We are

      Грант был предателем. После того… После всего… И как он мог?       Скай пыталась это понять, осознать, смотрела на ситуацию под разными углами, отказываясь принять очевидное, отказываясь согласиться с Филом.       Он был не за них.       Он летал не за Америку, рисковал своей жизнью не ради Антигитлеровской коалиции, он не был среди объединённых наций. А все его слова — говорящие о том, что они обязательно победят, что просто не посмеют проиграть и после войны наступят новая эра — резко потеряли свою цену, обретя другой смыл. Грант говорил тогда, запрыгивая в самолёт, не о США или Великобритании, не эти страны он клялся защищать. Его дом и долг — страны «оси», его враг — коалиция против этих стран.       Грант говорил про Третий Рейх всё это время. Про то, что это страна будущего и для них Скай там найдётся место. И в том его идеальном мире — Империи Гитлера — они были бы счастливы. Были бы вместе. И их «долго и счастливо» имело место быть.       И когда Мэй сказала, что он шпион, что он нацист, что не за них; сердце перестало биться на несколько секунд. Мир остановился, разом краски потеряв; а звон в ушах она запомнит надолго. Грант не мог. Не с ней, не с ними. Не после того, через что они прошли. Не тогда, когда она доставала осколки стекла из его сердца. Не тогда, когда он спас её в Перл-Харбаре.       Скай верить не хотела отчаянно в это. Не хотела даже представить, что Уорд был по ту сторону баррикад, воюя за Третий Рейх. И это всё ложь, ужасная, неправильная, разбивающая сердце и взрывающая разум. Вот только Линкольну врать незачем. Он шпион и докладывать правду его прямая обязанность. Он второй день сожалеющие взгляды на Скай бросает, говоря, что она сильная, что она справится. Вот только Скай не сильная и нихера она не справится. Её в дрожь бросает при мысли, что Грант скоро с миссии вернётся и ей придётся услышать всё это от него. Скай просто хочет всё обратно.       Она готова латать дальше пленных или американских солдат, и часами потом руки отмывать от липкой крови. Готова дальше смотреть на оторванные конечности, зашивая ужасные раны и успокаивать тех, кто бился в агонии. Она готова дальше переживать этот ад, но не тогда, когда её якорь стал тянуть на дно.       «Ты за них».       «Скай, послушай!»       «Один из них! Нацист! Унтерштурмфюрер или какое там у тебя звание!»       Грант не отрицал, не говорил ничего против. Тупо мотнул головой, разрушая её жизнь. Он за немцев, он за нацизм. Он за тех, из-за кого погиб Бартон; он за тех, из-за кого потерял руку Барнс; он за тех, кто хотел править миром, построенных на чужих костях.       «И за кого ты?»       «За Голлоба, за Мюнхеберга. За Третий Рейх в целом».       «Ты сбивал своих: друзей, семью. Тех, кого потом хоронили мы с Джеммой!»       «Америка никогда не была мне домом. Идеология Гитлера мне ближе, ты не можешь меня винить за это».       «Они убивают людей, просто за то, что те такими родились! Они хотят уничтожить мир, ты слышишь?!» — и помедлив, сомневаясь, добавляет: «Я думала, что стала для тебя семьёй».       И Грант лишь усмехается, качая головой, словно ничего не произошло. А Скай горит, умирая, рассыпаясь на части; она умрёт и вряд ли воскреснет после этого.       «Он за нацизм» — эхом отдаётся в голове.       «Он враг» — сердце предательски сжимается.       «Он убил Старка» — и это конец.       Завтра Гранта расстреляют.       Завтра умрёт Скай.