Часть 5. Глава 1
13 февраля 2020 г. в 14:44
Лес, что кругом, тёмный.
Густой и будто бы плотный.
Будто бы воздух давно запутался меж ветвей, и даже ветер, что изредка заглядывает в чащу, не помогает. Путается и погибает.
Лес, что кругом, тёмный и страшный.
Холодный даже поздней весной.
Запахами трав, сырости и отчего-то смертью напоённый.
Запахами подгнившей шерсти и отбеленных зубами хищников и временем костей.
Мальчику, что остался посреди зарослей, страшно.
Мальчик растерян и опасается, что стоит только с места сдвинуться, как колючие кусты бросятся на него, ветвями схватят и утянут под землю.
Мальчик опасается, что тот, кто сидит в этих кустах, не утерпит и ринется вперёд первым.
У мальчика только одна стрела и хлипкий лук.
Мальчику вчера исполнилось девять.
Мальчик выдыхает… Мальчик не пятится.
Знает, что ему либо в никуда, либо вперёд.
Мальчик закусывает губу, после, будто злясь на себя уже много сильнее, прихватывает щеку с обратной стороны.
Он откуда-то знает, что не умрёт.
Знает, несмотря на то что продрог, голоден и бит столько раз, что не считает.
Считать палки, кстати, им нельзя тоже.
Но он знает, что не закончится всё сейчас.
Просто не может закончиться, и всё тут.
Не у него.
Мальчик сглатывает, терпит щекочущую нос длинную прядку, которую сейчас просто нельзя смахивать, нельзя дёргать головой, и касается оперения стрелы.
Он не останется здесь.
А значит, и то, что притаилось в тёмных кустах, его не сцапает. Точно нет.
Лука плавно ведёт плечом и всё-таки сдувает чёртову прядку.
Дрожащие ветви и то, что тяжело дышит за ними, оживают тут же.
***
Я просто иду вперёд, а внутри всё кипит и клокочет.
Терпеливо, упорно выверяя каждый шаг, выбирая прогалины, не покрытые снегом.
С горы, когда та перестаёт быть пологой, и вовсе бегом спускаюсь, умудрившись ни разу не споткнуться, перепрыгивая через коварные, сокрытые под настилом стволы поваленных деревьев.
А вот Йен бы наверняка кубарем полетел.
Йен бы уже расквасил нос.
Йен, который наверняка провозится чёрт-те знает сколько с петлёй и нагонит только к темени, у забора деревни.
Или того позже, завалится в трактир, трясущийся как заяц и потупивший взгляд.
Мокрый весь от растаявшего снега.
Я просто уверен в этом.
Я уверен, что эта вредная, распустившая слюни сопля просто не может поступить иначе. Куда ему одному среди леса? На корм отдыхающим перед ночной охотой волкам?..
Куда ему справиться хоть с чем-нибудь?!
И нарочно ни единого раза не останавливаюсь.
Не вслушиваюсь.
Ни единого хренового раза.
До самой деревни, а там, миновав пост ленивой, отсутствующей на своём месте охраны, и до таверны.
Хотелось бы как следует накатить перед финальным разбирательством, которое мне, видно, всё-таки светит.
Останавливаюсь на пороге и, осматривая полупустой зал и тёмные ниши, отведённые, видимо, под столы для особо привилегированных, стряхиваю снег с плеч и капюшона.
А в голове всё то же самое роится.
В голове одно и то же по кругу, и рад бы отбросить, но не могу.
Что же мы, обойдёмся всего одним размазыванием слюней?
Что, даже без криков «ненавижу, тебя ненавижу» на этот раз?
Да ладно, ни за что не поверю.
Должен же он поорать как следует и, возможно, даже попытаться разбить мне лицо. Уже после, когда отойдёт.
Прохожу вперёд, осматривая рассевшихся по лавкам мужиков, и неторопливо, положив ладонь на рукоять кинжала, дохожу до пустующей стойки трактирщика, которого нечисть спёрла не пойми куда.
В иной раз я бы, может, и не стал ждать, да какой тут выбор, если это вообще единственный постоялый двор на несколько дней пути? Может, и есть где поблизости захудалая умирающая деревенька, да попробуй там найти ночлег. Выйдет, только если хозяев переселить в замёрзший колодец или подполье, да и то кто знает, назад полезут или нет.
Всё осматриваюсь, а мысли те же и будто навязанные кем-то. Челюсти уже сводит, а ничего не поделать.
Отойдёт он…
Обернувшись через плечо, гляжу на скрипнувшую дверь, неохотно впустившую внутрь очередного, решившего пропустить стакан местного работягу, и морщусь. Неужели на то, чтобы перепилить тонкую плетёнку, у нас так и недостало мозгов?
На верёвке его таскать нужно, что ли?
Чтобы не терялся на ровном месте, как деревенская идиотина, выучившаяся только ковырять пальцем в носу.
Впрочем, деревенские умеют ещё и расставлять силки да смотреть под ноги. В отличие от маленьких напыщенных засранцев, что привыкли ходить исключительно по мощёным дорогам и задирать нос.
Внутри всё так и кипит. Кипит и выхода не находит.
Злюсь на него так же сильно, как и он на меня.
Злюсь и жалею уже, что не подпортил красивую, искривлённую скорбью мордашку.
Потому что эта проклятая мышь того не стоит.
Не стоит его криков и того, чтобы по ней скорбел хоть кто-нибудь. Кто-нибудь, кому действительно не всё равно, ходит она на свои чинные обеды или кормит плесень в сыром склепе.
И, надо же, нашёлся!
Нашёлся мягкосердечный придурок!
Любил он её, видите ли!
Любил мразь, которая держала его вместо собачки и изредка баловала сахарком, который он по незнанию принял за взаимность.
Ёбнутая жалостью в лоб идиотка с косицей!
Как только протянул столько в своём замке?
Как он вообще не сдох, такой нежный, в раннем детстве!
Подумать только, скольких бы вышло избежать проблем!
И никаких тебе игр в чокнутую няньку. Никаких кос, никаких платьев и никакого… его.
Кулаки сжимаются против воли, и остановившаяся было рядом трактирная девка спешно опускает голову и спешит убраться подальше вместе со своим пустым подносом.
Я бы и сам убрался куда подальше отсюда, если бы мог.
И от себя бы убрался тоже. Для того чтобы не видеть и не слышать всего этого.
Для того чтобы кто-то другой решал чужие проблемы, а после оказывался умытым дерьмом. Чтобы всё это происходило с кем-то другим.
Трактирщик всё никак не выберется из погреба, в котором роется, подобно мыши, и я невольно провожу чёртову параллель.
Только этот старый хер полез за новым бочонком, а та идиотка — для того, чтобы поглазеть на прикормившуюся по зиме нежить.
Интересно ему стало, надо же.
Интересно сунуть в чужую пасть свою пустую башку!
Не сдержавшись, луплю что есть силы по деревянной стойке ладонью, и — о чудо! — трактирщик появляется спустя несколько мгновений.
Раскрасневшийся, испуганный и едва не светящий своей лысиной. Удобно с такой, наверное. Можно заготовки доставать с нижних полок без лампы и фонаря.
И бить тоже удобно, едва ли промахнёшься.
Смотрит на меня, как на прогуливающуюся по полям полуденницу, и чёрт его разбери, чего во взгляде больше: удивления или страха.
Смотрит, долго застыв по ту сторону стойки, и я, не выдержав, рявкаю первым:
— Ну?!
Отмирает сразу же, моргает почти лишёнными ресниц веками и принимается тараторить, будто пытаясь выдать все положенные на заминку слова разом:
— Добро пожаловать, господин!
Узнаю его именно по голосу, довольно высокому для взрослого мужика, и вспоминаю удивление, проступившее на лице княжны. Не встречались ему такие, видите ли. А отражение в зеркале, конечно же, не в счёт.
— Желаете…
Обрываю, махнув рукой, и принимаюсь перечислять ответы на все его вопросы:
— Желаю. До завтра. С двумя крова… с одной.
Йен перетопчется, в конце концов. Платить ещё за дополнительные удобства из-за его надутых губок. А если нет, то добро пожаловать на пол.
— Ещё кружку пива и пожрать. Лучше сразу две кружки.
Лучше сразу бочонок, но да нажрусь уже в Штормграде. Когда останусь без балласта. Так уж и быть. Исключительно из своего безграничного человеколюбия.
— Пиво закончилось несколько часов назад. Остался эль и…
— Пойдёт.
Диалог короткий, но отчего-то слишком уж напрягающий. Каждым слогом меня бесит, и попробуй с этим что-нибудь поделать.
— Что-нибудь уже принеси. И дай ключ от комнаты.
Последнее исполняет мигом, не глядя выдернув полоску металла с круглой петлёй и толкнув её в мою сторону по столу. Перехватываю у самого края, придавив сверху, и оглядываюсь на залу, выискивая местечко потемнее. Потемнее и с прямой видимостью входной двери. Хочется верить, что исключительно по старой привычке. Хочется верить, что мне просто нравится контролировать все входы и выходы.
Ну так, на всякий случай, а не потому, что я кого-то жду.
Расплачиваюсь, наблюдая, как пухлая загрубевшая рука сгребает монеты и прячет их в карман передника.
Трактирщик тут же становится куда радушнее. Видно, далеко не каждый день оплачивают вперёд. А может быть, и вообще не всегда оплачивают, сбегая, улучив момент.
Если подумать, то и я бы мог так же. Выбраться из комнаты по крыше или и вовсе завалиться на конюшню, перебившись без дерьмовых перин и подушек, но то я, а есть ещё он. Он, который сдохнет от лёгочной болезни по дороге, а мне, хочешь не хочешь, тащи потом его труп.
— Велеть унести ваши вещи?
А я-то уже и забыть успел… И о трактирщике, и о том, насколько мерзкий у него голос. Отталкиваюсь от стойки и оценивающе гляжу на свою дорожную сумку. Тяжёлая, болтается у бедра рядом с вытянутыми ножнами.
— Предпочитаю остаться с полными карманами, — бросаю уже себе под нос и, зажав полученный ключ в ладони, отступаю спиной вперёд, направляясь в сторону нужного стола.
Приглядел тот, что у северной стены, неподалёку от замёрзшего вусмерть окна, и, как и хотел, лицом к выходу.
Тарелка с чем-то горячим появляется под носом почти волшебным образом. Успел уловить только мелькнувший передник да край белой руки, которая поставила её и тут же исчезла.
С кружкой, в которой при желании можно утопиться, происходит то же самое.
Даже любопытно становится, кто же тут такой ловкий.
Да и всё одно занять себя больше нечем.
Входная дверь, на которую я то и дело кошусь, распахивается лишь однажды, да и то для того, чтобы впустить внутрь изрядно помятых местных с подранными инструментами наперевес.
Латаный барабан и пробитая почти у грифа лютня производят на меня самое сильное впечатление.
Невольно вскидываю бровь, отреагировав на одобрительные крики завсегдатаев, и собираюсь по-быстрому доесть, чтобы скрыться нахрен в снятой комнате.
В голову меня сегодня уже выебали, спасибо.
Предпочитаю поберечь уши.
И, видно, пробурчал последнее вслух, или, может, выражение лица слишком говорящее, но сбоку слышится негромкий насмешливый комментарий:
— Зря вы думаете о них плохо, господин.
Комментарий, озвученный вкрадчивым голосом, который я едва не принял за голос княжны. Но нет, этот — истинно женский, без заставляющих сомневаться ноток.
Йен иногда задумается, и не басит, конечно, но, бывает, когда не тараторит, перепутать довольно сложно.
Может быть, потому что знаю.
Может, потому что привык.
— Это почему же?
Голову поворачиваю неохотно, замерев с вытянутой в руке ложкой, и оценивающе приподнимаю бровь, без особого интереса рассматривая подсевшую ко мне за стол девушку.
Вроде бы и неприметная, никаких жемчугов и бархата, а ничего.
Может, потому что темноволосая и одежда у неё светлая и не замусоленная. Сразу видно, что если и работает, то скорее так, изредка.
На вытянутых запястьях — браслеты, волосы собраны на макушке не то в хвост, не то в нечто более замысловатое. И на лицо тоже недурна.
Не красавица, но, пожалуй, я бы польстился какое-то время назад.
Сейчас же сам так выебан, что нет — спасибо. Даже мыслей не возникает, а если и возникают, то неизменно вызывают одну только тошноту.
— Потому что, несмотря на скудность репертуара и старые инструменты, играют они неплохо.
Приподнимает явно чернённые подкрашенные брови, и я вообще не могу понять, что она тут делает и за каким лешим рассказывает всё это.
— Выступали даже на свадьбе местного богача. И все остались довольны.
— Так уж и все? — поддерживаю диалог, а сам наблюдаю за ней так внимательно, что ёжится и опускает взгляд. Не знаю уж, на что рассчитывала, решив почтить меня своей компанией, но явно не к тому пришла.
— Не верите?
Выражение её лица становится даже немного обиженным. Будто бы в ней только что усомнился старый приятель. Будто бы мы знакомы чуть ближе, чем я помню, и это может стать проблемой.
— Пройдитесь по деревне, поспрашивайте.
Представляю это даже после того, как от удивления отмираю, и, хмыкнув, качаю головой:
— Я бы с удовольствием, лапушка, да, боюсь, смогу найти на это время лет через тридцать.
Разговор становится всё более и более странным, но не спешу её посылать. Чую что-то за всем этим, но не могу разобрать что. Чую что-то и тут же убеждаю себя, что кажется. Как весь этот бессмысленный трёп может что-то значить? И нет бы всё было наоборот, и это я прицепился к ней, навязывая свою компанию. Тогда можно было понять, что и к чему, а так?.. Так одни непонятки. В мою сумку ей не залезть, карманы далековато от чинно сложенных в замок рук тоже.
— Твои деревенские подождут? Может, поспрашиваешь, кто из них собирается окочуриться, чтобы я не бродил по пустым дворам понапрасну?
— Они не останутся пустыми, — возражает мне тут же, как если бы не заметила никакой издёвки в словах, и это становится всё более и более странным. — Почти у всех есть дети и внуки.
Пожимаю плечами и возвращаюсь к еде, торопясь доесть, пока совсем не остынет.
— Сочувствую им вдвойне.
Возвращаюсь к еде, красноречиво отворачиваюсь, показывая, что можно бы уже и отвалить, но она задаёт следующий вопрос, и он заставляет меня поперхнуться содержимым полупустой ложки:
— Стало быть, женаты?
Я? Женат?..
С последним словом ассоциируются одни лишь платья, длинные косы и нечто эфемерно-возвышенное. Нечто с тонкими пальцами и тонкими чертами лица. Нечто вредное, поедающее мои мозги и мало похожее даже на парня, не то что на мужчину.
— Почти, — вырывается само собой, и я тут же думаю о том, что уже, наверное, нет. Уже ближе к нет, чем к да. По крайней мере, так считает моя прекрасная жёнушка, которую черти до сих пор не принесли.
— Стало быть, без любви?
Поворачиваюсь к ней снова и даже подпираю подбородок кулаком. Уже даже интересно, к чему всё это придёт и чем я обязан в итоге таким вниманием. Вот как скажет сейчас, что мы переспали когда-то и я обещал забрать её куда подальше… Очень забавно будет.
— Позвольте я погадаю по вашей руке? Кто знает, может, истинная судьба совсем рядом, а вы тратите время не на ту?
Так вон оно что! Вот чего она прилипла и никак не отвалит!
А я трачу время… И на неё, и, возможно, в более глубоком смысле. Только возможно, я пока не определился. Я пока вовсе не думал об этом. Зима вообще дерьмовая пора для размышлений о времени.
Даже если так, это не отменяет того, что теперь никакой интриги нет, а значит, можно и поскучнеть. И избавиться от неё, наконец, и пожрать уже спокойно в относительной тишине и одиночестве.
— Погадаешь или нет, но в мой кошелёк тебе не залезть. А если и удастся, то по снегу далеко не уйти, — предупреждаю, а она даже не кривится, не изображает обиды.
А она только слушает и почему-то вдруг напоминает монстролова. Выражением безразличия на лице. Напоминает столь сильно, что я даже придвигаюсь поближе, чтобы убедиться, что глаза у неё самые обыкновенные, зеленоватые, а не матовые.
— Найду и за каждую украденную монетку буду ломать по тонкому пальчику. Как тебе? Ещё хочешь мне погадать? — понижаю голос, обещаю и спрашиваю совсем тихонько и так вкрадчиво, что у любого бы мурашки побежали. Но почему-то не у неё.
Она только моргает и пожимает плечами, не впечатлённая ни на миг.
— Хочу.
— Надо же, какая смелая.
Даже выбивает меня немного. Удивляет и вызывает интерес.
— Давайте свою руку.
Протягивает украшенное не одним браслетом запястье и раскрывает ладонь, приглашая вложить в неё свои пальцы.
— И если то, что я скажу, сбудется, вы будете должны мне десять монет. Идёт?
— О, целых десять.
Помедлив, всё-таки откладываю ложку и протягиваю ей правую руку, рассудив, что ничего страшного от этого не произойдёт. Заняться мне всё равно пока нечем. Некем.
— Я дам сразу двадцать, если ты угадаешь хоть с чем-нибудь, красавица.
— Это настолько оскорбительно, что я требую пятьдесят.
Киваю с прорисовавшейся на губах усмешкой и, привлекая внимание, шевелю пальцами, которые она тут же распрямляет, цепко ухватившись когтистыми своими. Точно не работница. Попробуй не переломай, когда ежедневно таскаешь тяжёлые подносы и моешь горы посуды.
— Ну на, смотри.
Даже масляную лампу, что стоит на столе около стены, придвигаю поближе, чтобы ей было удобнее.
Склоняется тут же, колко проходится кончиками пальцев по фалангам моих и задерживается ими в центре ладони.
— Видно там, скольких детей я задушил?
Даже взгляда не поднимает, не пытаясь понять, шучу я или нет.
Даже взгляда не поднимает, только мотает головой и говорит куда тише, чем до этого:
— Только то, что своих у вас никогда не будет.
И серьёзнее тоже.
— За эту новость, пожалуй, и вправду стоит заплатить.
Тянусь к кружке левой рукой и, вместо того чтобы ухватиться за её бок, только цепляю пальцами выпуклый узор. Неловкая она у меня совсем, нужно будет заняться этим в Штормграде.
Всё одно до весны ещё прорва времени, и я совершенно точно не собираюсь снова пускаться в какие-то сомнительные мероприятия. Точно нет. Не ещё раз.
— А ещё, что линия жизни очень короткая.
Так и не отпиваю, несмотря на то что поднёс ко рту, и ощущаю, как каменеют мышцы.
— И не то свет меня путает, не то вы сейчас живёте сверх отмеренного. Как такое может быть?
Вот тут уже поднимает голову и требовательно ищет своим взглядом мой. Пересекаемся зрачками, и в этот раз я усмехаюсь куда жёстче, чем до этого. В этот раз усмешка призвана скорее скрыть, чем показать.
И руку оставить расслабленной очень многого стоит.
Многого стоит не показать.
— Это всё оттого, что дерьмо твоё искусство, дорогая. Давай, вали дурить других, если найдёшь кого, кроме местных.
Всё ещё смотрим друг на друга, и если моё лицо — одна сплошная гримаса, то она даже не хмурится. Она не таясь расслабленно наблюдает, и это делает куда нервознее.
— Те наверняка уже научены и за версту обходят.
— Моё искусство никогда не ошибается, — возражает и так крепко вцепляется в мою ладонь, что следы ногтей наверняка останутся с тыльной стороны. — Ни разу за всё то время, что я его применяю.
— Тогда я твой первый, в каком-то смысле.
Пытаюсь вытянуть кисть, не привлекая лишнего внимания, но хватка оказывается не по-девичьи крепкой.
— Хочешь, оставлю тебе какой-нибудь шрам в честь этого памятного события?
Только моргает в ответ на угрозу и снова опускает голову.
Всматривается так, будто бы имеет какой-то личный интерес.
Всматривается, хмурится и качает головой.
Кругом чёрт-те что уже, народа набилось столько, что мест за столами просто нет, но словно всё фоном. Не цепляет, и даже крики не притягивают к себе.
Ощущаю себя не только злым уже.
Ощущаю себя заворожённым не ею, но тем, что делает. И никак не могу разобрать, есть ли в этом примесь какой-то магии или же нет. Наверняка, возможно, в питье, но…
— Линия судьбы у вас тоже странная.
Все мои мысли куда-то исчезают, стоит ей снова заговорить. Мысли куда-то исчезают, а в голове голос будто «слушай, дубина, это важное» твердит. Не голос, может быть, даже. Может быть, какой-то инстинкт.
— Будто кочки одни, без гладких прогалин.
— Прогалины случаются тоже. — Удивляюсь, когда понимаю, что тяну это вслух, но договариваю, не сбиваясь, всё же: — Такие, незначительные, на день или пару недель.
Поясняю, а она отделывается коротким кивком. Тянется ещё ближе и толкает моё колено своим под столом.
— Ваши ладони не похожи на ладони трудящегося человека. Скорее, на ладони мечника. Но я не вижу ни знаков, ни мозолей.
Перевожу глаза на свои пальцы, изучаю сгибы фаланг и неопределённо веду плечом.
— Потому что я не мечник.
Потому что никогда им в полной мере не был. Так разве что, по молодости и самонадеянной глупости. Так разве что, не с теми, кого проще достать стрелой или метательным ножом.
— Но оружие в руках держите часто.
Тут бы съехидничать, поинтересоваться, как же она угадала, учитывая заметные ножны и арбалет, но что-то заставляет меня закусить жало и промолчать. Что-то заставляет поостеречься и внимательно слушать.
— Стало быть, наёмник? И по чью же вы душу? — любопытствует весьма светски, будто справляясь о здоровье пятиюродной тётушки, которую никогда не видела, и эта холодная, никому не нужная вежливость вызывает улыбку:
— Проездом. Все души могут спать спокойно.
Отстранённо кивает и снова чертит что-то своими ногтями на моей ладони. Чертит, и выглядит это так, будто она и вовсе слепая, только кончиками пальцев и видит. Будто глаза ей ни к чему.
— Линия любви, пожалуй, самая обычная из всех.
Перевожу взгляд на высокий потолок, внезапно заинтересовавшись бурыми пятнами прямо над своей головой. И откуда они там такие? Занимательно — жуть.
— Самая нормальная, если угодно. Это ваш второй брак?
Поперхнулся даже, но пропихнул спазм в глотку до того, как закашлялся.
— Брак…
Какого лешего этот «брак» вообще делает на моей ладони? Или уличные гадалки преуспели в своём мастерстве настолько, что и все интрижки видят? А есть ли у потенциальной любовницы сифилис? Тоже? Надо же! Брак! Вот это осадок от безобидной на первый взгляд, затянувшейся шутки.
— Проклятие это, а не брак, — проговариваю вполголоса и то потому, что не выходит сдержаться. Тоже мне, союз половин для создания чего-то целого. Ну и где же тогда таскает моё предсердие и аорту? Что, никак не победит клочок верёвки?
— Но кого же из них вы любите? — спрашивает так требовательно, что возвращаюсь к ней взглядом снова. Взглядом, что становится надменным больше, чем недоумевающим. — Бывшую или нынешнюю?
Кого любите… Смешно.
Смешно только из-за того, что кто-то вообще смог задать подобный вопрос.
— Этого линии не могут рассказать?
Смотрит на меня долго, но без осуждения или задумчивости. Смотрит на меня просто… никак. С тем же успехом могла бы и сквозь, и на грязные тарелки, составленные на кухне.
Она будто и здесь, и нет. Она кажется заинтересованной и в то же время до крайности равнодушной. И пальцы, что никак не отцепятся от моей кисти, заметно холодеют.
— Линии путаются меж собой.
О да, ещё бы им не перепутаться. Не перепутаться после всего случившегося. Не перепутаться после того, как главная из всех моих «линий» просто прорисовала ещё одну.
— Могу сказать только, что первая увереннее второй и почему-то её не душит. Не давит, но и не заканчивается. Интересная у вас жизнь, господин.
Тут ей положено улыбнуться и попросить оплаты.
Тут ей бы разжать, наконец, свою птичью лапку, потому что, потеряв терпение, я могу просто врезать по её кисти, и хорошо если не тяжёлой глиняной кружкой.
Тут бы ей отвалить, но всё смотрит, и я готов поклясться, что не моргает.
Ни разу не сомкнула веки за прошедшую минуту, и теперь, когда заметил, это бросается в глаза ещё сильнее.
Это напрягает и выдаёт её.
Выдаёт в ней что-то не то.
Становлюсь серьёзным тут же и, придвинувшись ближе, горблюсь, склоняясь пониже. Говорю тихо настолько, что не то что гуляющие местные — она бы разобрала:
— Сколько она ещё продлится, сказать можешь?
Поворачивает голову страшно медленно, по градусу, и на мгновение кажется неживой. Смотрит всё так же, давяще, и неторопливо ведёт плечом, будто пытаясь скинуть с него что-то.
— Я же сказала: оборвалась.
И зрачками, что расползлись на всю радужку, приколачивает меня к месту. Теперь уже и мои руки не теплее её.
— Живёте взаймы.
Слова покидают её рот, и… не происходит совсем ничего.
Не замолкает идиотское пиликанье на фоне, не стихают разрозненные голоса. Ни чьи руки не сжимают моё горло, пальцы не скребут по сапогам.
Просто сказала, и всё.
Сказала и ждёт.
Неловкой усмешки, что я выплёвываю по привычке, и наблюдает уже за моим искривившимся ртом. Наблюдает и, будь неладна, никак не отцепится от руки.
— Это значит, что я мёртвый? — спрашиваю и тут же сам себе отвечаю. Отвечаю, расслабленно привалившись к стене и с крайне ехидной гримасой. А у самого спина стала мокрой. А сам верю, что это из-за того, что внутри жарко, треклятый камин у противоположной стены, без сомнения, перетапливает, и всё тут. — Но, погоди-ка, что за странный звук? Ах да, сердце бьётся! Признай, фокус не прошёл. Я заплачу — и разойдёмся, довольные друг другом.
— Недолго ему ещё.
Вторую часть словно не слышала. Пропустила мимо ушей и всё сидит, выгнув спину и неестественно низко склонив голову. Неестественно из-за положения шеи, которую у любого другого уже ломило бы немилостиво. У любого другого настоящего и живого.
— Это что, искусно замаскированная угроза?
— О нет, ни в коей мере, — расплывается в улыбке, перестав быть равнодушной наконец, но это делает всё только хуже. Потому что тянет и тянет уголки губ, насколько это физически возможно, и взгляд её потемневших глаз становится диким. — Это предостережение. Вам следует быть осторожнее, господин.
Грозит пальцем свободной руки и, когда пытаюсь выдернуть свою, сжимает ладонь настолько сильно, что до плеча судорогой сводит.
Сжимает до предупреждающего хруста и отпускает, только когда, сдаваясь, ударю по столешнице свободной второй.
Отпускает, за всеми движениями следит и, заметив, как растираю проступившие отметины, продолжает:
— Не высовываться, не привлекать к себе лишнее внимание. Не лезть на рожон, даже по вескому поводу.
Хочется отодвинуться ещё, но сижу как был и наблюдаю за тем, как разглядывает свои смуглые вытянутые пальцы. И так и этак их вертит, словно никогда раньше не видела. И, лишь наигравшись, договаривает с таким видом, будто готова впиться в моё лицо:
— А то посмотрите-ка, какой смелый, готов изговнять всё по три раза на дню.
С крайне презрительным видом.
Будто изломанная вся, перекрученная, словно древняя старуха, и того и гляди воткнётся лицом в стол.
Принимаю её за ведунью, из тех, что не умеют рассчитывать силы и поддерживать морок. Принимаю её за больную на голову старуху, которая с треском влезла в чужую шкуру и пытается удержать её, несмотря на то что лопается по швам.
— Дам сотню, если прямо сейчас отвалишь, — предлагаю, а у самого уже всё тело ноет.
Предлагаю с улыбкой, а сам борюсь с желанием схватиться за нож.
Абсолютно бесполезный в наполненной едва ли не до отказа таверне. Хотя бы потому, что если ударю её, то сам уже не уйду живым.
Живым, как сейчас, несмотря на то что несёт эта безумная баба.
Закрадывается мысль о том, что, возможно, больна чем-то или имеет изрядную долю ведьминских кровей в венах, но все мои попытки успокоить себя разбиваются об её следующий вопрос.
Вдребезги разбиваются.
— Знаешь, сколько раз ты бы уже сдох, если бы отвалили?
Вместе со способностью дышать без свиста и не ощущать себя так, будто всё тело отказывает разом.
Надо же… Среди просторного светлого зала.
Среди людей.
Сама вкрадчивость и в словах, и в движениях.
Сама вкрадчивость и отстранённость.
А шкура так и трещит по швам, натянутая на нечто слишком громоздкое. А шкура уже синеватая, и того и гляди из носа польётся кровь.
Белки глаз красные, зрачков не видно вовсе, но всё улыбается.
Улыбается настолько широко и знакомо, что вместо рукояти кинжала стискиваю своё колено.
Стискиваю колено и борюсь со всё усиливающимся желанием схватиться за сердце.
За сердце, которое так и давят в невидимых тисках, мешая нормально биться.
Мешая разгонять кровь и заставляя справляться со всё нарастающей болью.
— Я всё понял, — проговариваю быстро, надеясь успеть до того, как скрутит так, что свалюсь под стол, и вместе с избавлением получаю короткий одобрительный шлепок по щеке.
Всего один раз, но… мерзко до одури.
Унизительно оттого, что это не мешает мне удержать себя в руках.
Унизительно оттого, что готов проглотить и много большее сейчас.
— Прекрати лезть, где не стоит.
Продолжает касаться меня, гладить по щеке, с лёгкой задумчивостью на перекорёженном лице, и на миг я опасаюсь, что, заинтересовавшись, решит проверить, что же будет, если уцепиться за уголок рта, и потянет. Что будет, если остановиться только у затылка.
— Не то помада больше не поможет. И спасти никто не спасёт.
— Я не нуждаюсь в спасении, — возражаю, и презрения в глазах напротив становится больше.
Грозит вытянутым пальцем тут же, мотает им прямо перед моим носом и, видно, борется с желанием ещё и щёлкнуть.
А может быть, и глаз выбить — кто же знает наверняка?
— Дотяни до весны, а после не нуждайся, сладенький, — почти сюсюкает, коверкая голос, и тот становится не похож ни на мужской, ни на женский. Тот становится хриплым. Через силу и подозрительное бульканье. — За пазухой у папочки быть дерзким всё-таки попроще.
Багровею невольно, ощущая прилив одновременно и раздражения, и абсолютно неуместной смелости.
Багровею и вскакиваю на ноги до того, как понимаю, что делаю.
— Я…
Вытянутый палец тут же оказывается прямо напротив моего рта, и теперь уже готов клясться чем угодно, что ногти, вытянутые, желтоватые и очень крепкие, растут прямо на глазах.
«Она» оказывается напротив быстрее, чем успеваю моргнуть.
«Она» наступает всего лишь одним шагом, но за спиной оказывается бревенчатая стена.
— Рот захлопни, глупый. Не то мухи налетят, — вроде просто советует, но я физически ощущаю, как эти самые несуществующие мухи рассаживаются внутри моих лёгких и потирают свои мерзкие лапки. Ощущаю, как набиваются в желудок и вот-вот, фантомные, устремятся вверх, чтобы забить глотку. — Ты будешь не таким привлекательным, если они отложат яйца в твоём носу. И с пробитым черепом тоже не будешь. Понял?
О последнем осведомляется снова ласково и ждёт, когда повторю это простое слово.
Повторю ещё раз.
Отвечаю кивком, после которого девица, что меньше меня в два раза, отступает назад и напоследок бросает вроде бы небрежную, очень смазанную фразу:
— Береги свои линии.
Короткую и будто ни к чему, но тут же подаюсь следом и, осмелев, хватаюсь за тонкое плечо:
— Погоди!
Разворачиваю уже, готовый к чему угодно, но вместо черноты вижу испуганные зеленоватые глаза ничего не понимающей девушки, которая вдруг начинает кашлять и сама же хватается за мою руку в поисках опоры.
— Господин?
Складывается напополам и, видно, не помнит ни как оказалась рядом, ни то, что провела со мной последние полчаса. Не помнит ничего, и это, наверное, дар. Награда, а не наказание.
— Желаете ещё выпивки или… Простите, что-то мне не…
Отцепляю её от себя и пячусь назад к столу, наблюдая за тем, как очухивается и, помотав головой, скрывается в дверях кухни.
Кренит её влево, но совсем немного.
Надо же, как легко отделалась.
Надо же… Выдыхаю, на миг позволяю себе приложить ладонь к разгорячившему лбу, а после, схватив сумку, возвращаюсь к стойке и опёршемуся на неё грудью трактирщику.
Выпрямляется, едва пересекаемся взглядами, и ещё до того, как успеет предложить что-нибудь, заговариваю первым.
Голова начинает гудеть, и я боюсь просто не успеть убраться до того, как она взорвётся.
— Ты…
Будто жужжание целого роя где-то между висков заставляет меня взять длинную паузу и прислушаться, убеждая себя в том, что показалось.
— Появится парень, или девка, или что-то среднее между. Наверняка мокрый весь и в снегу. Мямлить будет, трястись. Как увидишь его, отправь в мою комнату. И проследи, чтобы никто не лапал, ясно тебе?
Распахивает рот, но оказывается столь озадаченным и сбитым с толку, что я лезу в карман, чтобы добавить несколько монет к своим «пожеланиям». Монеты всех делают сговорчивее.
Глядит на них всё с тем же непониманием, но, когда десятая по счёту ложится на стол, всё-таки обретает дар речи:
— Да как же я…
Беспомощно разводит руками, указывая на собравшуюся толпу, но это самое «как» меньшее, что меня интересует.
— Двумя глазами. У тебя же пока два глаза?
Поспешно кивает и сгребает тускло поблёскивающие кругляшки со стойки.
— Чудно.
Не смотрю больше ни на кого в зале и поднимаюсь наверх, ни разу не повернув головы.
Между висками всё ещё ломит.
Ломит, но ничего не жужжит.
***
Сплю, на удивление, крепко и будто к чему-то прилипнув. Сплю без сновидений, но словно обмазанный чем-то.
Чем-то чёрным и матовым.
Беспросветным и очень-очень плотным.
Сквозь такое и захочешь — не продерёшься.
Увязнешь только ещё больше.
И я вязну.
Вязну так крепко, что не могу пошевелиться. А под утро, кажется, ещё и дышать перестаю вовсе. Под утро… которое подкралось совершенно неожиданно и будто бы слишком быстро.
Не собирался спать так долго.
Вообще не собирался спать и не заметил, как сморило, утащив не в настороженную дрёму, а в то, что намного хуже.
Намного плотнее.
Даже касаюсь лица рукой, проверить, по-настоящему залепило всё лицо или нет.
Касаюсь лица рукой, а та будто чужая.
Непослушная и онемевшая.
И голова как с похмелья.
Трещит просто немилостиво.
Завалился на кровать прямо так, как был, разве что отстегнув ножны и сбросив плащ, а после откатился к стене.
И неумышленно, и для того, чтобы заплутавшая овечка могла подуться и устроиться с краю, если немного подостыла. А если нет, то на полу места просто дохренища — можно выбрать любой свободный угол.
И, судя по тому, что ничто не упирается в мою спину, не тычет локтями и не пихается коленками…
Перекатываюсь на спину, гляжу в светлый, плывущий контурами в синеватом утре потолок и вслушиваюсь.
Ни вздохов, ни обиженного сопения.
Вслушиваюсь и, просыпаясь всё больше и больше, понимаю, что просто не мог не услышать хлопка или даже скрипа входной двери.
Не мог, и всё тут.
Просто потому, что сдох бы уже давно, если бы позволял себе такие оплошности. Просто потому, что надутая княжна, скорее всего, так бы шарахнула дверью, что даже крысы в хозяйском подвале разбежались бы в стороны. А после и мне устроила бы и быстрый подъём, и ту ещё истерику.
Со швырянием вещей, потрясанием кулачками и всем прочим.
Его нет в этой комнате.
Его в ней не было.
Сажусь, вытянув ноги, и почти сразу же поворачиваюсь боком, спустив их с кровати.
Осматриваю каждый угол и ненадолго задерживаюсь взглядом на замёрзшем почти полностью окне.
И вправду светает.
Поднялся в комнату, когда вечерело, а теперь и рассвет не за горами.
Как это вообще могло произойти, а главное, почему на единственном стуле валяется только моя сумка? Где пожитки маленькой обиженки? Может, и вовсе решила не подниматься, а осталась ночевать в зале? Или пошла ещё дальше и, совсем как большая и самостоятельная, сняла отдельную комнату?
Наверное, стоит поискать в соседних, а ещё лучше — спросить у трактирщика. И о том, почему не отправил его, куда велено, когда явился, тоже.
Ладони зудят даже от желания отвесить хороший увесистый подзатыльник.
И плевать, что здесь даже такому, как он, нужно изрядно постараться, чтобы найти какие-то приключения на задницу.
Зима как никак, в деревне вялые все. Знай себе греются у печей да старые снасти и охотничьи сети чинят. Даже промышляющие грабежом особо не усердствуют.
Прихожу в себя ещё немного, умываюсь ледяной водой из скошенного таза и, отведя волосы от лица, спускаюсь вниз.
Я был бы не против молчать оставшуюся часть пути, но стоит всё-таки разобраться без Тайры. До того, как она не разбираясь швырнёт в меня лестницей.
Потому что по умолчанию.
Потому что всегда и во всём виноват я.
Даже если иного выбора не было.
Начинаю раздражаться по новой и отбрасываю прочь все лишние мысли. До Тайры ещё не один день пути. Все думы о грядущих нравоучениях можно оставить на сладкое.
Лестница скрипучая до ужаса, но слышно это только ранним утром, когда в зале пусто. Когда далеко ещё для грядущего праздного разгула и гомона, что неизменно поднимется днём и нарастёт к вечеру.
Там уже собственного голоса не разобрать, не то что скрипа.
За стойкой трактирщика оказывается та самая любительница посмотреть на чужие ладони. Видно, дочка хозяина или родственница по женской линии. Может быть, племянница или даже младшая сестра.
Хрен их разберёт.
Скучающе подпирает ладонью щеку, но, заслышав мои шаги, поднимается на ноги и нехотя тянется ближе к стойке.
Нехотя и уже и не помня о том, что прикрикнул на неё вечером.
Да и зачем ей?
Первый, что ли, за эту неделю, а то и за вечер?
Сталкиваемся взглядами, но, вместо того чтобы кричать от лестницы, подхожу вплотную и заговариваю до того, как устало предложит что-нибудь.
Выглядит замотанной, но довольно живой и непотрёпанной на вид.
Действительно очень везучая.
— Мальчишка, ниже меня примерно на полголовы, — начинаю сразу с важного, без приветствий и необязательной болтовни. Начинаю с сути и, как водится, нарываюсь на непонимание.
Немногие, увы, способны быстро соображать с самого утра.
Выдыхаю, сдерживая раздражение, и пускаюсь в более подробные объяснения:
— Такой странный, с косой и кислой мордой. Должен был прийти вечером или ночью. Не подскажешь, в какой из комнат я могу его найти?
Таращимся друг на друга так, будто на разных языках говорим.
Я — ожидающе, она — с возрастающим недоумением.
Дожидается, пока обопрусь ладонями о широкую столешницу, и только тогда неуверенно мямлит:
— Не было таких, господин.
А вот и моя любимая сказочка.
Почти что самая из всех.
Когда начинают врать, выгораживая даже не знакомого, а так, расщедрившегося.
Йен наверняка и целого камня не пожалел, чтобы она просто сделала вид, что никогда его не видела.
Если так оно и есть, то, пожалуй, следует отобрать у него остальные, чтобы перестал осчастливливать кого ни попадя.
— Да ладно, не юли.
Раздражает меня даже немного больше, чем все прочие, косящие под дурочек дамы, но это сейчас мало важно. Куда важнее, чтобы прекратила ломаться, наконец, и, потупив глазки в пол, сдала мелкого засранца.
— Он не из тех, кто отправится мстить за разболтанный секрет.
Он вообще не из тех, кто за что-то мстит.
Почему-то не представляю его мстящим или горящим желанием мести.
Иначе, наверное, стоило бы начать опасаться.
Ещё много-много дней назад.
Гляжу на девушку с терпеливым ожиданием, а та будто и не понимает, о чём я тут толкую.
Та потирает висок пальцем с очень коротким, обстриженным по воспалившуюся розовую кайму ногтем и становится даже виноватой.
— Нет, я не… не покрываю, — улыбается неловко, будто извиняясь за свою неосведомлённость, и не знает, куда девать взгляд. То на лицо моё смотрит, то на пол. — Но вчера была сдана только одна комната. Зимой с постояльцами негусто, а местные только нажираются и расползаются по домам, — объясняет охотно, проснувшаяся чуть больше, чем тремя минутами ранее, и нет-нет да поправит волосы или коснётся своего лица.
Нет-нет да украдкой стрельнёт глазками и оценивающе пройдётся ими же по моей одежде.
А я если и замечаю это, то потому, что склонен замечать.
Всё важное и нет.
В деталях и несущественных мелочах.
Я замечаю это, но отмахиваюсь тут же, ощущая, как под кожей расползается колкий холод.
— Ты уверена? — уточняю ещё раз и всё никак не могу поверить.
Потому что это просто невозможно.
Невозможно пожелать остаться на заснеженном склоне и выискивать какие-то свои пути вместо того, чтобы последовать по самому короткому и продолжить устраивать обиды уже в тепле и среди людей.
— У меня никто не спрашивал, а дядя ведёт записи для того, чтобы ничего не напутать.
Выныриваю из своих мыслей и так резво перегибаюсь через стойку, что она отскакивает назад, приняв вспышку внезапного интереса на свой счёт.
— Можете глянуть, если умеете читать.
Спасибо уже за то, что вообще договаривает, предлагая сунуть нос в чужую отчётность. Или что там хозяин ведёт?
— Давай сюда.
Протягиваю ладонь и тут же, опомнившись, не желая, чтобы прикасалась снова, опускаю её на столешницу, дожидаясь, пока вытащит с одной из полок пухлую растрёпанную книгу в кожаном шершавом переплёте. Быстро пролистываю на конец и, нисколько не удивившись, нахожу себя под строчкой «жирный рыжебород». Нахожу себя под именем «мерзавец с арбалетом» и остаюсь удовлетворён. Кому-то явно нравится придумывать прозвища. Жаль только, что строчка действительно последняя и никаких «тощих девиц» под ней нет. Не значится.
— В деревне можно остановиться ещё где-нибудь?
Девица, имени которой я никогда не спрошу, медленно ведёт подбородком из стороны в сторону и, должно быть, гадает, кого же я ищу. Наверняка представляет младшего брата или вроде того.
— Только если у жителей, да те вряд ли пустят. Пуганые все, да и лишних комнат никто не держит.
Почему-то знал загодя, что именно это и скажет.
Почему-то был уверен, что просто выдаю желаемое за действительное и не хочу его видеть. Не хочу красных глаз, шмыганья носом, бесконечных укоров…
Может быть, обошёл? Просто не стал останавливаться около частокола, а двинулся дальше?
Как ни крути, а призраки, от которых зимой сложно защититься с помощью круга, ему не страшны. Но призраки только, не живые. Не звери и не люди. И Йен не может этого не понимать.
— А ближайшая деревня?..
— В дне пути. Это если по снегу. Летом, говорят, можно и быстрее.
Киваю и ощущаю, как запершило в горле, сажая голос.
Видимо, осознал в полной мере, наконец.
— Во сколько запирают ворота на ночь?
— Редко запирают, на самом деле. За монету или две всегда можно войти.
Отворачиваюсь и, привалившись к стойке полубоком, пытаюсь осмыслить.
— Стражники не больно-то много получают. Вот и…
Вскидываю руку жестом, приказывая замолчать, и никак не могу поверить.
Не могу уложить в голове то, что только что услышал.
Что это вообще значит — «никого не было»?
Он что, заблудился? Не смог перерезать верёвку и просто примёрз к месту, сопливый и беспомощный?
Как это возможно вообще?
Как возможно, что взрослый, имеющий две ноги и вроде бы иногда думающую голову человек не смог сам спуститься с горы?
Или он не захотел спускаться?
Решил пойти вдоль леса или вернуться в Камьен?
Неужели я бы не заметил, будь он настолько непроходимо туп? Неужели обида столь сильна, что ради того, чтобы насолить мне, он решил и собой пожертвовать тоже?
Вернуться к Ричарду? Вернуться в сторожку и торчать внутри, пока снежные люди не выскребут его наружу?
Не может он быть такой бестолочью.
Просто не может, и всё тут.
А если и может, то прибить следовало ещё несколькими месяцами раньше. Стоило свернуть шею и спрятать под костёлом или отдать водной ведьме. Исключительно из милосердия.
— Вот же идиотина, — вырывается всё-таки, просто не держится внутри головы, и девица тут же вытягивается вся, тщетно пытается спрятать удивление и обиду, так и проступившие на лице:
— Вы мне?
Только это исключительно её проблемы и её обиды. Услышала то, что не надо, так пусть считает себя оскорблённой теперь. Может быть, несколько дней. Может быть, окажется впечатлительной настолько, что хватит даже на неделю.
Отмахиваюсь от неё и, ни слова больше не говоря, возвращаюсь назад, в комнату. Не больше чем на полминуты, чтобы забрать вещи и спуститься вниз.
В голове всё ещё спутано, но в то, что княжна оказалась совсем пустоголовой и беспомощной, не верится совсем. Разве что от горя отупела в один миг. Отупела настолько, что так и сидит там, с верёвкой на ноге, превратившись в ледяную статую.
Понимаю, что даже не подумал об этом.
Понимаю, что мне даже в голову не пришло, что, оставшись один посреди леса, он может заплутать и замёрзнуть.
Понимаю и останавливаюсь, так и не сделав следующего шага.
Смаргиваю трижды перед тем, как очухаться, застегнуть пряжку плаща и, накинув капюшон на голову, выскользнуть на улицу.
Перчатки натягиваю уже на ходу, заглянув в будку к постовым и поинтересовавшись, не топталась ли здесь покрывшаяся инеем девица с сосулькой под носом.
И, чёрт возьми, нет. Не топталась. Его вообще не было у деревни.
Не было ни за приоткрытыми всю ночь воротами, ни возле них.
Следы только от копыт да тележных колёс.
Следы только куда более больших, чем у него, ног, и, готов поклясться, среди прочих я даже разбираю очертания своих.
Ветер не поднимался после того, как ещё прошлым днём стих. Снега тоже не было.
Все отпечатки чёткие и широкие.
Крупные.
Мелькает мысль просто психануть, бросить всё как есть и свалить.
Мелькает и тут же уносится вдаль, стоит мне только представить, что эта бестолочь просто уснула в сугробе. Насовсем уснула и никогда больше не проснётся.
Затеряется в снегах до самой весны, а то, что оттает после, растащат волки и, может, кто поменьше.
До самой весны…
Чертыхаюсь вслух, сплёвываю себе под ноги и, проигнорировав и начавший давать о себе знать голод, и злость, что так никуда и не делась, огибаю высокий забор и возвращаюсь на тропу, с которой вчера спустился.
И в голове одно только бьётся: не может быть.
Не может быть так, что он не додумался ослабить петлю и пройти почти по прямой около двух тысяч шагов. Не может быть так, что он запутался и, вместо того чтобы спускаться с горы, бродил вдоль склона.
Просто не мог, и всё тут.
Разве что не захотел.
Разве что нарочно не пошёл следом.
Но куда тогда?
Нет, нельзя было его там оставлять. Нельзя было позволять остаться наматывать сопли на кулак в гордом одиночестве. Сколько у него там этого здравого смысла?
На пол-ложки в голове?
Вверх подниматься куда сложнее, чем спускаться.
Ноги вязнут, запинаюсь чаще.
Вверх подниматься куда сложнее, и меньше чем через час спина уже вся мокрая, а дыхание сложно назвать размеренным.
Но злость так и подгоняет. Именно она не позволяет остановиться и просто продышаться как следует.
Злость и ещё что-то, куда более робкое на её фоне, почти незаметное.
Не понимаю, чем он думал.
Не понимаю, чем думал сам.
Надо же, какие мы стали восприимчивые. Обиделись. Пинка ему следовало отвесить и за косу утащить вниз.
И пусть бы верещал что угодно.
Верещал, выбивался, пытался отцепиться, используя свою магию.
Останавливаюсь, ступив на широкое бревно, и, осмотревшись, пытаюсь прикинуть, сколько же ещё.
И почему не попытался меня хотя бы ударить тоже. Кулаком или с помощью того, чем так запросто щекочет мой хребет, когда соглашается поиграть в совсем не детские игры.
Почему нет?
Почему?..
Неужто и впрямь настолько разочаровался?
Неужто и впрямь стоило наплевать на все предосторожности и рассказать ему всё ещё в городе, предварительно завернув в одеяло и вставив кляп в рот?
Чтобы все жители разом не узнали, что он обо мне думает. Чтобы в самом отдалённом уголке замка не услышали причитаний, которые совсем не скоро сменятся какими-то разумными доводами.
Потому что чёрт знает, сколько не остынет ещё.
Потому что вывернул и принял всё по-своему.
Забавно, но размышлять обо всём этом дерьме посреди чахлого, чёрного на фоне белых снегов леса довольно легко. Довольно просто складывать одно на другое, пытаясь разобраться в чужих действиях и мотивах.
Стал бы я вопить, что не хочу его больше видеть, если бы узнал о смерти брата или сестры?
Однозначно нет.
Стал бы я отрицать, что мне плевать на них, даже допуская, что они вполне могут быть и где-то спокойно себе жить, возделывая землю и доя коров?
Тоже нет.
Наверное, стоило скинуть ему немного за счёт того, что он всё-таки с этой серой мымрой вырос. За то, что наивный, верящий в бескорыстность и доброту, бестолковый придурок, ещё немного тоже.
Но это сейчас, выспавшись и перепсиховав, понимаю это.
Это сейчас, когда тревога сильнее раздражения и… Обиды?
Кто бы мог подумать, что я дойду и до этого?
Видно, попыток понять и проникнуться было слишком много.
Попыток понять, защитить и уберечь.
Утащить его подальше от всего этого высокопарного дерьма и вернуть туда, где, может, и не предлагают с десяток золотых вилок к обеденной тарелке, но можно жить, ничего не опасаясь.
Ни аспидов, ни безобидных на первый взгляд, слабых дам с далеко идущими планами. Планами на чужие жизни.
Видно, попыток было слишком много… Я в буквальном смысле из кожи вон лез, чтобы всё как можно лучше, как можно мягче.
Чтобы к тому, что было, никогда не возвращаться.
И на тебе — сколько ни рыпался, а в итоге только вышли на новый круг.
Он меня выбесил, и я сделал ровно то же самое, что и раньше.
Ровно то же, что и на каменистом берегу в Штормграде.
То же самое, что и в лесу, постепенно уступающему всё разрастающимся и разрастающимся болотам.
Я его бросил.
А теперь вот возвращаюсь назад, сцепив зубы, готовый не выслушивать всё новые и новые обвинения, а дать ему по башке.
Потому что виноват сам.
Потому что сначала следует прислушиваться к разуму, а уже после к визгливым истерикам, что так и просятся наружу.
Потому что это очень-очень примитивно и тупо — ступить в заячью петлю. Потому что это очень-очень опасно — ссориться с тем, от кого зависит твоя жизнь.
Всматриваюсь со всей внимательностью, одновременно ожидая и нет, что в очередном чёрном пятне или проглядывающей кочке начнут угадываться очертания человеческого тела.
Ожидая и вместе с тем не зная, что испытывать, когда коряга действительно оказывается всего лишь корягой, а не скрюченным замёрзшим путником.
Всё выше и выше, ощущая, как становится холоднее, даже несмотря на лучи поднявшегося уже на своё положенное место солнца.
Светит ярко, но не греет совсем.
Светит, и на этом уже ладно — так хотя бы виднее.
Возвращаюсь на поляну, покрытую багровыми, вмёрзшими уже в плотный настил пятнами, без единой передышки и с горящими изнутри лёгкими.
Возвращаюсь, кажется, даже быстрее, чем спустился, и потому немного ведёт от слишком сильного напряжения в мышцах и, может, холода, который я даже не замечаю.
Только кончики пальцев в перчатках щиплет.
Их да ничем не защищённое лицо, которое я в спешке даже платком не прикрыл.
Просто забыл о нём.
Но всё это не так уж и важно.
Всё это не важно совсем, потому что вот она, эта самая поляна, вот, тут же, оставшееся лежать ничком тело мелкого вора и немного в отдалении, на линии прямой видимости, если взять немного вправо, те самые кусты, возле которых и был установлен силок.
Останавливаюсь на полминуты, чтобы продышаться, низко опустив голову, а после, отмахнувшись и от усталости, и от вновь нарастающего напряжения, продираюсь почти напрямик, обходя только слишком уж разросшиеся колючки.
— И что тут у нас…
Вслух не потому, что надеюсь услышать сердитый ответ, а потому, что так неожиданно спокойнее. Трепаться, даже зная, что некому услышать и ответить.
Так проще, потому что петля всё-таки оказывается не перерезанной, а скорее перепиленной ножом, который вместо ровного среза оставил размахрившиеся края.
Так проще, потому что бестолочь бестолочью, но выбрался, а значит, явно укрылся где-то. Может быть, чтобы не только переждать ночь, но и обдумать.
Присаживаюсь рядом с примятым, хорошо утрамбованным снегом и, повертев в пальцах перепиленный, будто жёваный кусок петли, осматриваюсь по сторонам, чтобы понять, в какую же сторону понесло нерадивую княжну.
И, судя по всему, выходит, что вперёд, напрямую, через низкий шиповник и чёрный засохший репей, не особо осторожно и вовсе не тихо.
И тут и там отломанные ветки и сбитые сухие листы.
След читается так легко, что я даже невольно хмыкаю.
Бестолочь — она, даже умная, остаётся бестолочью. Для чего вообще было лезть сквозь колючки, если можно было обойти?..
Вот тут же, метром ниже, но, видно, нет — пылающая гневом княжна идёт только напролом и никак иначе.
Замечаю оставшуюся болтаться на кусте тёмную нитку и догадываюсь, что кое-кто порвал плащ или штаны.
Уголок губы поднимается выше и спокойствия разом больше в крови.
В самом деле, что ему сделается?
Ему, пусть и не всегда так, как нужно, но владеющему магией и умудрившемуся не сдохнуть в местах, становящихся последним прибежищем для бывалых воинов.
Не мог он не придумать, как переждать ночь, даже если упёрся и решил, что не пойдёт за мной следом. Даже если решил, что справится сам.
Главное, что следы не ведут назад, к замку, а со всем прочим уж точно можно разобраться.
И с его «Не хочу тебя больше видеть» тоже.
Просто не могу принимать это всерьёз.
Не выходит, да и не пытался я.
Остыл за то время, что поднимался назад, и теперь княжне если и грозит что, то лёгкий подзатыльник. Отвешу, а после пусть вопит сколько угодно и обвиняет тоже.
Найти бы для начала, а с остальным разберусь.
Иду по следу, оказываюсь в низине, из которой он отчего-то долго не мог выбраться и затоптал всё вокруг, и вдруг натыкаюсь на ещё пару следов.
На ещё одну цепочку, которая тянется рядом с его.
Почти такие же отпечатки подошв по размеру, разве что немного уже.
С чего бы в таком месте оказаться женщине?
Летом ещё куда ни шло, но зимой, когда ни ягод, ни трав?..
Очень занятно.
Может, это был её силок? Может быть, Йен наткнулся на неё в низине и дальше они пошли вместе?..
Сам бедовый, да ещё и нашёл кого-то не лучше наверняка.
Хотелось бы верить, что не найдёт, во что вляпаться на заснеженной горе, но даже себя не очень-то хочется обманывать.
Поправляю сумку, отводя её назад, за бедро, и понимаю, что если бы не оставил его вчера психовать в своё удовольствие, то сейчас бы сидел в тёплой таверне и лениво выбирал, на какой из торговых телег вернуться в Штормград. Пил бы себе, неторопливо потягивая из кружки и поглядывая на полоток, гадая, промок матрац насквозь от чужих слёз или же ещё нет.
Надо было дождаться, пока выорется и, задрав нос, сам выберет направление.
Надо было просто держаться рядом.
Только легко теперь думать об этом «надо было», когда кровь не кипит.
Только легко теперь, когда в очередной раз сделал то, чего обещал себе больше не делать.
Да и не себе тоже.
Ладно… Сначала подзатыльник, а после все думы о том, что тут можно сделать, а что нет.
Сначала найду его. Может, погрею немного, если нуждается.
Правда, чем дальше ступаю, тем больше уверяюсь в обратном.
Следы чёткие, иногда носами назад, как если бы останавливался для того, чтобы что-то сказать. Следы чёткие и вроде бы рядом друг с другом, но в какой-то момент ощущаю себя обманутым и не могу понять почему.
Следы чёткие, но только до следующей большой поляны.
Та истоптана так, что вообще не разобрать, где чьи стояли ноги.
Та истоптана так, что, насчитав следы ещё четырёх человек, я бросаю это дело.
Первой мыслью то, что по следу шли лесничие или городские ищейки, но те вряд ли бы стали так петлять. Те вряд ли бы курили дешёвый табак, оставляя на белом снегу тёмные кучки пепла. Те повернули бы на замок, как только поймали княжну, а не пошли дальше вбок, не спускаясь вниз, но и не пересекая гору.
Да и держались бы цепью, не топча понапрасну.
Тут явно другие.
Может быть, бежавшие из Камьена так же, как и тот невезучий вор в куцей шапке. Может быть, бежавшие от кого-то другого.
Бежавшие… Слово цепляется и почему-то отказывается покидать мою голову. И ещё и сука эта из трактира тут как тут.
И не вспоминал с самого утра, будучи озадачен другим, а теперь вот пришлось к месту.
Безумно к месту, мать её!
Не лезь, не отсвечивай…
Сука.
Слышу вдруг что-то впереди и замираю, пригнувшись.
Тело реагирует само, и я ощущаю твёрдую рукоять кинжала под пальцами.
Сами легли куда нужно.
Немного нервно поглаживают гладкую, отполированную поверхность ручки, готовые выхватить её в любой миг.
Слышу нечто, смахивающее на обрывки голосов, какие-то шорохи, возможно, треск…
Приближаюсь не торопясь, тщательно смотря под ноги, и чем ближе подхожу, тем понятнее становится, что ни Йена, ни женщин среди устроивших привал нет.
Расположились на очередной лысой прогалине, с которой можно и скатиться, если уснуть или крепко нажраться.
Поднимаю взгляд, оценивающе поглядывая на синее, не собирающееся ещё темнеть небо, и, понимая, что зимой, да ещё и при дневном свете, ни одной нечисти не под силу подобраться тайком, оставляю эту затею.
Заставляю себя убрать руку от рукояти кинжала и, оправив плащ, просто выхожу из-за налепленных друг к другу деревьев.
Выхожу и тут же поднимаю пустые руки, привлекая сразу все взгляды.
Прежде чем кто-то заговорит, успеваю бегло осмотреть путников.
Надо же, пятеро.
Просто моё счастливое число.
Только на этот раз, напротив, не вышколенные служивые, а простые мужики, из тех, что устали вкалывать на полях и конюшнях.
Только на этот раз, напротив, собирают сухие ветки и чертят защитный круг самые что ни на есть заурядные разбойники в нищенских тряпках и дырявых рукавицах.
С короткими спиленными вилами, самодельными заточками и обломком меча, заострённым на манер кинжала.
Поднимаю ладони повыше, а вместе с ними и брови тоже.
Всем своим видом показываю, что готов начать диалог и робею перед столь грозными господами.
Робею и, медленно поведя плечом, пытаюсь сдвинуть арбалет ниже, чтобы не так бросался в глаза.
Всё-таки поговорить бы стоило. Разузнать, куда делись ещё две цепочки следов, а уж после… А уж после позволить себе немного отыграться за выверты провидения.
— Чего надо? — первым подаёт голос тот, что с обломками вил, и я тут же мотаю головой, изображая нежелание вызвать чужой гнев:
— Да ничего мне не надо. Шёл в этом же направлении, решил показаться для того, чтобы в спину не пальнули, приняв за невесть что.
— А так, думаешь, не словишь между глаз? — спрашивает, поглядывая на мой плащ, его пряжку и тёплые перчатки.
Желание казаться безобидным тут же сходит на нет, оставляя вместо себя холодную насторожённость и насмешку.
— А что, у тебя рогатка в кармане? Или камнем кинешь? — интересуюсь, чуть склонив голову и медленно возвращая кисти под плащ, якобы не желая морозить. — Если всё-таки надумаешь, то лучше возьми палку, всё пошире — может, хотя бы случайно зацепишь.
— А ты не из трусливых. — Мужик кивает, выказывая одобрение, и опускает своё сомнительное оружие. Другие следуют его примеру, но переглядываются меж собой, не воспринимая какого-то пришлого всерьёз. И, надо же, бородатые все, как один. Так в ряд поставить — и через пять минут не вспомню, кто первым подал голос. — Не стоит опасаться, мы из мирных, убийц не держим.
Ой какие неосмотрительные. Или, может быть, хитрые.
Но что-то, скользя взглядом от лица к лицу, ставлю всё-таки на первое.
Больно уж простецкий вид у всех пятерых. Да и нескладные — либо раздобревшие, либо кряжистые.
— И кто же тогда все эти замечательные господа? — улыбаюсь доброжелательно и так широко, что при наличии соображения это можно принять и за искреннее добродушие, и за ехидство. — Цветочники? Выбрались за первыми подснежниками?
Делаю полшага вперёд, наблюдая за остриями вил, и, когда те остаются опущенными, воткнутыми в снег, приближаюсь ещё немного.
Немного.
Сокращая расстояние.
— А ты сам-то кто будешь?
Видно, этот, с обпилком, самый красноречивый из всех и потому выспрашивает в одиночку. Остальные только косятся да неторопливо прибиваются друг к другу.
И нет-нет да кто-нибудь возьмёт и бросит взгляд не на подбородок или глаза, а на широкую лямку сумки.
— Так садовник, — улыбаюсь ещё мягче, прежде чем сделать очередной шаг. — Ищу свою потерянную розу.
Недоумение на лицах служит лучшим красноречивым ответом и, выдохнув, обращаюсь уже ко всем, стараясь не упустить реакцию ни на одном из лиц:
— Не встречалась? Ростом ниже меня на полголовы и глаза огромные, когда напугана. Просто на пол-лица.
— Позавчера последний раз видели не наших, господин садовник. — Вперёд выдвигается некто странно плешивый на одну щеку, будто с ожогом, или ещё у него там что. Тараторит быстро, такой весь простак на вид, что я невольно прикидываю, не может ли он обладать парочкой метательных ножей. Не верю слишком уж добродушным и услужливым. — Да и те вдоль тракта держались, на телегах везли что-то. Может, в одной из них и ехала твоя «роза»?
Приподнимает брови, что тут же сливаются с надвинутой почти на самые глаза шапкой. Едва сдерживает смешок и выглядит деревенским увальнем — из тех, что смеются, глядя на вытянутый палец.
Какие, к чёрту, ножи? Ему даже заточку не выдали, чтобы не оцарапался да кого из товарищей не отправил спать, запнувшись на коварной кочке.
— Сомневаюсь. — Сплёвываю под ноги и тут же спешно поправляюсь, принимаясь рассыпаться в любезностях. Вроде бы деревня деревней, но что-то точит. Что-то подсказывает, что сваливать пока рано. — Но благодарен и за такую помощь. Редко подобное встретишь на дорогах.
Рано уходить, не удовлетворив чужое любопытство.
— А что, за розу твою денег обещано?
А вот и он, один из моих любимых вопросов.
Один из тех, ответив на который можно существенно повысить чужую сговорчивость и улучшить память.
— Да немерено, — отвечаю, не поворачиваясь к тому, кто спросил, продолжая сверлить взглядом этого, с обломком вил. — Ведьма она. Щебёнку превращает в каменья. Редко, правда, очень уж подвержена перепадам настроения, — вру так вдохновенно, что живо представляю себе сосредоточенную княжну, уговаривающую дорожный булыжник обернуться алмазом.
Душевно так уговаривающую, с плаксивыми интонациями и угрозами раздробить в пыль всех его друзей и семью.
И Тайру прямо на фоне. Тайру, которая бы насильно проверила меня на вменяемость, озвучь я при ней что-нибудь подобное.
Не верят. Те двое, что поодаль стоят, и вовсе между собой о чем-то шушукаются, но именно этот, с обожжённой щекой и куцей бородёнкой, оказывается самым нетерпеливым.
И жадным.
Верящим, что деньги могут и сами приплыть прямо в руки.
— Так, а выглядит-то она как? — Кусает губы от нетерпения и подаётся вперёд, толкнув плечом того, что с вилами. — Если поподробнее, а?
— Посмотрите только, какой хитрый, — улыбаюсь в ответ и грожу ему пальцем, скидывая с головы капюшон. Мешает, когда сползает слишком низко. — Я опишу, а вы меня закопаете после где-нибудь в яме. Ну нет, так не пойдёт. Но, пожалуй, если отыщем её, то и трясти можно будет вместе.
Предлагаю ни много ни мало сделку, которая слишком выгодна для любого, кто провёл на дороге хоть сколько-то, но из этих сомневается лишь один.
Тот, что с вилами.
— А не брешешь?
Хмурит густые брови, перебрасывает своё оружие в другую руку и оглядывается на остальных, таких же взрослых, как и он. Без подпалин.
Заметно, что не отказался бы пошушукаться, отойдя в сторонку, но да что-то мешает ему просто отступить и сделать это.
Может быть, так присущее всем деревенским мужикам деликатность и чувство такта?
— А стал бы я лазить по снегу в поисках какой-то бабы? — Вопрос выходит ехидной насмешкой над самим собой. Потому что именно это я и делаю с самого утра. И буду делать столько, сколько потребуется, пока не найду и как следует не накостыляю. — Точно не видели? Ни обрывков платья, ни голоса не слышали?
Хотя бы что-нибудь!
Хотя бы про кусок плаща кто-нибудь болтнул бы! Так нет же, молчат, будто действительно ничего не видели и не слышали. Будто не при делах вовсе.
Да только дорожки следов говорят об обратном.
Да только толку мне от этого, если, даже перебив их всех, ни черта не узнаю?
Зимний лес не лучшее место для пыточной, да и выболтанное по доброй воле или случаю всё вернее, чем вопли того, кто скажет что угодно, лишь бы от него отцепились, наконец.
А перепроверять, таская за собой кровоточащий обрубок, у меня просто нет времени.
У княжны может не быть времени.
— Да сказано же тебе: не попадалось никого.
А вот и третий из молчаливой братии не утерпел. Выдвинулся по другую сторону от недобородача, да так и остановился, спрятав левую руку в карман.
— Разве что эта, из деревни которая. Да та разве ведьма? Та и на бабу-то не тянет.
— Это в смысле?
Вот этого-то я и ждал.
Этого «разве что». Потому как моя «баба» и не баба вовсе. Потому как точно видели либо «её», либо другую, оставляющую меньшие следы. Столкнулись нос к носу, но почему-то упорно молчат об этом.
Молчали до того, пока не замаячила перспектива наживы на не таком уж и далёком горизонте.
— Да дочка пропала у сектанта из предместий Камьена, — опирающийся на обломанные вилы мужик поясняет с явной неохотой, но всё-таки расщедривается на то, чтобы добавить к уже сказанному ещё пару предложений: — А он мужик больно не простой и богатый, как городской. Объявил награду, вот половина деревни и бросилась на поиски. А та, не будь дурой, и заплатила какой-то убогой, чтобы увела погоню через перевал. А сама, поди, хитрая сука, и вовсе в другую сторону ушла или в самом Камьене осела.
Вот оно как, значит.
Пояснил всё-таки.
Пояснил, кем была та, вторая, следы которой тянулись рядом со следами упрямой княжны. Только одна из них куда-то делась, видимо, а вторая…
— Убогую-то поймали? — интересуюсь будто бы из праздного любопытства, а тот, что выступил вперёд последним, продолжает сжимать что-то в кулаке.
Что-то, что лежит в его длинной не куртке даже, а так, фуфайке. Что-то, что он перебирает пальцами, вжимая в подкладку.
И меня это так раздражает, что ещё немного — и я просто отсеку ему кисть к чертям, чтобы глянуть, что у него там.
— Да поймали, а что толку? — Досада в голосе одного отражается на лицах остальных. Отражается так явно, что сразу становится ясно, на что рассчитывали. Сорвать немалый куш и обеспечить свои семьи хотя бы до окончания зимы. Наверное, поэтому и пошли по следу, похватав у кого что нашлось. — Денег с собой ни монеты не было. Цацка только одна, да и ту как прикажешь делить на пятерых?
— Брошка, что ли? Дешёвка какая из дерьмового стекла? — вскидываюсь на упоминание украшения тут же и быстро тараторю ещё и лишнего дочерта: — И где теперь эта убогая?
— Убежала, — бородатый на одну сторону отвечает с такой досадой, как если бы не всё успел спросить с этой «убогой». Спросить или сделать. — Знать ничего не знает, зубами стучит и разве что не заикается… Один чёрт волки сожрут или замёрзнет. Ты лучше про ведьму расскажи.
Про ведьму так про ведьму. Что мне, сложно, что ли?
Что мне, сложно, учитывая, что этот со спрятанным кулаком заметно попятился, стоило мне было спросить про цацку? Попятился назад и зашёл за чужое плечо, словно прячась.
И я уже не предполагаю — я уверен. Уверен, что знаю, что за вещицу он крепко сжимает пальцами.
— Голубоглазая она, красивая до жути, — начинаю издалека, и улыбка прорисовывается сама, укладывается на губы, растягивая их в стороны. Улыбка, тепла в которой столько же, столько в рукояти кинжала, что я не торопясь обхватываю пальцами правой руки. — И изумруд носит на шее. Такой довольно приметный, на серебряной цепочке, — описываю и, дождавшись, пока тот, что в грубо сшитой, набитой чёрт знает чем куртке, мужик неверяще вскинется, вопьётся в меня взглядом, улыбаюсь ещё шире: — Вот тот, что лежит в твоём кармане.
Вот как тот, что вы такие благородные «не-убийцы» отняли и присвоили.
И не то чтобы я был таким моралистом, но это мой камень.
И моя княжна.
А значит… Значит, первого я вскрываю ещё до того, как допрёт, что к чему, и за свои долбаные вилы схватится.
Вскрываю глотку в один удар, не размениваясь на многочисленные лишние, и прежде чем стоящий рядом, плешивый на щеку вскрикнет, и его отправляю на тот свет.
А вот мужик, прикарманивший отнятое, оказывается пошустрее.
Успевает отскочить назад, к знакомцам, стоящим поодаль.
И не то чтобы меня это очень впечатляет, но у одного из них обломок меча, а у второго — короткая лопата.
И то, и другое абсолютно бесполезны против того, у кого завалялась пара метательных ножей.
Один болтается в колчане, а второй вытягиваю из сапога, резво пригнувшись, спасая голову от брошенной в ответ деревяшки.
Как кур давить, честное слово.
Топорно и скучно.
Остаёмся один на один, а он и не понимает даже, отчего так скоро.
А он, вытянувший кулак из кармана, замахивается и отбрасывает сверкнувшую зелёным цепочку в сугроб, видно, надеясь, что я кинусь откапывать её, а не за ним.
Замахивается, отбрасывает и тут же поворачивается спиной, собираясь бежать.
Очень и очень глупо.
Хотя бы потому, что обломок вил — вот он, прямо под моими ногами. И летит он много дальше лёгкого кулона.
Летит дальше и вонзается чуть ниже лопаток, пробивая широкий бок.
Заставляет завалиться и пытаться удрать уже ползком, пока я неторопливо откапываю отброшенную им вещицу. И, надо же, тот самый.
Тот самый, что я собственными руками застегнул на чужой шее. А это значит, что кто-то очень серьёзно ошибся с встретившейся в лесу «девкой».
Смертельно ошибся.
Обвожу взглядом поляну, задерживаюсь на так и не вскопанном полностью круге и сперва собираю свои ножи, а только после подхожу к любителю прятать руки.
Подхожу и, упёршись подошвой об его бедро, выдёргиваю застрявшие в чужом теле вилы.
В один рывок всё, наверняка распоров и расширив нанесённые раны, но ни на секунду не заинтересовавшись ими.
Чужими стонами, переходящими в звериный почти, призванный сдержать рвущиеся наружу крики рык, тоже.
Перекатываю на спину и присаживаюсь рядом, поигрывая перепачканным кинжалом для пущей убедительности.
— Рассказывай давай, мразь, как дело было, и без всяких присказок.
Часто и хрипло дышит, пытается на ощупь зажать полученные только что, сквозные дырки и косит глаза, глядя только на остриё широкого лезвия, что сейчас упирается в моё колено. Легонько совсем, без нажима.
— Не то я тебя твои же яйца жрать заставлю. И в самом что ни на есть прямом смысле, без преувеличений, — обещаю так же ровно, как и до этого говорил, но, надо же, оказываюсь встречен вспышкой ненависти.
— Да одна она была! Местная! — выкрикивает скачущим от баса до визга голосом. — В тёмном дорожном плаще и с вот этой вот цацкой в кармане! Клянусь, второй не было!
Не было, ага… Не было! А изумруд отрастил ножки и от одной бабы к другой сам перебежал.
— Следы идут бок о бок. Две пары ног там было, дубина! — напоминаю, пресекая все дальнейшие попытки извернуться, и никак не могу понять, к чему они вообще? Зачем?! Всё одно ему теперь помирать, можно уже и не вертеться, как угодившая на раскалённый камень змея. — Две, до той самой поляны, где вы столкнулись!
— Одна баба была. Точно одна! Семьёй клянусь, детьми… — всё своё давит, принимается перечислять даже и вдруг затыкается, озарённый не то догадкой, не то воспоминанием. — С косой! Глаз не рассмотрел, но подумал ещё, что не очень-то она на деревенскую смахивает, да их разве разберёшь?!
Вроде и понимает, что крови вытекло уйма, а вроде и не чувствует особо, валяясь на холодном снегу. Оттого и вопит во всю глотку, не чувствуя, что конец-то уже вот он.
А я чувствую и опасаюсь, что не успеет ответить на самый важный из вопросов.
— Куда делась?
— Да побежала она!
Привстаёт даже, толкнувшись локтями, и не то пытается замахнуться, не то дотянуться до моего кинжала, но, обессилев, почти сразу же валится обратно и уже не голосит на пол-леса, а так, давится кровью напополам со словами:
— Побежала, да как ухнула в волчью яму. Мы даже подходить не стали. Зачем как корчится смотреть?
Остаётся болтливым даже при смерти, а я понимаю, что и не удивлён.
Не удивлён, что тот, кто болтает с призраками, свалился в яму.
Не удивлён и надеюсь, что в старую, с усеянным трухой и волчьей шерстью дном. Надеюсь, что не пострадал, зачем-то решив выдать себя за другую девицу.
Благородный идиот.
— В какой стороне?
Это, пожалуй, последнее, что меня интересует.
Это, пожалуй, главное из всего. Главное, из-за которого я не зря решил побыть другом всего живого и устроить лесным хищникам неплохой обед.
— На север! Шагов четыреста, может, — выдыхает и тут же спешно пытается втянуть воздух снова. — Там только слепой не…
Пытается и не успевает.
Не трачу больше ни слов, ни стремительно утекающего времени.
Ни слов, ни движений.
Чтобы закончить с этим, нужно всего одно, по иронии пришедшееся на глазницу. И, как это всегда бывает, лезвие входит легко, не встречая твёрдых костей на своём пути. Входит почти по рукоять и так же быстро подаётся назад, чтобы быть отёртым о чужую одежду.
Не очень-то люблю пачкать свою без лишней надобности.
Дёргается ещё, когда ухожу, вздрагивает, и чудится, будто бы один из тех, что рухнул лицом вниз, ещё живой тоже.
Не то кажется мне, не то действительно пошевелился.
Не выясняю наверняка, но задерживаюсь рядом для того, чтобы каблуком сапога промять короткостриженый затылок.
За спиной оставлять не люблю тоже.
Может быть, встанет тоже, как тот в шапке. Может быть, несмотря на то, что я так и не понял, почему же ему не лежалось в сугробе.
Место, что ли, неудачное или какой великий некромаг окочурился неподалёку?
Хрен разберёт этих трупов. Где эта проклятая яма?
Где яма и почему так стремительно темнеет?
Небо, только что синее, становится темнее и будто ниже.
Холодает с каждым часом, и это скверно.
Очень-очень скверно.
Впрочем, если охотничьи колья ставили добротно, так, чтобы без больших зазоров, то это уже не будет иметь никакого значения.
Тепло или холодно.
Темно или светло.
Вижу наконец зияющую чернотой выбоину меж деревьев и, вместо того чтобы ускориться, замедляю шаг.
Потому что мне вдруг… страшно.
Мне страшно, и это так непривычно, что бросает в пот.
Только теперь страшно совсем как в дверях той, не моей и не его роскошной комнаты. Только теперь страшно совсем как тогда, когда я поверил, что он мёртвый.
Только сейчас подумал о том, что бросил его посреди леса.
Одного.
Запинаюсь о торчащий корень и, неуклюже взмахнув руками, удерживаю равновесие.
Мне страшно от подскочившего пульса, потому что я не знаю, что буду делать, если действительно найду его в этой яме, нанизанного на длинную крепкую палку, как бабочку.
Умудрился же он наступить в кроличий силок — как с таким везением было не провалиться под хрупкий настил?
Идиот, какой же я идиот…
Ладно, стоит взглянуть, прежде чем приниматься посыпать голову снегом. Стоит взглянуть, а после, если всё обошлось, всё-таки отвесить этому засранцу подзатыльник.
Такой, в четверть силы. И пусть визжит, что хочет. И обвиняет тоже.
Главное, чтобы удачно провалился.
И смешно, и бесит.
Несколько минут торчу на месте, осматривая соседние кусты и пни, не в силах заставить себя приблизиться.
И смешно, и… Вслушиваюсь так, будто от этого зависит моя жизнь, но никакой возни не слышу. Вслушиваюсь и приближаюсь.
Шаг за шагом, осторожно переступая через мелкий мусор и высохшие почерневшие ветки.
Шаг за шагом, и так до самого края ямы.
До самого края, а заглянув внутрь, тут же согнуться напополам и упереться ладонями в ноги.
Потому что от напряжения всё закружилось, а когда понял, что там и колья-то на дне валяются, переломанные и совсем короткие, то и от облегчения.
Колья заточены так себе, а вот яма добротная. Глубокая. Из такой и медведю не выскрестись, не говоря уж о хрупком мальчишке, не особо-то удавшемся ростом.
Мальчишке, которого я наконец-то нашёл. Сжавшимся в комок, закутавшимся в плащ и дрожащим у противоположного края ямы.
Замёрзла, дурочка, совсем замёрзла.
— Вот ты где… — выдыхаю и обращаюсь к сжавшемуся комку, в очертаниях которого при наличии фантазии можно угадать человеческие. — А я-то уже думал, остаток зимы придётся догонять.
Голос непроизвольно становится ниже и мягче, и комок из ткани перестаёт дрожать и поднимает голову.
Только лица всё равно не разобрать за складками глубокого капюшона. Ну да это и не важно — главное, что живой, а с синяками ему иметь дело уже не привыкать.
— Ты как, задницу не отшиб? — подаю голос снова, жду, что наконец отомрёт достаточно для того, чтобы встать уже на ноги и подойти поближе, но ответом тишина и начавший прижигать щёки ветер. И ничего кроме. — Не ранили?
Отрицательно мотает головой, и я закатываю глаза, шумно выдохнув от нетерпения:
— Ну так какого чёрта сидишь? Давай сюда, я тебя вытащу.
Поднимается наконец, протащившись плечом по твёрдой земляной стенке, и, держась у неё, опасливо сторонясь кольев, подходит ближе.
И я понимаю, что он много ниже, чем должен быть. Я понимаю, что Йен выше на целых полголовы, и тупо пялюсь на пряжку плаща.
Его же! Точно его тряпка!
Тряпка, нынешний владелец которой оказывается самой взаправдашней девушкой с зарёванным и потому покусанным холодом лицом.
Скорее всего той самой, про которую говорили деревенские охотники за головами.
Неуверенно протягивающей мне свою руку.
В чужой перчатке.
И тут же отдёргивает её, стоит нам только встретиться взглядами.
Выдыхаю для того, чтобы вспыхнувшее внутри пламя не расплавило к чертям мне все рёбра и лёгкие до кучи, и, стиснув пальцы, медленно сглатываю.
Просто проталкиваю образовавшийся ком дальше в глотку и надеюсь, что он меня не задушит.
— Хороший плащ.
Голос не подводит, но становится ниже и жёстче.
— Где взяла? — интересуюсь сухо и, прищурившись и присмотревшись, замечаю, что действительно, мать её, темноволосая. С длинной, запрятанной под материю косой. Только кривая на лицо, с выдвинутой вперёд челюстью и слишком уж вздёрнутым носом.
Как есть убогая.
— Я не украла, я не… — принимается оправдываться, мотает головой, отрицая всё и вся, а у меня не то что горит внутри — я боюсь выдохнуть слишком резко и, сорвавшись, просто застрелить её нахрен.
Отхожу в сторону, прикусываю боковину ладони, надеясь, что так быстрее отпустит, и возвращаюсь к яме.
Возвращаюсь к той, что, возможно, сможет рассказать мне больше, чем я уже знаю.
Присаживаюсь на корточки около самого края и со всем терпением, на которое только способен, пускаюсь в очередной диалог.
— Мальчишка где, дура? — спрашиваю негромко, так, что налетевшим ветром легко все слова выйдет перекрыть, но вместо ответа получаю поток совершенно ненужных слов.
Поток крика, который царапает мои уши и вызывает только лишь одно желание.
Подняться на ноги, развернуться и уйти.
И пусть голосит себе, сколько влезет. Насколько хватит оставшегося в теле тепла и сил.
— Помогите мне!
Визгливая, промёрзшая до костей, но, должно быть, неглупая. Пытается пойти на сделку вместо того, чтобы выложить всё сразу же. И этим лишь больше выводит из себя.
— Вытащите отсюда, и я, клянусь, расскажу! Всё расскажу! И про мальчишку, и про плащ! Только вытащите! — кричит в голос, подпрыгивает на месте, задрав голову, и я, неторопливо стянув перчатку, лезу в карман куртки.
Показываю ей покачивающуюся на ветру вещицу на тонкой цепочке, и её глаза расширяются.
— И про вот это тоже, — уточняю любезно и будто бы без злости в голосе. — Это ты тоже не украла?
— Он сам мне отдал, клянусь! Мы встретились в низине, и он отдал мне плащ и перчатки.
Ещё бы он не отдал. Сердобольный, если одним словом. Сердобольный и пытающийся в каждой глупой оборванке разглядеть больше, чем кусок бесполезной плоти.
— Я очень замёрзла, господин! — напоминает о холоде и тянет руку. Тянет руку, а я вижу только то, как топорщатся длинные для её пальцев перчатки.
— А камень?
— Камень отдал позже.
Я даже смаргиваю в этот момент, невольно вздёрнув бровь.
— После того как узнал, что меня ищут.
— Зачем?
— Он сказал, что, возможно, у меня выйдет этим откупиться. А ему он больше без надобности. Клянусь, так и сказал! Слово в слово!
Поднимаюсь на ноги и, отступив, потираю переносицу пальцами.
Без надобности ему, значит. Не нужен ему больше.
— А после? — спрашиваю, всё ещё стоя спиной, но, не услышав ответа, оборачиваюсь, вернувшись к краю ямы. — Что было потом?
— Мы прошли немного вместе, он всё выспрашивал про гору и ходы. Выспрашивал, можно ли спуститься, обогнув деревню у подножья, а после мы разошлись, — говорит всё быстрее и быстрее, растирая плечи и подпрыгивая на месте. Говорит и останавливается вдруг на одной ноге и, видно, подумав что-то своё, поспешно уточняет, запрокинув голову так, что с головы сваливается свободный капюшон. — Он мне даже имени не назвал, вообще ничего не рассказывал!
Может быть, решила, что он вор и тоже скрывается от кого-то.
Может быть, додумала, что без пяти минут беглый принц.
И уж точно не думает о том, что я ищу его для того, чтобы выпороть, а не убить.
Впрочем, второе легко можно вытянуть и из первого.
И без первого.
Камень он отдал какой-то встречной девке! Взял и отдал!
— И что? — интересуюсь, глядя куда-то вдаль, сквозь плотные, то тут, то там волчьей шерстью увешанные кусты. Снег кажется зловеще синим, тени, что расползаются по нему, ещё зловещее. — Можно спуститься с горы, минуя деревню?
— Если пройти через одну из пещер.
Тут же вскидываю голову и, обернувшись, оцениваю, вглядываясь в нависшую над остатками леса каменную громадину.
— Но там редко ходят из-за снежных людей. Они живут ближе к верхушке, и говорят, что только дремлют днём, а не крепко спят.
Говорят… Кто же, интересно, такой везучий, что умудрился изучить повадки великанов, измерить крепость их сна, да ещё и рассказать об этом остальным?
И именно туда направился и Йен.
Разумеется, только туда.
Озлобленные великаны, не привечающие гостей, в сто раз лучше моего общества.
— Да что я такого сделал, что мне на голову свалилась эта бестолочь? — бормочу себе под нос и, ощущая, как холодает, поднимаю шейный платок повыше. Опустив голову, смотрю на цепочку, зацепившуюся за средний и указательный пальцы. Поверх перчаток совсем тонкой выглядит. Непрочной.
— Я не понимаю…
Сжимаю кулак и по новой опускаюсь на корточки, так, чтобы быть поближе. Так и смотрит на меня, запрокинув голову, но уже не переминаясь с ноги на ногу.
Остаётся недвижимой, вжав голову в плечи и, должно быть, не чувствуя части побелевшего лица.
— Да откуда бы, — устало выдыхаю почти без ехидства и, ощущая, как ломит виски и холод прихватывает за пальцы ног, понимаю, что этот разговор пора заканчивать. — Когда вы разошлись?
— Ещё вчера вечером. Он ушёл вверх, а я осталась в сторожке переждать ночь.
А он не остался, значит. Он решил идти напрямик и сразу, видимо, рассудив, что ночами снежные великаны разгуливают по горе, а не сторожат свои стены. Йен, Йен…
— А уже утром столкнулась с этими, из предместий. Я просто хочу вернуться назад, понимаете? Вернуться к себе домой! — выкрикивает и сбивается на кашель.
Охрипла ещё на середине фразы, а я так и смотрю на белые пятна на её коже. Смотрю равнодушно, прикидывая, через сколько таким станет всё лицо.
Вся она станет такой.
Или, ладно, так уж и быть, не станет.
Всё-таки мелкий засранец решил помочь ей. Он решил и вряд ли, учитывая наш прошлый разговор, хотел бы, чтобы я её здесь оставил.
— И поэтому пошла не в ту сторону. Неудачный же у тебя выдался день, лапушка.
Опираюсь о промёрзшую почву уже коленями и, свесившись вниз, тянусь свободной пятернёй. И, надо же, ей всё-таки немного не хватает, чтобы ухватиться. Какого-то десятка, или двух, сантиметров не хватает.
Подпрыгивает, никак не цепляется, и тогда, плюнув, укладываюсь грудью на край ямы и наконец-то хватаю её.
Хватаю её, уцепившуюся за моё запястье в ответ двумя своими руками, и на секунду сталкиваемся взглядами.
Всего на секунду, но в её тут же появляется надежда и, возможно, даже что-то большее.
— Вы вернёте мне камень? — спрашивает с придыханием, и я едва ли не впервые за этот месяц удивлён настолько, что разжимаю пальцы.
Сначала и не понимаю.
— Что? — не понимаю и переспрашиваю, и девица намекающе приподнимает брови. Только выходит у неё из-за холода так себе. Только всё лицо перекорёживает, но вряд ли она сейчас думает об этом.
— Подвеску? — уточняет, и я, не веря своим ушам, невпопад хмыкаю.
Отдам ли я её «назад»? О, непременно отдам. Найду хозяина и так глубоко отдам, что никакой магией не выколупает. Отдам, ещё как отдам.
А что до этой, то, пожалуй, вовсе и не обязательно её вытаскивать.
Всё равно околеет в лесу. Так какая разница, на тропе или в яме?
Отодвигаюсь, но, видимо, затуманенная гневом головёнка ещё не понимает, что это значит. Видимо, решает, что единственная ценность, которую она может потерять, — это камень. Камень, который снова оседает в моём кармане и вряд ли в ближайшее время его покинет.
— Он же подарил мне её! — выкрикивает так громко и обиженно, что я, поднявшись на ноги и оттряхнув колени от снега, решаю не замедлять шага.
Выкрикивает так громко, что имеет все шансы умереть не от холода.
— Она моя! Вы не можете забрать её! — Это летит уже в спину и, только когда отдаляюсь достаточно для того, чтобы почти перестать слышать, вдруг понимает.
Понимает, затыкается, и я останавливаюсь, вслушиваясь.
Останавливаюсь, но только до первого, ставшего паническим окрика.
Паническим, а не недовольным.
— Стойте! Стойте же!
Долетает что-то ещё, но ветер разыгрался и просто на слоги дробит.
— Я же замёрзну, вытащите меня!
Пожимаю плечами вместо ответа, и плевать мне в этот момент, что ей этого не увидеть.
Ну да, замёрзнешь. Что же теперь?
Изумруды порой и большего стоят. Не стоило его принимать.
***
Пещеру найти нетрудно.
Просто нужно идти всё время вверх, беря левее от сторожки, к которой я вернулся уже в сумерках.
Пещера не скрывается, как хитрые охотничьи ловушки, припорошённые снегом, а где-то прикрытые ещё и ледяной коркой.
Пещеру найти нетрудно — вот она, чуть выше широких людских троп, прямо за скатившимися ещё чёрт знает когда валунами с горы. Бросается в глаза сразу же, виднеется чёрной дырой в присыпанной белым снегом монолитной скале.
Сверху присыпанной снегом, а по бокам облепленной воняющей не то псиной, не то каким-то другим зверем шерстью.
Белёсой и длинной.
Пропитанной не то жиром, не то какими-то кожными выделениями.
Касаться её брезгливо, и я не спешу стаскивать перчатки с рук.
Да и пальцы давно дубовые, не чувствую их почти. Немного выйдет толку.
Запахи сильные даже на улице, и потому волки обходят это место стороной.
Волки, но не заплутавшие недалёкие путешественники, вещи которых виднеются то тут, то там, вмёрзшие в почву или закинутые на деревья.
Сумки; оторванные, вставшие на морозе колом рукава одеяний; шапки и даже чей-то слетевший сапог.
Всё это богатство я нахожу на подступах к пещере и, заглянув внутрь, убеждаюсь в том, что и каменный коридор усеян ими же.
А говорят, снежные люди не едят других людей. Тех, что без крепкой шкуры и со слабыми клыками и когтями.
Говорят порой с такой уверенностью, что поневоле начинаешь принимать как неоспоримый факт, а после, столкнувшись с логовом предпочитающих дрыхнуть большую часть года в своих пещерах монстров, гадаешь: просто разорвут или, может, всё-таки сварят что, не желая разбрасываться пришедшим на своих двоих мясом?
Великанам и близким к ним редко свойственно расточительство.
Даже если в народе уверены, что они не едят людей.
В голодный год даже люди перестают быть притязательными к пище — что же говорить про диких, не ведающих ни морали, ни грамоты громадин?
Лезть в самое логово — идея из тех, про которые не рассказывают после.
Вот и я не расскажу.
Либо потому, что рассказывать будет нечем, либо потому, что после всего получить ещё и нравоучение с хлёстким подзатыльником — очень среднее удовольствие.
Пещеру найти нетрудно… внутрь попасть тоже. Проход широкий, даже сами снежные люди не касаются ни стен, ни сводов, когда возвращаются со своих подлунных прогулок, — что уж говорить обо мне?
Держусь той стороны, где тень гуще, и иду практически на ощупь, ведя пальцами по холодному камню перед собой.
Но недолго — может, пару минут или около того. После впереди начинает дребезжать слабый огонёк, и с каждым шагом его пламя становится всё ярче и ярче.
Пламя грубо сложенного, в мой рост, не меньше, очага.
Такой себе примитивный камин с длинной стальной жердью, лежащей над языками пламени.
Не едят они людей, конечно же. А тело, нанизанное на спицу в два пальца шириной, — это так, это какой-то незадачливый искатель приключений сам. Сам на неё рухнул.
Пронзил себя от задницы до глотки и жарится теперь, распространяя вокруг не самые аппетитные запахи.
Показавшаяся картинка заставляет меня вытянуться на месте, прищуриться, чтобы получше разглядеть, и почти сразу же бесшумно выдохнуть: не княжна.
У несчастного, что коптится уже не первый день, явно небольшой рост и широкие плечи. Эдакий гном-переросток, который окажется довольно жёстким.
Пригибаюсь, жалея, что не могу стать меньше, и, как ни вслушиваюсь, не слышу ни дыхания, ни шагов хозяев пещеры.
А между тем стемнело только вот-вот, и мы вряд ли бы разминулись.
Сложно разминуться с существом, которое топает так, что земля трясётся.
Но где же оно? Почему не крутится у огня, не тянется ко входу, чтобы проверить, достаточно ли опустилась температура или ещё жарковато для прогулки?
Где же оно, почему не сторожит свои сокровища, отнятые у путников или собранные на склоне?
Оно или они?..
Пещера большая, и виднеются ещё тёмные провалы в стенах. Ещё минимум три глубокие чёрные комнаты. А сколько их всего наверняка — одни великаны только и знают. Самые старые из них.
Чужой незатейливый ужин уже подгорел с одной стороны, и, зная, что туповатые, но бережливые гиганты не допустили бы такой расточительности, выхожу на свет, рассудив, что раз уж пища так бездарно портится, то, значит, рядом никого нет.
Никого, кто бы мог предотвратить это вопиющее действо.
Осматриваюсь и понимаю, что единственный живой тут.
Единственный живой внутри.
И в голове всё крутится это идиотское утверждение.
В голове всё крутится брошенная когда-то Анджеем небрежная фраза о том, что снежные люди человечину не жрут.
Видно, этих прижало слишком сильно для того, чтобы брезговать. Или же монстролов ошибался?
Привык принимать на веру всё, что он когда-либо говорил, и теперь в самом настоящем недоумении.
Потому что не мог он ошибаться.
Никогда не ошибается, если дело касается всех этих уродливых тварей.
Но тело на вертеле куда красноречивее моих воспоминаний.
А если сложить это вместе, то выходит, что вовсе не сасквоч живёт в этой пещере. Но кто тогда?
Осматриваюсь, и белёсые длинные волосы так же, как и у входа в это милое жилище, просто повсюду.
На полу, на тёмных стенах, на сваленном кучами хламье и даже костях, на которые я набредаю случайно и замечаю только после того, как чья-то тонкая пронзительно в тишине, что разбавляется только треском пламени, хрустнет.
Опускаю взгляд и замираю на месте, забыв, что собирался выдохнуть.
Впотьмах не заметил, что стою посреди кладбища. Посреди чужой мусорной кучи, состоящей из остатков многочисленных завтраков и ужинов.
И кости все дроблёные.
Самые мелкие — целые, а черепа и вовсе на осколки все.
Животных, людей и, может быть, даже какой-то нечисти.
Снежные люди, может, и не брезгуют человечиной в голодный год, но уж точно не жрут дриад и крупных пиявок, от которых остаются только крепкие жвала, что валяются под моими ногами в числе прочих.
И иронично выходит донельзя: тварь есть, а монстролова нет.
Тварь, что довольно разумная, хитрая и, быть может, даже наблюдает за мной сейчас.
А у меня лишь тонкий палаш да арбалет в качестве оружия.
Восхитительно до дрожи и новой волны раздражения.
Восхитительно, потому что именно сюда потащило неугомонного обиженного мальчишку, который, надо отдать ему должное, ведёт себя совсем не как княжна.
Иначе я бы нашёл его ещё около того силка.
Верчусь на месте, пытаюсь высмотреть хотя бы что-то, понять, была ли здесь моя пропажа или, потоптавшись у входа, решила, что всё это слишком для неё, и выбрала другой путь.
Другой, более безопасный.
Нашариваю взглядом кучу тряпья и, убедившись в том, что прямо сейчас ничто не бросится на меня из темноты с дубиной или чем похуже наперевес, направляюсь к ней через всю каменную комнату.
Не роюсь, осматриваю куски тканей и оторванные пряжки ремней, надеясь зацепить что-то знакомое, и, надо же, выходит почти сразу.
Выходит опознать дорожную сумку с перерезанной ручкой.
Вот же гадство.
Валяется почти на самом верху, прикрытая обломком чьего-то доспеха. Вытягиваю наверх за размочаленную лямку и, забравшись внутрь, нахожу неприметный мешочек, перетянутый шнурком среди прочих негромко позвякивающих склянок.
Мешочек, в который княжна деловито ссыпала свою долю камней и даже показала мне, задумчиво размышляя о том, что надо бы сравнить его с моим, а то мало ли надурил её, простодушную, по весу.
Вытаскиваю его и прямо так, через ткань, не развязывая, ощупываю содержимое. Убедившись в том, что это действительно они, заталкиваю уже в свою сумку.
Значит, он всё-таки здесь был.
И, более того, столкнулся с хозяином пещеры, а судя по тому, что его сумка осталась валяться внутри, в куче добытых сувениров, не просто столкнулся.
Может быть, всё ещё где-то здесь? Внутри?
Забился в какой-нибудь угол, с перепугу прикончив тварь, и сидит ни жив ни мёртв?
Быстро сглатываю и, загодя понимая, насколько это дебильная идея, всё-таки подаю голос, решив, что риск не тяжелее возможной пользы:
— Эй, княжна? Умоляю, скажи, что ты здесь. Клянусь, я буду кем угодно и в чём угодно, только прекрати иметь меня и найдись!
«Так уж и кем угодно?» — тут же ехидно переспрашивает голосок внутри моей головы, и я понимаю, что готов на очень многие и многие вещи, только схватить бы его уже за предплечье и выволочь к дороге.
День выдался удивительно бесконечный.
День выдался удивительно бестолковый.
И никакого ответа, разумеется.
Как ни вслушивайся.
Никакого ответа, но и никаких опасных, подозрительных скрипов и шорохов.
Что же… Присаживаюсь на корточки, на секунду всего касаюсь лба, чтобы провести по нему и откинуть назад мешающие волосы.
В глаза лезут так, что бесит.
Всё бесит.
Пещера, кости на полу, ощущение полного раздрая и неопределённости.
Итак… чтобы разобраться, нужно хоть как-то мыслить.
Нужно рассуждать здраво. Холодной головой.
Поднимаюсь и обхожу всю пещеру кругом, уже особо и не таясь.
Вряд ли этот, зажаренный, сможет мне что-то сделать. А если и оживёт вдруг, то сперва пусть жердь выдерет из задницы, а уже после представляет какую-то опасность.
Итак… ещё раз…
Йен был внутри, что-то сорвало его сумку, но самого мальчишку, должно быть, не поймало. Мальчишка ломанулся вперёд, в один из тёмных проходов, и, видимо, выбрался с обратной стороны. А может быть, и не выбрался, а плутает по тёмным ходам.
Запоздало вспоминаю, что видит больше моего, и понимаю, что вряд ли бы заблудился. Не из-за темноты — она-то его как раз не сдерживает и не пугает. А вот то, что может таиться в ней, уже другой вопрос.
Или не таиться, а рваться напролом.
Преследуя для того, чтобы отнять нечто большее, чем дорожная сумка.
Успел пожалеть с десяток раз уже, что оставил его, и после того, как не обнаружил ровным счётом ничего интересного, никаких зацепок, наступает черёд одиннадцатого.
Психанул — теперь расплачивайся.
Знал же, с кем связывался, и знал, как он отреагирует. Знал до последнего слова и, задавленный усталостью, всё равно вспылил.
Обещаю сам себе, что, как только найду, сломаю ему что-нибудь, для острастки.
Хотя бы палец.
За волосы оттаскаю точно. Или не оттаскаю, но отшлёпаю до искр из глаз.
Если, конечно, к тому моменту, когда мы, наконец, встретимся, не буду измотан, как упавшая в поле тощая лошадь.
Понимаю, что нужно идти в одну из чёрных комнат, где никаких самодельных коптилен не стоит, а значит, царит полная темнота. Понимаю и наскоро сооружаю дрянной факел из чьей-то берцовой кости и ошмётков рубашки. Наспех поливаю вонючую, с трудом гнущуюся тряпку содержимым своей фляги — вовсе не той, в которой ещё плещутся остатки воды, — и сую эту сомнительную конструкцию под чужой пережаренный ужин.
Вспыхивает будто бы неохотно, но светит достаточно для того, чтобы не расшибить башку, уверенно свернув не в ту сторону.
Что же…
Решаю податься к ближайшему к куче с тряпьём проходу, и, надо же, почти сразу же мне на лицо налипает длинный, зацепившийся за шероховатую стену волос.
Очень длинный волос. Настолько, что, пожалуй, будь он покрепче, вышло бы даже кого-нибудь подвесить.
Уголок рта сам собой ползёт вверх, и я прибавляю шагу.
Надеюсь, моя принцесса изрядно вымоталась и решила остановиться ненадолго.
С той стороны перехода.
Надеюсь, то, что сорвало сумку, не настигло его и не смогло ранить.
Оптимизм действительно заразен.
Оптимизм и, может быть, что-то ещё, что можно цепануть, если спать с кем-то достаточно часто.
Спать, смотреть, слушать.
Дышать рядом, видимо, тоже.
Внутри довольно тепло и воздух не затхлый.
Внутри, как и в любой другой пещере, в которой мне довелось побывать.
Темно, сыро и тянет не то плесенью, не то какими-то грибами. Тянет… солью, и это самый знакомый и неожиданный из всех запахов.
Потому что я был уверен, что Йен умудрился проскочить невредимым, но, подняв факел чуть выше, понимаю, что ошибся.
Держусь, как и прежде, у стены и только поэтому ещё не вляпался. Не вляпался в успевшее застыть и подмёрзнуть пятно размером с хорошую лужу.
Чёрную в темноте и отливающую багровым.
Загустевшую и уже несвежую.
На стенах капли тоже.
Чертовски много капель.
Будто нечто зубастое настигло убегающего со спины и вцепилось в горло, разом прокусив шею.
Разодрав её в лоскуты и выпустив просто чудовищное количество крови.
Много больше, чем нужно для того, чтобы просто отключиться.
Смаргиваю раз, после — второй… Сжимаю челюсти, пока зубы не заноют, и, мотнув головой, обхожу пятно с такой осторожностью, будто может ожить и броситься на меня.
Обхожу пятно и сразу же, за серым, неприметным в темноте камнем, нахожу оторванную неведомой силой гигантскую пятерню.
Оторванную, подпалённую по краю раны до чёрной корки и растопырившую грязные, поросшие короткой белой шерстью пальцы.
Что же, похоже, можно и выдохнуть немного.
Видно, тварь погналась следом и, настигнув, попыталась схватить незваного гостя.
Видно, гость испугался настолько, что монстру просто оторвало руку, а самого его отшвырнуло назад.
Оборачиваюсь даже, возвращаюсь немного и действительно нахожу место падения и ещё одну лужу крови.
Только в этой просто до черта белёсой шерсти и почему-то грязи.
Только в этой я нахожу крупный обломанный ноготь и замечаю отпечаток ступни чуть поодаль.
Шаталась тварина.
Ещё как шаталась, поднимаясь на ноги.
Вот тут припало на колено, продавив наросший за лето и высохший по осени мох. А тут, немного дальше, опёрлось о стену уцелевшей пятернёй, оставив пятипалый отпечаток.
И ладонь у этого в два раза больше моей.
Довольно внушительно, но для снежного человека всё-таки мелковато.
Так что же за тварь завелась внутри пещеры?
Что за тварь таскает на спине шкуру убитого великана и жрёт человечину? А главное, где она?
Неужто сдохла от потери крови и так и осталась лежать в одном из каменных коридоров?
В одном из ответвлений, что мне только предстоит пройти.
Теперь двигаюсь по чёткому, тянущемуся цепочкой следу и спустя всего-то ещё одну вечность блужданий во мраке нахожу ещё одно пятно.
Меньше предыдущего, но уже на стене и с явными вкраплениями какой-то жидкости, а не только крови.
Жидкости и очень уж характерных ошмётков.
Видно, нагнал всё-таки и здесь же и прилёг отдохнуть, шарахнутый о стену.
Прилёг отдохнуть, но даже, несмотря на то что немного пораскинул мозгами, смог оклематься и встать через какое-то время.
Живучая же монстрина.
Живучая и, должно быть, дезориентированная и злая больше, чем любой из разбуженных троллей.
Надеюсь, что издох всё-таки.
Надеюсь, что княжна не истратила всю свою магию и не осталась совершенно беззащитной.
Голодная и вымотанная вряд ли способна на третий такой бросок.
Только догнать бы его, а там пусть вопит уже, что хочет.
Оборачиваюсь к отметине из чужих извилин ещё раз и понимаю, что он и со мной так мог.
Мог шарахнуть, отбросить или просто ударить, наконец.
Мог, но ничего не сделал.
Не смог или не захотел.
О боги, какой же тупой.
Какой я тупой… Восхитительно просто.
Ощущать вот это вот, стоя посреди тёмной глубокой пещеры, и не знать, что же найдёшь в итоге.
Чьё тело.
Тушу монстра или же…
Или мотаю головой, критически осматриваю горящую тряпку и, прикинув, насколько её ещё хватит, ускоряю шаг.
В конечном итоге я ничего не знаю наверняка.
Узнаю, когда найду его или то, что осталось.
Тварь, что ползла за ним следом, упорная, но и он тоже не так прост. Чему-то да успел выучиться. Да только где же он?
Где??
— Клянусь, если ты сейчас найдёшься, то я больше никогда в жизни не назову тебя бестолочью, тупицей, идиотом или дурочкой, — проговариваю на одном дыхании и никак не могу принять то, что здесь эхо спит, а не растаскивает слоги по коридорам. Слишком ленивое эхо или слишком негромкие слова. — Никогда, слышишь? — обещаю в пустоту, не повышая голоса, и, ожидаемо, никто не откликается.
Никого и ничего нет в этой пустоте.
Никто не слышит.
Или же?..
Уже делаю шаг вперёд, как чудится, будто бы уловил какой-то звук.
Выдох или шорох, но точно что-то было!
Впереди, за очередной развилкой!
— Йен?
Звук повторяется, становится отчётливее, но не ближе.
Звук, который не похож на тот, с которым капли порой срываются с высокого потолка. Не похожий ни на что, кроме хриплых редких выдохов. Как будто у дышащего промята грудная клетка. Как будто вот-вот начнёт булькать кровью и задохнётся вовсе.
Перекидываю факел в левую руку, а правой вытягиваю кинжал из ножен.
Тихо, насколько это вообще возможно.
— Может, в следующий раз я буду искать тебя под одеялом? — предлагаю, втайне всё ещё надеясь услышать сердитое сопение, но нет. — Что думаешь, малыш?
Ближе и ближе…
И ни слова, ни стона в ответ.
Ни всхлипа, ни попытки податься навстречу.
Нагибаюсь и оставляю факел на каменистом полу и не спешу подниматься снова.
Нагибаюсь, и пальцы левой руки сами, будто никто и не приказывал им вовсе, принимаются теребить пряжку ремня, придерживающего тяжёлый палаш и его ножны.
Проходы узкие и темень такая, что только замедлит меня.
Проходы узкие, мечом особо не помашешь.
Оставляю его там же, рядом со всё ещё горящей тряпкой. Расстёгиваю и плащ тоже. Больно уж цепляется за ноги, если крутиться и отражать.
Сумку же, напротив, лишь отвожу подальше за спину и только после толкаюсь от ледяного неровного валуна, что врос в скалу ещё до того, как построили Камьен.
— Йен?
Я знаю уже, что это не он.
Я знаю, просто шкурой чувствую, но всё одно зову, надеясь не то отвлечь тварь, не то на какое-то нелепое чудо.
Я знаю, но всё равно иду вперёд, осторожно переставляя ноги.
Потому что это нельзя обойти.
Потому что с этим придётся разобраться.
Сейчас и мне.
Не показывается всё, хотя совсем рядом уже. Не показывается, хрипит, только имитируя не то человеческое дыхание, не то всхлипы.
Неправдоподобно, слишком низко и скрипуче, но старается же!
Как старается!
Разумная же тварь!
Разумная и соображающая, несмотря на то что порядком подрастеряла мозги.
Разумная, ждущая, когда подберусь поближе, и уже тогда…
— Ну и кто же ты? — спрашиваю у темноты, и та сразу же затыкается, перестаёт сбиваться с выдохов на свист и негромкие завывания. — Тролль? Перевёртыш? Просто урод, мамашу которого выебал переболевший рахитом снежный человек? — едва договариваю и тут же бросаюсь вправо, уходя от прыжка.
Просто вывалился из мрака и тянется сцапать длинными ручищами, а когда не выходит, не ревёт, а орёт почти по-человечески, пытаясь ухватить меня за голову, чтобы не расшаркиваться, видимо.
Чтобы сразу раздавить череп, а не бегать, как за другим юрким людишкой.
И если бы не снял плащ, то точно бы поймал.
Ухватил за край материи уцелевшей рукой и тут же прикончил бы, просто приложив о стену.
Размазал по ней, а после доломал уцелевшие кости, превратив в отбитую котлету.
Горбатый, с чудовищно обожжённой рожей и с культей вместо правой руки.
С культей, которую прижарило тоже.
Поэтому и не сдох, истекая кровью.
Поэтому всё ещё на ногах.
И очень, очень зол.
Поросший редкой шерстью, с высокими залысинами и человеческими глазами.
Неужто угадал с папашей? Или же, напротив, какая-то большая великанша попользовала бравого рыцаря, прежде чем тюкнуть по башке и выбросить на корм лесным зверям?
Йен подпалил ему морду и левый глаз.
Йен пробил ему дыру в черепе, а значит, нужно только подобраться со спины.
Нужно сделать так, чтобы эта тупая страшная громадина запуталась и закружилась.
Дезориентирован, взбешён и молотит руками, будто мельница.
Не пытается сцапать. Пытается зацепить.
А я только и делаю, что отступаю и отступаю, отскакивая то от одной, то от другой стены.
А я только и делаю, что примериваюсь, выискивая слабые места помимо уже нанесённых ран.
Кожа у него плотная, но мех не такой густой, как у более рослых родичей.
Кожа у него плотная, а кости, должно быть, куда крепче человеческих.
И мозгов немного больше, чем у великанов.
Кровная примесь налицо.
Додумался же до того, что можно жрать не только горных коз и более зубастую зверину. Додумался, а может быть, и ещё и кого из своих со спины тюкнул по черепу и сожрал.
Оступается вдруг, валится вперёд, выставляя колено, и не использовать это просто тупо.
Не использовать для попытки удара прямо под уцелевший глаз и тут же отскочить назад, уходя от захвата широких пальцев.
Промахиваюсь, раскраиваю его щеку, но это абсолютно бесполезно.
Это его только злит.
Промахиваюсь, нарываюсь на вопль, от которого эхо просто с ума сходит, и, не придумав ничего лучше, пытаюсь проскочить за его спину, подавшись вправо в последний момент.
По диагонали бросился, прошёл прямо под саданувшим со всей дури о стену локтем и, вывернувшись, всадил кинжал в его горло.
Всадил, вбил ударом ладони на всю длину лезвия и, деранув его вниз, расширяя рану, тут же выхватил второй из поясных ножен.
Куда более тонкий и короткий, но предназначенный как раз для успокоения подобных ему тварей.
Выхватил левой рукой, неуклюже взмахнул правой, сохраняя равновесие, и едва не потерял сознание от боли, когда гигантский недоросль поймал моё предплечье, но не своими клешнями, а зубами.
Сжал так сильно, что кости захрустели и потемнело всё разом.
Сжал так сильно, но вместо того чтобы вырубиться, выбиваю ему глаз кинжалом и вонзаю его раз за разом в налившуюся кровью глазницу.
В глазницу, выше, ниже, ощущая, как сталь скребёт по твёрдой кости, и останавливаюсь, лишь когда, взревев, разжимает челюсти.
Отшатываюсь тут же, падаю на колени и, оказавшись прямо под его мордой, перебиваю крупную артерию по другую сторону шеи.
И тут же жмурюсь, омытый кровью от макушки до пяток.
Тут же жмурюсь, отползаю назад вслепую, помогая себе уцелевшей рукой.
А эта тварь всё борется.
Всё пытается достать меня, ухватить оставшимся от кисти обрубком и склоняется всё ниже и ниже, булькая в алой луже, в которой вышло бы утопиться при крайней необходимости.
Всё пытается, даже когда падает мордой вниз, всё скребёт камень пальцами и возит обрубком.
Всё пытается, хрипит, пуская пузыри, а я наблюдаю только.
Я дожидаюсь, когда же уже замрёт насовсем.
Пытаюсь отдышаться и вместе с тем не шевелить правой рукой.
Пытаюсь отдышаться, сделать вид, что не замечаю, что спина вся взмокла и лоб весь покрыт крупными каплями пота.
Пытаюсь заставить себя посмотреть вниз, на то, что осталось от рукава куртки, и, сжав зубами нижнюю губу, расслабить ремешок около кисти.
Пытаюсь, но так и не могу.
Прикрываю глаза, не полностью, а так, чтобы всё равно видеть тварь, кровь которой вот-вот доползёт до моих сапог, и дрожащей левой ощупываю правую.
Начиная с плеча и вниз.
До локтя нормально, но ниже… Не отхватил и не порвал, но перекусил обе кости. Раздробил их прямо посередине, превратив твёрдое в мягкое и похрустывающее.
Пробую пошевелить пальцем и едва ли не в голос ругаюсь от облегчения, когда выходит.
Чувствую их, несмотря на то что безумно больно.
Вечно с этой правой всё не в порядке…
Но с этим можно иметь дело.
Выдыхаю, понимаю, что арбалет теперь просто бесполезная ноша, и избавляюсь от него. От колчана с болтами тоже.
Так и бросаю на полу. Мне теперь ещё долго не стрелять.
Долго, даже если ведьма сжалится и поколдует немного, чтобы я стал дееспособен побыстрее.
Подбираю факел и, выпрямившись, приваливаюсь к стене.
Голова кружится так, что мутит.
И тут же вспоминаю и про голод, который был со мной с самого утра, и про то, что неплохо было бы промочить горло.
Во фляжке как раз хватит на пару глотков, а после можно тоже выбросить.
Всё лишнее можно выбросить.
Слишком тяжело стало нести лишнюю ношу.
Усталость как-то разом навалилась, выжав из меня все силы.
Усталость, голод и дрожь, вызванная холодом, который я не слишком-то замечал в плаще, что мне теперь попросту не застегнуть.
Но с этим я тоже могу договориться.
Вполне выйдет, если получится выбраться с той стороны грёбаного перевала и добраться до человеческих жилищ.
Прикидываю, что так должно выйти даже быстрее и прямо перед носом окажется та самая деревня, о которой говорила девица в таверне.
Та, что в дне пути, если огибать гору по низу, пробираясь по петляющему тракту.
Обходя великана, не могу отказать себе в удовольствии и не пробить его башку окончательно. Не расширить уже имеющуюся на скошенной макушке рану своим сапогом.
Не могу отказать себе, а после не вытереть подошву о его же мохнатую голень.
Останавливаюсь около развилки и выбираю тот ход, из которого он вывалился, вложившись в прыжок.
Останавливаюсь, принюхиваюсь, понимая, что слишком уж тянет морозным, гуляющим вдоль, но никак не внутри горы, воздухом, и, подсветив под ноги, недоумеваю.
Вроде бы твёрдый камень, но…
Оборачиваюсь так резко, что едва не падаю, а мотнувшаяся, плетью повисшая рука ударяется о мой же бок.
Приходится укусить себя, чтобы не вскрикнуть, но всё это херня полная по сравнению с тем, что в соседнем проходе, в зияющей чернотой дыре, возится кто-то.
Кто-то большой настолько, что, даже будучи чёрт знает где, топает так звучно, что с потолка начинают отваливаться мелкие сосульки.
Кто-то, кто, должно быть, спал всё это время, но был разбужен воплями разгневанного уродца, которого найдёт в скором времени распростёртым в узком для этих существ коридоре.
Пячусь, ощущая, как выступившая на лбу капля огибает висок и теряется где-то под подбородком.
Ещё одного великана мне точно не осилить.
Теперь точно нет.
Поймает и просто раздавит, стиснув кулак.
Шаги ближе и ближе, и если это не больше всего, что я когда-либо видел, то тяжелее точно.
Тяжелее и эттина, и того заросшего мехом любителя подглядывать в окна, который раскидал волчью стаю около сторожки целую вечность назад.
Я просто не знаю, что там, в этой темноте.
Я пячусь и пячусь, едва ли даже осознавая это.
Пячусь и пячусь, пока вдруг почва не уходит из-под ног.
Проваливаюсь куда-то вниз, в каменный лаз, и, выронив факел, со всего маху прикладываюсь головой.
***
Очнуться получается не сразу.
Очнуться полноценно, забраться внутрь своей же гудящей башки выходит только с третьего или четвёртого раза.
До этого пытался открыть глаза и проваливался снова.
Чёрт знает куда.
До этого почти не было больно, а теперь… Теперь точно знаю, что вернулся.
Знаю, потому что свалился чёрт знает откуда, и не то что не сгруппировавшись толком, а вообще не понимая, что падаю.
Не понимая, не ощущая… Плашмя о твёрдую землю где-то глубоко под горой.
Плашмя прямо на правую руку.
Во рту металлический привкус напополам с кислой желчью.
Глаза режет от налипшей на веки земли или пыли.
И каждая, буквально каждая клетка взрывается болью.
Всё тело ноет, кости, наверное, и вовсе раскрошились в пыль.
Но с головой хуже всего.
Всё хуже, потому что безумно кружится и едет, вызывая чудовищную тошноту. Всё кружится… если просто держать глаза открытыми.
Но и в темноте не лучше.
В темноте всё так же смазывается и куда-то утекает.
Закашливаюсь, и это худшее, что может сейчас произойти.
Тревожит отбитые рёбра и вообще всю требуху внутри. Но я понимаю, что они целы, по крайней мере. И кости, и то, что за ними.
Понимаю, что лёгкие на месте, и, сделав усилие, перекатываюсь на спину и левой рукой пытаюсь нашарить правую.
Абсолютно непослушную и онемевшую, не отзывающуюся на прикосновения и отказывающуюся шевелиться. Плечевой сустав вроде двигается, но попытки сжать локоть ни к чему не приводят. Только если пальцами, осторожно вцепившись в запястье. Вцепившись, дотянув до груди и на ней и оставив.
Пусть пока.
Главное — дышать нормально, а там, спустя время, можно попробовать и подняться.
Хребет с ногами вроде бы уцелели тоже.
Вроде бы… пойму наверняка, как очухаюсь немного больше.
Странно, но кругом не темно даже.
Сумрачно, но можно рассмотреть низкие потолочные своды и лаз, через который я свалился сюда. Лаз, находящийся в самой высокой точке свода, на высоте четырёх или пяти метров.
И как только шею не свернул?.. Выходит, везёт всё ещё.
Везёт… Посмеялся бы, да, боюсь, ещё одного приступа кашля не пережить.
Посмеялся бы, да не время.
Нужно подняться на ноги.
Нужно понять, что это за место и как из него выбраться.
Всё ещё на лопатках, и осознание того, что сейчас даже подкравшийся воришка из самых неумелых мог бы прикончить меня, придаёт сил.
Придаёт упрямства, которого оказывается достаточно на рывок.
На то, чтобы толкнуться левой рукой от твёрдого камня и, подавшись вперёд, согнуться в пояснице. Тут же всё начинает смазываться, но не так сильно, как раньше.
Не так тошнотворно, и вроде бы не бултыхается ничего внутри.
Желудок не переместился за сердце, и почки всё ещё на своём месте.
Уже неплохо… Перевожу взгляд на своё бедро и чертыхаюсь. А вот это уже нехорошо. Кинжал, который должен лежать в набедренных ножнах, выскочил, и попробуй теперь разыщи.
Сам виноват. Видно, не затолкал до конца, непривычный к тому, что приходится пользоваться левой как основной.
Про правую стараюсь не думать вовсе, а спустя ещё примерно половину ночи, а то и вечности, всё-таки поднимаюсь на ноги.
И, если судить по тому, как отзывается правое бедро, свалился я именно на него и только потом перекатился на живот.
Просто очаровательно… Человеческая котлета на кости.
Мечта каждого узколобого гурмана под три метра ростом.
Только на костёр бросить и зажарить до корочки…
Шатает, и всерьёз опасаюсь, что рухну снова.
Шатает, но стараюсь выпрямиться, убеждая себя в том, что хватит пока.
Хватит ушибов и переломов.
Ощупываю голову и, не найдя никаких вмятин, выдыхаю, хотя бы потому, что не пробил череп. С этим было бы совсем грустно иметь дело. А так… так ничего. Пока пойдёт.
Пытаюсь нашарить фляжку во внутреннем кармане куртки, да вспоминаю, что выбросил её.
А если бы и нет, то всё равно опустела и никакого от неё толка.
Ладно… Ладно.
Дожидаюсь, пока дышать смогу без риска свалиться вниз, и, как только головокружение, нет, не исчезнет, а станет терпимым, по крайней мере, медленно оборачиваюсь, оглядывая каменную комнату, в которой оказался.
Потолок чёрт-те где, а вот стены довольно близко.
Стены и коридор, мало похожий на естественный. О нет, этот явно долбили кирками, выравнивали, шлифуя и арку, и стены рядом с ней.
Этот явно прокладывали вручную, и, судя по тому, насколько гладкими стали места сколов, далеко не вчера.
Не год и не два назад.
Не десять лет.
И это позволяет надеяться, что те, кто жили здесь или промышляли чем-то, давно сдохли, а не таятся в темноте с тяжёлыми топорами наперевес.
Мне сейчас и против кулака не выстоять, и, к сожалению или счастью, я не барахтаюсь в сахарном сиропе из ожиданий.
Встречу кого крупнее средней собаки, и всё — конец. Разве что оторву правую руку вовсе и буду отбиваться ею как дубиной.
Всё ещё стараюсь на неё не смотреть и не думать тоже.
Не думать о том, что с ней и можно ли это исправить.
Понимаю, что полумрак негустой из-за колонии тускло-светящихся, по камню разросшихся мхов, и качаю головой, надеясь, что свечение мне не чудится.
Прохожу вперёд, то и дело приваливаясь левым плечом к каменной влажной стене, и не могу не отметить, что здесь, внизу, довольно тепло.
Тепло настолько, что, пожалуй, человек может выжить и зимой.
Если найдёт что жрать, конечно. Или кого.
Вариант с «кого» нравится мне поменьше.
Но если бы судьба хотя бы раз спросила, что мне вообще нравится…
Коридор медленно уходит выше, поднимается по какой-то не слишком-то закрученной спирали и расширяется, выводя к каменной комнате побольше.
К комнате, которая оказывается «жилой».
Только вместо дверей — решётки.
Только вместо спален — камеры, смахивающие на шикарные «гостевые» покои в любой из темниц любого из замков.
И всего таких восемь.
По обе стороны широкого прохода.
Всего таких восемь, и в ближней ко мне даже кто-то есть. Кто-то, сидящий на узкой, привинченной прямо к стене койке, что никак не назвать кроватью.
Суюсь поближе, вплотную к прутьям, и вместо пленника нахожу его высохший остов.
Чёрный весь, скорее для растопки годится, чем для чего-то ещё.
Может быть, человек, а может быть, даже и эльф.
Может быть, сидит тут уже лет триста. Сидит на койке, привалившись к стене, несмотря на то что двери-то и незаперты.
Не были заперты или же просто распахнуты позже.
Заинтересовавшись замком, тяну на себя заскрипевшую петлями створку и, не рискнув наклоняться, пытаюсь осмотреть механизм так, щурясь и ощупывая кончиками пальцев, что тут же пачкаются в сырой ржавчине.
Странно, что при такой влажности останки сухие и поверх чёрной плоти никакие грибы не наросли.
Вообще странное место.
И коридор, что ведёт меж камер и теряется за очередной аркой, тоже.
Решаю не задерживаться рядом с решётками, которые ещё со времён юности внушают мне вовсе не смутные опасения, и, миновав остальные камеры, уже вижу вырубленные прямо в камне ступени, как что-то заставляет меня остановиться, не ступив даже на первую из них.
Что-то, что дёргает меня назад и заставляет попятиться.
Заставляет вернуться к третьей по счёту камере и какому-то светлому, боковым зрением выхваченному пятну.
Пятну, которое мне стало важно вдруг рассмотреть поближе.
Пятну, что оказывается бледной щекой сидящего совсем так же, как иссушенная мумия, мальчишки.
В той же позе.
Даже выдыхаю громче, чем требуется, и, забыв и о руке, и о том, что отшиб половину тела, дёргаю на себя притворённую решетчатую дверь и оказываюсь внутри, по ту сторону прутьев.
Оказываюсь внутри просторной чёрной комнаты и, не глядя никуда больше, у койки.
У койки, на которой, безучастно склонив голову, чинно сидит моя пропажа, веки которой плотно сомкнуты.
И в первое мгновение я даже боюсь его трогать, приняв за галлюцинацию.
Но нет, вот он — сидит и размеренно дышит, зажав обе ладони между колен.
Вот он, с тугой, явно недавно переплетённой косой и синяком на скуле. С разодранным вместе с курткой плечом, покрывшейся плотной кровяной коркой.
Четыре отверстия впереди и одно на самом плече.
Отверстия от с силой сжавшихся огромных пальцев с неровными крепкими ногтями.
А я смотрю на него и не знаю, как прикоснуться и как позвать.
Я вдруг очень вовремя вспомнил про все его вопли и вот так запросто отданный камень, который, наверное, уже и выпал где-то из моего кармана.
Я не знаю, и это худшее из всех замешательств.
— Эй… — зову даже не в половину, а в четверть голоса, и всё-таки касаюсь его щеки тыльной стороной левой ладони. — Я был бы чертовски рад, если бы ты посмотрел на меня.
Я был бы чертовски рад, если бы он хотя бы открыл глаза.
Ледяной и будто вытряхнутый из своего тела.
Измотанный и с потрескавшимися, почти синими губами.
Не знаю, кому досталось больше, но знаю, что мне нужно вытащить его. Любой ценой вытащить на поверхность и не позволить больше разгуливать в одиночку.
Мне очень это нужно.
Больше всего.
— Йен?
Касаюсь его плеча, того, что не пострадало, и пытаюсь растрясти немного. Пытаюсь разбудить, но только мотает опустившейся головой из стороны в сторону, не желая открывать глаза.
Всё ещё не верю, что нашёл его в таком месте, и что он так же, как и я, попал сюда через каменный лаз. Всё ещё не верю, что этот грёбаный день закончился, а Йен, несмотря на то что явно не в себе, живой.
Вывалившийся куда-то, не пребывающий в сознании, но живой.
— Ну же, княжна! — зову и тут же словно упрашиваю. Зову, пытаясь заставить услышать себя, и не знаю, как за него ухватиться. Попадись он мне часа на три раньше, закинул бы на плечо, а уже после разбирался. — Я не могу унести тебя. Немного потерял форму, пока бегал за тобой по пещерам, — поясняю, а по нему даже не видно, слушает ли. По нему не видно совсем ничего. Будто провалился в какой-то магический транс или вроде того.
— Прекрати делать вид, что не слышишь меня, и открой глаза. — Это уже настойчивее и дёрнув сильнее. — Ну давай же! Давай!
Дёрнув за плечо, после схватить за руку, заставить привстать, а затем полупустым кулём рухнуть обратно, как только разожму пальцы.
Толкаю его, тормошу, но всё без толку.
Всё без толку, пока, сцепив зубы, не присаживаюсь рядом на корточки и, опираясь на его колено, не заглядываю в лицо.
Тянусь вверх, щекотно, должно быть, касаюсь его носа и щёлкаю по нему, заставив поморщиться и чихнуть.
— Посмотри на меня, — теперь, напротив, почти шёпотом, и именно его он в конечном итоге и услышал. Веки дрогнули. — Ну наконец-то!
Улыбаюсь ему, ожидая того, что врежет по пострадавшей правой, желая отодвинуть, или толкнёт в грудину, но, увы, даже этого не достаётся.
Тяжело смаргивает, стонет, кусая себя за губу, и вдруг сквозь силу, будто борясь с чем-то, цедит:
— Не надо было тебе приходить.
И голос у него чужой.
Хриплый и замороженный.
Голос у него как у того, чью глотку сначала забили землёй, а после дёрнули вверх, заставив рассыпаться в любезностях.
— Давай потом.
Я готов на любые разборки и обвинения, только в другом месте. Только под открытым небом.
— Наверху, ладно?
— Не надо было… — всё своё повторяет и снова клюёт носом.
Машет рукой, будто бы пытаясь отпихнуть меня в сторону, но секундой спустя осознаю, что он вообще не понимает, в каком положении находится. Не понимает, стоит или сидит. Не понимает, что происходит, и пытается оттянуть ворот расстёгнутой куртки и прижать пальцы к шее.
Пытается отодрать что-то от своей кожи.
Или расчесать приметный воспалившийся след не то от укуса, не то от чего-то другого, смахивающего на укол острой рапирой.
Пытается, шипит от боли, сдирает успевшую схватиться коросту и глядит на меня уже осмысленнее. С большим пониманием.
Глядит напрямую, но не заговаривает больше.
Глядит и поднимается на ноги, осторожно оттолкнувшись от койки.
И тут стены приходят в движение.
Стены начинают подрагивать, как если бы гору вдруг скрутил какой-то каменный спазм.
Стены начинают подрагивать, с потолка капать, и княжна, вместо того чтобы вскинуть голову или удивиться, вдруг меняется в лице.
И без того бледный был, сейчас и смотреть страшно.
Гул нарастает, усиливается и приближается.
Приближается со стороны каменной, уходящей куда-то в темноту лестницы.
Йен жмурится, но не пытается ни отступить, ни выбраться из камеры. Йен стискивает руки в кулаки, когда я хватаю его за запястье и пытаюсь вытащить в коридор.
Остаётся на месте даже после рывка.
И отвечает мне ещё до того, как я задам вопрос. Отвечает виновато и хрипло. Отвечает одними губами, и у меня едва выходит разобрать его смазанное «я не могу».
— Не могу что? Идти?
Кивает, и я, не поверив, сжимаю уже его локоть, скользнув пальцами выше.
Сжимаю как раз тогда, когда каменный потолок вдруг расходится и прямо через него в помещение протискивается нечто.
Нечто громоздкое, нескладное, спускающееся на пол, наполовину застряв в стене.
Смотрю и глазам своим не верю.
Смотрю на то, как «это» неторопливо выбирается и, развернувшись, выпрямляется во весь свой немалый рост.
Сложенное явно из камня, приваренного какой-то хитрой магией друг к другу. Сложенное, глыба на глыбу, с массивными, лишёнными пальцев руками и человеческой, облезлой ещё чёрт-те когда головой.
Головой с засохшими глазами и зашитым ртом.
Существо приближается, издавая нечто среднее между рыком и паровым выхлопом, а княжна всё так и стоит, глядя прямо перед собой.
Княжна физически не может сдвинуться с места.
И это куда страшнее, чем вид каменной махины.
Это страшнее, потому что я тоже не могу сдвинуть его с места. Потому что, что бы ни сделало это создание, я не смогу помешать ему.
Не смогу сейчас и вряд ли когда-либо смог бы.
Йен ждёт, когда оно приблизится и протянет в камеру свою широкую лапу-булаву.
Булаву, на конце которой просматривается ряд коротких шипастых отростков, напоминающих кости.
— А это что ещё такое?
Я едва на месте не подпрыгиваю, услышав недовольный и явно человеческий голос, а княжна закрывает глаза. Просто смыкает веки и держит их сомкнутыми, пока из-под правого не скатится слеза.
И я ни хера, совсем ни хера не понимаю.
Перевожу взгляд на лестницу и глазам своим не верю.
Не верю в то, что вижу сухого низкорослого старика с морщинистым, будто печёное яблоко, лицом, но, на удивление, чёрными волосами.
Это даже в полумраке бросается в глаза. Как и то, что каменная махина, заслышав его голос, тут же опустила свою клешню и откатилась назад, замерев на месте.
— Что это такое, я тебя спрашиваю? — повторяет требовательнее и сделав ещё несколько шагов вперёд. Недовольно поджимает губы и обращается не к кому-нибудь, а к Йену, который нехотя разлепляет веки и находит его взглядом. — Кто разрешал тебе притащить ещё кого-то, ты, мелкое животное?!
Княжна вздрагивает и покорно разлепляет губы для ответа.
Княжна кажется искусственной, совсем не настоящей в руках мастера-кукольника. Кукольника, что достиг запредельных высот в своём мастерстве.
— А впрочем, не отвечай. Это лишняя информация.
Старик настолько странный, что если и вызывает что, так не страх, а недоумение. Как такой вообще может кому-то навредить? Его же об колено можно сломать. Или только кажется, что можно.
— Ты — идём со мной, а ты, — кивает тут же повернувшему сухую башку существу, — выпроводи лишнего. Он тут не нужен.
Существу, которое оживает сразу же после команды и снова подкатывается к решётке, только уже не за Йеном. Йена будто и не нужно никуда тащить — покорно собирается идти сам, как будто так оно и надо.
— Какого хера?.. — спрашиваю настолько недоуменно, что голем, или я даже не знаю, что ещё, замирает, в этот раз уже почти втиснув плечо в камеру, а княжну, начавшую волочиться к лестнице, я останавливаю сам, дёрнув за безжизненную руку. — Какого хера здесь происходит?
Повисшей паузы хватает на то, чтобы каменный великан провалился по грудь и тут же вернулся назад, поднявшись из твёрдой породы так же запросто, как иные русалки высовываются из воды.
Повисшей паузы хватает на то, чтобы у завёрнутого в коричневую хламиду деда случился приступ, и далеко не сердечный, к моему великому сожалению.
— Вы послушайте только! — восклицает и выпучивает свои облезлые, давным-давно лишённые ресниц глаза. — Это животное умеет говорить! Это животное не боится!
— А он, значит, боится? — кивком головы указываю на княжну, и старик неприязненно морщится.
— Он молчит. Все молчат и не хотят говорить. — Кажется даже, что жалуется, но тут же одёргивает себя. — Ну да это и не важно. Не важно!
Совершенно безумным кажется, но отвечает, и потому позволяю себе следующий осторожный вопрос:
— Не важно для чего?
Осторожный, потому что не знаю, чего ожидать от того, кто смог собрать каменного гиганта и заставить его себе подчиниться. Потому что, вспылив, велит просто размазать обоих, и никто никогда даже останков не сыщет под этой треклятой горой.
— Для экспериментов, конечно же! Но если бы это животное говорило слишком много, то я бы уже вырезал его язык, а так, может быть, позже пригодится, — поясняет и тут же снова жалуется. Жалуется даже немного плаксиво, и от этого не по себе ещё больше. Насколько же он не в своём уме? — Второе животное мне не нужно, оно может убираться, — роняет небрежно, махнув сморщенной кистью, и голем откатывается к противоположной камере, с готовностью освобождая проход.
Пропуская к лестнице.
— Убираться? — переспрашиваю, не двигаясь с места. Переспрашиваю и всё никак не могу поверить, что уже очнулся. Что не брожу внутри каких-то своих бредовых кошмаров. А может быть, и вправду не очнулся. Может быть, сломал при падении спину и угодил в место, где таких, как я, всегда ждут.
Где для таких, как я, всё готово много заранее.
— Да, прямо сейчас, — подтверждает и вдруг заинтересовывается своими страшно смахивающими на парик волосами. Касается их, приглаживает, а я всё никак не могу понять, откуда это всё в моей голове. Всё ещё надеюсь, что сплю. — Убираться.
— Вот так запросто?
Выдыхает с раздражением, раздув и без того массивные ноздри, и поучительно изрекает, возведя указательный палец к потолку:
— Я же сказал: мне нужно только одно. Два — излишество.
Излишество, значит, ему.
Вот так живёшь и не знаешь, что, оказывается, не ублюдок, изверг и хамло, а «излишество».
И княжна вдруг вздрагивает, передёргивает плечами и втягивает шею в плечи. Княжна будто раз — и пробивается наружу.
Настоящая княжна, а не её красивая, равнодушно-сонная оболочка.
Княжна, которую я тут же хватаю за отворот куртки, привлекая к себе внимание. И зову тоже сразу же. Пока не ускользнул.
— Йен?
Мотает головой, словно стремясь отпихнуть что-то, отогнать от себя, и по буквам цедит только одно, не предложение даже, а так, его огрызок:
— Здесь не действует магия…
Цедит и тут же вылетает снова.
— Молчи! — обрывает его, как какую-то не вовремя тявкнувшую шавку, и княжна звучно щёлкает челюстью, крепко сомкнув губы. — Так животное уйдёт? Мне не терпится приступить! Животное мешает мне.
— Послушай, животновод… — обращаюсь к нему, а у самого от одной только необходимости разговаривать с тщедушным куском плоти внутри всё сводит. Такого я, пожалуй, смог бы уничтожить в ничто даже сейчас. Забить без помощи рук и вкатать в каменный пол. Мог бы, если бы не каменная громадина, что даже не показывается полностью на поверхности. Если бы не каменная громадина, которая не даст мне до него добраться. И потому приходится искать иные способы и пути. Приходится подбирать слова. — Эта маленькая слабая принцесса вряд ли прослужит долго.
Вряд ли выдержит много.
Вряд ли сможет продержаться долго.
— Она… — запинаюсь, подбирая нужное слово, и кусаю сам себя, не желая называть его так. — Слабое животное. Невыносливое. Давай я приведу тебе других взамен? Сколько хочешь приведу, только…
— Мне нужно одно! Мне нужно сейчас! Сейчас! — прерывает меня, не дав договорить, и тут же вскидывает свои сухонькие ручонки. Кричит громко и так, будто его раздражает вообще всё живое. Бесит своей тупостью и звуками голосов. — Фольтвиг! Ты уже взял у него кровь?! — обращается к кому-то, явно ещё не успевшему спуститься с лестницы, и этот самый «Фольтвиг», заслышав обращение, тут же прибавляет ходу. Торопится.
Хромает, видно, и потому, переступая со ступени на ступень, больше опирается на одну ногу.
Показывается, наконец, и даже я не ожидал того, что увижу.
И даже я, привыкший ко всем и всему, невольно делаю полшага назад, отшатываясь, и, лишь сморгнув, могу взять себя в руки.
Потому что этот его Фольтвиг если и живой, то лишь каким-то чудом. Потому что у него так изуродовано лицо, что черт и не угадать.
Потому что у него нет нижней челюсти, а над заботливо вставленной на её место широкой пластиной торчит толстая, должно быть, уходящая в пищевод трубка.
Трубка, которую даже видно, потому что куска гортани у этого не юноши, а уже какого-то странного, собранного чёрт знает из кого существа, тоже нет.
Вытащили, видно, чтобы было удобнее наблюдать.
Нет и правой ноги, на которую он так западает. Зато есть вкрученное в широкую бедренную кость негнущееся копыто какого-то крупного рогатого. И я не уверен, что хочу знать, что там у него под одеждой. И я не уверен, что движение за его правым ухом мне только показалось.
Руки зато на месте.
Как же ему иначе исполнять приказания, верно?
Руки, и вовсе не пустые, как у Йена, глаза.
О нет, в его блестящих и слезящихся — целая прорва эмоций. Целая прорва ужаса.
И прислуживает же.
Помогает «хозяину» клепать уродов из других.
Изучать их.
— Прости, княжна…
Слишком уж живописен тонкий червяк, свисающий с чужого уха, чтобы я мог решить по-другому. Слишком от него несёт мертвечиной.
— Но, видимо, это то место, где наши пути должны разойтись.
Прости, княжна… Знаю, слышишь же. Но вот только понимаешь ли?
Понимаешь, что тебе предстоит?
Не хотел я, чтобы всё было вот так. Не хотел ни в Камьене, ни в любой из тех коек, в которых мы оказывались. Но теперь, понимая, что больше не в состоянии бороться за что-то, понимая, что всё, доигрался во всесилие и собственную исключительность, придётся прекратить.
Прекратить играть с тобой.
Прости, княжна. Вместе вернуться не выйдет. Только кто-то один.
— Так тебе нужно одно? — переспрашиваю, кося глазом на этого уродца с копытом, и, когда старикашка, явно заинтересовавшись, кивает, не отказываю себе в кривой ухмылке. Не отказываю себе в удовольствии исказить лицо от накатившего отвращения. — Тогда оставь меня, а его выпроводи. Меня явно хватит на больше.
Стараюсь убедить кого-то в том, что я лучший кандидат на детальный разбор, и не верю в это. Стараюсь и даже не смотрю на того, ради кого делаю это.
Он целый, по крайней мере.
Немного ранен, но ерунда же.
Всё ерунда, если сможет прийти в себя.
Сможет же. Я знаю, что сможет.
Ничего не будет зря.
Старикашка явно сомневается, косится на мою подбитую правую, подходит ближе и разглядывает через прутья. Мелькает мысль попробовать схватить его через них, как следует долбануть о решётку рожей, но каменная глыба будто чует это, читает мои мысли и подползает ближе.
Сглатываю, понимая, что никакого броска не выйдет.
Ничего не выйдет, а раз так, то нужно идти до конца. Нужно выполнить то, что обещал, а не оступиться ещё раз.
— Я старше и сильнее. Потрёпан немного, но…
Но не может здесь быть никаких «но». Не может, и потому, раздражаясь, становлюсь настойчивее:
— Отпусти его, или он не сегодня-завтра сдохнет здесь. От страха возьмёт и сдохнет. Надо оно тебе? Только потратишь время.
— Время — ценный ресурс. — Потирает подбородок, и морщины на нём настолько глубокие, что в каждую складку поместится по четверти пальца. Насколько же он, должно быть, дряхлый. И, видно, живучий. — Пусть убирается.
Не мешкая разворачиваюсь тут же, уцелевшей рукой хватаюсь за чужое плечо и, как следует дёрнув за него, заставляю вскинуть голову. И как же трудно ему даётся даже это! Как же тяжело и будто против собственной воли каждый вздох.
Одурманен чем-то, но сомкнутые в упрямую линию губы всё равно дрожат.
Дрожат и от напряжения, и, может быть, боли.
— Послушай меня, княжна. Хорошо слушай.
Пальцы перебираются с кожаного наплечника на тонкую шею, а там прижимаются и к гладкой щеке.
— Выберешься на улицу — и не мешкая, не дожидаясь рассвета, направляйся к деревне. Переждёшь ночь и прицепишься к кому-нибудь из торговцев. Скажешь, что за тебя щедро заплатят в Штормграде. Но только там, понял? Не раньше.
Тяжело сглатывает, всё ещё не имея возможности говорить, и я отпускаю его на мгновение, чтобы, стащив свою сумку, накинуть ручку уже на его плечо.
И, наверное, стоит отдать ещё кое-что.
Кое-что, если оно всё ещё со мной, конечно.
Пальцы непослушные, неловкие, плохо гнутся. Пальцы слишком долго шарят по карману и цепляют, наконец. Цепляют петлю из серебряных колец.
— И это тоже возьми.
Протягиваю ему качнувшийся камень, но, вспомнив, что не может даже поднять руки, сам наматываю цепочку на его кисть. Надеюсь, не соскользнёт.
— Может пригодиться. Заплатить за что-нибудь.
Жмурится, кривится, делая над собой видимое усилие, и слабо мотает головой. Сказать что-то хочет тоже, возразить, но не может. И это даже хорошо. Сейчас это хорошо.
— Сделай так, как я сказал.
Ещё раз касаюсь его кожи и легонько отталкиваю от себя.
Отталкиваю, не вслушиваясь в невнятный бубнёж, в котором отчётливо слышится буква «н».
Никаких «нет», малыш.
— Не оставайся здесь.
Магия не действует. Ты ничем не сможешь мне помочь. Ничего не сможешь сделать. И это так и сквозит между строк. Это понимаем мы оба, и глупое безрассудство так и погубит обоих.
— Весны лучше дожидаться в Штормграде.
Я говорю это только затем, чтобы он ушёл, пока безумный старик не передумал. Я говорю это и не знаю, верю ли сам.
Верю ли в то, что весна теперь вообще наступит.
Нет, наверное, не верю.
Не верю, но мне очень важно, чтобы он ушёл. Мне важно, чтобы никто не изуродовал его лицо, не отнял ногу и не пробил череп, чтобы покопошиться внутри.
Сейчас, в ночь, в одной только куртке и почти не в себе. Но даже у такого наверху будет шансов больше, чем здесь.
— Иди! — прикрикиваю, и голем не то теряет терпение, не то просто, думая изрядно медленно, приходит в движение и, подкатившись на провалившихся в пол больше чем наполовину валунах, толкает княжну своей рукой-палицей, выскребая её из клетки и заставляя отступить к лестнице.
А тот будто только что разбуженный.
Тот будто раз — и проснулся, выбравшись из своей дрёмы ещё раз.
Глядит, и это, наверное, можно назвать болью.
Болью, которую можно ощущать, не получив новых ран.
Просто сталкиваясь глазами.
У меня отчего-то снова кружится голова и желчь так и подступает к горлу. Мне всё равно таким далеко не уйти, так пусть хотя бы княжна окажется на месте в нужную пору.
Пусть так.
— Да уберёшься ты уже или нет?!
Отворачивается, подстёгнутый старческим приказом, и исчезает из зоны видимости за считанные секунды.
А дед, оправив своё бежевое одеяние, подходит ближе к клетке, посреди которой я остался стоять, и, поманив пальцем юношу, больше похожего на гниющую рану, совсем иначе уже, деловито произносит:
— Фольтвиг, возьми у него кровь. И от неповиновения избавь тоже.