Before the Dawn

Вспоминаю пару старых не приятелей даже, а так, скорее знакомых, каждый раз, когда не знаю, чем себя занять. Вспоминаю своего напарника для спаррингов, вечно уходящего в запой на все зимние, неприбыльные для Ордена месяцы, который продержался дольше прочих и в итоге сгинул в одном из болот, и мадам, которая затесалась в мою, на тот момент ещё весьма короткую, жизнь совершенно случайно. Мадам, которая не имела трёх пальцев на левой руке и была примечательна лишь тем, что умела мастерски проматывать целые месяцы своей жизни. Проматывать абсолютно бездарно, но, впрочем, не сожалея. Вспоминаю и выныриваю из как следует даже не начавшегося запоя и не пробую свалить пожить в какой-нибудь притон на недельку-другую. Я же дал слово. Я же обещал. Ничего не случится, пока я здесь, как же. Жаль только, что, по правде говоря, у мальчишки куда больше шансов остаться одним куском, когда меня рядом нет. Жаль только, что максимум, на который приходится рассчитывать, — это настороженный нейтралитет, и никаких тебе слюнявых нежностей, с которыми куда проще забыться и перестать чувствовать себя тянущим во мрак камнем. Думаю обо всём этом, в голове прокручиваю так и эдак и сам не верю, что это стало таким важным. Что для него, по сути, не различающего чудищ и людей, что для меня, потому что: «Привет, этот мрачный тип — мой. Убери от него свои зрачки, или я их выколупаю». Потому что я настолько привык ориентироваться на чужую жизнь, что вовсе не сразу смирился с тем, во что превратилась моя собственная. А теперь ещё оказывается, что только моей злости, страсти и преданности недостаточно. Что никогда не было достаточно меня, чтобы просто удержать его здесь. Удержать от длинного, летаргическому подобного, сна. Не было достаточно меня, но оказалось достаточно другого. Оказалось достаточно голубых глаз, обтянутых кожей костей и упрямого максималистского «люблю». Ещё неумелой магии, но от этого как-то совсем не проще — от этого лишь смеяться над собой хочется громче. Потому что не важно в итоге ЧТО. Потому что важно, что это не Я. Только это, и ничего кроме. Гадаю всё, уснул бы он или нет, если бы остался в доме. Гадаю, уснул бы, если бы Йен отправился с нами. Гадаю и склоняюсь к отрицательному ответу. Гадаю, а после малодушно думаю о том, что и пусть. Пусть спит. Пусть на три месяца бросил, провалившись в своё ничто. Пусть бросил, но не только меня. Бросил нас обоих. Гадаю, злюсь, а после прихожу в себя. После прихожу в себя, отряхнувшись от налипшего алкогольного сна в самом тёмном углу чёрт знает какой харчевни, и возвращаюсь назад, к ведьме. К ведьме, что ни слова не говорит, только качает головой и ехидно спрашивает, не желает ли господин помыться да вытряхнуть вшей из ушей, а то, дескать, несёт так, что все выпотрошенные крысы оживут и ей придётся ловить новых, попутно оттирая от пола следы маленьких волочащихся следом кишок. Не желает ли господин запереться в ванной и, медленно пуская пузыри, утопиться от безделья и тоски. Да только поскользнуться на упавшем мыле и раскроить череп предсказуемо не выходит, и, приведя себя в порядок, решаю глянуть, чего там с моей сумкой. Чего там с оставшимися ножами и остальным. Метательных, оказывается, всего три. Умудрился потерять пару и даже не понять, когда именно. Метательных три, и на одном остриё сколото, да так, что прощай, баланс. Считай, продолбал уже больше половины. Кинжал с широким, в три пальца, лезвием, который обычно покоится в набедренных ножнах, отчего-то почернел. От сырости, что ли? Осматриваю его, так и эдак в руках кручу и в итоге решаю не возиться. Почернел так почернел. Ну и к чёрту! Вспышка совершенно неожиданная. Вспышка яркая и забивающая собой все связные мысли. Вспышка злости, которая достаётся ни в чём не повинному стеллажу. Отбрасываю кинжал, словно обоюдоострый, по сложившейся привычке, и он, разумеется, косит и, вместо того чтобы отскочить от стены, врезается в древесину и застревает. Выдыхаю через ноздри, тупо пялюсь на пошедшую трещинами дыру и рывком отворачиваюсь. Торчит и торчит, хер с ним. Пусть. Отворачиваюсь, упёршись ладонями в бока, и, сдув с носа упавшую на лицо прядку, замечаю его. Его, что у дверного косяка уже какое-то время мнётся, но в гостиную не проходит. У косяка мнётся, всё никак не может решиться, заходить или нет. У косяка мнётся и то и дело касается его ладонью. Плотный, желтоватый и даже на вид шероховатый конверт сжимает во второй. И, судя по всему, едва удерживает себя от того, чтобы его смять. У косяка мнётся, глядит то на меня, то на чайный, заваленный моими ножами стол, и всё кусает губы. Нижняя и вовсе багровая уже. Пара капель крови выступила, а он, погружённый во что-то своё, едва ли заметил. Так нервничает, что едва ли заметит вообще. Поистине немая сцена. Я его тихо ненавижу уже вторую неделю, упиваясь своими претензиями к ироничной суке по имени Судьба, и он отвечает мне тем же. Только причины у нас разные. Только я своё заслужил, а он — нет. — Ну? — Нетерпеливо приподнимаю бровь, и Йен медленно выплывает из своих дум. Хмурит лоб. Теперь выглядит так, будто и вовсе не понимает, как сюда пришёл. Опускает взгляд. На конверт, после — на меня, на конверт снова… — Я бы никогда не стал просить тебя. — Вроде бы должно звучать обвиняюще, но, увы, оправдывается и только-то. И не истина, что передо мной. — Если бы был иной выбор. Звучит так, будто и не о клочке бумаги говорит вовсе. Говорит так, будто бы мы вообще выбирали что-то. Будто бы всё могло сложиться как-то по-другому. Хотя кто знает? Может, и могло бы. Утони я или умри он. Столько возможностей проверить было, и надо же — ни одной так и не воспользовался. — Но раз ты пришёл ко мне, то, стало быть, другого нет. — Другого нет, — повторяет безропотно и кивает на подлокотник дивана: — Можно?.. — Почему ты вообще спрашиваешь? Игнорирует мой недоуменный вопрос и, должно быть, раздумав садиться, просто подходит ближе. Огибает столик, и теперь между нами с десяток острозаточенных железяк. Продолжает зверски грызть губу, и я, поморщившись, одёргиваю его. Плевать было бы, да только потом распухнет и станет саднить. Только потом он наверняка станет ныть, и мне отчего-то очень не хочется думать о том, что, вообще-то, если и станет, то не мне. И мне отчего-то очень не хочется думать о том, что он вообще перестал жаловаться или капризно топать ножкой. Проходится по маленьким ранкам языком и молча протягивает мне конверт. Так, чтобы случайно не соприкоснуться пальцами. И вроде бы секунда на всё про всё, а замечаю это. Замечаю слишком много всего, будь оно неладно. Беру в свои руки, но открывать не спешу. Не спешу, пока не услышу хоть каких-либо пояснений. Пока маленькая княжна не изменится в лице и, вдруг понизив голос, протянет с явным надрывом в голосе: — Помоги мне. Меняется в лице, кусает себя ещё раз и даже добавляет в конце вымученное «пожалуйста». Недоумение шкалит. Недоумение, что, должно быть, рассеется, как только я суну свой нос в пресловутый, неприятный на ощупь конверт. Оттиск на сломанной печати ни о чём мне не говорит. Оттиск — нет, а вот характерный, присущий магии перемещения запах озона и опалённые края… — Магическое? Йен с готовностью кивает. Да я и сам понимаю почти сразу же, что иное его попросту бы не нашло. Не думаю, что Анджей кому-то докладывал, где собирается остановиться со своим симпатичным довеском. — Вчера утром упало мне на голову. И ты не умрёшь, если прочитаешь его. Прежде чем открыть, я показал его Тайре. — Да? Вот теперь, когда ты уточнил, я начинаю сомневаться в этом. — Я бы не стал тебя убивать. У меня… — Запинается, так и не договорив. Запинается, и по светлому лицу проскакивает тень. Кривит уголки его губ и заставляет глаза распахнуться чуть шире. Чуть. Почти неуловимо. — Хотел сказать, что причины нет? — подсказываю и указательным пальцем провожу по отогнутому бумажному краю. Пожимает плечами, а потом, словно сдаваясь, резко качает головой. — Просто открой уже. — Находит мой взгляд своим и выдерживает его не моргая. — Я не стал бы просить без повода. Да ты бы без повода и не подошёл ко мне. Ты бы с удовольствием продолжил делать вид, что в этом доме никого, кроме ведьмы и ставшего каменным спящего монстролова, просто нет. Несмотря на установившийся нейтралитет или даже немного больше. — В это я как раз верю. — Тогда читай. — Это очень нехорошо — совать нос в чужие письма. — Ничего не могу с собой поделать и поддразниваю его. Ничего не могу с собой поделать, потому что тоска, опутавшая всё и вся вокруг меня, столь сильна, что даже эта ничего не значащая перепалка, а не брошенные искоса взгляды, уже в радость. Уже что-то. — Значит, мне повезло, потому что ты и «хорошо» — не связанные друг с другом понятия, — начинает терять терпение, и это поистине очаровательно. И его сжавшиеся пальцы, и складка, залёгшая меж тёмных бровей. Такой очаровательно серьёзный, что хочется умилиться. — Читай. Нарочно медленно усаживаюсь на диван и, словно дразня, столь же неторопливо отгибаю верхний край конверта. Вытягиваю само письмо и, прежде чем взглядом пройтись по аккуратным строкам, вчитываюсь в подпись: «Твоя сестра Мериам». Даже вот как? Что же… Прочищаю горло и, вместо того чтобы просто пробежаться глазами, откидываюсь на спинку дивана. Неторопливо читаю вслух, не забывая расставлять паузы и излишне театрально приподнимая брови: — «Дорогой Йен, ты исчез так быстро, что мы даже не успели попрощаться. Не сказать, что я не догадываюсь, с кем ты ушёл и по каким причинам, но было крайне неосмотрительно сбежать, не обмолвившись даже словом. Я надеюсь, что с тобой всё в порядке и то, ради чего ты бросил меня, этого стоило. Он этого стоил. Герцог Ричард, а ныне мой законный супруг, был обескуражен твоим побегом не меньше моего и, признаться, даже расстроен тем, что во время его многочисленных разъездов мне приходится оставаться совсем одной в этом незнакомом и холодном замке, к которому я всё никак не могу привыкнуть. Как я уже писала: мой муж вынужден часто отсутствовать, решая важные государственные вопросы, так и теперь с наступлением холодов задержался у отца в Аргентэйне и вряд ли вернётся раньше начала февраля. Я бы очень хотела увидеть тебя, мой маленький брат, и потому надеюсь, что ты сможешь навестить меня в Камьене. Твоя сестра Мериам». Дочитываю, прочищаю горло и, убедившись, что никаких пояснений не последует, спрашиваю и без того очевидное сам: — Ты что, хочешь отправиться в Камьен? Светлеет лицом и быстро кивает. — Вместе со мной? Ещё один кивок, и я, фыркнув, заталкиваю сложенный напополам лист обратно в конверт. — Забудь. Возмущается тут же и, подавшись вперёд, едва не налетает на стол. Забавно бы вышло, учитывая, что он завален вовсе не безопасными незабудками, лишёнными шипов. — Но почему?! — Потому что, если ты не заметил, вот там, — указываю пальцем за мутное, покрытое узорами по самую верхнюю рейку стекло, — зима. Не припомнишь, сколько заняла дорога от твоей дражайшей сестры до Штормграда? — Две недели, — сквозь зубы цедит, прекрасно понимая, к чему я клоню. — Но мы часто останавливались. Почти каждые несколько дней, и потом, ты добрался куда быстрее. За неделю или даже меньше. Что, скажешь нет? Закатываю глаза и, накренившись вперёд, опираюсь ладонями на колени. — Послушай меня, княжна: я добрался быстрее, потому что продирался напрямую через лес. Если ты не почувствовал, то солнышко светило куда ярче и не было полуметровых сугробов. Мрачнеет с каждым сказанным словом, но самое главное я приберёг напоследок. Самый главный аргумент. — И самое важное: я был один. Коротко выдыхает и пробует предпринять ещё одну попытку. Куда мягче. — Я не буду тормозить… — Ещё как будешь, Йен, — обрываю на полуслове, отметив, как он дёрнулся, услышав своё имя. Обрываю на полуслове и, заметив проскользнувшую по тонким чертам тень, смягчаюсь, не забыв мысленно чертыхнуться: — Нет, ты остаёшься здесь и ждёшь первых весенних птичек, а уже там, когда наш подснежник проклюнется и откроет свои глазки, падаешь на колени и упрашиваешь его. Я умываю руки. Хотя бы потому, что я сам себе не доверяю. Особенно когда дела касаются тебя. Особенно когда в игру вступают собственничество и никуда не девшиеся глупые обиды, с которыми я привык разбираться вовсе не посредством разговоров. — Назови хотя бы две причины, почему нет. — Не собирается сдаваться и наверняка всю ночь думал о том, что скажет. Не собирается сдаваться, и мне становится интересно, насколько сильно он хочет попасть в Камьен. Насколько сильно он хочет увидеть сестру. Гну своё и внимательно наблюдаю. За пальцами, что порой честнее глаз. — У меня с десяток наскребётся, если подумать. — Демонстративно вытягиваю вперёд ладонь и принимаюсь загибать пальцы. — Как я уже сказал: там зима, конфетка. Холодная снежная зима. И при всём своём опыте я предпочитаю не застревать посреди тракта в метель или буран. Лошадь сдохнет, а там, считай, и ты сам уже стал деревяшкой. Во-вторых, твоя любезная сестрёнка вполне может врать, и далеко не факт, что именно она написала это трогательное письмо. Ты думаешь, Анджей не сказал, за кого именно ему столько заплатили? Подсказка: не за серую мышь. Что ты будешь делать, если тебя сцапают и определят в хозяйскую спальню? — Поэтому я и прошу тебя. Потому что ты сможешь меня вытащить. — Глядит прямо в глаза и, хмыкнув, добавляет не без горчинки в голосе: — Если захочешь, конечно. Удовлетворённо киваю и сжимаю ладонь в кулак. — И тут причина номер три. Ты просишь о помощи, но скорее сдохнешь, чем повернёшься ко мне спиной. Ты мне не доверяешь, конфетка. Выдыхает и только через два глотка воздуха может заставить себя осторожно возразить: — Я доверяю. Возразить, но так ломко, будто у самого себя спрашивает. Будто не утверждение вовсе. — Ой ли? — Сомнение — моё всё сейчас. Всё, что отражается в голосе. — Неужто простил? И ничего не нужно больше. Не нужно ничего говорить. Спотыкается о вопрос, как о не вовремя подвернувшуюся под ноги деревяшку. Спотыкается и наконец опускает взгляд. Глядит на ножки стола и мои ноги. — Я с тобой спал вообще-то. — Ну да, спал. — Пожимаю плечами, всем своим видом показывая, что для меня это вовсе не повод и не причина. Всем своим видом показывая, что в нашем случае это мало что значит. — Зная, что, попробуй я только зубами щёлкнуть, меня тут же отдёрнут. Это не проявление доверия. Совсем нет, Йен. — Я доверяю тебе, — цедит сквозь зубы, и упрямства в голосе куда больше, чем веры в собственные слова. Цедит сквозь зубы и невольно чуть приподнимает плечи, втягивая уязвимую шею. Ну-ну, охотно верю. — И именно потому, что доверяешь, ты избегаешь, предпочитая книги, лягушек и обниматься с живым трупом, который не оттает ещё чёрт знает сколько. Что? Думаешь, не заметно, как ты поправляешь одеяло, несмотря на то что он вообще не шевелится? — Я в тебя сейчас кину… — спешно пытается нашарить взглядом подходящий предмет, но натыкается им только на разложенные на столе ножи, — чем-нибудь. — Дрожу. Сам со стола это «что-нибудь» схватишь или подать, чтобы не поранился? — Почему ты просто не хочешь мне помочь?! — взрывается и даже вскрикивает. Взрывается, подходит ещё ближе, и чем больше злится, тем менее чопорным становится. Тем больше становится живым. — Потому что это глупо и наверняка плохо закончится. — Как и всё в этой жизни, впрочем, но кого волнуют подобные мелочи? — Плюс ко всему не вижу никакой личной выгоды. Ты расчувствовался и хочешь увидеть сестру. А какая мотивация у меня? — Ты не будешь сходить с ума от безделья. Приподнимаю бровь в немом вопросе, и он только невинно округляет глаза. — Что? Думаешь, не заметно, как ты шарахаешься из угла в угол и не знаешь, чем заняться? — передразнивает, и, должно быть, это его единственный козырь. Единственный аргумент в пользу крайне сомнительной компании, которую не одобрит ведьма и точно так же не одобрил бы монстролов. Последний бы уж точно не отпустил его со мной на столь долгий срок. Оставил бы в одной постели, но не среди леса или врагов. Это, наверное, должно быть забавно и было бы, не знай я, насколько мне доверяют на самом деле. — Мой ответ всё ещё тот же. Нет. — Киваю на дверной проём, показывая, что её высочество может подобрать свои юбки и гордо удалиться. — Передавай привет лягушкам. — Что мне пообещать, чтобы ты согласился? Ну надо же! Это что? Попытка изобразить деловой подход? — А что ты можешь мне обещать, если не в силах даже прикоснуться? Закатывает глаза, шумно выдыхает через ноздри. Сделав большой шаг вперёд, огибает стол и, повернувшись спиной и не особо примериваясь, плюхается прямо на мои колени. Закидывает руку на плечо и только после поворачивается лицом. — Видишь? — Обхватывает за шею и показательно хлопает по груди раскрытой ладонью. — Я тебя касаюсь. — Прекрасно. А первую часть моей речи ты упустил? Зима, снег? Припоминаешь что-нибудь из этого? — Если бы надо было тебе, ты бы придумал, как пройти. Звучит нехилым таким обвинением, а учитывая, что ещё и взглядом со столь близкого расстояния сверлит… — Ладно, попробуем по-другому. Подай-ка мою сумку. Послушно вертит головой по сторонам и, заприметив нужное, выгибается в сторону, чтобы подцепить пальцами длинную лямку. Приходится придержать его за пояс, чтобы не навернулся. Приходится обхватить рукой и отчего-то даже не удивиться. Как-то само собой вышло. Протягивает мне свою добычу, и я, порывшись в ней, одной рукой выходит не очень ловко, выуживаю наконец смятую, сложенную в несколько раз, побитую жизнью карту. Смахнув часть ножей прямо на ковёр, раскладываю её на столе и, используя тонкий женский стилет как указку, склоняюсь над ней. — Вот смотри, мы сейчас здесь. — Острие постукивает по смазанному изображению Штормграда и ведёт длинную извилистую линию, вдоль главного тракта и держась подальше от лесов и крайне сомнительных пустошей. — А вот здесь Камьен. Примерное расстояние прикинуть можешь? — А ты где прошёл? — Я? — Замираю на секунду, припоминая, и стилет проходит напрямую через горный перевал и чащу, что раскинулась по ту и эту стороны. — Тут. Но то было в конце лета, и я понятия не имею, что там творится сейчас. — А что может? Помимо снега? — Снежные тролли, например? Они не переносят жару и потому спят до наступления холодов. Серьёзно, княжна. Даже если бы я и хотел пойти, то не потащил бы тебя с собой. Слишком холодно, да и любителей человечины шастает в достатке. — А настоящая причина? — Я уже назвал её. — Почему ты не хочешь помочь мне? Здесь для тебя всё равно ничего нет до самой весны. Согласно киваю, и выбившиеся из хвоста пряди волос мажут по его лицу. Тут же морщит нос, стремясь уйти от щекотного прикосновения, и будь я проклят, если это не делает мои слова менее критичными. — Как и для тебя там. Какова причина, по которой ты готов всё бросить, лезть через снег и ещё чёрт знает что? Выдыхает, и я ощущаю, как сжимает пальцы в замок за моей шеей. Ощущаю, как напрягается и глядит, будто нашкодивший ребёнок. — Чувства вины недостаточно? — осторожно вполголоса проговаривает и, отреагировав на мою вопросительно вскинутую бровь, продолжает уже не так напряжённо: — Я её там бросил. Совсем одну, понимаешь? И… — паузу берет, быстро проходится языком по губам, словно пытаясь так насобирать подходящих по смыслу букв, — я просто хочу убедиться, что всё в порядке. Просто поговорить — и назад. — А если не в порядке? Что тогда? Что ты сможешь сделать? — Я не знаю и даже не думал об этом. Просто чистый восторг. «Я не знаю и не думал». Восхитительно. Хочу — и всё тут. Собираюсь сказать об этом, но открывает рот первым. Упрямо повторяет снова: — Поэтому и прошу тебя. Помоги мне. — Ты же понимаешь, что я вовек не отмоюсь, если с тобой что-нибудь случится? Ты же понимаешь, что для того, чтобы отрицать вину, вовсе не обязательно быть невиновным? К чему так искушать судьбу? — Ничего не случится, — убеждает, и, судя по голосу, обоих. — Мы вернёмся раньше, чем он проснётся. Пожалуйста, Лука! Я клянусь, что слова поперёк не скажу, чтобы ты ни задумал сделать. Звучит довольно заманчиво, да только я всё никак не могу поверить, что он отказался от самого главного довода. Да только я всё не верю, что не додумался. — Признаться, я с самого начала жду шантажа, а не уговоров. Уголки тонкого рта тут же опускаются вниз, а лицо приобретает скорбное выражение. Затравленное. На миг. После берёт себя в руки и даже не отклоняется назад, только пальцы сжимает крепче и, не заметив, тянет меня за волосы. — Его не будет. — Зря. Отказываешься от самого действенного средства. Успокаивающе провожу ладонью по его боку и отмечаю, что действительно не шарахается от моих прикосновений. Не то хорошо держится, не то и впрямь отпустил это. — Это неправда, — шёпотом, опустив взгляд вдруг и спрятавшись за ресницами. Смотрит только лишь на мой подбородок. Или на губы? — Ты же сам спрашивал, что тебе сделать. Ты же хотел всё исправить. Отвечаю тем же и даже сжимаю сильнее. Вторая ладонь нарочито медленно ложится на его бедро, непривычно обтянутое грубой материей брюк. Без всего он однозначно привлекает больше. Без принципов, уговоров и одежды. Да, я хотел всё исправить. Возможно, всё ещё хочу. Возможно, было бы неплохо для начала разобраться в себе и этих своих «хочу». Отвечаю тем же самым взглядом, улыбаюсь немного глумливо и, когда уже расслабляет губы, спрашиваю: — Ещё аргументы будут? Фыркает и, мотнув головой, едва не бодает меня. Явно разочарованный. Явно рассчитывающий на другой исход. Неужто сдастся так легко? Всё держится за мои плечи, выгибается и, почти прижавшись, заговорчески шепчет, едва не касаясь мочки моего уха кончиком языка: — Говорят, в Камьене просто дивная сокровищница. И коллекция драгоценных камней у герцога просто залюбуешься. Подыгрываю весьма охотно и перекладываю ладони повыше, теперь обе соприкасаются на его пояснице. Подыгрываю и, так же понизив голос, отвечаю, не без самодовольства наблюдая за тем, как на гладкой щеке выступают мурашки от моего дыхания: — Ага. Эту сказочку я слышал. Кивает и чуть отклоняется, чтобы видеть моё лицо. Его же так и светлеет в ожидании продолжения. — Как и то, что никто не знает, где она хранится, эта твоя коллекция. — Никто из живых не знает, — уточняет, подняв вверх указательный палец и, не удержавшись, постукивая им по моему подбородку. — Но мы могли бы попробовать расспросить мёртвых. Уверен, им эти цацки уже ни к чему. А ты бы придумал, что с ними делать. В повисшей тишине, кажется, слышно, как скрипят мои извилины, а также свист, с которым мысли носятся внутри головы. Лихорадочно прикидываю, взвешиваю его слова и не могу не признать, что такая настойчивость располагает против воли. Настойчивость, маленькая костлявая задница, что беспокойно ёрзает по моим коленям, и внимательный взгляд, что всё никак не может определиться с целью. Не может решить: глаза или губы. — Ах ты маленькая ушлая зараза, — тяну с восхищением почти, и Йен, без труда уловив его, хмыкает. Отводит ладони назад и разжимает ими мои руки. Высвобождается, чтобы подняться на ноги. — Нельзя так бессовестно давить на мои низменные инстинкты, — договариваю, уже глядя на него снизу вверх, и в ответ ловлю преисполненную надежд улыбку. И наверное, именно она меня добивает. Наверное, потому что я не помню, чтобы вообще видел его таким воодушевлённым. Спиной пятится и складывает руки в молитвенном жесте: — Скажи, что подумаешь над этим. Да запросто. Я с самого начала твоей крайне увлекательной речи думаю. Думаю, что это могло бы быть забавно, окажись мы чёрт знает где без способной влиять на всё вокруг третьей стороны. Думаю, что это могло бы быть забавно — проверить, чего же мне хочется на самом деле. И хочется ли его или же всё дело в обладании чужой вещью? — Неужели не боишься, княжна? — спрашиваю, глянув исподлобья и намекающе приподнимаю бровь. Йен же так яростно мотает головой, что мне кажется, что это не ответ вовсе, а попытка отмахнуться от моих слов. — Скажи, — упрямо своё твердит, и я не отстаю тоже. От того, что он сейчас скажет, и зависит всё. Зависит, решусь я рискнуть или нет. — Так не боишься? Хватается пальцами за дверной косяк и, старательно копируя мою мимику, приподнимает бровь. С губами и усмешкой выходит хуже. Слишком мягкий для ядовитых насмешек. Слишком добрый. — Спроси меня об этом ещё раз. В Камьене. *** Дверь, по обыкновению, приоткрыта, но это вовсе не значит, что хозяйка дома рада непрошеным гостям. Тем более здесь, в своей комнате. Разве что княжна освоилась и шастает тут, когда ей вздумается, но и то предпочитает читать, опустившись на пол, и никогда не касается кровати или туалетного столика. Заглядываю внутрь, и масляная лампа, что служит единственным источником света, кое-как разгоняющим сумрак, тут же притягивает мой взгляд. И уже после я вижу прямую спину, покрытую свободно лежащим на плечах зелёным халатом, и длинные распущенные локоны, по которым медленно ходит широкая щётка. — Привет, красавица, — зову негромко, прижимаюсь щекой к прохладному дверному косяку и на мгновение даже прикрываю глаза. Пахнет маслом, какими-то притирками и вроде бы лавандой. Может, ещё яблоками — трудно в подобной мешанине разобрать без усиленного обоняния. Ведьма даже не оборачивается, а знай себе неторопливо расчёсывает волосы. Перевожу взгляд на зеркало и вижу, что её халат едва запахнут, а пояс и не затянут вовсе. Так, обёрнут вокруг тонкой талии. Под тканью виднеются очертания груди, а если опустить взгляд, то можно полюбоваться белыми, закинутыми одна на другую ногами. И даже то, что я видел её без морока, видел её истинную личину, не мешает мне разглядывать её. Всё равно красивая. — Если ты пришёл просить совета, то я скажу тебе то же самое, что и Йену. Выброси эту дурь из головы и найди себе какое-нибудь дело. Вот как. И даже рта открывать не потребовалось. Тут же вспоминаю, почему привык держаться подальше от слишком умных женщин, и с нарочито обречённым вздохом прохожу внутрь её погружённой во мрак комнаты. Сначала думаю остановиться за спиной, но после, оценив взглядом ряд острозаточенных металлических заколок, решаю, что кровать будет лучшим вариантом. Падаю поперёк аккуратно застеленного покрывала и, перекатившись на бок, подпираю голову ладонью. Поймав отражение ведьмы в зеркале, намекающее приподнимаю бровь. — Вообще-то, я пришёл в надежде на быстрый перепих без обязательств, но раз уж ты сегодня такая великодушная… Тайра же, явно не оценившая такой выпад, только морщится и грозит моему отражению указательным пальцем: — Прекрати. Да можно подумать, что я на что-то всерьёз рассчитывал. — А ты скажи, что мне делать. — Я уже сказала, — резковато звучит, и щётка замирает в нескольких миллиметрах от медных локонов, будто ведьма глубоко задумалась или же с трудом подбирает слова. — Сделай вид, что ничего не слышал, и найди работу здесь. Не сказать, чтобы я был удивлён, и прекрасно понимаю, почему ведьма хочет, чтобы Йен остался здесь. Прекрасно понимаю, почему она вообще вцепилась в него, крайне неохотно отпускает от своей юбки и уж точно не пребывает в восторге от того, с кем он кувыркается, в конце концов. От меня в частности, но… — Йена это не устроит. Кривит хорошенькое даже без косметики личико и отвечает с таким сарказмом, что восхищаюсь против воли: — Как приятно слышать, что его мнение для тебя не пустой звук. Пожимаю плечами, насколько позволяет поза, и, подумав, вовсе падаю на спину. Устремляю взгляд вверх, пытаясь рассмотреть очертания потолочных трещин через непрозрачный полог. — Ну тут спорно, но всё-таки. — Вытягиваю руку и, задумчиво сведя брови, пялюсь на свои пальцы и кромки слишком длинных для мечника ногтей. Плохо, расслабился совсем, так и до пивного брюха недалеко. Невольно дёргаюсь, скрученный отвращением, и, прочистив горло, размеренно договариваю, скосив глаза в сторону ведьмы: — Да и у меня остались кое-какие незавершённые дела в Камьене. Если всё так, как пишет его сестра, то никаких проблем не возникнет. В какой именно момент всё встало с ног на голову? В какой именно я переметнулся на сторону мальчишки и начал размышлять над самой возможностью?.. После его шёпота на ухо и тепла или всё-таки после обозначившихся шансов забраться в чужую сокровищницу? Ох уж эти низменные инстинкты, один сильнее другого, а если ещё и друг на друга наложить… — Переживаешь, как бы не утащили твою красную помаду? Смаргиваю, надеясь, что вместе с тянущим ощущением на роговицах исчезнут и медленно уходящие не в ту сторону мысли. — И это тоже. Тайра выдыхает особенно тяжко и, решительно отложив щётку, разворачивается на низком пуфе. Поправив халат, прикрыв начавшую оголяться ещё больше грудь, сцепляет пальцы в замок, да так сцепляет, что кончики краснеют. — Ты можешь, глядя мне в глаза, сказать, что привезёшь его обратно, а не бросишь где-нибудь по дороге? Распахиваю было рот, чтобы возмутиться, но буквально запечатывает моё горло ловким магическим пассом и всем своим видом показывает, что не шутки шутит. — Умоляю, давай обойдёмся без кривляний. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить, что ты оскорбился. Выжидает почти минуту, перед тем как снова позволяет мне говорить. Что же, спасибо, что говорить, а не примитивно дышать. Без воздуха было бы куда грустнее. — Думаю, что могу, — серьёзно уже, без «кривляний», как она и просила. Серьёзно уже отвечаю, прочистив горло и на всякий случай ощупав его, убедившись, что ворот рубашки не затянется петлёй вдруг. — Думаешь или можешь? — пытливо уточняет, так впившись в меня взглядом, что против воли сдуваюсь и неловко подёргиваю плечами. — Хороший вопрос, Тая. Блядски хороший вопрос. Выдыхает, проводит пальцами по своим волосам, стискивает несколько буйных локонов в кулаке и, дёрнув, вдруг запальчиво выдаёт: — Ты меня бесишь с самого первого дня. Пожалуй, даже слишком запальчиво для дамочки её возраста. Да только ничего нового я не узнал. — Я знаю. — И потому заткнись и не перебивай, когда я пытаюсь сказать тебе что-то хорошее, — едва не шипит на меня и обрывает и голосом, и взмахом руки. Едва не шипит и выдаёт такую тираду, что я умудряюсь даже потеряться и, чтобы уж точно ничего не пропустить, сажусь на кровати: — Так вот, ты меня бесишь с самого первого дня, а то и минуты, знакомства. Раздражаешь своими привычками и уровнем наглости. Но я переживаю за тебя, несносное чудовище. Потому что именно такие, как ты, никогда не заканчивают хорошо и до старости не доживают тоже. Анджей спит, и ты знаешь, что нет такой силы, которая способна выдернуть его раньше срока, а потому некому будет спасти твой зад. Некому будет спасти Йена, если с тобой что-нибудь случится. Поэтому я прошу тебя: подумай ещё раз. Ты готов к тому, что тебе придётся отвечать не только за себя? — Ну, всё же бывает в первый раз, верно? — Ревность для тебя уж точно не впервой. Ну конечно, сложно же не проехаться. И как только умудряется видеть всё, что не просят, но порой упускать творящееся под самым носом? — И не думай, что сможешь уйти от вопроса. — Я не ревную, — упрямо своё гну и даже отчасти верю в это. Потому что чувство, которое я испытываю, слишком сложно, чтобы объяснить его простой ревностью. Потому что я действительно не ревновал до того момента, как понял: проигрываю, и вовсе не по одному пункту. До того, как понял, что забирать люблю больше, нежели отдавать своё. Упрямо своё гну, но Тайра тоже не из сговорчивых и совсем не лишена ехидства. — Ты его даже к мечу ревнуешь. — Ну… — Тут только плечами пожать и, уцепившись за возможность, перевести всё в шутку: — Меч с ним явно дольше, чем… — Лука. — Это и приказ, и просьба одновременно. Это странное чувство, когда вдруг послушно переводишь взгляд на зелёные радужки и выговариваешь всё то, что она хочет услышать. И отчего-то меньше всего я верю в то, что ворожит сейчас. — Да знаю я. Всё я знаю. Всё будет в порядке. Он будет в порядке. Я буду в порядке. Смаргивает, и я тут же пользуюсь возможностью добавить: — Если, конечно, мы оба не замёрзнем насмерть, провалившись под воду или ещё что. — Ты же не тащишься в Камьен исключительно из чувства противоречия? — Прости?.. Глядит, а после, кивнув словно самой себе, отмахивается, как от мухи, и снова разворачивается к зеркалу. Открывает одну из плотно закупоренных баночек и осторожными мазками наносит нечто довольно вязкое на лицо. — Это значит всё? Вали отсюда, поговорили? Поднимается из-за стола и, никак не отреагировав, распахивает двери шкафа. Выуживает из него нечто смутно напоминающее нижнее платье и берётся за пояс халата. Фыркнув, отворачиваюсь и, прежде чем выйти, бросаю беглый взгляд на обрамлённое рамой зеркало. На зеркало, что отчего-то отказывается отражать. *** Решил, что идти прошлой дорогой — не лучшая идея, и избрал новый маршрут. Короче на несколько дней, и выходит, что опаснее. Решил, что скорость в приоритете, и потому никакой тяжёлой поклажи и запаса оружия, а только лёгкие сумки да пара резвых лошадей, что были весьма удачно перепроданы вчера вечером. Теперь только пешком через горы и перевал. Теперь только пешком, внимательно глядя под ноги и по сторонам. Чтобы ни волкам в пасть не угодить, ни в капкан. До следующего привала совсем немного, и потому постоянно сверяюсь с картой, надеясь, что отмеченную на ней лачугу ни ветром, ни дубинами спустившихся поохотиться троллей не снесло. Довольно тепло для начала декабря, но не обманываюсь. Так только днём. Так только, когда ночуешь за крепкими, не пропускающими стужу стенами харчевни. Так только, пока не уснёшь где-нибудь, привалившись к стволу дерева для якобы короткой передышки. Столько подобных снежных статуй перевидал, что и не подсчитать. Лес, что окружает со всех сторон, довольно мрачный и тёмный из-за вечно зелёной, не опадающей с ветвей хвои. Густой, но не настолько, чтобы не продраться. Густой, но кустарников почти нет, и то и дело виднеются оставленные топорами прогалины и почерневшие пеньки. Кое-где разбросанные по белому покрову, алые, высушенные каким-то мелким зверьём ягоды. Один раз заприметил мелькнувшее заячье ухо с тёмным пятном. — Снег, снег, снег… Оборачиваюсь на голос и гляжу на отстающего на несколько шагов мальчишку, что раздражённо пинает носком нового утеплённого сапога рыхлую белую массу и, дёрнув плечом, поправляет лямку дорожного рюкзака. Безобразно пустого, как по мне. Всего-то пару фляжек воды, сменную одежду да еды на два дня тащит. Лезвие, для которого всё-таки нашлись крепящиеся на ремень ножны, не считаю вовсе. — Когда-нибудь появится что-нибудь ещё? Втягиваю ноздрями воздух и, дождавшись, пока облако пара, что только что вырвалось из моего рта, растворится, киваю: — Появится. Йен, не рассчитывающий на ответ вовсе и бубнящий просто себе под нос, светлеет лицом. — Весной. А пока перебирай ногами и не ной. — Даже не думал. Если и возмущается, то весьма скрытно. Я же не могу не оглядеть его, нагоняющего, лишний раз. Кажется мне незнакомым почти. Не тем, кого Анджей привёл переночевать под мою красную крышу. Не тем запачканным, совсем тощим мальчишкой, который только и умел, что кривляться и поджимать губы. Кажется взрослее и увереннее в себе. Кажется куда спокойнее после того, как было покончено с некромагиней, и, на удивление, совсем не жалуется. Ни на усталость, ни на холод. И Тайра постаралась тоже: решила как следует закутать своего протеже, чтобы не околел. Правда дорожный плащ ему немного великоват в плечах, но, как бы ни старался, не может скрыть самодовольства. Лучится им, да так, что не удержаться. Поцарапать его немного хочется просто нечеловечески. — Всё, что я не хочу слышать, становится нытьём. Нагоняет, прибавив шагу, и, поравнявшись, легонько шлёпает по руке своими пальцами, обтянутыми тонкими перчатками. Не то для того, чтобы привлечь внимание, не то потому, что хотел ударить сильнее, но передумал. Не то потому, что привык к физическому контакту и весьма страдает, лишившись его уже на долгих три дня. — А ты не слишком много… Заговаривает только, а я уже снова страдальчески вздыхаю и, покачав головой, подытоживаю: — Ну вот, опять нытьё. Поджимает губы, притормаживает, чтобы немного продышаться, и не то просит, не то предупреждает: — Не дразни меня. И что же мне грозит, если всё-таки второе? Истерика или случайно подвернувшаяся под ноги ветка? Может, снежный ком, коварно прилетевший в затылок? — А что ещё остаётся делать? — Оглядываюсь по сторонам, прикидывая, кто из лесного зверья мог так сильно примять колючий кустарник, и, не заметив никаких свежих следов, расслабляюсь. — Из развлечений здесь только ты, мой маленький друг. Качает головой тут же, да так, что коса, не заправленная за капюшон и ворот, хлещет по плащу. — Мы не друзья. Ну надо же какая категоричность. — А кто мы? — спрашиваю с любознательностью ребёнка, который наметил жертву, к которой можно прицепиться с бесконечными «почему». — Ну, отвечай же. Знакомые? Враги? Любовники? Надавить хочется до безумия и зубного скрипа. Надавить хочется и послушать, как он будет бормотать, опустив глаза. Кто же мы, в самом деле? Кто-то же должен знать ответ на этот вопрос. — Я не знаю, — сквозь зубы цедит, и я нарочно жду, пока поравняется со мной, и, убедившись, что он внезапно не вырос и заглядывать в моё лицо может только задрав голову, улыбаюсь. Йен же застывает на миг, украдкой, так, будто потянулся и передумал, касается полы моего плаща и всё-таки договаривает: — Но надеюсь выяснить это. Почти сбиваюсь с шага от прозвучавшей в его голосе уверенности и, повернувшись, уточняю: — Думаешь, получится? Налетевший ветер разбрасывает только улёгшиеся, ещё не спрессовавшиеся друг с другом снежные крошки, и Йену приходится повременить с ответом, чтобы не наглотаться ледяного воздуха напополам со снегом, но от этого его голос становится лишь немного ниже: — Если ты мне поможешь. Если я?.. Что же, если я вообще способен на подобного рода помощь, то получится весьма и весьма занимательно. И не только для меня, если везение окажется на его стороне. — Ты точно отвечаешь на тот вопрос? Хлопает меня по груди и обходит, явно собираясь пойти первым. Не имею ничего против, но ровно до того момента, когда, задрав голову и отвлёкшись на промелькнувшего среди деревьев красноголового дятла, едва не наступает на сломанную кем-то еловую лапу. — Под ноги смотри. Волчьи ямы кругом. Вздрагивает от окрика и послушно обходит ветку, решив не испытывать судьбу. Обходит ветку, но не удерживается от замечаний: — Пока не заметил ни одной. Ну надо же! Не заметил он! Зато я заметил. Три за последние два часа пути, но разве это о чём-то говорит? — Когда провалишься — замечать будет поздновато. Думаю, что начнёт возмущаться или с видом оскорблённой невинности доказывать, что уж теперь-то точно так не лопухнется, но княжне в который раз удаётся удивить меня: — Ты меня вытащишь? Удивить заинтересованностью, явственно слышимой в голосе, и полным отсутствием страха. И именно поэтому отвечаю, увиливая, но поддерживая шутливый тон: — А ты ласково попросишь? Задумчиво хмурит лоб и довольно равнодушно пожимает плечами: — Всё зависит от того, где именно меня проткнёт. Уходит вперёд, но я успеваю заметить дёрнувшийся уголок губ. Дёрнувшийся вверх, да так и застывший, придав его порядком покрасневшему лицу довольно забавное выражение. — Ты что, заигрываешь? Перепрыгивает через довольно свежее полено и отвечает, чуть повысив голос. Иначе через поднявшийся ветер, который так и толкает в спину, просто не продраться. — Просто перебираю факты! Качаю головой и накидываю капюшон. Как бы там ни было, а уши — вовсе не то, с чем мне хотелось бы расстаться. — Нет, ты именно что заигрываешь. Внимательно гляжу вперёд, чтобы, раззадорившись, княжна не влезла в силок или ещё куда, и потому вовсе не сразу реагирую на небрежно брошенную, высокомерную даже фразу. — Стараюсь быть вежливым. — Ему бы ещё руки в замок сцепить и платье с чопорным высоким воротником для полноты картины. — Не стоит принимать желаемое за действительное. Замираю вдруг и, жестом попросив его сомкнуть свои очаровательные губы, медленно поворачиваю голову. И то, что сначала показалось мне лишь воем ветра, повторяется. — Слышишь? — Что? — Йен тут же заметно напрягается и больше не горит желанием идти впереди. — Что слышу? Звук, что издали можно принять за тоскливое пиликанье какого-то несчастного инструмента. И на одной ноте всё. На одной высокой и неприятно режущей уши. Звук, что хорошо знаком каждому, кто хотя бы раз ночевал в настоящем глухом лесу, а не жалкой, оставшейся от дровосеков вырубке. Вслушиваюсь ещё и, убедившись, что не завывание ветра, который затерялся меж глубоких горных расщелин, обманывает меня, небрежно роняю: — Волки. Княжна же лишь чуть сводит брови и пожимает плечами. Видимо расслабляется и даже и не думает начать опасливо озираться по сторонам. Я же проверяю, насколько легко выдернуть кинжал из набедренных ножен. Просто так. На всякий случай. — И что? — Всё не может взять в толк и, поймав мой взгляд, тут же тушуется. Договаривает, уже разглядывая сугробы: — Уж лучше волки, чем нечисть или мертвецы. Хочется закатить глаза, но останавливаю себя. Хотя бы потому, что распахни сейчас слишком широко — забросает снегом. Метель поднялась за считанные минуты и вряд ли уляжется скоро. Да ещё и небо на горизонте начинает темнеть. Пора бы уже и показаться неказистому домику, на который я так рассчитываю. Пора бы уже кое-кому перестать быть таким наивным. — Как посмотреть, конфетка. Притормаживает и, несмотря на предыдущие попытки убежать вперёд, теперь держится рядом, по левую руку, и ловит каждое слово. — От стаи не спасёт круг, стая голодна и вряд ли испугается огня. Стая загонит тебя и приблизится, лишь когда упадёшь без сил. А там уже пиши-прощай — не останется ни волос, ни костей. Зверь есть зверь. Отвечает одним взглядом лишь, и кажется, будто его голубые глаза стали ещё ярче на холоде. Будто бы сами замёрзли и превратились в нечто невероятно драгоценное и дорогое. Кажется только лишь из-за игры света и белизны окружающих нас снегов. А вот что губы выцвели — то наверняка. — Что это ты побледнел? — заботливо уточняю, а у самого зубы поднывают из-за слишком уж обозначившейся усмешки. Такой наивный ещё, что даже немного умиляет. — Тебе кажется. — Ну конечно, — соглашаюсь без боя и, схватив его за плечо, легонько подталкиваю вперёд: — Давай, княжна, прибавь шагу. Где-то здесь должна быть сторожка, в которой я рассчитывал переждать ночь. — А если её нет? Верное же он время нашёл сомневаться в моих словах. Верное время выбрал, когда не за горами вечер, а вой, что казался мне далёким и призрачным, повторяется уже куда отчётливее. Вой, что дробится на разные голоса и тут же находит ответ по другую сторону леса. — Тогда, красавица, тебя сожрут первым. Мрачнеет и едва не сжимается в комок, подсознательно ожидая какой-то подлянки. Делаю шаг ближе, снисходительно хлопаю его по щеке и, чуть нагнувшись, заговорщицки поясняю: — Я бегаю быстрее. Пихается плечом и явно не расположен к дальнейшему диалогу, да ко всему ещё и разыгравшаяся вьюга требует пошевелиться. Пихается плечом, и я, ничего не ответив на это подобие удара, решаю окончить передышку и перехожу на куда более быстрый шаг, надеясь, что правильно запомнил карту и сторожка не осталась позади. Впрочем, проверить это, оказывается, довольно просто, когда буквально через двадцать минут и первые росчерки синевы на небе показывается занесённая снегом покатая крыша и серые от старости, толстые брёвна, из которых и сложены прочные на вид стены. Ставни сомкнуты, дверь завалена на добрую пятую часть. И это при наличии невысокого крыльца! Приходится буквально продираться к ней, по бедро утопая в снегу, что лишь чудом не набивается в сапоги, но попадает под плащ. Нащупываю ступеньки подошвами и, кое-как поднявшись, разгребаю спрессовавшийся белый пласт, подпирающий дверь. Йен же отчего-то не спешит и с сомнением глядит снизу, остановившись около едва виднеющихся тонких перил. — Ну что ещё? — спрашиваю, потому что слишком уж тяжёлым становится его взгляд, осязаемо тяжёлым, и, поняв, что так мне не открыть, достаю кинжал, чтобы попробовать поддеть им. — Да так. Ночевали мы как-то в таком домике, — звучит довольно мрачно и потому интригующе. Звучит так, будто у этой истории явно есть продолжение. — «Мы» — это ты и?.. Не поворачиваюсь даже, всё вожусь с покрывшейся льдом створкой, толкаю ещё вперёд и тащу на себя, но всё, чего пока удалось добиться, — это сколов и хруста. — Анджей с Мериам. — И что? — Кроме того, что под сторожкой оказалось гнездо гулей? — уточняет со спокойствием, что вполне может посоперничать по температуре с окружающими нас снегами. И ехидством, что удивительно знакомо на вкус. — Ничего. — В этих краях гулей вообще никогда не видели, конфетка. Не их тут стоит опасаться. — Я их тоже не видел, до того самого момента. И, признаться, надеюсь больше вообще никогда не увидеть. Дверь наконец поддаётся, и намёрзший снизу слой льда отпадает. Оборачиваюсь и, приподняв бровь, гляжу на Йена. На Йена, что просто прелесть какой иногда догадливый. — Но это не значит, что я хочу ночевать на улице. На Йена, что, встрепенувшись, поднимается следом за мной и даже пытается помочь распахнуть дверь пошире. Распахнуть настолько, чтобы вышло протиснуться в образовавшуюся щель и оказаться внутри, мельком глянув на вырезанные прямо на древесине символы и убедившись в том, что не нужно обновлять их. Пропускаю его вперёд, надеясь, что эта халупа не только кажется пустой, и шагаю следом. Полы скрипят, печью последний раз пользовались хорошо если в этом году. По углам изморозь, стекла мутные до безобразия, что одновременно и минус, и плюс. Окна мутные, грязные и с толстым слоем намёрзшего снаружи льда. Йен оглядывается с опаской, почти не поднимает взгляда от досочного пола и, лишь внимательно осмотрев весь, выдыхает вроде. Оборачивается ко мне и неопределённо передёргивает плечами в ответ на вопросительный взгляд. — Так. Не обращай внимания. Отмахивается и кружится, осматривая все углы. Видимо, чему-то его жизнь всё-таки да научила. Крутится так и эдак, и его длинная освобождённая коса так и мотается из стороны в сторону. — Учитывая, что ты тут вообще единственное, на что можно его обратить… Останавливается и глядит из-за плеча. Глядит и осторожно уточняет, будто бы вовсе не для того, чтобы поддержать этот странноватый разговор: — Ты всю ночь собираешься дразнить меня? Впрочем, они у нас почти все странные. — Только если не найду, чем ещё себя занять. Скидываю наконец свою поклажу и с удовольствием разминаю затёкшее плечо. От арбалета пришлось отказаться вовсе и обойтись парой ножей да лёгким луком, что тащить куда легче бронебойного с колчаном, полным болтов. — Разведением огня, например? — Поглядывает на печь и потирает явно замершие руки. Вот тут, увы, придётся разочаровать его: — Прости, малыш, огня не будет. — Не будет? — переспрашивает с сожалением в голосе и, несмотря на то что даже и не пытается спорить, поясняю, приблизившись на пару шагов. Всё трёт пальцы, и эти движения просто магическим образом притягивают мой взгляд. — Нельзя. Дым слишком сильно виден, а у нас только ты да я. С Анджеем я бы ещё рискнул, а без него лучше пересидеть тихо и радоваться, что не на голом снегу. Выдыхает через нос и вместо скривившихся губ или иного проявления недовольства только коротко кивает. — Хорошо. Даже кажется, что ослышался. Эй, княжна ты или подменили в пути? — Что, просто «хорошо»? И всё? — А ты думал, я начну топать ногами и требовать горячую ванну? — Вроде того. Фыркает, смахивает с носа давно растаявшую снежинку и, стащив сумку, осторожно опускается на деревянный пол рядом с полупустой поленницей. Приваливается к ней и затихает, прикрыв глаза. Будто бы засыпает вовсе, но ресницы едва уловимо подрагивают, да и пальцы никак не успокоятся. То рукава куртки дёргает, то ладони друг о друга трёт. Наблюдаю из противоположного угла, решив не доверять единственному, даже на вид ветхому стулу. Усаживаюсь так же, на пол, но, в отличие от Йена, не закрываю глаза. Напротив, смотрю то на одно, то на другое окно, прекрасно зная, что иная тварь может подкрасться совсем бесшумно. Прекрасно знаю, но не говорю об этом ему, чтобы дать хоть какой-то шанс немного поспать. И через какое-то время действительно просто отрубается, проваливается почти незаметно, а я, переведя дух, принимаюсь шарить по его сумке, выискивая что-нибудь съестное. Вода во фляжке, что я сунул за пазуху, почти даже тёплая, и это порядком снижает риски заболеть воспалением лёгких и сдохнуть где-нибудь среди снегов. После проверяю оружие, даже заглядываю в заплечный колчан, что так отличается от привычного мне набедренного, и, убедившись в том, что все стрелы целы, принимаюсь полировать кинжал. Просто потому что заняться больше нечем. Темнеет за каких-то полтора часа, а Йен всё спит и спит. Пару раз вслушиваюсь, проверяя, не замёрз ли, но дышит мерно и, должно быть, всё-таки умудрился немного согреться, спрятавшись под накинутым на голову капюшоном. Темнеет полностью и спустя какое-то время становится так черно, что не видно даже вытянутой руки. Так, мутное пятно. Луна, взошедшая над лесом, в окна почти не заглядывает, а вот стая, которую я слышал вечером, напротив, подбирается, наконец, ближе и носится по успевшему нападать снегу. Слышу скулёж, тявканье и как лапы отталкиваются от снега. Слышу, как взвизгивают совсем рядом, кружат, и на всякий случай проверяю входную дверь. Засов выглядит довольно надёжным, но пальцы так и тянутся к рукояти кинжала. Пальцы беспокойно барабанят по ножнам, и никак их не усмирить, не успокоить. Волки всё кружат, бродят, осмелев с опустившейся ночью, а не найдя ничего интересного, начинают выть. На разные голоса, совсем рядом и почти не сбиваясь. Звонко, хрипло и почти срываясь на лай. Даже не пытаюсь подсчитать сколько, зная, как обманчив может быть слух. Различаю около четырёх голосов, но уверен, что в стае их много больше. Различаю около четырёх голосов и, опомнившись, бросаюсь на пятый, человеческий, и не вскрик даже, а задавленный ещё в зародыше вздох. — Тш… — Прикладываю палец к поджавшимся губам и стискиваю плечо пальцами, чтобы понял, где находится, не испугался, проснувшись в кромешной тьме. Чёрт знает, что может откликнуться из глубины леса, заслышав его крик. — Это всего лишь волки. — Сколько? — шёпотом спрашивает, и я понимаю, что меня только что поймали, намертво вцепившись в запястье. Не разожмёт теперь ни за что. — Понятия не имею, — отвечаю так же тихо, но от этого раздражаюсь не меньше, чем если бы заставил меня кричать в полный голос. У животных слишком чуткий слух. — Отпусти меня или дай сесть. Тут же выпрямляет спину, прижимается ближе к поленнице и нехотя отпускает мою руку. Опускаюсь рядом, и теперь соприкасаемся плечами. Смотрит в противоположную сторону, но даже сквозь плотные слои одежды несложно догадаться, что дрожит. Вздрагивает от каждой заунывной серенады, что серые поют луне, и я, не выдержав очередного тычка под рёбра, перехватываю его руку и, проведя по предплечью, нахожу ладонь. Сжимаю в своей, и он, весь такой храбрый днём, воспринимает это как предложение или сигнал. Поворачивается и неловко жмётся щекой к моему запахнутому плащу, снимать который в такой холодине смерти подобно. Снимать смерти подобно, но расстегнуть вполне можно. Что и делаю, придерживая пряжку, чтобы не щёлкнула. Обожаю излишние предосторожности. Тут же прилипает, заполняя собой всё возможное пространство по правую сторону моего тела, и мне ничего не остаётся, кроме как опереться на его голову подбородком. Совершенно точно не спит больше и наверняка жалеет, что не поел. До утра дотянет в любом случае, если, конечно, не вздумает заорать ни с того ни с сего. Кусаю губы, чтобы не ухмыльнуться, и он, разумеется, чувствует это. — Что? — спрашивает бесшумным выдохом, но смысл уловить совсем просто. — Ты сразу меня так любишь, как прижмёт. Пихается и сразу же затихает, поворачивая кисть и крепче сжимая мои пальцы. Вот и все доказательства налицо. Отпирайся или нет, но как только становится страшно — вот он, тут как тут. Под боком. — Инстинкт самосохранения, — шипит, как следует подумав, и я глубокомысленно киваю, проехавшись щекой по его волосам. Пожалуй, теперь можно и поспать. Пусть теперь сам слушает, что там происходит, раз вскочил. — Да хоть не вовремя прорезавшееся желание трахаться. Пихни меня, если что-нибудь услышишь. С задержкой кивает и, убедившись, что я действительно собираюсь спать, устраивается удобнее. И почти сразу же вздрагивает, услышав рык и звуки волчьих разборок. Морщусь и второй ладонью легонько дёргаю его за плечо. — И что бы там ни было: не смей орать. Сдохнем оба. Понял меня? Осторожно опускает подбородок, и я киваю тоже. — Чудно, а теперь будь лапушкой и не толкайся. Закрываю глаза уже и медленно уплываю, совершенно не беспокоясь из-за резвящейся неподалёку стаи, как вдруг возвращает меня назад, уцепившись за куртку и позвав неуверенным шёпотом: — Лука? Отзываюсь на имя и, приоткрыв один глаз, понимаю, что от этого ровным счётом ничего не меняется. Тьма вокруг стала только плотнее, и тяжёлые зимние тучи заволокли небо, скрыв за собой желтобокую луну. — А? — А если я усну тоже? — И затаённого страха в голосе столько, что жаль становится непроизвольно. Страха столько, что, вместо того чтобы подтрунивать, лишь равнодушно бросаю: — Значит, уснёшь тоже. — Ничего не случится? — Ты думаешь, я не услышу, если кто-то попытается вынести дверь? — Вопрос скорее такой, из серии не требующих ответов, но нужный ему. Нужный для того, чтобы получить подтверждение своих мыслей и расслабиться уже. — А призраки? — спрашивает немного недоверчиво, и я сам невольно вспоминаю последнюю ночь, проведённую в окружении этих искорёженных созданий. Вспоминаю ночь, когда он умудрился продраться через лес вслед за банши, а я бродил в тумане и не слышал ни криков, ни воя оставшихся без добычи душ. Такое себе воспоминание. Мутно-мрачное. Но не хуже того, что идёт почти следом за ним. — На дверях сторожки защитные символы, — объясняю, несмотря на то что ещё секунду назад не собирался, и провожу большим пальцем по тыльной стороне его ладони. — Если хочешь — спи. Кивает и, освоившись, привыкнув к темноте, успокаивается. Не двигается какое-то время, а после, когда я почти уже вырубился, начинает ёрзать и растекается по мне, заставив чуть сдвинуться вперёд. Стая уходит, и в абсолютной тишине ночи слышу, как бьётся его сердце. Стая уходит, а он, несмотря на то что ни шорохов, ни скрипов, продолжает разговаривать шёпотом: — Ты спишь? Без сомнения, вопрос из серии гениальных. — Почти. — Я просто подумал вдруг… — говорит, чуть опустив голову, и уже это даёт понять о том, что сам пожалел, что открыл рот. — Подумал, что мы никогда не спали вместе, — заканчивает с заминкой, и ощущаю, как напрягается плечо, на котором небрежно лежит моя ладонь. Просто потому что её нужно было пристроить хоть куда-то. — Разок было. Даже два, — милостиво не насмехаюсь, несмотря на то что хочется. Усталость и приятное тепло, которого я лишусь, если он взбрыкнёт, всё-таки делают своё дело. — Когда это? — В пещере и после того, как переспали в последний раз. — Мы не были вдвоём. А… так вот мы о чём. — Тогда да. Не спали. — И вправду, никогда раньше, да только разве в этом есть какой-то сакральный смысл? Со сколькими из тех, с кем трахался, я оставался до утра? — Считай это своим первым сном со мной, лапушка. Сделаем в честь этого памятные зарубки на твоей груди? — Иди ты… — отмахивается и мотает головой. Умудрился подпалить прядь над лабораторной горелкой, и теперь она самая короткая из всех. Короткая настолько, что выбивается из косы, и он постоянно заправляет её за ухо. — Уже иду. По твоей милости. Только зубами скрипит и, бессмысленно водя пальцами по моей куртке, нащупывает вдруг что-то. Неловко расстёгивает и, нырнув во внутренний карман, выуживает мою флягу. Не спрашивает, можно или нет, а только пытается отвинтить крышку. Помогаю так же молча и считаю глотки, пока пьёт. Просто потому что в темноте больше заниматься нечем. Возвращает ёмкость на место и оставляет пальцы там же, за пазухой. Кажется, что если прислушаться, то можно будет уловить хлопки ресниц, что полный бред. Тишина опутывает плотная и отчасти жуткая. Тишина опутывает ненадолго совсем, и возня за порогом сторожки начинается вновь. Должно быть, волки сделали круг и вернулись на прежнее место. Должно быть, стая неголодна и потому ещё не перегрызлась между собой. Тявкают, носятся и подвывают. Подвывают и, кажется, будто и вовсе не замечают притаившейся сторожки на краю вытоптанной лапами поляны. Что же, на руку. К утру наверняка отдохнут и уберутся подальше, на поиски новой добычи. К утру наверняка ещё похолодает, и придётся прибавить ходу, чтобы не отморозить ни нос, ни пальцы. Йен снова затих и, подтянув под себя одну ногу, перевалился на бок. Перетащить бы его на колени — и тогда обоим было бы куда удобнее. Перетащить бы его на себя — и тогда… Волчье тявканье обрывается вдруг. Затихают все, как один, и я вместе с ними. Вслушиваюсь, по привычке схватившись за кинжал. Да только этого и не нужно совсем, потому что грохот, словно от ближайшей горы отвалился кусок скалы, не услышать невозможно. Йен вскидывается сразу же, пытается вскочить на ноги, но успеваю перехватить за полу плаща и дёрнуть назад. Йен вскидывается сразу же, порывается сам не зная куда бежать и, как и в прошлый раз, вцепляется в мою руку. Смешной. Словно это поможет чем-то. Вопросов не задаёт. Рядом совсем и словно ни жив, ни мёртв. А грохот всё ближе становится, грохот, что перемежается с треском деревьев и тяжёлой поступью, за которой шлейфом тянется эхо. А грохот всё ближе… Лицо мальчишки всё белее и белее. Лицо мальчишки, что вдруг осознал, почему я так не хотел вести его один, без монстролова. Лицо мальчишки, который понял наконец, что не всякая тварь, что ходит по этой земле, была призвана чарами. Волки рычат и, должно быть, пытаются взять нагрянувшего гостя в кольцо. Волки рычат, бросаются на неведомое мне существо и с визгом отлетают в стороны. Тяжело падают на примятый снег и вряд ли сразу же поднимаются и по новой напасть пробуют. Существо ворчит, клацает зубами, и каждый его шаг сотрясает хлипкий пол сторожки. — Тролль?! — раздаётся горячим всполохом прямо у моего лица, и страха в этом слове не меньше, чем во всех его былых криках. — Это тролль?! Должно быть, сразу вспоминает о той мёртвой ожившей махине и потому готов удариться в самую настоящую панику. Порывается бежать снова, забиться в дальний угол или даже влезть на печь. Спросонья почти не соображает, а холод делает своё дело, окончательно затуманивая мозги. Шиплю на него и, убедившись, что шаги незваного гостя приближаются, поворачиваюсь боком к мутному стеклу, затаскивая расстёгнутый плащ на наши головы. Йен сопротивляется поначалу, трепыхается, а после, услышав треск досок, из которых сколочены низкие ступени крыльца, просто утыкается в моё плечо лицом. С силой жмурится и, должно быть, самой смерти ждёт. Если не от лап того, кто выбрался прогуляться под лунным светом, то от внезапно приключившейся остановки сердца точно. Никак не могу взять в толк, отчего он так испугался, да и едва ли это сейчас важно. Едва ли что-то важно вообще, когда тварь, что легко переломила хребтину крупному дикому волку, передумала ломиться к двери и обходит сторожку кругом. Закрываю глаза и, придерживая плащ, чтобы не соскользнул, вслушиваюсь: поступь тяжёлая, когти, что проводят по стенам дома, наверняка шириной с хорошее лезвие. Когти, что проводят по стенам дома, ощупывают их снаружи и, прикоснувшись к стеклу, замирают. Йен, что не хуже моего знает, чем может закончиться схватка посреди зимнего леса, жмурится ещё сильнее и, словно решившись на что-то, осторожно поднимает голову. Глядит поверх моего плеча, виском вжавшись в щёку, и меня порядком нервирует то, что он явно видит. И через плотную материю, и сквозь выложенные из целых брёвен стены. — Давай, малыш, собери яйца в кулак и скажи, на что оно похоже, — подбадриваю, надеясь на то, что вылезшая из сугроба погань не окажется каким-нибудь медвежьим оборотнем. Слух и обоняние этих тварей нам никаких шансов не оставят. — На человека. — Протри глаза, принцесса, и глянь ещё раз. — Оно похоже на человека, — упрямо цедит снова и, чуть осмелев, приподнимается выше. — Высокое, не меньше двух с половиной метров и всё в белой шерсти. Не могу разглядеть головы. Тянется ещё и, тут же успев клацнуть зубами раньше, чем закричит, вжимается назад, дёрнувшись от треска старой рамы, когда по ней неожиданно ударяет массивная, судя по звуку, лапа. Сам я, к сожалению, всё ещё не заимел всевидящее око на затылке и потому вынужден лишь предполагать. Ударило по раме, но не попыталось даже выдавить стекло. Ударило. Прижалось носом и теперь яростно дышит, заглядывая внутрь. Чтобы понять это, глаза и вовсе не нужны, хватает посредственного человеческого слуха. Ворчит себе что-то и, попялившись немного, отступает к центру поляны. Явно западает на левую ногу и, наступив на нечто звонко хрустнувшее в ночной тишине, гулко бьёт себя в грудь. И я прозреваю наконец, удивляясь тому, что сразу не догадался. Кто ещё может шарить по таким местам? — Сасквоч, — бросаю негромко и жалею, что во фляжке вода, а не нечто покрепче, способное разогнать кровь. — Что? — Осип даже немного и явно не собирается от меня отлипать. А каким независимым и бесстрашным казался ещё пару часов назад! Но стоило только пахнуть реальной опасностью, и всё становится на свои места — переполошившаяся княжна тут как тут. — Сасквоч. Снежные люди. Расслабься, конфетка, они довольно посредственно слышат, а волчьи игрища перебили наш запах. — Не разновидность мохнатых троллей? — уточняет словно на всякий случай, и я, скинув плащ, качаю головой. Под материей воздух был куда теплее. — Не едят людей? Весьма часто убивают, но это же не относится к вопросу напрямую и потому решаю не уточнять. — Нет. Выдыхает и тут же дёргается опять, на этот раз от весьма близкого треска ломаемых веток. — Расслабься. Он же нас не увидел. — И не вернётся? — Может. — Решаю не врать, чтобы потом не собрать все шишки, но и повода для лишних воплей не даю. — А потому лучше бы тебе прижать зад и не отсвечивать. Самое лучшее, что ты сможешь сделать, — это по новой вырубиться. — Я не смогу спать, зная, что оно бродит по противоположному краю поляны. Я не смогу спать, думая о том, что подобное ему существо сломало мне несколько костей и наверняка оторвало бы голову. Я… — бормочет быстро, сбиваясь, заглатывая слоги и нервничая так, что то и дело прихватывает себя за губы. Ойкает от боли. Не закончив фразу. — Ш-ш-ш… — Накрываю его рот пальцами и об отсутствии горячительного жалею уже на порядок сильнее. — Не психуй. Всё нормально. Перехватывает мои пальцы и отводит их в сторону, совершенно не заметив, что только что мазнул губами по самым кончикам. — Но… — Тихо. Смотри на меня. Он. Тебя. Не. Тронет. Послушно опускает взгляд, и только сейчас замечаю, что не сидит больше, а стоит на коленях на жёстком деревянном полу. Только сейчас замечаю, что держится двумя руками за полы моего расстёгнутого, чёрт-те как держащегося на плечах плаща. — Он не понял, что здесь кто-то есть, и уснёт к утру. — Уснёт? — сомневается, и это явственно отражается на хорошенькой мордашке. На мордашке, которую так легко может подпортить волчья стая или тот же недалёкий мохнатый великан. И мне совершенно не нравятся эти мысли. Провожу ладонью по его груди и касаюсь подбородка. Напоминает иногда щенка, которого проще успокоить прикосновениями. — Для них слишком жарко под солнцем даже в зимние месяцы. Потому и высовываются только ночью. А теперь закрывай свой маленький рот и спи. — Я тебя что, уже раздражаю? — Всего-то несколько последних месяцев. Отворачивается, отсаживается даже, и мне становится немного не по себе. Не стыдно или жалко — становится странно внутри. Тянусь следом пальцами и касаюсь узкого плеча, привлекая внимание. Оборачивается и смотрит в ожидании новой издёвки или подкола. Такой растерянный и уязвимый. — Почему ты так хочешь увидеть её? — Я уже говорил тебе. — Да, ты говорил. — Не отрицаю, но и не собираюсь верить в то, что сказанное им — вся правда. — В чём дело? — Не знаю. Я думаю, что, возможно, только возможно… Ладно, мне действительно стоило бы во всё это не соваться. Но потом я вспоминаю его или смотрю на тебя и… — отмахивается, а я, как волк почувствовав каплю крови в воздухе, придвигаюсь ближе и разворачиваю его к себе. Шуметь попросту боится и сдаётся легко, без боя. Сдаётся легко, застигнутый в момент слабости. В момент усталости и пережитой опасности. В момент, когда всё его упрямство идёт трещинами. — Смотришь — и что? Отводит взгляд и едва уловимо кривится, будто бы испытывает какую-то незначительную боль. Будто бы жалеет, что вообще проболтался. — Что, Йен? — Думаю, что не смогу уже гулять по садам и трахаться без эмоций. Думаю, что сойду с ума, если окажусь заперт. — И при чём тут я? — При том, что с тобой уже тоже не получается. Без эмоций. — Злость? Ненависть? Что-то отдалённо смахивающее на отвращение? — подсказываю и вроде сам смеюсь даже. Подсказываю и не собираюсь признаваться даже себе, что только «вроде». Качает головой и улыбается в темноту. Впервые с того, как проснулся. Впервые так пространно обречённо и грустно. — Я хочу проверить. — Говорит со стеной будто и даже чуть повысив голос. Говорит не шёпотом, но, чтобы разобрать, приходится напрягать слух. Говорит со стеной будто для того, чтобы она не осудила его за обречённое спокойствие в голосе. — Буду ли скучать по нему, или всё окажется просто пылью и попытками сыграть в благодарную влюблённость. Я должен знать, понимаешь? Должен знать, что он для меня всё-таки значит. Стоит ли бросаться под колёса или лучше отойти в сторону. Договаривает, и ночная тишина словно только этого и ждала. Набивается в нос и уши, давит на голову, и я почти рад звуку, с которым где-то неподалёку сгибает протестующе трещащее дерево могучий сасквоч. Йен же договаривает и становится ещё меньше. Сгибается, подтягивая колени к груди, и упирается на них подбородком, и даже массивному свободному плащу не удаётся скрыть его худобу. Договаривает, и я понимаю, насколько в самом деле ничтожны все его муки совести по отношению к брошенной в роскошном замке бедняжке-сестре. Что она была лишь поводом, за который он так уцепился лишь для того, чтобы разобраться в себе. Несмотря на то что явно опасается меня и того, что может случиться в пути. Того, что может случиться с ним в замке. Поворачивается и глядит не на меня даже, а сквозь. Глядит на деревья, монстра, что сложно назвать таковым, и бесконечные петляющие волчьи следы. Не знаю наверняка, но отчего-то уверен в этом. Уверен, что, соскальзывая в размышления, он видит то, чего не хочет видеть, но не знает, как спрятаться от этого. Равно как не знает, как спрятаться от сомнений, что не только меня на части рвут. Что не только меня… Должно быть, всех. Всех, кто не нырнул в спасительную темноту, решив, что расставил все точки. Ага. Если бы. — Иди ко мне, — вырывается само собой, но не сказать, что я удивлён этому. Не сказать, что не устал метаться и хочу просто урвать немного человеческого тепла, которого у иных клещами не вытянешь, а другие просто раздаривают зря, даже не замечая этого. Не замечая, с кем делятся и перепадёт ли что в ответ. — Это жалость? — подозрительно косится на мои разведённые в приглашающем жесте ладони — секунд по десять на каждую, не меньше — и только потом, приподняв бровь, всматривается в лицо, выискивая отблески издёвки. Качаю головой и сгибаю ближнюю к нему ногу в колене, намекая на то, что рядом явно будет удобнее. Рядом или сверху — как захочет. — Нет, мне просто нравится тебя тискать. Фыркает и возвращается назад, ко мне. Немного неловко выходит из-за мешающего массивного плаща, под который я тут же запускаю руки, чтобы, забравшись под его куртку, сцепить на оголившейся пояснице. Пальцы порядком замёрзли, и было бы неплохо отогреть их. — И издеваться тоже, — добавляет, устраиваясь лицом к двери и прижимаясь виском к лацкану моей куртки. Свои кисти прячет, и если и соприкасаемся напрямую, то только там, где я дотрагиваюсь подбородком его лба. — Даже больше, чем тискать. Смазанно кивает и, расслабившись, тут же тяжелеет, облокачиваясь на меня. — Я был уверен, что уж ты-то точно знаешь, что втюхался. — Мне только сравнить не с чем, чтобы знать наверняка. Ойкает, когда забираюсь пальцами под его куртку, и неосознанно пытается уйти от прикосновения. Пытается уйти, выгнув спину, а после замирает вдруг, как если бы задумался, вспомнив что-то, и вскидывает голову, глядя прямо в моё лицо: — Дай руку. — Зачем? Молча протягивает мне раскрытую ладонь, и я нехотя делаю то же самое. Глядит в глаза и осторожно, будто может ужалить, сплетает наши пальцы. На гладком бледноватом лице проступает тень сомнения, а после, чуть нахмурившись, сводит брови. Глядит внимательно, сосредотачивается на моих зрачках, и взгляд его становится мутным и словно неживым. В темноте чудится даже, что светлые радужки меняются от пробежавшей и тут же скрывшейся искры. Завораживает против воли, и я едва понимаю, когда именно пальцы, что он сжимает своими, опутывает покалывающее тепло. — Я всё думаю… — Глядит всё так же, сквозь, а по моей руке вверх стремительно расползается вызванный его магией приятный жар. — Я всё думаю о том, как согреть его. И ты гадаешь ещё, любишь взаправду или навыдумывал себе? Глупая маленькая княжна. Какая же ещё глупая. — А себя можешь? Медленно ведёт подбородком из стороны в сторону и расслабляется. Расслабляется и, сползая чуть ниже, прижимается щекой к моей груди. Опускает сцепленные в замок пальцы и даже не думает освобождать мои. Тепло всё ещё пульсирует под кожей, и мне вовсе не хочется расставаться с ним. Тепло, которым со мной поделились просто так, не моргнув и глазом. И как же странно это всё! Как же странно для того, кто любую малость привык обменивать на нечто равноценное, а не разбазаривать зазря. — Не стоило мне колдовать, — тянет в пустоту и совершенно не своим голосом. Тянет в пустоту и указывает нашими сцепленными руками на мутное окно: — Видишь их? Прослеживаю направление взглядом и могу лишь отрицательно помотать головой. Для меня стеклина так и остаётся закрашенной снежными узорами, за которыми не видно ровным счётом ничего. За которыми не видно никаких «их», что наверняка водятся здесь в избытке, как и в любом другом месте. Убитые, заплутавшие и замёрзшие насмерть, сожранные стаей или кем похуже. Все они — призраки. Призраки, о которых предупреждали защитные символы на двери сторожки. — Много? — Насчитал шесть, — отвечает почти равнодушно и всё-таки умудряется заснуть. Умудряется заснуть, несмотря на то что видит бродящих вокруг сторожки призраков и рвущего убитого чуть ранее волка снежного человека, который, судя по звукам, только что начал трапезу. Тепло в пальцах пульсирует до самой зари. До зари, которую я наблюдаю сквозь непрозрачное, невесть как уцелевшее всё ещё стекло. Со сном так и не вышло. *** Выбраться на улицу оказалось проще, чем забраться в дом. Двери не успело замести. В лучах вставшего солнца поляна кажется просто утрамбованной не одним десятком лап и ног. Словно некто незримый кружился без устали, приминая снег. Словно некто незримый, уничтоживший все волчьи следы, и лишь продавленная двумя массивными плоскими ступнями тропа вглубь леса свидетельствует о том, что некто реальный здесь всё же был. Тропа и поломанные, отмеченные шерстью деревья. Шерстью, что оказывается длинной и жёсткой. Имеющей крайне резкий запах и издали отличающейся от снега лишь сероватым оттенком. Йен, что поначалу прикрывал глаза ладонью, спасая их от яркого, отражающегося от сугробов света, довольно скоро очухался и лишь перебирал ногами, предпочитая отмалчиваться до самого вечера, а там уже, добравшись до придорожной, на самом краю тракта стоящей укреплённой таверны, и вовсе поел, не разбирая ни запаха, ни вкуса, и завалился спать. Пальцем его не касался больше. Не было необходимости. Уходит в себя, явно сожалея, что сказал мне больше нужного, и я даже не пытаюсь уколоть его, когда только со второй попытки забирается в седло. Помощи не просит, сам не предлагаю тоже. И так до самых предместий, раскинувшихся на некогда топких болотах, обступивших стены Камьена. И так до самого поста деревенской полиции, что, к моему удивлению, оказался абсолютно пустым. Обычно по трое дежурили, сейчас же не видно ни одного, лишь факелы горят. Насторожился бы, да местные знай себе туда-сюда снуют по своим делам. Мычат коровы, непривязанные собаки бросаются под ноги лошадей, дети, укутанные по самые брови, топчут замёрзшие лужи. И всё равно: не нравится мне отсутствие пропитых, лоснящихся от жира рож. За четыре года ни разу такого на моей памяти не было. Так и подмывает заглянуть за хорошо знакомую дверь, разузнать, что к чему, но одёргиваю себя, решив, что куда разумнее будет разобраться с новоиспечённой герцогиней, а уже после шастать по округе. Потому не сворачиваю, а проезжаю мимо некогда собственноручно прибитой вывески. Подождёт. День в самом разгаре, и заехать в сам город не проблема вовсе. Проблема в том, что простодушный малыш Йен явно собирается идти прямо в замок и требовать аудиенции. И хорошо, что озвучил своё желание до того, как ломанулся к первому же стражнику в тяжёлом панцире с отличительными знаками. Перехватываю буквально за руку, едва успев оставить лошадей, и как животину на привязи тащу в ближайший трактир. Усадив за стол, выдаю порядком помятый магический свиток, в который Тайрой заботливо завёрнуто перо. Тайрой, которая, в отличие от своего протеже, печётся о мелочах. — Пиши. — Что «пиши»? — теряется на миг и глупо хлопает длинными ресницами. — Своей сестре, — поясняю терпеливо, затолкав раздражение куда поглубже и для верности быстро сжав пальцами край столешницы. — Пусть распорядится, чтобы нас пустили внутрь, а ещё лучше — изволит снизойти до простых смертных и встретиться с тобой здесь. — Почему просто нельзя… — начинает было спорить, и это настолько раздражающе, его наивность и упрямое простодушие, что язык уже не прикусить. Ехидство наружу так и рвётся. — Потому что ты не выглядишь как наследный принц, мой дорогой. Я — тем более. И если раньше все двери были для тебя открыты, то теперь увы — бродяжку напоминаешь больше, чем кого-либо. Открывает рот, чтобы возразить, и тут же захлопывает его. Опускает взгляд на свои руки, осматривает рукава куртки, колени, ободранные носки сапог и, поджав губы, берётся за перо. Видно, насколько его задело всё это, и, несмотря на то что ни слова не говорит, желваки на скулах так и ходят. Быстро черкает пару слов и, разгладив лист, толкает его мне. Закатываю глаза и так же, как и он, молча, поднимаюсь на ноги и, дойдя до камина, единственного во всём зале, сжигаю послание. Возвращаюсь за стол и, улыбнувшись смутно знакомой официантке, которая едва не запнулась о собственную же ногу, перевожу взгляд на помрачневшую княжну. Надо же, какой наблюдательный, где не нужно. — Ну, теперь ждём. Если увидишь стражников, то свистни, ладно? Я отсяду. Беззвучно передразнивает, кривя губы, и отказывается от еды. Отказывается от еды и так зыркает на подскочившую девицу, что она бледнеет и, возвратившись с моим заказом, уносится, даже не поднимая глаз. Оказываюсь весьма впечатлён. Тем, что даже пушистый малыш Йен может быть весьма ядовитым, если не в духе. Может быть весьма ядовитым не только со мной. — Она решила, что ты ревнуешь. — Мне абсолютно наплевать, что она решила. — Ты что-то слишком нервничаешь, конфетка. Расслабься. — Не выходит, — сквозь зубы из себя давит и взгляд дарит даже хлеще, чем исчезнувшей официантке. Весьма впечатляет, да только вовсе не в нужном ему смысле. — А ты попробуй. Давай, не то у тебя лицо такое, будто… — Осекаюсь и даже ложки до рта не доношу. Ворвавшись вместе с вошедшими в таверну старателями, что даже в городе не расстаются с крепкими кирками, и, сделав круг по залу, на стол падает небрежно сложенный вчетверо лист. Тот же самый. Йен хватает его, скользнувшего по столешнице, разворачивает и быстро перечитывает ответ, явно наспех начёрканный прямо под оставленными его рукой строками. Ответ, и успеваю заметить круглую, оттиснутую на сургуче печать. Светлеет, улыбается и, закусив губу, срывается с места. Дёрнувшись, пытаюсь схватить, но плащ выскальзывает из-под пальцев, и, чертыхнувшись себе под нос, с сожалением отставляю почти не тронутую похлёбку. Не глядя выскребаю из кармана пару монет и, подхватив сумки, бросаюсь следом. — Эй! Тебя блохи покусали?! Не реагирует на первый окрик и как вкопанный замирает после второго, запнувшись о невидимый миру булыжник. — Стой, твою мать! Оборачивается, продолжает спиной пятиться и помахивает измятым листом перед моим лицом. — Она отправила мне пропуск. Нам отправила. Написала, что спустится к южным воротам, которые ведут к замку через сад, и проведёт нас внутрь. Ну что ты так смотришь? Это моя сестра! Не все в этом мире желают другим зла, — тараторит и сбивается с шага. Тараторит, сбивается с шага, дыхание неровное тоже, и дышит, будто бы бежал не по выскобленной дороге, а продираясь через метровые сугробы. — Да что ты? Повтори мне это, когда споткнёшься о следующего сердобольного дедушку или урода с ножом. — Последним, об кого я споткнулся, был ты. И, несмотря на это, я продолжаю тебе верить. Так что, будь так любезен, перестань осуждать мою сестру в том, что она ещё не сделала. — А если я окажусь прав? — Я принесу свои извинения. — Больно они мне помогут на эшафоте. — Почему там? Ты и в Камьене успел?.. Пожимаю плечами с крайне отсутствующим видом, и он только тяжело выдыхает. Знакомо до рези под веками. Неужто не осознает, как быстро перенимает привычки?.. И ладно бы только мои. — Ладно. Уверен, что эта увлекательная история произошла не вчера и плакаты с твоим лицом уже не висят на стенах. — А насколько ты уверен в своей сестре? — Я бы не потащил тебя сюда, если бы не был уверен. Я доверяю ей, а ты доверяй мне. Договорились? Предпочитаю игнорировать всё то, что мне не нравится, и эта фраза не становится исключением. Не должна была стать, во всяком случае. Йен не собирается отступать и, понимая, что вряд ли добьётся от меня чего-то по-иному, просто преграждает путь и шагает навстречу, едва не стукнувшись о мой подбородок носом. — Лука? Мы договорились? Голову задирает вверх, и глаза такие серьёзные, что хочется навсегда и оставить их такими, и для пущей сохранности вместе с непослушной головой забальзамировать. Просто превосходно было бы. Такая красота и всегда под рукой. Такая красота не трещит и не лезет, куда не следует. — Ладно. — Соглашаться и вполовину не так приятно, как зубоскалить, ну да хрен с ним. Посмотрим, кто в итоге окажется прав. — Давай попробуем поиграть в эту игру. — Не поиграть, — возражает и всё ещё остаётся серьёзным. Остаётся раздражающим и напряжённым. Той версией себя, с которой я только привыкаю иметь дело. — Шевели уже ногами, а? Отмахивается от меня, но успеваю заметить, как искривился, и больше не поворачивается даже. Вынырнув через арку в одном из внутренних дворов, что делят меж собой три зажиточных семейства, почти сразу же упирается в высокие кованые решётки, которые огораживают сад от мощённой брусчаткой дороги. Контраст с торговыми улицами или же жилищами простых смертных разительный. Контраст, границей которого одна-единственная стена просто по глазам бьёт, и, сколько бы я ни забирался в дома, подобные этим, пожить среди поражающей воображение роскоши так и не довелось. Не то потому, что все эти гобелены и шелка не про мою честь, не то потому, что никогда не хотел этого настолько сильно, чтобы продать всё наворованное и распиханное по многочисленным тайникам, чтобы всерьёз где-то осесть. Не вынужденно, не скрываясь, а потому, что захотелось вдруг. Одномоментно и так, что уже не передумать и не свернуть. Розовых кустов и фарфоровых чашек. Кружева на одежде и пятен от пролитого на рукав питья, а не въевшихся багровых от крови. Представляю, и… судорога пробирает, но не мышечная, которую перетерпеть как нечего делать, а иная, скручивающая изнутри. — Откуда ты знаешь, куда идти? — спрашиваю, припомнив, что в этих краях ему довелось побывать всего раз, и то уверен, что уж монстролов их не закоулками вёз. Спрашиваю у прикрытой плащом спины, ибо больше не вижу ничего, кроме неё и тёмного затылка. И немного притормаживаю, услышав легкомысленный ответ. — Я не знаю. Меня тащит. — Помахивает письмом и ныряет под очередную арку, за которой не оказывается ничего, кроме снежных просторов и самого высокого из всех виденных мною заборов. В каких-то двадцати шагах — огораживающий, замёрзший, простирающийся на многие-многие метры, пустующий сад. Ни дорог, ни тропок нет — всё снегом занесло. Йен в растерянности останавливается даже, а позже, увидев далёкую, маленькую из-за расстояния фигурку по ту сторону кованых решёток, головой вертит в поисках ворот и, найдя оные взглядом, бросается к ним, увязая в хрустящем сминающемся белом по колено, а то и глубже. Я же предпочитаю сделать крюк и обойти. Всё равно Мериам ещё чёрт знает сколько будет брести по узкой нечищеной дорожке в своём длинном, отстроченном мехом балахоне. Стражники лишь по ту сторону ворот маячат маленькими тёмными фигурками около замковых стен. Охранники, что я, по обыкновению, пересчитываю раньше, чем понимаю: не нужно убирать, чтобы зайти. Не нужно выгадывать момент для броска и держаться скудной тени. Девушка, несмотря на своё положение, замирает, увидев подрезавший меня по снегу силуэт, уцепившийся за кованые прутья решётки, и, подобрав юбки, переходит на неуклюжий бег. А Йен… Йен, лишь мельком обернувшийся для того, чтобы проверить, свалил я или всё-таки остался, почти светится. Что в глазах, что бледной кожей. Губы в невольной улыбке растягиваются, красные и за полминуты искусанные. Неужто так не терпится? Ну конечно… покачивается на месте, не может устоять в одном положении и успокоить обхватившие ледяной металл руки. А эта, что действительно сама пришла, а не прислала одну из многочисленных служанок или пажей, уже роется в складках плаща, выискивая связку ключей. Ключей, что на кольце болтается всего два. Один ржавый донельзя, второй наполовину сколот. Нетрудно догадаться, какой именно отопрёт замок. Нетрудно догадаться, что вставить его и протолкнуть в скважину, затянутую ржавчиной, она сама не сможет, и Йен, хихикая, как маленькая дурочка, начнёт помогать ей, и они то и дело будут хватать друг друга за руки и сталкиваться пальцами. Лицо девушки осталось совершенно таким же, каким я его запомнил или, сказать вернее, не запомнил вовсе. Не запомнил, потому что единственное примечательное на ней — это каменья в ожерелье да украшающие пальцы кольца. Кое-как справляются с замком, Йен даже умудряется приоткрыть дверь и проскользнуть внутрь, застряв вторым плечом. Застряв из-за сумки и потому что мозгов не хватило придержать стремящуюся вернуться в первоначальное положение створку. Бесшумно закатив глаза, помогаю ему и вместо вскользь брошенного «спасибо» получаю только абсолютное ничего. Попросту перестал существовать для него на несколько минут. Попросту перестал существовать для него, бросившегося тискать свою сестру. Он что-то бормочет о том, как тосковал по ней, она вторит ему почти теми же словами, а я слежу за насторожившимися стражами у входа в тёплый пристрой башни. Насторожившимся настолько, что вот-вот похватаются за мечи, а то и свистнут тому, что на стене в бойницу уже пропихивает заряженный арбалет. — Скажи им, что всё в порядке, не то застрелят до того, как вы успеете перекинуться сплетнями, девочки, — обращаюсь к довольно юной герцогине, и поворачиваются же оба. И Мериам, и Йен, улыбка которого столь искренняя, что необъяснимо хочется ударить и испортить всё к чертям. Хочется испортить тут же, но сдерживаю раздражение и, помахав рукой выпрямившемуся наконец во весь рост постовому лучнику, указываю пальцем: — Вот им скажи, будь любезна, твоё величество. Девушка отмирает, спохватывается и, отступив от Йена на шаг, делает то, о чём я сказал. И лишь после того, как лучник перестаёт наводить прицел на мою грудь, оборачивается назад. Глядит долго, с изучающим прищуром, и мне даже интересно становится: узнала или нет? Узнала или не запомнила, даже стараясь смотреть куда угодно, только не на высокую вульгарную мымру, что бреется по утрам? — Кто это, Йен? — спрашивает с опаской и косится на брата, руку которого неосознанно пытается нашарить в пустом холодном воздухе. Спрашивает с опаской, а в голосе так и проскальзывают командные нотки. Надо же, как осмелела за укреплёнными стенами. Да, конфетка, давай. Скажи ей, кто я. Посмеёмся после: ты, она и моя отсечённая голова. — Это друг, — глазом не моргнув выдаёт и уже с улыбкой добавляет: — Мой и Анджея. «Друг»?.. Не наёмник? Не враг, с которым тебя угораздило перепихнуться? «Друг»?.. Даже себе признаться, что до конца ждал того, что он сдаст меня и его сестра тут же заголосит, призывая стражу на помощь, легко не выходит. Даже себе, твою мать. — И ему можно верить? — спрашивает герцогиня с сомнением и, спохватившись, прячет вдруг ладони в карманы. Не то потому, что чёртов переливающийся рубин в кольце снова поймал мой взгляд, не то потому, что слишком уж сильно хочет вцепиться в Йена и тискать его, как тряпичную куклу. — Без него мне было бы не добраться. — Обезоруживающе пожимает плечами и улыбается настолько мягко, насколько вообще способен. В воздухе тут же потягивает обманом, но кто я такой, чтобы встревать и портить всё? Лучше уж послушать со стороны, умилиться таланту. — Нет причин не доверять. — Значит, у тебя сложилось с тем монстроловом? Неужто даже имени не запомнила? Йен же великодушно спускает ей и проскользнувшее пренебрежение в голосе, и подозрительный прищур. — Да, — кивает просто и не юлит, — сложилось. — Что же… — Герцогиня смягчается взглядом и даже чуть приседает в неуклюжем реверансе. Меняет тему столь резво, что только глухого бы не насторожило. Неужто всё дело в том, что ей претит сама мысль, что её не очень-то чистенькую Йенну пялит какой-то грязный чистильщик? — Раз мой брат считает вас другом — значит, вы и мой друг тоже. Бывали в Камьене раньше? Прилежно касаюсь губами протянутой ладони и, цепко перехватив её за запястье, отвечаю снизу вверх, заглянув в светлые, и вполовину не такие выразительные, как у Йена, глаза. — Да, знаете, доводилось, — перехожу на официальный тон и, заметив невысказанный вопрос на её лице, спешу добавить и тем самым изрядно подбесить уже было расслабившегося Йена: — У меня здесь некоего рода предприятие. Неподалёку, в предместьях. — О… — Девушка не находится с ответом и потому лишь смущённо отводит взгляд, всем своим видом стараясь не показывать, что ничего не знает ни о предприятиях, ни о местных предместьях. — Это… весьма интересно. Расскажете мне позже? — Дожидается кивка, берёт Йена под руку тянет к замку. — Распусти волосы, дорогой. Я сказала своему камердинеру, что жду в гости дражайшую троюродную сестру. Идёмте скорее, мы должны успеть переодеть вас до ужина и спрятать эти лохмотья. Кошусь на ворот своего плаща и на серебряную бляшку, что держит его полы вместе. На носы сапог, потерявшие свой щегольской вид из-за сырости и снега… Лохмотья, значит? Йен же подчиняется безропотно, будто бы только и ждал команды. Теребит косу, и длинные, ставшие волнистыми локоны рассыпаются по спине и плечам. Не заглядывать под плащ — и девчонка девчонкой. И ни единой попытки ввязаться в спор! Ни единого слова против! Следую за ними, отставая на шаг, и пытаюсь просто потушить вспыхнувшее внутри раздражение. Ненавижу, когда мной командуют, но в данной ситуации ничего сделать не могу. Ненавижу, когда мной командуют или же решают что-то вместо меня. Так и тут, так крепко рукоять сокрытого под плащом меча стискиваю, что пальцы ломит. А всё потому, что их беззаботный трёп просто выбешивает, выводит из себя. — А как мне представить твоего друга? Просто сопровождающим или братом? — В голосе Мериам очевидное веселье, радость, вызванная встречей, а в голосе отвечающего Йена — задумчивость и некая обречённость. — Нет, — решительно говорит он и даже не смотрит на меня. — Представь его моим мужем. Мериам беззаботно угукает и начинает восторженно щебетать об интерьерах комнат и платьях, что всенепременно понравятся Йену. Йену, который с трудом давил слёзы и весьма неохотно позволил затянуть на себе корсет. Йену, который ей и слова против не говорит. Кивает только и держится за запястье. Неужто всё чувство вины? Неужто ради того, чтобы загладить его, готов поступиться своими громкими «никогда»? Охрана, насторожившаяся из-за болтающегося за моей спиной лука, расслабляется и расступается перед своей госпожой, когда она проводит нас мимо поста. Мимо поста, что мог быть укреплён и лучше, учитывая, что именно они охраняют. Будка будкой, оставшаяся от прежних времён. Будка будкой, где вчетвером и не развернуться наверняка. Выходит, с этой стороны трое всегда. Постукиваю себя пальцем по виску, запоминая, и верчу головой куда оживлённее, чем в предместьях или лесах. Замок изнутри кажется ещё более запутанным и мрачным, чем снаружи. Замок кажется нежилым и промёрзшим насквозь. Длинные коридоры, арки, перекрытия и развилки. Потеряться проще, чем свернуть шею, поскользнувшись на замёрзшей луже. Потеряться проще… Разведать бы тут всё с приходом темноты. Обстоятельно, оставляя едва различимые для непривыкшего глаза пометки на каменной кладке. Мериам проводит нас по главной лестнице, и только лишь до середины пути одна. Из бокового коридора, примыкающего к лестнице, выскакивает её камердинер и, рассыпаясь в любезностях, предлагает освободить её величество герцогиню от такой нудной деятельности. Дескать, не дело самой встречать гостей, да ещё и провожать до дверей покоев. Дескать, противоречит любой этике, и даже простолюдины не опускаются до подобного. Йен на это только лишь в отворот плаща хмыкает, старательно пряча лицо, а мне до безумия хочется поинтересоваться, как он среди подобных выжил и сколько церемониалов соблюдал. Впрочем, стоит только его замашки вспомнить да явное неравнодушие к чужим постелям — и вопрос поворачивается по-другому: как его не прибили вообще? А кругом всё те же одинаковые коридоры, окна, украшенные почти не пропускающими свет витражами, и масляные светильники высоко под потолком. Без палки и не зажжёшь. Впрочем, эти, скорее, никогда не тушат — слишком мрачно без них станет. Слишком холодно. Каждый шаг едва ли не раскатом грохота по коридору. Каждый вздох собственнически отбирает себе эхо. Попробуй затаись где. Попробуй спрятаться, если ни ниш в стенах, ни гобеленов. Пустота, да и только. Но постовые выставлены на солидном расстоянии друг от друга, и если повезёт, то можно ни с одним не встретиться. Если повезёт и удастся выгадать время. Но мне же обычно везёт, верно? Осторожно поднимаю глаза вверх и осматриваю потолок. Скруглённый и укреплённый для верности широкими балками. И не так уж и высоко, метра три над полом. Если очень постараться… — Как мне представить вас остальным гостям, господин? Не сразу понимаю, кто тут «господин» и почему тут же отставший от сестры Йен наступает мне на ногу, состроив самое что ни на есть страшное выражение лица. Перевожу взгляд с его побелевших щёк на рябые, морщинами испещрённые скулы камердинера и заставляю себя улыбнуться, а не по привычке оскалиться. Что вообще за «остальные гости»? — Прошу простить, засмотрелся. Здесь всё так величественно, что поневоле захватывает дух. — Покойный отец герцога Ричарда лично следил за стройкой этого крыла. — Вот как? А вы, стало быть, его ещё младенцем помните? — К сожалению, я не настолько мудр, как вы предположили… Господин?.. — Граф, — тут же с улыбкой поправляет его Йен и осторожно, будто бы боится, что я его укушу, хватается за край моего плаща, а отогнув его, находит и руку. — Мой муж из тех, кто только получил титул и всё никак не может привыкнуть к нему. В ходе последней революции в отдалённых регионах земель Аргентэйна головы так и летели. Вы наверняка должны были что-то слышать об этом? — О да, бесспорно. Говорят, резня была та ещё. И на какой же стороне выступала ваша светлость? — На стороне ландграфа, конечно. Вот теперь на губах играет самый настоящий оскал, и Йен может хоть задёргаться. В лучшем случае — нарвётся на подзатыльник, и весь этот балаган покатится чёрт знает куда. Я?! Граф?! Последние мозги отбило?! Начинаю паниковать против воли, потому как ни церемониалов, ни простых правил высшего этикета не помню, но, кажется, бывшую княжну это нисколько не беспокоит. Знай себе идёт впереди, помахивая свободными руками. Знай себе идёт, волоча за собой слишком длинный для её роста плащ по полу, и ни сном ни духом не ведает о том, кого так беззаботно пустила в свой новый дом. Ох уж эти высокородные принцессы. Квинтэссенция наивности и веры в рыцарство, что давно выродилось и устарело. Ведут долго, Мериам то и дело, словно запамятовав, спотыкается и выдаёт несколько распоряжений. Сплошная чепуха, к смыслу которой не стоит и особо прислушиваться. Сплошная чепуха… как и все их церемониалы, кивки и расшаркивания. Какой же бред! Да ещё и стоит подумать только о том, что нельзя всадить нож в глазницу особо раздражающему типу, с которым мне всенепременно придётся иметь дело, так сразу же челюсть сводит. И челюсть, и пальцы, что Йен, негромко ойкнув, тут же отпускает и, бросив настороженный взгляд, возвращает в ухоженные белые руки своей сестры. Ведут долго, в противоположное тому, через которое мы вошли, крыло и останавливаются около массивных, расположенных совсем рядом друг с другом дверей. — Ваши покои, господин Лука. — Камердинер раскланивается, а после поворачивается к Йену, что невольно чуть сторонится его и заступает за Мериам. — А рядом ваши, юная госпожа. Опускает подбородок, да и только. Опускает подбородок и тут же, утратив всякий интерес к темноволосому мальчишке, обращается к герцогине, не забыв чопорно заложить обе руки за спину: — Сколько слуг мне стоит приставить к этим комнатам? — Думаю, вполне хватит двух. Камердинер тут же недоумённо приподнимает бровь, и Мериам спешит исправиться: — К каждой по двое, я имела в виду, Селиван. Думаю, стоит ли вякнуть, что мне и одного маячащего за спиной будет много, или лучше немного подождать, а он уже кивает и, развернувшись на пятках, скрывается в коридоре. — Селиван? — Его зовут Сесиль Ендерд Ликан Андерский. Вы уверены, что сокращение оскорбляет ваш слух? — Да нет. Никаких проблем. Признаться, опешил, и это ещё весьма мягко сказано. Признаться, я скорее сделаю официальное заявление и сознаюсь в том, что это именно я свистнул пару лет назад из обеденного летнего зала пару золочёных подсвечников, чем запомню это. Кивает на дальнюю дверь, которая должна теперь стать «моей» на неопределённое время, и, схватив Йена за руку, затаскивает за соседнюю. Выдыхаю через ноздри и, убедившись, что остался один, тут же меняюсь в лице. Ну… это явно не будет хуже всех тех дыр, где мне приходилось спать. Не будет же? Поворачиваю ручку и, ослеплённый ярким, после полумрака коридора дневным светом, заливающим всю комнату, прикрываю глаза и шагаю вперёд. Двухместная кровать в центре, громоздкий балдахин, прикроватные тумбочки, шкафы и даже столик с низким креслом около заставленного книгами стеллажа. На полу мех, светильники, украшенные серебряной вязью, висят под потолком… О нет, это будет много хуже, чем я думал. *** — Значит, мужем? — спрашиваю вполголоса, улучив момент, и всё никак не могу смириться с тем, что меня затолкали в тёмно-синюю рубашку с заметным идиотским жабо на шее, а сверху навесили отвратительно поблёскивающий камзол. Волосы вообще едва удалость спасти, да и то только от ножниц, но никак не от расчёски. Низкий хвост, перехваченный лентой с бантом, выглядит до безобразия аккуратным и потихоньку сводит меня с ума. Невозможностью сердито зыркать из-за спускающихся на лицо прядок, например. Спрашиваю вполголоса у обряженного в платье Йена, и все силы уходят на то, чтобы не сломать ему руку ненароком. Руку, которая расслабленно лежит на сгибе моего локтя. — Что же не слугой или «другом»? — Хочу, чтобы ты спал рядом со мной, а не таскался чёрт-те где, — отвечает также негромко и улыбается. Сразу становится понятно, что среди дамского будуара холодного малолюдного замка чувствует себя как рыба в воде. В своей стихии, да ещё и рядом с любимой сестрой, окружённой служанками, что и слова сказать вслух не смеют. Не то что «слова» — многие, закончив с его нарядом, тут же спешат откланяться, да так и исчезают, не поднимая от пола глаз. Восхитительно. И против платья мы уже ничего не имеем, и заколки потерпим, и помаду на губах, что выглядит липкой даже на вид и уж точно не вызывает желания пробовать на вкус. — У нас раздельные спальни, — спорю не из вредности даже, а потому, что у него настолько спокойное выражение лица, что против воли раздражает до крайности. Что случилось? Почему тихо психую я, а маленький, вечно всхлипывающий носом пацан отвечает на это едва ли не монашеским спокойствием? Его что, опоили чем-то? Или корсетный пояс, который делает ему отсутствующую от природы талию, передавливает не только рёбра, но и остатки сомнительных мозгов? — Между ними есть дверь. — Это же всё меняет, — роняю с ехидцей и всей душой мечтаю отомстить паршивцу, прислужница которого вот-вот закончит с кистями и наконец свалит. Его волосы уже забраны наверх и подколоты по меньшей мере дюжиной невидимых глазу шпилек. Руки от досады немного чешутся: разумеется, мне бы никто и близко не позволил подойти к его голове, и потом как-то не сказать, что подходящий момент для подобных игрищ. — И вообще, это ты обещал мне не перечить, а не я тебе. — У тебя есть какие-то другие варианты? — Нет. Удовлетворённо кивает, словно я только что признал своё поражение, и потому просто не могу удержаться и не добавить: — Но решай я, как нам выглядеть, улыбаться ты бы перестал. — И что бы на мне было? — любопытствует, разворачиваясь полубоком и продолжая держаться за мой локоть. Кокетничает — ни прибавить, ни отнять. Одними губами, без звука, по слогам произношу категоричное «ничего», и Йен — или уже Йенна, хрен его пойми со всеми этими ужимками — усмехается, но тут же, поймав испуганный взгляд явно не видевшей его в неглиже служанки, опускает глаза вниз. О боги… Дёргаю к себе, чтобы развернуть лицом, и нарочно, чтобы вызвать ещё больший приступ негодования, укладываю руку на пояс свободного, расширяющегося от несуществующей груди платья. — Не стоит нервничать, дорогая, — тут же склонившись и едва не чихнув от приторного запаха духов, которыми не жалея окропили его волосы, шепчу без былой доброжелательности, — у тебя зад треснет рассчитываться со мной за всё это. Служанка, что задержалась последней, коротко спрашивает, закончит ли госпожа сама, и, получив в ответ кивок, тут же бросается за дверь. Да что тут со всеми? Их что, колотят за лишнее слово или его сиятельство герцог, как и Демиан, держит в подвале пару забавных зверушек, на прокорм которым требуются вовсе не пареные отруби? Ещё дверь не захлопнулась, а Йен уже стряхивает мои руки и, разгладив невидимые миру складки на платье, отворачивается к туалетному столику. — За свой переживай. Кончиками пальцев проходится по разложенным принадлежностям и, подумав, выбирает самую широкую кисть. Вертит её так и эдак в пальцах, словно не зная, для чего вообще взял. Подбираюсь неторопливо, не делая резких движений, и потому уложить ладони на его бока выходит без каких-либо усилий. Ещё четверть шага — и прижмётся спиной к уродскому жабо, складки которого стоят словно накрахмаленные. — Какие мы стали смелые, — произношу чуть смазанно, коснувшись кончиком носа белой оголённой шеи, и подумываю поставить ему приметный засос за ухом или над ключицей. Чтобы прикрылся и не светил вырезом над тем, чего у него никогда не было. — Почему нет? — отвечает, чуть подавшись на прикосновение и повернув голову. Отвечает, глядя на моё отражение в зеркале, и, не сдержавшись, проводит сухой кистью по моей щеке. — Что ты можешь мне сделать? — Напомнить о том, что ты мне обещал? — Не отмахиваюсь, хоть и довольно щекотно, но понижаю тон голоса, зная, что так он будет слушать наверняка. — Ни слова поперёк — помнишь? — И как ты собрался использовать это против меня? — усмехается совсем не зло и, напоследок мазнув по моим губам волосками из чьего-то хвоста, оставляет эту затею. И мысль, появившаяся в голове, совершенно дикая и неожиданная даже для самого меня. Мысль… что невольно отражается на моём лице, и пальцы, словно сами по себе ожив, перебираются на его живот. Сцепляются в замок и уходят чуть выше. — Раз уж мы притворяемся кем-то иными, то почему бы не добавить ещё пару штрихов? Дорогая, может, тебе стоит присесть? Как там наш малыш? Не пихается больше? Нервозно хмыкает, после ещё и ещё, сбивается на четвёртом по счёту смешке и как только что проснувшийся глядит на мои руки. — Да ты больной. Отрицать даже не собираюсь. К чему это? Если даже отрицать лень? Если даже не хочется отрицать. Совершенно иного хочется. — Почему нет? — спрашиваю, уже почти позабыв о том, что ляпнул, и, склонив голову набок, рассматриваю узоры на расшитом укороченном лифе платья. Замысловатые, тёмной строчкой вьются. И ни единого намёка на блеск или пошлые цветные вставки. Тёмно-лиловое всё, без переходов. Кто же выбирал? Йен или его сестра? Засматриваюсь на микроскопический кусок кружева и упускаю начало чужой фразы. Приходится напрячь слух, чтобы и остальное не проскользнуло мимо тоже. — Потому что это слишком. Слишком даже для такого шибанутого на голову, как ты. — А платье и женское бельё для тебя не слишком? Распахивает было рот, чтобы ответить, но, прежде чем соберётся с мыслями, прерываю и стискиваю в руках до невольно вырвавшегося задушенного вздоха. — Скажи: как вообще получилось так, что все те, с кем ты спал, не просекли? Как получилось так, что ни один не растрепал о том, что у тебя есть член? Такой себе, конечно, условный, но… — О, хватит уже, — отмахивается и придирчиво крутит головой, рассматривая своё лицо со всех сторон. Скулы выглядят бледновато на контрасте с губами, но не сказать что плохо. Мне нравится. — Ну так как? — Я выбирал, — отвечает просто, проходясь по волосам кончиками пальцев, которые то и дело останавливаются, замирают над сложными завитками, словно забыв уже, что стоит со всем этим делать. — Тех, кто был либо навеселе, либо слишком заинтересован. И потом, разве ты не знаешь, что высокородным девицам положено выходить замуж чистыми, как первый снег? Вот они и предпочитают подставлять зад, наспех задрав юбки и приспустив трусики. Пересекаемся в зеркале взглядами, и, должно быть, его изрядно забавляет то, как перекосило моё лицо от брови, стремительно поднявшейся вверх. — Что смотришь? Скажи ещё, что не знал, как свято порой чтятся древние обычаи. — Это так принято в высшем обществе? Брать в рот и подставлять задницу, но хранить девственную плеву до брачной ночи? Снова через зеркальную гладь глядит на меня и кивает с оттенком лёгкой снисходительности. Будто бы говоря о чём-то само собой разумеющемся. — Примерно так. — А твоя сестра? Тоже?.. — Нет, моя сестра из тех, кто умудрился сохранить эту самую невинность во всех смыслах. — Дай угадаю: очереди из жаждущих пригласить её на танец не выстраивалось? — Сожаление, мелькнувшее на моём лице, крайне рисованное. Ненастоящее и утрированное. Как я когда-то сказал Анджею: милашку Мериам я бы даже в бордель изображать стеснительную девственницу не взял. С такими всё ясно с первого взгляда. А вот Йен… А вот Йен, выкрутившийся в моих руках так, чтобы теперь стоять лицом, и поглаживающий кружева на жабо, — совсем другое дело. Пальцы беспокойно теребят шнуровку на его платье. И вполовину не такую тугую, какая могла бы быть на корсете. И если постараться, то распустить её будет весьма просто. Весьма… Только у нас осталось одно незаконченное дело. Одно, связанное с проклятым платьем. — Может, лучше поговорим о моём белье? — Глядит из-под ресниц, как порядочная дочка высокородного вельможи, не опускает ладоней ниже моей груди, но выдвинувшимся вперёд острым коленом давит на мои ноги через плотный подъюбник. Пожалуй, не вешался так откровенно с той самой ночи, когда пришёл ко мне сам. Растрёпанный, зацелованный и такой обиженный. Такой подавленный и жаждущий утешения. Тёплый, живой, не прячущийся. Пожалуй, слишком откровенно переводит тему, но сейчас я готов легко простить это. — Скажи… — Мой шёпот ложится прямо на его подставленные губы. Хочется отдать должное невысоким каблукам, на которые его поставила сестра. Теперь разница в росте куда меньше и можно дотянуться, почти не склоняясь. — Ты сможешь сохранить такой же невозмутимый вид, если я тебя сейчас трахну? Выходит не так, как мне хотелось бы. Выходит не желчно-вкрадчиво. Не насмешкой, но почти предложением. Выходит, будто я спрашиваю, хочет ли он проверить. Хочет ли?.. Его спина — шириной в две мои ладони. Его пальцы — идеальны для того, чтобы вцепиться в уродский, тёмно-синий ворот моей рубашки. Его накрашенные светлой помадой губы, всё ещё липковатые и прохладные, — и вовсе будто бы созданы для укусов, а туалетный столик, заваленный барахлом, прекрасно подходит для того, чтобы усесться прямо на него, отпихнув кресло в сторону. Обхватывает за шею, приподнимается, когда подхватываю под правое бедро, и я, не заботясь о том, что могу испачкать или вовсе порвать платье, задираю юбку. Задача не из лёгких, учитывая чёртову прорву слоёв и подъюбник. Задача не из лёгких, учитывая то, что в голове упорно бьётся мысль о том, что предыдущее платье, которое выбрал для него я, подходило куда больше. Твёрдая сетка шуршит под пальцами, до тёплой кожи не добраться. Острые коленки совсем близко, то и дело больно пихаются, то и дело упираясь, куда придётся. Острые, неприкрытые кружевными чулками или длиннющими уродскими панталонами. — Лука… — зовёт откуда-то сверху, когда пытаюсь одновременно не поставить пару ярких меток на набелённой вместе с лицом шее и не измять его платье. К сожалению, пока он всё ещё должен походить на княжну, а не на тасканную, по недоразумению нацепившую шелка и бархат шлюху. Гладит по волосам, цепляется за шею, послушно кренится чуть назад, а у меня перед глазами так и плывёт всё. Размазывается. Против воли вспоминаю, как глядел на них обоих через мутноватое стекло и сломал стрелу, когда ожерелье, украшавшее тонкую шею, оказалось порвано. Против воли вспоминаю, как медленно, как матёрый мазохист, наказывал себя, глядя на то, как всё рвётся и ломается. Обнажается всё больше светлой кожи, и сопротивление мальчишки сходит на нет. Он бы отдался посреди людной площади, если бы Анджей захотел. Он бы стеснялся, мялся, но сломался бы. Он бы всё сделал. Всё, чего бы тот захотел. — Сможешь или нет? — шепчу как в горячке, опаляя дыханием его ухо, и тут же кусаю за мочку, понимая, что иначе оставлю приметный след рядом с едва заметно выступающим кадыком, что он непременно прикроет бархаткой. — Я не знаю… Задыхается тоже, хватается за мои локти, беспрестанно водит языком по губам, уничтожая остатки помады, и я, не выдержав, помогаю ему, едва ли не зубами соскабливая розовый налёт с нежной кожи. Охает в мой рот, давится собственным языком, и не знает, как вывернуться так, чтобы можно было дышать, а не только хватать остатки моих вздохов. Не знает, куда деться от рук, и большой вопрос, хочет ли отстраниться на самом деле или же изголодался по прикосновениям тоже. — Стой. Не сейчас, — выдыхает сдавленно, порывисто и едва не прикусив мой язык. Выдыхает и после молчит ещё чёрт знает сколько, потому что я не даю ему отвлечься и хоть как-то использовать рот. — Когда? Самому равнодушия не хватает тоже. Самому не хватает воздуха, но остатков сознания и наблюдательности вполне достаёт, чтобы ощутить, как только что дёрнулся под моими пальцами. — После ужина, мы вернёмся и… — Голос ломается, с шёпота и назад. Голос ломается, а глаза, шальные, округлившиеся и ставшие ещё больше, бегают. Глаза, подведённые какой-то чёрной гадостью и ставшие ярче иных сапфиров. Глаза, в которых явственно отражаются страх и… жалкая, бездарная попытка лжи. И не сказать, что это удивляет меня хоть сколько-то. Не сказать, что удивляет, но злит неожиданно сильно. — И всё получится, как в прошлый раз? — уточняю, старательно задавив ярость в голосе, но что ему мой голос, если ладони, лежащие на его поясе, так и подрагивают, грозясь вот-вот вцепиться в бока скрючившимися пальцами и оторвать приличный кусок? — Конечно нет. Накрывает мои пальцы своими и, сжав, пытается отвести в сторону. Накрывает мои пальцы своими, а когда ничего не выходит, осторожно, будто страшась лишиться кисти, касается моего лица. Касается скул и едва не одёргивает пальцы, нарвавшись на прямой взгляд. Говорит одно, но как же надеется ускользнуть в последний момент! Как же надеется избежать того, чего только что сам хотел. Хотел же? Или это всё только порождение моего разума? — Конечно да! Вздрагивает от выкрика, что наверняка приглушённо слышен даже за дверью. Вздрагивает от выкрика и, как напуганная птичка, втягивает голову в плечи, стремясь защитить её. От возбуждения или шального блеска в голубых глазах остаётся только призрачная тень. — В прошлый раз Анджей, в этот будет твоя сестра! — Успокойся, ладно? Просто успокойся, хорошо? — тараторит то громче, то тише. Тараторит, кусая свои губы, не замечая ни поплывших около рта белил, ни того, что даже под кончиком его носа остался розовый яркий след. Тараторит и теребит пуговицы на моём расстёгнутом камзоле, избегая рук. — Я не собираюсь от тебя бегать и помню о том, что говорил. Любое желание, слышишь? Любой каприз. Только потерпи. Потерпи до ночи. «Только потерпи». «Потерпи, слышишь?» Уговаривает, как большую бешеную зверюгу, которая только и понимает, что кнут и незначительные уступки. Которая только и понимает язык наказаний и редких поощрений. — Любой? — переспрашиваю, а сам так и вижу, как принимается бормотать, мяться и забирать свои слова назад, выстраивая барьеры. Ну давай же, где все деловитые «кроме», «только» и «не»? — Я же сказал. — Смелеет, но запала хватает только до середины следующей фразы. — Делай что хочешь, только… — Только что? Смотрит во все глаза и явно раздумывает, аукнется ли ему следующая фраза или можно бросить её мне в лицо и смиренно ждать того, что будет. Смотрит во все глаза и молчит, растягивая и без того мерзостную по всем ощущениям паузу. — Ну?! — Оставь меня после одним куском. Мы целовались минуту назад, а теперь я хочу его убить. Просто выдернуть одну из заколок, что держат замысловатую причёску, и в шею вонзить. В глаз можно тоже. Мы целовались минуту назад, а теперь, даже если притвориться слепым и тупым, не выйдет убедить себя, что то, что он ко мне чувствует, отличается от холодной расчётливой ненависти. Что он позволил втянуть себя в нашу маленькую незамысловатую оргию только потому, что иначе пришлось бы говорить. Пришлось бы рассказать, почему его дёргает от моих прикосновений. Пришлось бы рассказать о том, что на самом деле думает и почему соврал. Почему соврал в склепе, поддавшись порыву жалости. — Когда ты тащил меня сюда, ты думал об этом? — Опустив голову, говорить легче. Опустив голову так, чтобы глядеть на поставленные, будто бы магией завитки жабо, что я, скорее всего, сожгу к чертям вместе с тёмной брошью, венчающей всё это безобразие. Опустив голову, говорить легче, потому что иначе, если я буду смотреть ему в глаза, заколка или заострённая на конце кисть сами окажутся в моих пальцах. — Думал о том, что я заставлю тебя делать то, что ты не хочешь? Думал? Сглатывает, прежде чем ответить, так же шумно, как и дышал. Сглатывает и отвечает, не кривя душой. Отвечает и в итоге, сам того не зная, спасает свою жизнь, которую я легко могу оборвать в приступе бессильного бешенства: — Да. — Отлично. Оттолкнувшись от его коленок, выпрямляюсь и, оглядевшись по сторонам, хватаю первую же попавшуюся под руки подушку и, почти не глядя, кидаю в его сторону. Несмотря на всё прочее, мне кажется это хорошей идеей. Хорошей идеей для того, чтобы оградить его от слишком уж пристальных раздевающих взглядов. Оградить от самой мысли, что, оказавшись в привычной обстановке, он может пошалить немного. Или много? В любом случае разбираться потом придётся мне. И с тем, что от него останется, и с Анджеем, который, проснувшись, наверняка захочет увидеть это недоразумение невредимым. Решаю не думать о том, что, вообще-то, я тоже хочу, чтобы маленькая испуганная княжна спала рядом. Решаю, что держаться подальше, по крайней мере до званого ужина, будет лучшей идеей, и за неимением других вариантов направляюсь к двери, разделяющей наши комнаты. Запоздало вспоминаю про подушку, что, описав красивую дугу, упала к его ногам и, увы, не стукнула по носу. Молчит и глядит будто бы сквозь. Молчит и глядит так, будто бы прокручивает в голове вариации своего ближайшего будущего. — Сделай так, чтобы это выглядело, как надо. Поднимает лицо и, проморгавшись, возвращается в реальность. На вышивку, украшающую наволочку, глядит как на нечто мерзкое и всё ещё не понимает, зачем она ему. До моих следующих слов. — Счастливого будущего папашу мне ещё не доводилось изображать. Дай мне возможность попробовать. Ухожу в абсолютном молчании, и стоит только перешагнуть импровизированный, обозначенный только чертой, порог, на которой сходятся два разных по цвету древесины половых покрытия, как звонко проворачивается вставленный в скважину ключ. *** Входя в залу, как и положено этикету, держится за мой локоть, и спина у него такая прямая, что любая местная красавица обзавидуется поневоле. Голову держит ровно и сохраняет абсолютно нейтральное выражение лица. Глаза чуть прикрыты, губы в прямую линию. Держится за мой локоть, как положено этикету, но так впивается пальцами, что я удивлюсь, если не оставит синяков. Маленькая месть за наспех сооружённую накладку? Или за то, что согласился на это всё? За то, что согласился прийти сюда и корчить из себя чёрт знает что? За то, что сделал с ним за столь непродолжительное время нашего знакомства? Тогда, пожалуй, синяков будет маловато. Будет маловато всего, чего он сможет мне причинить, используя только своё тело и пробудившуюся слабенькую магию. Щёки слишком бледные. Под глазами наспех закрашенные круги, оставшиеся от потёкших чернил. Волосы, собранные на макушке и стекающие по плечам и спине, пружинят на каждом шагу. Да, это тебе не мальчишка с обкусанными ногтями и синяками по всему телу. Засмотришься поневоле. Понимаю, как он умудрился провести Анджея, понимаю, как столько лет дурил чужие головы. Понимаю, что я плохая партия для такого притворщика, который большую часть своей жизни только и делал, что прятался. Держится за меня, а вторая его рука покоится на заметном круглом животе. Играет столь восхитительно, что спустя несколько минут мне и самому не составляет труда поверить в то, что я не наёмник, выращенный подобно бойцовой собаке, а получивший титул за заслуги перед родиной молодой граф. Разоружённый, полностью беззащитный и почти ощущающий себя голым, твою мать. Но Йен играет столь восхитительно, что наспех сочинённая легенда про нашу с ним неземную любовь с первого взгляда и скорую скромную свадьбу перестаёт казаться нелепой. И это ужасное ощущение. Ужасное и в то же время почти восторженное. Не знал бы — и даже по голосу не вычислил бы. Не знал бы — и легко бы повёлся сам, согласившись уединиться с шальной красоткой. Двери залы, что предназначена для закрытых приёмов, уже распахнуты, и около каждой створки стоят пажи. В нелепых шапках, смахивающих на колпаки, и широких шортах поверх узких брюк. Весь костюм сшит из коричневой ткани и похож скорее на неловко перехваченный где придётся мешок, чем на полноценный наряд. И все, как один, короткостриженые, волосы едва прикрывают мочки ушей. И все, как один, юные, едва ли старше восемнадцати. Ковровая дорожка, как полагается, начинается у порога залы и заканчивается на обратной его стороне. Ковровая дорожка цвета насыщенного красного вина и такие же задёрнутые из-за ранних сумерек шторы. Подсвечники везде. Масляные лампы, должно быть, только для коридоров. Осматриваюсь, пока к нам не подскочила бойкая Мериам, которая выглядит куда лучше в приглушённом свете живого пламени, нежели под белым зимним солнцем. Осматриваюсь, безо всякого интереса скользнув взглядом по расставленным вазонам с живыми цветами и с опаской по разложенным на сервированном столе приборам. С каждым сделанным шагом становлюсь всё мрачнее, Йен же, напротив, смаргивает свою равнодушную маску и немного оживает. Губы складываются в улыбку, и на лице проступает выражение отстранённой доброжелательности, когда юный паж, бросив быстрый взгляд на развёрнутый список и найдя в нём два незнакомых имени, громко провозглашает: — Достопочтенные господа! Граф и графиня из земель Аргентэйна! И сразу семь любопытных взглядов пытаются насверлить во мне дюжину дыр разом. И сразу продирает до костей и отвратительных, давно позабытых мною уже мурашек. Неосознанно хочется прикрыть лицо ладонью. Неосознанно хочется повернуться спиной, как если бы меня придирчиво сравнивали с изображением на портрете, что висит на городской розыскной доске. Йен отмирает куда раньше и, склонившись в почтительном поклоне, меня тянет вниз тоже. Поспешно повторяю его жест и, когда поднимаю глаза снова, понимаю, что избежать светской беседы не удастся. Понимаю это по появившимся в поле зрения, блестящим, украшенным бляшками туфлям, хозяин которых опередил даже обернувшуюся Мериам. — Должно быть, вы проделали большой путь для того, чтобы посетить этот гостеприимный дом, любезный друг. Выпрямившись, натыкаюсь взглядом на улыбающегося мужчину средних лет, рот которого пересечён шрамом, а нос явно был сломан когда-то. Улыбающегося губами, но ни намёка на дружелюбие не нахожу в его глазах, что он так и косит в сторону предпочитающего не ввязываться в «мужской» разговор Йена. Очень интересно. — Да, всё так, — отвечаю преувеличенно воодушевлённо и делаю всё возможное для того, чтобы быть принятым за добродушного дурачка, по недоразумению угодившего в высшие круги. — Пришлось изрядно помёрзнуть по дороге. Да ещё и эти ужасные волки едва не сожрали одну из наших лошадей. Представляете? Мериам оказывается рядом до того, как сбитый с толку оппонент успеет открыть рот. Тонкая рапира с золочёной рукоятью, которая страшно неудобна в бою и висит на его поясе, явно свидетельствует о том, что он принадлежит к одному из высших сословий. — Йенна, дорогая. — Протягивает руку, чтобы отобрать у меня неразговорчивую «сестрёнку», но та только сильнее сжимает пальцы на моём локте, но и от поданной ладони не отказывается. — Пойдём, я представлю тебя своим подругам. — Думаю, это вполне можно отложить. — Йен улыбается ей весьма тонко и предупреждающе указывает на меня глазами. Ещё бы, ему ли не знать о том, что я способен выкинуть. Какие мы сознательные, когда дело касается того, кому вполне можно навредить. — Я не очень хорошо себя чувствую и потому не хотела бы лишаться поддержки. — Глядит на меня ласково и вторую ладонь пристраивает поверх первой, а Мериам только сейчас замечает довольно внушительный живот, сокрытый свободным платьем, и глаза её становятся не менее круглыми. — О… — выдыхает и, сглотнув, едва давит из себя всё с той же замороженной улыбкой на вытянувшемся лице: — Почему ты раньше не сказала мне? — Не хотели тревожить ваше благородие понапрасну, — не удержавшись, вклиниваюсь в диалог и протягиваю ладонь озадаченно молчащему мужчине со шрамами, которые вполне могут сойти за царапины, если сравнивать их со шрамами, что не один год уродуют другое лицо. — Я лишь недавно получил титул и потому мне привычнее представляться одним именем. Лука, а вы?.. Озадаченно смотрит на мою кисть и всё-таки пожимает её, сначала сжав лишь на пробу, а после едва не расплющив мои пальцы. — Что же, раз так, то и я, пожалуй, ограничусь им. К чему нам условности, верно, дамы? Мериам явно несогласна, но к нам подскакивает высокая, почти с Йена ростом блондинка, и я едва отвожу взгляд от её острого, словно подточенного, носа. Почти с Йена ростом, который вдруг меняется в лице и, скривившись, пытается отвернуться к моему плечу. — С кем это тут любезничает мой муж? — радостно щебечет и окидывает пристальным взглядом меня, а уже после, куда более холодным, стремящегося стать как можно незаметнее Йена. — Надо же, какое совпадение! Я вас знаю! — Да неужели?.. — княжна сквозь зубы цедит, словно змея по капле яд, и вот-вот проделает дыру в моей руке своими острыми ногтями. — А я вот не припоминаю совсем. — Да как же! Мы встречались пару лет подряд на ежегодных балах, что давал ландграф! Прошлой весной, разве не помните? Вы так танцевали с… — Заболтавшись, едва не выплюнула чьё-то имя, но почти сразу же осеклась и уставилась на меня большими испуганными глазами. Ну да, конечно, был бы я взаправду мужем этой строптивой конфетки, тут же поверил бы, что её едва не сдали с потрохами совершенно случайно. — Не помню. — Йен же, напротив, расслабляется и, демонстративно повернувшись полубоком, проводит пальцами по своему платью, очерчивая контуры хитро сложенной подушки. — И, как видите, больше не танцую. — Выходит, вас можно поздравить? — Почему бы и не поздравить? — княжна меняет гнев на милость, но выглядит так, будто отбери я у неё руку — тут же вцепится в блондинку, имени которой так объявлено и не было. — Мы надеемся, что боги пошлют нам мальчика ранней весной. Едва не запинаюсь о собственную ногу и весьма не вовремя думаю о том, что Йен даже не соврал. Боги-то непременно пошлют, и именно мальчика, только почти тридцати лет от роду. С крутым сложным характером и тёмными глазами. Мальчика, который башку отвертит тому, кто вздумает предложить ему соску. И вовсе не фигурально. Мериам, которой весь этот балаган нравится вполовину меньше, чем мне, давит из себя вежливую улыбку и, покачав головой, обращается к обладательнице светлых, пересушенных чем-то локонов: — Не время для поздравлений, Беатрис. Не стоит раньше времени. Повитухи говорят, это плохая примета. А герцогиня, оказывается, тоже умеет злиться. Только скрытно настолько, что не знаток человеческих душ вряд ли заметит. — Но как же раньше, если уже… — Может быть, пройдём за стол? Что толковать на пороге? — Ох да! Совершенно точно! Господа не желают пройти вперёд и оставить дам посекретничать? Глаза Йена становятся такими же испуганными, какие были в сторожке. В глазах Йена такая прорва эмоций, что залюбуешься. Не желает отцепляться сам, и потому медленно разгибаю его пальцы по одному и, насмешливо поцеловав оголённые костяшки, на которых вот-вот зажили ссадины, вверяю его Мериам, разворачиваясь к новому знакомцу. — Ну… — Приподнимает брови и протягивает мне руку уже сам. — Мне так и не удалось представиться. Адриан. Протягиваю пальцы в ответ и не могу не заметить, что держит их куда дольше положенного. Кривовато хмыкаю, догадываясь, в чём дело, и тут же, спохватившись, копируя прекрасную Йенну, хлопаю ресницами. — У вас крепкая хватка, Адриан. Славное прошлое? Нашивки на плечах, тонкая лента, пересекающая грудь, и пара тускло поблёскивающих серебряных не то пуговиц, не то круглых бляшек с трудноразличимым оттиском. Помнится, у меня завалялась пара таких. Помнится, будто даже и здесь, неподалёку, в одном из тайников. Завалялась пара таких штук, срезанных с мундиров уже мёртвых гвардейцев. И вот незадача: помню, как одному мозги вышиб, а второго догнал арбалетный болт, но, хоть на месте подпрыгни, не помню их лиц. — Скорее настоящее. Имею честь состоять на службе у нынешнего ландграфа и прошёл не одну войну. А вы? Знакомы с военным ремеслом? — Не довелось, — с сожалением пожимаю плечами и впервые радуюсь пышным рукавам рубашки, что прикрывают шрамы на моих кистях и полоски, которые остались после струны, на ладонях. — Орудую всё больше пером и заведую кое-какими бумагами. — И чем же подкреплены эти бумаги? — Камнями, — сладко улыбаюсь и с удовольствием наблюдаю за тем, как в карих глазах напротив появляется заинтересованность. — Сапфирами, агатами, изумрудами, — выделяю последнее слово так, что Йен, которого только что ввели в пёстрый круг разодетых дамочек, оборачивается, и я охотно отвечаю на его взгляд. — Прииск? — Скорее частное предприятие по обработке уже добытого. Предпочитаю иметь дело с перекупщиками, которые могут показать товар лицом, а не со старателями, миссия которых может и не увенчаться успехом. — Мудрый подход. Но разве это не требует частых разъездов? Как же ваша супруга коротает дни разлуки? — Вышивает. Такие картины выходят, что залюбуешься. — Договариваю только и дёргаюсь, будто бы от слабого щелчка по виску. И разумеется, мужчина, стоящий напротив, тут же замечает это и хмурится. — Всё в порядке? — Да, просто… Кто-то подслушивает и только что попытался отвесить мне ментальный подзатыльник. — …передёрнуло. Знаете, так часто бывает, когда звенит то в одном, то в другом ухе. — Да, частая напасть, — сочувствующе кивает и держится явно ближе, чем тому учит этикет. Держится близко настолько, что я могу разглядеть отдельные белёсые волоски на его висках. Сколько ему вообще? К сорока идёт? — Может, пройдём к остальным господам, и я… Камердинер Мериам, что облачён уже в светло-бежевые одежды, звонит в маленький колокольчик, и все присутствующие тут же оборачиваются на звук. — Прекрасные дамы и благородные господа, попрошу вас занять свои места и разделить с нашей великолепной госпожой сей скромный ужин. Опускаю взгляд на белоснежную накрахмаленную скатерть и едва сдерживаюсь от того, чтобы не присвистнуть. Едва сдерживаюсь в самый последний момент, больно укусив себя за щёку. Стол, что вблизи кажется ещё больше и вряд ли бы поместился в маленькую гостиную Тайры, буквально ломится от всё появляющихся и появляющихся блюд, которые исправно таскают пажи-поварята. Тетерева, куропатки, два запечённых целиком поросёнка, огромное блюдо, наполненное чем-то дымящимся и густым, по меньшей мере четыре вида хлеба, выловленная в незамерзающей бурной реке рыба… и с десяток разноразмерных вилок и ложек по обе стороны от каждой тарелки. Во рту становится сухо. Пальцы неожиданно подрагивают, когда понимаю, что единственный из всех приборов, с которым я умею обращаться, — это воткнутый в тушку молодого кабанчика мясницкий нож. Вот, кажется, и всё… приплыли. Пропускаю вперёд спешащих усесться напротив своих табличек дам и кавалеров, судорожно соображая, как выкрутиться, как моей ладони касаются прохладные пальцы и, взявшись за неё, тянут вперёд. Узнаю по первому же прикосновению, и это даже не кажется мне чем-то диким. Слишком растерян от обилия приборов, большинство из которых я вижу впервые в жизни. Йен же явно не в обиде за вышивку и потому привстаёт на носки и касается губами моей щеки. Мельком совсем и почти не оставив следа. Йен же явно не в обиде, потому что во время смазанного поцелуя спокойно шепчет: «Просто повторяй за мной». И, увереннее сжав мои пальцы, тянет за собой за общий стол. И ну надо же какая неожиданность! Его стул оказывается рядом со стулом сидящей во главе стола Мериам, а место напротив и резное кресло, смахивающее больше на трон, пустуют. Место самого герцога Ричарда, на которое прекрасная княжна косится с опаской. Проходит до оставленной свободной пары стульев и, дождавшись, пока я догадаюсь отодвинуть его вместо подскочившего пажа, бросает полный обожания взгляд, и приторности в нём так много, что хочется потянуться и укусить. Перебить сладость, вяжущую рот, солоноватой кровью, но то можно сделать и позже. То можно сделать и в спальне. Пока я становлюсь прилежным учеником и стараюсь не коситься слишком уж явно. Раскладывает сложенную розой салфетку и покрывает ей свои колени, равно как и все остальные за столом. Все, включая меня. Зеркалить чужие движения вовсе не сложно, если не отвлекаться на любопытные взгляды, что девицы бросают куда чаще на меня, нежели на своих мужей. Если не отвлекаться на недовольные взгляды этих самых мужей и, возможно, братьев. И эта остроносая Беатрис, и ещё соседка в платье цвета морской волны. Обе блондинки и словно следуют какой-то непонятной мне моде, стремясь как можно точнее копировать нынешнюю хозяйку замка. Только Мериам русоволосая, и завитки на её волосах небрежные, закрученные природой, а не железными раскалёнными щипцами. Но платья у всех троих почти один в один, за исключением кружева и узоров на длинных рукавах. Но платья один в один у всех присутствующих за столом женщин, если внимательно приглядеться. Всего два тёмных пятна, и одно из них — облачённый в тёмно-фиолетовый Йен. Трапеза идёт своим чередом, и я, то и дело бросающий косые взгляды на вытянутые кисти своей свежеприобретённой жёнушки, даже расслабляюсь и потихоньку начинаю прислушиваться к непринуждённым, гуляющим за столом разговорам. Кто сетует на эпидемию ящура в соседнем регионе, кому подавай повышение налога, но больше всего мужчин заботит обстановка на границе Северных Пустошей и распоясавшееся ворьё, что шмонает карманы всякого встречного без разбору. Дамы предпочитают болтать о цветах, модных нынче рубинах и окрашенных в пурпур тканях. Одна лишь Мериам выглядит чужой на этом празднике жизни и лишь изредка, когда обращаются именно к ней, улыбается невпопад и, в зависимости от вопроса, кивает или же, напротив, мотает головой. И один только Йен замечает это и, отодвинув в сторону тарелку, так и не разделавшись до конца с начинённым мёдом и орехами запечённым яблоком, касается руки сестры. Они обмениваются быстрыми взглядами, и Йен кажется самым человечным и понимающим существом во всей зале. Возможно, только кажется, но от безмолвного диалога, что они ведут лишь посредством взглядов, сложно оторваться. Такой красивый и сочувствующий. Такой настоящий, несмотря на тряпки, что явно были подогнаны в большой спешке и немного ему не по плечу. Такой настоящий, несмотря на то, что ещё вчера довольствовался простой косой и не думал о том, чтобы подчёркивать глаза или губы. Самый настоящий из всех притворщиков за этим столом. — Господин? — тянет вдруг довольно юная мадам, та, которая мне не была представлена, и я перевожу взгляд с принесённой бутыли, что вполне, может быть, ждала этого дня не одно десятилетие, томясь в тёмном погребе, на розоватую шею и кокетливые завитки, обрамляющие нарумяненные щёки. — У вас довольно приметный шрам на лице, и если вы не сочтёте за труд… Может, расскажете, как получили его? — Это довольно скучная история, ла… Йен ощутимо толкает меня в колено под столом, и я, сделав вид, что закашлялся тут же поправляюсь, спохватившись: — Любезная незнакомка, имя которой мне всё ещё неведомо. — Меня зовут Генрика, ваша светлость. — Улыбается и уже было протягивает ладонь для поцелуя, как подозрительно вовремя передняя ножка её стула опасно трескается, намекая на то, что не стоит так сильно на неё опираться. За столом прокатываются шепотки, а я испытываю какое-то очень странное чувство, что подозрительно напоминает гордость. Йен, оказавшийся в своей стихии, ввернулся в неё так ловко, что, даже не отрываясь от трапезы, умудрился срезать конкурентку. Поаплодировал бы, да пойди потом объяснись. — И, если вы не возражаете, я хотела бы наста… — Любимый… — Отчего-то мне кажется, что Йен, деловито промокнувший губы салфеткой, меня самого весьма талантливо передразнивает и как ни в чём не бывало заискивающе заглядывает в мои глаза: — Что-то нехорошо, может быть, проводишь меня в комнату? — Да, конечно. С готовностью вскакиваю и, галантно подав руку, помогаю подняться на ноги своей придерживающей живот даме, который столь демонстративен, что я боюсь не удержаться и дразнить Йена этой подушкой до скончания веков. Опирается на мой локоть, осторожно раскланивается, не выходя из роли, и мы медленно пятимся к выходу из залы, на ходу произнеся тысячу и одно извинение. По коридору идём всё так же степенно, проплывая мимо красных из-за далёкого закатного солнца мелких мозаичных стёкол, и, скрывшись за дверью личных покоев только сегодня родившейся графини, отлипаем друг от друга. Я, опустив руку, за которую мальчишка держался, с недоумением наблюдаю, как тот с шипением вдруг бросается стаскивать туфли и, опёршись коленом о туалетный столик, принимается размахивать руками, указывая на что-то. — Я тебя не понимаю, человек-мельница. — Платье! Сними с меня платье! — Что, вот так сразу? Разве порядочным дамам пристало делать это при свете?.. — пытаюсь поддеть, да что толку, если даже не слушает, а, перебивая, принимается объяснять сам? — Заткнись и развяжи уже! Пояс давит из-за подушки! — А сразу нельзя было так и… — Лука! — шипит почти как змея, и я решаю, что хочу быть покусанным при других обстоятельствах и явно не в самых доступных местах. Захожу со спины и, глянув на хитрые узлы, едва сдерживаюсь от того, чтобы не протереть глаза. — Всегда считал, что я неплохо справляюсь с верёвкой, но тот, кто вязал это… — Просто разрежь! — Легко сказать, конфетка, у меня же нет ни одного ножа. Может, для начала выдернуть подушку? Мотает головой и коротко выдыхает: — Не получится выдернуть. Давай, распутывай так. — Там на столике была шпилька… — Договорить не успеваю, как хватает её и, сдёрнув на край, протягивает мне, заведя руку за спину. — И если тебе так горит, то, может, прямо в платье?.. — Сними его, — выдыхает, даже не заметив мою попытку пошутить, и словно становится меньше. Старается не дышать и лишний раз не размыкать только что наспех отёртые от помады губы, что оказались вовсе не алыми под слоем краски. — Сними. Дышит странно, рубленно, и я уже не болтаю, а, чуть надавив на его лопатки и развернув к единственному не зашторенному прислугой окну, принимаюсь за узел. Борюсь с ним добрых полминуты и распускаю наконец с готовностью выскакивающие из петелек плотные завязки. Расстёгиваю пуговицы, обнажая его кожу, а когда ладонь доходит до поясницы, до места, где держится плотный и довольно узкий по сравнению с бельевым корсетом пояс, Йен сдавленно шипит и, не сдержавшись, ойкает. Хочу спросить, в чём дело, но при ближайшем рассмотрении всё оказывается ясно и без слов. Подушка, которую я ему швырнул, держалась придавленной к коже плотной полоской ткани со вшитыми косточками и крючками, что из-за усилившегося натяжения просто впились в его позвонки. Расстёгиваю их так быстро, как только могу, и Йен наконец горбится и, придерживая грозящееся упасть платье на уровне груди, осторожно опускается на пуф, над которым стоял согнувшись. Вся его поясница выглядит так, будто бы он попал в руки изощрённого любителя пыток, и среди множества вспухших багровых полос виднеются выступившие капельки крови. — Ненавижу корсеты… — выдыхает куда-то в сгиб своего локтя, скрывшись под облаком волос. — Просто ненавижу. Поворачивает голову, бессильно падает щекой на отполированное дерево и глядит на меня, скосив глаза. Я же всё никак не могу перестать изучать короткие багровые отметины, которые начинают отливать синевой. — Ты с самого начала знал, что так будет? Лениво качает головой и пробует дотянуться пальцами до раненой, будто бы воспалённой кожи и потирает её. — Просто ужинать стоило не так плотно. Да и Мериам запомнила меня чуть более… изящным. — Скажи ещё, что раздобрел на своих яблоках. По мне так остался таким же, каким и был. Тощим. — Может быть… — Не спорит, только привстаёт немного, чтобы расшитую, углами вниз сложенную подушку выдернуть и отбросить на середину комнаты. — Ты доволен? Вглядываюсь в замысловатый витой узор, лежащий изящными стежками на бархате, и вспоминаю, что видел его и раньше. Видел не так давно, но и не сказать, что почти вчера. Видел в месте, которое явно следует навестить и проверить, всё ли в порядке. — Буду, когда улажу кое-какие дела, — проговариваю скорее для самого себя, но Йен, уловив изменившиеся интонации в голосе, настороженно поднимает голову и чуть хмурит брови. — Это какие же? — Которые вас не касаются, достопочтенная княжна, — отсекаю без всяких расшаркиваний и, по обыкновению, не желая быть погребённым под шквалом вопросов, иду в наступление сам: — Или теперь мне называть тебя графиней? Или любимым, быть может? Смотрит так, будто только что получил незаслуженный удар или позорную оплеуху. Исподлобья, искривив рот и почти не моргая. Смотрит, сглатывает вопрос вместе со слюной и больше не подаёт голоса. Только устало опускает голову на руки снова. Словно ужин и пляски с переодеваниями утомили его больше похода. Ухожу в «свою» часть сдвоенной спальни и с удовольствием переодеваюсь, с сожалением вспоминая о том, что всё моё оружие осталось внизу, на посту бравой стражи. Надо бы хоть нож протащить. Исключительно на всякий случай. Оставляю только волосы как есть, не желая возиться с дурацким бантом, и, проверив, заперта ли изнутри дверь, возвращаюсь на сторону не сдвинувшегося с места Йена. Распахиваю окно, то самое, что не было зашторено, и, глянув вниз, силюсь в сумерках рассмотреть ближайшие выступающие камни. На пару метров ещё ничего, а дальше… — Когда тебя ждать назад? — спрашивает без особой надежды на ответ и, выпрямившись, всё-таки выбирается из расплывшегося по полу платья. Багровые полосы и на боках виднеются тоже, лишь только на животе ни одной нет. — Скоро. — Коснувшись губ указательным и средним пальцами, кокетливо помахиваю ими в качестве прощания. — И если ты вдруг не догадался, я всё-таки скажу вслух: не закрывай окно.