выцеливает то и дело показывающуюся полоску шеи. — Прости, любимый, — одними губами проговариваю и тянусь к голенищу сапога, попутно надеясь, что от смещения центра тяжести не навернусь, — не утерпел. Медленно вытягиваю нож и, хорошо замахнувшись, вгоняю его прямо в синеватый, светящийся меж редких волос череп. Входит по самую рукоять, но поднятый лишь прогибается вперёд, как от хорошего подзатыльника. Оборачивается и, оскалившись, рычит, наконец-то заметив меня. Отрывается от своей основной цели и делает шаг в сторону ворот. Всего один. Успеваю моргнуть только и смотрю уже не на морщинистый лоб, а на ровный срез шеи, а после и на монстролова, взгляд которого не обещает мне ничего хорошего. Улыбаюсь ему совсем невинно, но сказать не успеваю ничего. Последнее оставшееся существо, то, что некогда было молодой девушкой, бросается к лестнице и взвивается по ступеням вверх, так и сверкая подолом давно не белого платья и босыми пятками. Спрыгиваю вниз и, подняв арбалет, собираюсь броситься следом, но, остановленный чужой вытянутой рукой, замираю на месте. Анджей в ответ на вопросительный взгляд только качает головой и, перехватив меч в левую руку, подходит к основанию лестницы. Наклонившись, поднимает, словно соломенную куклу, замотанное в тёмные одежды тело и забрасывает на своё плечо. Сверху доносятся вполне характерные крики. Крики, в которых неизвестно, чего больше: боли или ужаса. Но монстролов, несмотря на устроенную резню, вовсе не торопится. Поднимается вместе со своей ношей, и первое, что мы видим, вернувшись в зал, — это свежие подтёки. На лавках, полу и витражах. Первая, кого мы видим, — это она. В белом платье, с растрёпанными волосами и заляпанная по брови кровью. Она, что, пересёкшись взглядами с монстроловом, отбрасывает в сторону чью-то кисть и кидается наутёк. Бросается к распахнутым настежь дверям, и я едва успеваю моргнуть, как невольно вздрагиваю от нечеловеческого сдвоенного вопля. Её и вепря. Когда оказываемся на улице, уже почти тихо. Местные, что не разбежались по своим домам, жмутся к стенам и забору. Тлеет затоптанный копытами костёр. Её уже нет. Её поспешно пропихивает в свою гигантскую глотку и не жуя проглатывает зверь. Зверь, шкура которого тут же становится толще и ещё страшнее. Зверь, на шкуре которого на миг проступают контуры её распахнутого в крике рта, да так и расползаются, исчезая. Анджей, чуть склонившись вперёд, сбрасывает кулём повисшее тело с плеча. Ни жизни, ни души уже. Только тело. Вепрь всхрапывает, подходит к ступеням, ведёт безобразным рылом вдоль рясы и, словно передумав, резко отворачивает морду. Напоследок глядит на монстролова, довольно долго буравит его взглядом и, развернувшись, выходит через ворота, без труда перешагнув выкопанный ров. Полоса, что была прочерчена чёрным мечом, отчего-то хорошо видна, не скрыта под падающим снегом. — Если со мной что-нибудь случится, — начинаю много погодя, обведя взглядом всех сбившихся в кучи людей, пятна крови и слетевшее треснувшее пенсне, — сделай так, чтобы ни одна тварь на этом свете не подняла меня. *** Загон для нежити изнутри выглядит самой настоящей камерой. Выглядит как некогда полный сокровищ тайник, в котором теперь и на выпивку не наскрести. Оглядываю стены, подсвечивая прихваченным со стены факелом, и ничего, кроме царапин и застарелых следов крови. Ничего, кроме клоков волос, перьев и костей птицы. — Он их курами, что ли, кормил? — с сомнением в голосе спрашиваю, покосившись на шарящего в стенной нише Анджея, и тут же натыкаюсь на явно кошачий череп. Отпинываю его в сторону, и трепещущее пламя тут же выхватывает огрызок собачьей лапы из темноты. — Или не только курами. — Не человечиной точно. — Мне другое интересно: он этих кошек сюда вилами подавал или в щель между створками просовывал? — Что ж ты не спросил? — Да как-то в голову не пришло. Что мы вообще ищем? — Буду знать, если найдём. — Как это? Не оборачиваясь показывает мне отобранную книжицу и тут же прячет её назад: — Кто-то дал ему это, а раз уж так вышло, что он скопытился раньше — благодаря тебе, кстати, — чем я успел спросить кто, то придётся узнавать самим. — И ты ждёшь, что жуки, обитающие здесь, тебе подскажут? — Не особо, на самом деле. Просто хочу убедиться, что здесь не замешана наша знакомая с розами. — Йен разорвал её договор. — То-то и оно, что разорвал. Маленький не маг и не недоучка даже. Мне всё покоя не даёт мысль, что всё случилось слишком просто. — Может, ему просто повезло? — Ты сам насколько в это веришь? Подумав, показываю двухсантиметровый промежуток между большим и указательным пальцами. Монстролов согласно кивает: — Вот то-то и оно. Да и объявился этот дед как раз, когда она шарила где-то в округе. Может, оставила для себя какую-то лазейку. Не знаю. Хочу убедиться в том, что всё будет на своих местах, когда я проснусь. Что все будут на своих местах. — Эй… — Приближаюсь стремительно и разворачиваю к себе, уцепившись за плечо. Разворачиваю и тут же хватаюсь за полу плаща второй ладонью. — Хватит перестраховываться. Ничего не случится, даже если ты уснёшь. Ничего не случится. Ни с ним, ни со мной. Не говорю этого вслух, просто не могу себя заставить. Просто не могу выдавить это «с нами», но от меня этого и не требуют. Монстролов словно снова погрузился в своё сонное оцепенение, едва выйдя из битвы. Монстролов снова в своих думах и сомнениях по уши. — Ты так веришь в своё «если». — Да, я верю. — Заглядываю в его глаза и даже привстаю на носки, чтобы казаться немного выше. Наматываю его плащ на пальцы и, отступая к выходу, тяну за собой. — Говорил же, что глупый оптимизм весьма заразителен. Хватит топтаться на одном месте. Пойдём, здесь ничего нет. Нехотя ступает следом, и потому отпускаю его только у подножия лестницы и для пущей убедительности ещё и пропускаю вперёд. В отличие от него, я отчего-то верю в мальчишку. Верю, что у него всё получилось правильно и эта мёртвая любительница чужих артефактов не вернётся. Верю, несмотря на то что всё вышло довольно просто. Довольно просто, если исключить тот факт, что мне едва не снесли башку. Дважды. Ступеней не так уж и много. Ступени витые… Прикидываю, как скоро сможем пересечь лес, и едва успеваю отскочить назад, да и то поддавшись вышколенным годами рефлексам, не поняв, что происходит. Едва успеваю податься назад, пригнуться и проскочить под замахнувшейся для нового захода рукой. Проскочить под чёрным лезвием, которое, так и не завёрнутое в шкуры, вдруг обрушилось на мою голову. Почти. Ещё миллиметр — и прощай, хвост. Ещё один такой удар — и привет, крюк, вместо чудом отведённой в сторону кисти. Не спрашиваю ни что на него нашло, ни какого чёрта всё это значит. Выскочив наверху, петляю меж лавок и добираюсь до той, на которой нетронутыми валяются мои вещи и оружие. Успеваю схватить меч вместе с ножнами до того, как деревянная спинка разлетается на щепки. Успеваю выкрутиться, отпрыгнуть и выдернуть клинок. Места мало, осколки кругом. Полумрак, несмотря на то что некоторые свечи всё ещё горят. Всё никак не могу перейти на шаг. Всё бегаю, не улавливая заданный ритм. Уклоняюсь лишь и выгадываю момент для блока. Выгадываю момент, чтобы, вскинувшись, перехватить его взгляд и, закусив губу, ухмыльнуться. — Всё-таки решил меня отшлёпать? Сносит стойку с подсвечниками, и я отступаю к алтарю. — Или припомнил старые грешки? — Не такие уж и старые. Намёк настолько прозрачен, что я невольно щерюсь ещё шире. — А я-то всё гадал, хотелось тебе вмазать мне или нет. — И всё ещё хочется. — Так не стесняйся. Я весь твой. — Я уже очень давно не стесняюсь, любимый, — передразнивает в открытую и наступает наскоком с прыжка. Едва уворачиваюсь и пытаюсь ответить колющим. Тщетно. Закрывается сразу же. Передразнивает, а у меня мурашки по коже. Мурашки, от которых хочется свернуться клубком и рухнуть к его ногам. — Скажи это ещё раз, — почти мурлыча прошу и всё-таки умудряюсь его достать. Если царапину на кисти можно вообще ударом назвать. — С тебя и одного хватит. Ближайшую к себе лавку отпихивает в сторону ударом сапога. Я же лихорадочно прикидываю, как пробраться за его спину. В лобовую никаких шансов нет. — Какая ты жадина, — притворно огорчаюсь и качаю головой. Притворно огорчаюсь и, вспомнив о кинжале, свободной ладонью накрываю набедренные ножны. — Разве? — Отслеживает движение моих пальцев и легко уклоняется от достаточно грубого броска, призванного раскроить его плечо или руку. — Разве я с тобой не поделился? — Когда ты понял? Про него и меня? — Когда вы вернулись вдвоём из того амбара. — Так сразу? У меня что, на лбу написано было «я трахнул эту хорошенькую княжну»? — На шее. — То могли быть и синяки. — Плечами жму больше для отвода глаз, нежели потому, что всерьёз надеюсь обмануть или оправдаться. Ни единой секунды, на самом деле. И Анджей прекрасно знает это. Знает меня и тут же с сарказмом подтверждает это: — За ухом? Не смеши меня. И я очень хорошо помню, как выглядят твои искусанные губы. — Это настолько трогательно, что у меня сердце в штаны ушло. Поискать его там не хочешь? Я вот очень хочу. Настолько хочу, что не устоять на месте. Ступни и ладони горят, под кожей словно полчища снующих туда-сюда муравьёв. Настолько хочу, что открывается второе дыхание, и на сей раз первый выпад мой. Спрыгиваю с возвышения, на котором стоит алтарь, и вскользь, лишь для того чтобы отвлечь, бью по ведущей руке, а когда блокирует своим широким лезвием, бросаюсь в противоположную сторону и забираюсь на спинку лавки. Чтобы ударить сверху, рассечь один воздух лишь. Упасть на пол и, сгруппировавшись, прокатиться по полу. Вскочить на ноги и почувствовать твёрдое остриё, упёршееся между лопатками. — Добегался? — любезно интересуется, пока я лихорадочно соображаю, что делать. — Смотря с какой стороны поглядеть. — Посмотри со своей, — советует и делает шаг вперёд. — Но, знаешь, тебя как ни верти, всё сойдёт. — Какие мы сегодня щедрые на комплименты. Ощущаю, как нечто ведёт по краю воротника куртки, и невольно дёргаю плечом. Невольно дёргаю, и это «нечто», оказавшееся его прохладными пальцами, перескакивает на мой затылок. Зарывается в волосы, окончательно распускает и без того чёрт знает каким чудом всё ещё держащийся хвост и неторопливо тащит на себя, опустив меч. Прямо так, спиной, и пока не упрусь в его грудь. Одного роста почти, но запрокинуть голову всё равно выходит. Запрокинуть, повести шеей влево, чтобы повернуться к его лицу и, не дожидаясь разрешения или пока САМ, провести губами не по его губам, но по оставленному шраму. Его контурам. Неторопливо поцеловать его в одно целомудренное почти прикосновение и, дождавшись, пока пальцы, стискивающие прядки, ослабнут, как следует вдарить затылком в подбородок. Шарахается назад тут же и невольно хватается за лицо. На всё про всё секунды лишь. Две или три. На всё про всё секунды лишь, но мне хватает этого, чтобы выскользнуть и остановиться в широком, ведущем к дверям проходе. Остановиться, чтобы продолжить уже после того, как, разозлившись, явно перестанет жалеть меня и играть в поддавки. Чтобы продолжить уже в полную силу, отбросив в сторону все детские игры. Пульс в ушах заглушает всё. Пульс столь громкий, что кажется, будто пульсирует не сердце, гоняющее кровь, а всё моё тело. Каждая клетка и каждый палец. Кажется, будто пылает внутри всё. От нетерпения, предчувствия и… возбуждения. Оборачивается и, глядя прямо перед собой, игнорируя кровящую сечку, что расчертила его подбородок, расстёгивает плащ. Стащив с плеч, аккуратно вешает на спинку ближайшей лавки. А после поворачивается ко мне и улыбается. Мягко и совершенно расслабленно. Улыбается, и вкупе с абсолютно ничего не выражающим тёмным взглядом это выглядит куда страшнее оскала. Это выглядит куда привлекательнее, чем что-либо ещё. И я ощущаю себя не мужчиной с оружием в руке, не извергом, порой убивающим ради забавы, а маленькой текущей сучкой, у которой вот-вот от накатившей похоти задрожат коленки. И это заставляет меня атаковать ещё яростнее. Заставляет быть куда жёстче, чем с другими. Впрочем, меня в этой битве не щадят больше тоже. Выпады сильнее, и четвёртый едва не заканчивается моей смертью. Во время пятого едва было не сломал хребет, почти сложившись в обратную сторону. Болью по всем нервным окончаниям и костям. Болью, как ударом хлыста. Да только разве важно это? Да только разве можно остановиться, если как одержимого толкает на новые и новые пируэты? Я быстрее, а он сильнее троих таких же. Я хитрее и злее, да что от этого толку, если, как тот вепрь, идёт напролом, даже не поморщившись, когда мне удаётся полоснуть его по бедру? Что толку, если, несмотря на бурлящее в крови безумие, выматывает меня, как охотник жертву? Что толку, если меня так и подмывает сдаться и рухнуть на колени вовсе не для того, чтобы о прощении за все свои слабости и грехи просить? А тем временем за многочисленными уцелевшими стёклами витражей теплится далёкий рассвет. А тем временем первое зарево заглядывает внутрь костёла, и стены становятся красными. Забрызганными не только кровью. Слепит, и я ошибаюсь. Ошибаюсь, повернувшись не в ту сторону, но вместо лезвия нарываюсь на прикосновение рук. Вместо острия, что должно было ударить по запястью, попадаются сильные пальцы, которые, стиснув, заставляют меня бросить меч. Не отпускает после. Не отпускает, а, крутанувшись, примеривается для броска. Для броска, невозможного для человека. Перекидывает не через своё плечо даже. Отбрасывает к стене, что за алтарём, и на миг оглушает. Звоном осколков. Разбил ещё один витраж. Моей спиной. Перекатываюсь на живот и, опираясь ладонями о раскрошившееся стекло, поднимаюсь на четвереньки. Перекатываюсь, вытягивая руки, и понимаю, что в обоих ушах всё ещё звенит. По виску что-то тягучее и горячее. И дышать совсем нелегко. Обручем вокруг грудной клетки обвилась тяжесть. Обручем, что пронизал насквозь. Хруст алых осколков совсем близко. Хруст осколков, что превращаются в пыль под тяжёлыми подошвами. Тело стонет, ожидая хорошего удара в живот. Тело стонет от предвкушения ещё большей боли. Приблизившись, хватает за куртку и поднимает за шкирку, как напакостившего щенка, перехватывает за разъехавшиеся в стороны, разошедшиеся полы и, намотав их на кулаки, с чувством прикладывает о ближайшую стену. В голове тут же взрыв. Ощущений и красок. В голове тут же погребальное пламя. Перехватываю его руки, стискиваю своими, но вовсе не для того, чтобы освободиться. Вовсе нет… Сжимаю пальцы поверх его и, сфокусировавшись, хмыкаю. У меня явно разбит висок, а у него вся нижняя губа и подбородок залиты, как у только что отужинавшего вампира. У страшно злого, тяжело дышащего вампира… У вампира, который выдерживает мой взгляд и неторопливо переводит свой на мой приоткрытый рот. Отпускает, но не то что рухнуть вниз — возмутиться не успеваю. Не успеваю, потому как отпустил только для того, чтобы удобнее перехватить. Для того, чтобы приложить затылком ещё раз и, вцепившись в бёдра, дёрнуть на себя. Не целует, а вгрызается. Не гладит, а каждым прикосновением оставляет синяки. Лапает, тискает, языком умудряется напороться на мои зубы, и крови становится ещё больше. Приходится глотать, чтобы не захлебнуться. Приходится глотать и воздухом давиться даже больше, чем вязкой алой слюной. Для того чтобы соображать сейчас, нужна хотя бы частица разума. Для того чтобы окончательно расстегнуть свою куртку, мимоходом попросту вырвав пару крепежей, не нужно совсем ничего. Стоял только что, а через мгновение под лопатками холодный пол. Пол и вгрызающееся всюду крошево. Стоял только что, а теперь гнусь, как беспозвоночный, обхватывая руками и лодыжки скрещивая за широкой спиной. По бокам гладит, ладонями забирается под выбившуюся рубашку. Щипает за сосок и царапается. Отвечаю тем же, обнимая за шею и чертя по ней, как по полотну. Отвечаю тем же и, задохнувшись, бестолково распахиваю рот, когда с чувством прикусывает тонкую кожу под моим подбородком. Укус за укусом. Цепочкой следов. Укус за укусом… Надеюсь только, что я не закончусь раньше, чем мы дойдём до штанов. Насильно отдирает мою руку от своего бока и прижимает её к полу. Давит сверху, заставляя развести пальцы и тут же сплетая со своими. Стискивает до хруста и искр из глаз. Стискивает и, отстранившись, оглядывает меня. Целует вдруг совершенно иначе, совсем не больно. Целует, лаская и заполняя собой мой рот. Целует до скулежа и тщетных попыток перестать дёргаться и елозить под ним. Целует, окончательно подавляя. Целует, безмолвно обещая. Наконец взять. Целует, превращая меня в расплавленное словно в жерле печи, тягучее стекло. Кладёт ладонь на мой живот и мизинцем, дразня, забирается под край штанов, но вдруг замирает. Раз — и будто бы не было ничего только что. Замирает, промаргивается и, словно ошпарившись, отшатывается в сторону. Садится, и я, ни черта не понимая, невольно тянусь следом, приподнимаясь на локтях. — Какого?.. — Договаривать даже не приходится. Договорить и не выходит, потому что осёкся на полуслове. Потому что он, и прежде бледный, сейчас кажется синеватым. Потому что он, продолжая моргать, ускользает. Вот так просто. — Ты не можешь так поступить со мной… — разгорячённый, растерянно шепчу то, что думаю, вслух и, разозлившись, изо всех сил впечатываю кулак в его челюсть. — Ты не можешь так поступить со мной, слышишь?! Заваливается на бок, мутным взглядом упирается в потолок, и всё, что мне остаётся, — это забраться сверху и трясти его, как в припадке. Трясти за куртку, отвешивать пощёчины одну за другой, орать прямо в лицо, и всё ради одного-единственного проблеска узнавания во взгляде. Теперь холодный совсем, как камень или крошево, что больно врезается в колени прямо через плотные штаны. Теперь холодный, и едва-едва в сознании, и всё, чего мне удаётся добиться, — это каким-то чудом заставить его встать. *** Долгих шесть часов тащу его за собой как на привязи, а после и вовсе, на задворках Штормграда, взваливаю на себя большую часть его веса и втрое медленнее, чем до этого, тащу едва переставляющего ноги к дому ведьмы. В сторону дома, что высоко на ёбаном холме. Его меч, что я даже не подумал зачехлить, а только закрепил за чужую спину, внушает ужас всем местным зевакам. Его меч и, должно быть, то, что мы оба в засохшей крови. Но как же плевать! Все мышцы дрожат от тяжести, и я держусь и шагаю вперёд только на голом упрямстве. Знаю, что если рухнет, то больше не подниму. Не разговаривает и почти не открывает глаза. Не разговаривает и не меняет выражение лица. Не откликается. Ненавижу его так сильно, что только на этом чувстве держусь. Ненавижу до криков, вскипающих в глотке, и отчаяния. Ненавижу и крепче сжимаю закинутую на плечо руку. Зубы тоже. И снег кругом. Белым-бело. И снег кругом, все окна покрыты замысловатыми узорами, а с меня пот почти градом. Щиплет глаза и мелкие ранки. Щиплет то, что у людей принято называть душой. Щиплет, раздирает и жжёт. Шаг за шагом… До знакомого крыльца. Ступеней всего несколько, но на то, чтобы преодолеть их, требуется вечность. Ступеней всего несколько… В дверь стучу коленом и едва не заваливаюсь на спину. Кое-как выпрямляюсь, понимая, что не заметил даже, что где-то потерял свою сумку, но зато, мать его, чужой дорожный рюкзак, режущий плечо, на месте. В дверь стучу глухо и явно не достаточно громко, чтобы обычная хозяйка услышала. На моё счастье, таковой не является владелица этих стен. На моё счастье, ей не нужно подниматься из кресла или оставлять дела, чтобы отпереть. Замок проворачивается сам, и створка медленно, по мне так даже слишком, скользит назад. Выдохнув, вкладываюсь в последний рывок и переступаю через порог. Тепло и свет тут же опутывают. Тепло и свет… Голоса. Всего один голос, что что-то болтает без умолку. Болтает так беззаботно и громко, что монстролов, повисший на мне полностью было, вдруг поднимает голову и сам делает шаг. Делает шаг, и вот тут-то я понимаю, что значит сгорать заживо от ревности. Теперь я понимаю… каково это — чувствовать себя абсолютно бесполезным. Неспособным удержать рядом ни своей яростью, ни страстью. Забывшись, сжимаю зубы и едва ли замечаю, что прихватил и кусок щеки. Едва ли замечаю что-то, кроме слепящей вспышки и привкуса, что успел пропитать меня насквозь. Выдохнуть и не захлебнуться злобой. Выдохнуть… И ещё с десяток шагов. До лестницы. Довести до спальни. Довести до кровати, побеспокоиться… Да только что толку от всего этого?! Что?! Взорваться хочется, как никогда. Вместо этого прислоняю его к стене и, освободив одну руку, скидываю рюкзак. Арбалет не взял вовсе, так и бросил среди осколков крашеного стекла. Осторожно, чтобы лезвия не коснуться, расстёгиваю ремень, на котором висит его меч, и, когда тот с грохотом падает, продолжаю свой путь. Последний отрезок этого пути. Уже у самого края лестницы слышу за спиной торопливые шаги. Шаги, хозяина которых я легко узнаю по поступи и ребяческой привычке прыгать через ступеньки. Нарочно не поворачиваюсь, когда, добравшись до верха, замирает. Нарочно не оборачиваюсь и не отвечаю на его растерянное «Всё в порядке?». Потому что, несмотря на потерянный кинжал, меч всё ещё со мной. И второй метательный — в сапоге тоже. Потому что боюсь не выдержать. Не справиться с собой. Так сильно ненавижу его, ничего не подозревающего сейчас! Так сильно ненавижу его, глупо моргающего своими длинными ресницами и зовущего возящуюся внизу со своими колбами и заклятиями ведьму. Упрямо считаю ступени. Дохожу до пятой, когда нагоняет и пытается подхватить монстролова с другой стороны. Когда неумело подныривает под его повисшую плетью руку и обхватывает поперёк торса, прижавшись к боку. Дохожу до седьмой, когда безжизненно повисшие было пальцы дёргаются и касаются кончика его носа. И это и есть ирония в её чистом виде. Боль, которой он всё наказывал меня, и боль, которая настоящая, которую так трудно вывести. Доводим его вдвоём. Доводим вместе, и меня раздирает на части. Внутренней борьбой. Уложив на кровать, сам стекаю на пол тут же и, привалившись к матрацу боком, наблюдаю лишь, как маленькая княжна, суетясь вокруг, стаскивает мокрые от растаявшего снега сапоги и борется с его курткой. Уложив на кровать и едва дыша от усталости, даже радуюсь тому, что почти мёртвый сейчас. Иначе сорвался бы тут же. Иначе сорвался бы и данное ему слово не сдержал. Снова.