Сукровица

Изабель хмурится, смотрит на Магнуса несколько пристально. Все же она не психолог; для нее покопаться в мозгах — это вскрыть черепную коробку, отложить кусок кости в сторону и увидеть сами мозги. А как уговорить вспомнить, как самой при этом не рехнуться — это нет, это уже не к ней. Она продолжает смотреть на него, а когда заговаривает, то у него вдруг выражение лица меняется резко; не такого резкого перехода темы он ожидал. — У вас же с Алеком все хорошо? Магнус улыбается почти сразу же. Натянуто, она видит, что натянуто. Сама последние годы почти постоянно играет; чужую игру разглядеть может без особых трудностей. — Разумеется, милая. Что заставляет думать тебя иначе? — а она плечами чуть жмет, взгляд в сторону практически многозначительно отводит. Он добавляет почти сразу же: — Все пары ссорятся, и это нормально. С небольшим конфликтом интересов мы справимся. К тому же, — он убирает ее прядь волос в сторону. Жест получается почти по-отечески теплым, а Изабель готова поспорить, что прическа у нее в идеальном порядке, что ни одна прядь не выбилась, — это далеко не первое наше разногласие. А она все равно не верит. Пожалуй, ей стоит просто отпустить уже ситуацию. Прекратить печься о личной жизни собственного брата, он давно уже не подросток, он сам знает, как лучше. Да и это же Магнус. Магнус и Алек, Алек и Магнус. Это эндгейм, константа; такое не меняется из-за того, что один завалил себя работой, а второй поставил ему это в упрек. Она говорит: — Ладно, — руки перестает держать сложенными на груди, разворачивается, собираясь возвращаться в сторону гостиной; к Клэри. У девчонки в памяти частичные провалы, но дурой ее это не делает. Мысленно хочется добавить, что дурой ее делает кое-что другое, но Изабель понимает, что это всего лишь усталость. На самом деле она хорошо к ней относится. На самом деле она о ней так не думает. Магнус отстает от нее всего на шаг или на два. Продолжает говорить с присущей ему легкостью; иногда, слушая его, она начинает, кажется, понимать собственного брата. — Если ты так беспокоишься, милая, то я позвоню ему сегодня же. Мы просто покончим со всем этим. Скажем, ужин. Да, Александру не мешало бы нормально поесть. Ты тоже приглашена. И Саймон, разумеется. Устроим двойное свидание. Она оборачивается, улыбку давит напряженную. Говорит: — Думаю, мы пропустим ужин. Говорит: — Вам надо побыть вдвоем. И шаг ускоряет, как только они заходят в гостиную, сразу к дивану направляясь. Ей только не хватало сейчас разборок с Саймоном. В последний раз все чуть было не закончилось предложением; а она не может выйти замуж, она не хочет, он форсирует события, для него все слишком серьезно. Ей нужен просто перерыв. И Изабель не успевает еще опуститься на диван рядом, как Клэри выпускает кота из рук, поднимая нетерпеливо-раздраженный взгляд сначала на Магнуса, потом на нее. — Что вы от меня скрываете? — звучит в этой своей обычной манере; годы идут, а терпения у нее не прибавляется. — Насколько все серьезно? Что вообще происходит? И чем сильнее она повышает голос, тем как-то более спокойной и пассивной становится Изабель. Она гладит ту по руке, возможность отвечать полностью предоставляет Магнусу. Фактически перекидывает на него ответственность. Взглядом следит за тем, как тот несколько вальяжно опускается в кресло, пальцами щелкает — и в руке появляется граненый стакан с добротной порцией алкоголя. На едва уловимую секунду Изабель думает, что и сама бы с удовольствием выпила. И побольше. Ей либо кажется, либо кожа у Клэри холодная. Мяо с дивана спрыгивает, в другой конец комнаты уходит. А Магнус как назло не торопится с ответами. Нетерпение Клэри, кажется, в воздухе ощущается. — Это сложно, бисквитик. — Я не понимаю, — и Клэри подрывается с места; быстрее, чем успевает отдать себе в этом отчет, Изабель дергает ее обратно на диван. — Прости, — выходит коротко-тихо, с отведенным в сторону взглядом. Магнус продолжает пояснять: — Но хорошая новость в том, что твоей жизни ничего не угрожает. Изабель успевает лишь подумать, что зря он это сказал, как Клэри вспыхивает. У нее в голосе накатывающая истерика, у нее губы дрожать начинают. Изабель руку ее из своих пальцев выпускает непроизвольно; морально не готова к тому, чтобы ее сейчас чужой паникой снесло. — Ничего не угрожает, — а после Клэри давит истерический смешок. Кажется, Изабель слышит, как у той страх с паникой смешивается, в мозгу долбит. — Я не помню, что со мной было, а вы говорите, что мне ничего не угрожает. Если вы оба забыли, то Себастьян все еще жив. И мы не знаем, где Джейс и что с ним. Может, он умер. — Исключено, — тихо отзывается Изабель. Слишком спокойно на контрасте с взрывоопасной Клэри. Взгляд на нее переводит, поясняет так, будто бы разъясняет элементарные вещи. А она и впрямь разъясняет очевидное. — Алек бы почувствовал. А та на ноги вскакивает нетерпеливо, бросает: — Ничего уже не в порядке, — задевает ногой — вроде бы случайно — тумбу, с которой пара склянок и стекляшек летит на пол, разбиваясь с резким, тонким звуком. Но это ее не останавливает, она и об извинениях не заботится. Сразу в сторону выхода направляется. Не успевает еще дверью хлопнуть, как, тяжело выдохнув, с дивана поднимается Изабель. Она с Магнусом взглядом всего на секунду или две пересекается. — Прости за беспорядок. — Ничего, солнышко. Беги, пока она не натворила глупостей из-за эмоций. По сути, ей не нужна инструкция к действию, по сути, она и сама собиралась пойти за той. Но Изабель все равно зачем-то кивает, быстрым шагом покидая квартиру, дверь прикрывая в разы тише, чем ее вроде-как-все-еще-подруга. Хорошо хоть, что в планы Клэри не входит побег; потому что она не бежит, она спокойно идет от дома в сторону дороги. Причем, пешком. Изабель догоняет ее метров через сто, замечает сразу, что та себя руками обнимает. Ежится то ли от холода, то ли от накатывающих изнутри чувства. И она гладит ее по спине ободряюще. Не сразу слышит, как Клэри носом шмыгает. Она на нее не давит, не пытается заговорить с ней; даже не убеждает, что все и в самом деле в порядке. Изабель, честно говоря, сама в это уже не особо верит. Порядок рушится хуже, чем домик из карт, построенный на пьяную голову, чтобы доказать свою пресловутую трезвость и координацию движений. Блеф, сплошной блеф, а не порядок. Еще несколько раз Клэри тихо вторит, что в порядке не будет уже ничего. И она не добавляет, но Изабель кажется это логичным продолжением фразы: раз Себастьян объявился снова, то дальше будет лишь хуже. Дальше — больше безумия, смертей и крови. Крови-крови-кровищи, они будут пить ее, заглатывать, в легкие заталкивать и задыхаться, пока не сдохнут; попытки выжить какие-то жалко-слабые, незначительные. И Изабель лишь дает Клэри свободу, некое пространство: руку с ее спины убирает, отстает от нее на пару шагов. Все же идет следом, несмотря на все эту откровенную заебанность (мысленно снова — она хорошо понимает родного брата; лучше, чем может показаться), а ведь развернуться хочется безумно. Развернуться, поймать первое такси — а ей стоит только рукой махнуть у дороги, чтобы моментально найти свободную машину — и сесть туда, не обращая внимания на какие-то дурацкие установки и убеждения в голове, что она не может бросить рыжую. Уехать, назвав адрес ближайшего бара. Или же так и бросить «до ближайшего бара», пойдет даже «до ближайшего клуба»; как раз уже темнеет, а проблем с фейсконтролем у нее по-любому не будет. Это же Изабель Лайтвуд, черт ее дери. Она, кажется, устает вечно быть сильной и выносливой. Она, кажется, трещит и треск этот слышит отчетливо. Поделать ничего с происходящим не может. Выпить хочется; Изабель мысленно уже перекатывает на внутренней стороне губ, на языке, в самой глотке всевозможные виды алкоголя. Терпкий виски, сносящую голову текилу, сладкие коктейли, даже безвкусную водку, которая после очередной порции как следует мозг разжижает. Она хочет выпить, просто выпить. Без разбору, без конкретики. Так, чтобы в голове внеземная блажь, чтобы было хорошо и беспечно. И чтобы никаких мыслей о Клэри Фрэй; о потери памяти; о двигающемся рассудке; о Джейсе и его ране. Но та ничего ей так и не говорит, а пассивная злость несколько часов уже как поутихла, поэтому Изабель приходит к мнению, что даже если она и уйдет сегодня, как только оставит Клэри в Институте — предварительно надев одно из самых коротких платьев, обведя губы бардовым, почти черным, — то уж точно не бросит напоследок, что ей надоело быть нянькой. Они и по коридорам проходят все так же молча; разница лишь в том, что Клэри больше носом не шмыгает, руками себя слишком крепко не обнимает. Выглядит даже вполне нормально-стабильно-сносно. И плевать, что сама начнет спорить и орать, если произнести это вслух. Они идут через коридоры и в сторону основного зала, когда Изабель взглядом пересекается с проходящим мимо Максом. Тот взгляд сразу в сторону отводит. — Привет, Макс, — отзывается Клэри; звучит немного убито. — Клэри, — кидает он ей и улыбается; коротко добавляет в сторону Изабель уже без улыбки. — Ты. Изабель останавливается и поворачивается в его сторону, несмотря на то, что младший брат продолжает уходить, несмотря на то, что он не считает нужным с ней говорить, банально поздороваться с ней не считает необходимым; для него коротко брошенного «ты» достаточно. А она смотрит ему вслед и чувствует то ли укол совести, то ли горечь от раздражения на саму себя. Макс до сих пор не разговаривает ни с ней, ни с Алеком. Макс злится, и у него, если совсем честно, есть полное на то право. Она, наверное, должна была бы быть на его стороне. Плевать, что ему нет восемнадцати. Они тоже ходили на миссии, когда ей не было восемнадцать. Только не на такие, только не когда в происходящем ввязан Себастьян Моргенштерн, не когда их брат не смог самостоятельно справиться с тем, не смог вытащить свою девушку, в итоге еще и сам там остался. А у Изабель чувство стойкое, что Джейс именно у Себастьяна. И не потому, что они решили выпить по бутылке пива и обсудить грудастых телок из ближайшего бара. Рисковать Максом они не могут; мысль простая, понятная и логичная. Неприятное ощущение все равно никуда не испаряется; Макс думает, что им пренебрегают, Макс злится. Она бы и сама злилась, наверное. Было бы ему двенадцать, было бы десять, она бы просто пришла, села рядом с ним, потрепала по волосам и принялась бы объяснять, что они заботятся о нем. Теперь это так не работает. Теперь — она и сама понимает — все не так просто; теперь с его упертым характером придется пободаться, чтобы хоть что-то ему объяснить. Упрямство все же семейное, и это даже не кажется. Это именно так и есть. Она знает, что Клэри ушла уже вперед, еще до того, как поворачивается обратно. И здесь уже Изабель бегать за ней не собирается. Вполне спокойным, почти что даже неторопливым, шагом доходит до комнаты той, пару раз костяшками ударяет по двери; на всякий случай, не потому, что в этой формальности сейчас нуждается. В конце концов, вряд ли бы Клэри за пару минут умудрилась уже затащить кого-то в собственную койку, а в переодеваниях критического ничего нет. Но стучаться — это вроде как привычка. Хорошая и нужная привычка, о которой она периодически забывает, когда дело касается ее брата. Когда она входит, та накрывает ноги одеялом и спиной усаживается к спинке кровати. Носом шмыгает, утирает тыльной стороной ладони щеку, но слез нет. — Ты как? — уточняет Изабель, делая пару то ли неторопливых, то ли ленивых, то ли осторожных шагов в сторону кровати. — Лучше? Если хочешь, я могу посидеть с тобой. Клэри кивает несколько раз, переводя взгляд на нее. И нет, она не плачет. Но глаза у нее будто бы зареванные — хотя почему «будто бы»? — чуть красные, припухшие и влажные. Изабель улыбается мягко, заботливо. Изабель пытается улыбаться ей так же, как улыбалась когда-то давно Максу. Когда тому, например, было лет пять и он разбил коленки. Проблема в том, что она именно что пытается. Усталость за все эти дни видимо такая сильная, что на что-то искреннее ее уже не хватает. А Изабель сама себя уже начинает ненавидеть за это притворство. За никому ненужные маски. Голос Клэри подает как-то неожиданно. Говорит: — И ты тоже, да? — Что? — уточняет Изабель; все же не решается подойти ближе и сесть на кровать, взяв подругу за руку. Той, наверное, это сейчас не нужно. Той лучше сейчас побыть одной, почувствовать себя сильной. Останавливает и настораживает лишь то, что она могла сама себе руки резать. Могла сама пытаться вскрыть себе вены; а тогда оставлять ее нельзя ни в коем случае. А та продолжает. Звучит как из трубы: — Считаешь меня бесполезной и безмозглой? И Изабель только стирает с губ улыбку, отрицательно — несколько потерянно — мотает головой, уже рот открывает, чтобы сказать, но Клэри говорит быстрее. — Все повторяется, правильно? Уверена, Алек зол на меня сейчас больше всех. Да и ты меня терпеть не обязана. Я обуза, я лишняя. Всегда была и буду. И теперь из-за меня пропал Джейс, а я вам не могу даже сказать, где мы были, чтобы помочь ему, чтобы вытащить его. Она тараторить начинает, она в словах сбивается. Паника; это самая настоящая паника. Изабель несколько порывисто все же дергается к кровати подруги, сначала берет ее руки в свои, усаживаясь рядом. А потом, что-то решив для себя, просто стискивает ее в объятиях, прижимает к себе и, прямо как есть, забирается на кровать, лишь ноги в обуви чуть в сторону свесив. Она тянет Клэри к себе с почти материнской заботой, укладывает ее голову к себе на плечо, почти на грудь. По волосам гладит. И волосы у нее запутавшиеся, местами жесткие. Изабель продолжает гладить ее по голове, по плечу. Произносит почти шепотом: — Не говори глупостей. Ты одна из нас, ты уже много лет, как одна из нас. Пауза. Пара вдохов, нужные слова подворачиваются слишком просто, слишком легко. Она их совсем не вынуждена искать, они находятся сами. — Кто-то заставил тебя забыть, потому ты и не можешь вспомнить. Все хорошо, Клэри. Ты вспомнишь, обязательно вспомнишь. Несколько тихих всхлипов. Удивляет то, что рыжая не начинает сразу спорить; и это кажется совершенно на нее не похожим. В первые несколько мгновений Изабель даже кажется, что та умерла — настолько это в новинку. Но дышит она размеренно, взглядом невидящим утыкается куда-то в другую сторону комнаты. И Изабель остается. Мысленно проклинает себя в который раз, мысленно снова и снова повторяет, что сама так мозгами поедет, что уже, кажется, ехать начинает, что она хотела выпить, а значит надо переодеться и поехать в ближайшее заведение, которое предоставит ей эту возможность. Она повторяет себе, что превращается в сиделку, а сиделкам обычно платят. Ее оплатой будет начинающая съезжать крыша. Изабель остается вместе с Клэри, пока та не засыпает, носом уткнувшись в ее плечо. Сопит вполне размеренно, но для надежности она остается еще где-то на полчаса. Чтобы сон стал глубже, чтобы случайное движение не вырвало из поверхностного. И лишь тогда, когда плечо нещадно ломит уже, когда она чувствует, как мышцы затекают от одной и той же позы на протяжении длительного времени, Изабель осторожно выворачивается и слезает с кровати. Каблуками старается по паркету не топать, до двери идет почти на носочках. Оборачивается в дверном проеме. На пару секунд в голове вполне обоснованная идея: запереть бы ту на ночь в комнате. Нет, это не домашний арест. Банальные соображения безопасности. Защитить Клэри от глупостей, которые та может натворить, от самой себя. Выходя из комнаты, почти что бесшумно закрывая за собой дверь, Изабель слушает, как язычок замка тихо-тихо щелкает. Решает почти сразу же, что не станет этого делать. В конце концов ее подруга не суицидница, не психопатка и не душевнобольная. Возможно, Изабель дура, но она доверяет ей. А раз доверяет, то запирать ее здесь не станет. Вернется к утру и проверит; все равно часам в шести утра она уже будет дома, может, почти протрезвевшая (тут от многих факторов зависит), вот тогда и проверит. Она несколько минут — а по ощущению часов — тупо пялится в собственный шкаф. Не потому, что не может выбрать платье, а потому что мысли все время не в ту сторону относят. Случайно ногтями рвет чулки, когда вытаскивает те и теребит в руках, лишь потом понимает, что ей вообще чулки сегодня не нужны. Мысли сносит в сторону, она как будто морально и физически не в одном месте. Ей не нужны были чулки, несколько раз приходится повторить себе это. Заставляет себя вернуть их в ящик шкафа, задвигает тот. Заторможено вспоминает, что порвала их. Что рваным среди целых и даже новых не место. Изабель делает глубокий вдох и выдыхает затем полной грудью. И снова. Всего лишь усталость. Ее просто морально измотало состояние Клэри. Сейчас она соберется, поедет в бар, а там забудется как следует. Отвлечется, расслабится. Это все перенапряжение. Это все из-за чужого состояние, которое она безрезультатно пытается стабилизировать. А оно ведь так не работает; кто бы ей раньше сказал. Перетянуть на себя чужое, избавив и другого, и не пострадав самой, невозможно. Ей бы стоит это усвоить; тогда бы давно уже прекратила перетягивать на себя проблемы братьев, пытаясь помочь, прекратила бы вытаскивать Клэри, пытаться защитить Алека. Но, кажется, подобные (простые вроде бы) истины усваиваться не хотят. Порванные — а на повторе: дура-дура-дура — чулки летят в мусорное ведро, которое вообще-то для бумаг и закончившейся косметики предназначено. Изабель опускается на стул, беглый взгляд на собственное отражение в зеркале бросает. И не больше двух минут подлипает в пространство, куда-то в пол почти, а потом словно резко отмирает. Тянется за ватными дисками, обильно поливает их средством для снятия макияжа. Она не суетится, движения получаются быстрыми из-за давно устоявшихся привычек. Изабель старается заглушить все свои искренние порывы, все свои попытки помочь и перетянуть на себя происходящее. Она спятит, если продолжит. Она, кажется, уже начинает с ума сходить. Она улыбается. Собственному отражению. Так, будто репетирует лучший вариант улыбки для очередной встречи с родителями. Пробует несколько раз различные варианты. Искренности не видит; Алек бы сказал, что она фальшивит. Слишком явно. Изабель пудру с кисточки стряхивает, убеждая себя, что нет никакой разницы в том, как именно она будет улыбаться. Ей просто хочется выпить. Остановить эту суматоху, сосредоточиться хоть немного на себе. На часы не смотрит, когда заканчивает с макияжем. Ежевичная помада за контур губ заезжает, она вытирает ее пальцами. Чуть мажет по подушкам большого и указательного на правой руке; и если не считать испачканных пальцев, то она идеальна. От корней волос до каблуков туфель. Она идеальна; а отвлечься до конца от всей несусветицы не получается. Изабель бросает телефон в комнате, Изабель не хочет ни о чем думать. Ей надо просто побыть наедине с собой; а это «наедине» подразумевает еще и шумный бар, и хорошую порцию текилы. Закрывая за собой дверь в комнату, она прекрасно отдает себе отчет в том, что если что-то произойдет, то ее найти будет непросто. Только ей все равно. Она не хочет, чтобы этой ночью ее хоть кто-то искал. Край платья одергивает и проходит половину коридора; хочется обматерить себя. Потому что вместо того, чтобы просто спокойно выкинуть все из головы, просто уже вспомнить о себе и поставить себя на первое место, она разворачивается и идет к старшему брату. И Изабель убеждает себя, с каждым шагом все больше, что она просто должна удостовериться, что у того все в порядке. Она просто проверит, а потом поедет в бар. Как и собиралась, как и хотела изначально. В этом нет ничего страшного; она себя не теряет в угоду другим. А он важным был всегда. Слишком важным, наверное. Тут так просто ничего не поменять. Она стучится тихо. Дважды костяшками по поверхности двери, на ручку нажимает, несколько удивляясь, что та поддается. Зато нисколько не удивляется тому, что он не спит. Что сидит за столом, несколько озлобленно перекидывает с одного края на другой бумаги, зажимая между пальцев карандаш и под нос что-то бубня себе. Матерится. Скорее всего, даже наверняка. Она в дверях замирает. — Я есть не хочу, — первое, что он говорит ей, не поднимая на нее взгляд. Непроизвольно она улыбается сама себе; едва-едва уголками губ, куда-то почти себе под ноги. И мысленно отмечает, что эта улыбка получается совсем не похожей на все те, что она перед зеркалом тренировала. Абсолютно не похожей и другой. И Изабель отзывается: — Я тоже. Алек переводит на нее взгляд всего на секунду, может, полторы. И она видит — он пытается улыбнуться ей; он пытается не переносить на нее собственные проблемы, собственное раздражение. Только получается хреново, и он снова утыкается в свою эту извечную работу. Ей и спрашивать не надо, чем он там занимается. Она и без того прекрасно знает. А он хочет, чтобы она ушла. Чтобы прямо сейчас развернулась и вышла. Потому что не то время она выбрала, потому что он уже на взводе. Одна фраза, они поссорятся. Так, как давно не ссорились. Потому что у него все из рук валится, потому что он не может никак найти своего парабатая, потому что у него проблемы с его парнем, потому что она, блядь, его возбуждает, его родная сестра. И все ее вопросы — а он почти с вероятностью в девяносто процентов может предположить, что именно она спросит — сейчас не к месту, он отвечать на эти вопросы не хочет. Ему бы просто вернуть Джейса. Всего лишь вернуть его; разве это так много? — Как обстоят дела? — Ты знаешь, — получается совсем не доброжелательно, а он тон собственного голоса уже отрегулировать не может. — Так же, как и несколько часов назад. Прекрати задавать этот вопрос. — Прости, — выходит тихо. И он слышит, не поднимая головы, как она направляется в сторону стола. — Если что-то изменится, ты узнаешь. Не сомневайся. И снова выходит достаточно резко, а Изабель терпит. Не ставит его на место, не говорит, что все это не повод так с ней разговаривать. Только выдыхает как-то тяжело. Шумно. А его и этот звук раздражает сейчас. Она не хочет с ним ссориться, ей хоть где-то надо держаться за стабильность. А у них отношения всегда стабильные. Алек думает, что, если она сейчас его коснется, он взорвется. Если она сейчас решит положить руку ему на ладонь или провести по плечу, то он просто наорет на нее. Не выдержит и наорет; и все равно это будет лучше, чем позволять всем этим недвусмысленным картинам, возникающим в мозгу, становиться реальностью. Ебаное ж блядство. И почему только она всегда выбирает такие моменты? Почему она просто не может оставить его в покое? Почему просто не позволить ему разобраться с одной проблемой, а потом решать другие вопросы по мере их поступления? Но Изабель замирает у стола и молчит. Ему кажется, что у него либо усталость слишком накопилась, либо злость, либо эта непонятная похоть, потому что это тоже раздражает. Кажется, Изабель раздражает одним фактом своего существования. Это вообще нормально? Правда, сейчас понятия нормальности крайне и крайне условные. И даже в эти условные он не вписывается; больше нет. Пауза давит. И тишина в комнате не полная, но все равно ощущения такие, будто бы ему на мозг кто-то давит, будто голову пытаются расплющить, а в ушах вакуум и звон. И Алек пытается разорвать эту тишину. Сосредоточиться на бумагах перед собой получается крайне условно. — Ты что-то еще хотела? Она молчит слишком долго. Отзывается, будто из трубы. Будто спустя минут десять, хоть на деле это нереально. — Нет. Добавляет не сразу: — Просто хотела убедиться, что ты в порядке. — Я в порядке, — фраза выходит с нажимом, взгляд на нее он так и не поднимает. Чувствует, что она смотрит на него. Едва ли не в упор, но сам все равно пытается это игнорировать. Потому что нет, он не станет, не будет. Пошло все оно к черту. К херам собачьим. И на пару секунд кажется, что если ее игнорировать, то ее будто бы и нет. Сколько ему надо пялиться в бумаги, понимая меньше половины того, что там написано, чтобы она ушла? Просто ушла, он большего не просит. (А было бы просто прекрасно, если бы ее вырезали из его сознания, из его снов и этих обоснованно-необоснованных желаний.) — Хорошо, — отзывается она чуть тише. Ей хочется добавить: хорошо, что хоть кто-то сейчас в порядке. Ей хочется сказать: а я нет. Она не чувствует себя слабой. Она себя никчемной ощущает, а это порой намного страшнее. И не веди он себя сейчас вот так, она бы никуда не поехала. Ни в какой бар, никуда. Попросила бы остаться у него на ночь — скажем, на диване, — переоделась бы и сидела с ним, пока не срубило бы сном. Не обязательно даже разговаривать. Ей просто нужна стабильность. Изабель Лайтвуд свою потеряла где-то, а теперь отчаянно пытается найти ее. Удержаться за призрачные крупицы. Даже мысленно отказывается признавать себе, что стабильность между ними по шву трещит. Она не слепая, она сама видела, как этот шов расходиться начал. Непроизвольно вспоминает ровный V-образный шов на теле Розалеса. Ее почти передергивает — хорошо, что Алек не замечает, — и Изабель напоминает себе, что это вообще-то стандартный разрез. Каждый труп разрезают по такому принципу, а потом зашивают. И ее саму однажды так разрежут. — Алек. — Что? — Мы съездили к Магнусу с Клэри, — она тему переводит резко, но сейчас так кажется проще. Проще, чем мысленно будто бы со стороны наблюдать за собственным трупом. — Он сказал, что ее потеря памяти связана с тем, что она сама помнить не хочет. Не исключено, что кто-то и правда подтер ей память, но она сама вспоминать об этом не хочет. И с этим ничего не сделаешь, пока она не будет готова к тому, чтобы вспомнить. Он что-то неразборчиво мычит. Что-то, отдаленно похожее на «ага» и «да какая разница». Бумаги перекладывает специально, пытается начать ее раздражать этим. Если ее все это взбесит, если ей надоест, что он ее не слушает, почти не отвечает, не смотрит на нее, то она уйдет. Пожалуйста, просто уйди. Она бы вытащила эти бумаги у него прямо из рук, она так обычно себя и ведет. Алек именно на это и рассчитывает; пускай она просто психанет и уйдет. Пускай она психанет, пока не психанул он. Пока его не переклинило. А его, кажется, уже клинит. — Он не звонил тебе? — Кто? — Магнус, конечно. Лишь только после этой фразы он перестает тщетно вчитываться в бумаги, он поднимает голову и пересекается с ней взглядом. Раздражает то, что она стоит сбоку. Раздражает то, что она вообще слишком близко. Ему хочется вытянуть руку и оттолкнуть ее примерно на метр. Личное пространство. Она ему воздух перекрывает. Или свет. Или обзор. Какие там еще есть отговорки? — С чего бы он должен мне звонить сегодня? — уточняет Алек; выходит раздраженно. — К тому же, ночью. Изабель смотрит четко на него, взгляд не отводит. Из-за одной включенной настольной лампы, из-за плохого света кажется, что у нее зрачок заполонил собой всю радужку. Мысленно он просит ее заткнуться и уйти. Просто, блядь, уже уйти. Достаточно с него. Хватит. Только Изабель говорит: — Вы должны помириться. — Прекрати давить на меня, — входит сквозь сжатые зубы. Он ее перебивает, он ее слушать не хочет. — Алек, вы взрослые люди. Хватит ломать комедию из-за ерунды. — Хватит. — Позвони ему, — настаивает она. — Я сказал: хватит. Он подрывается с места, чтобы уйти от этого разговора. Чтобы просто уйти, она за ним не пойдет. И надеется, что она пропустит его, что она отойдет в сторону. Просчитывается; потому что Изабель как стояла, так и стоит. Алек больно ударяет ее в плечо, когда встает. Непроизвольно, но сути это не меняет. И он злится, он кипит, у него взгляд просто дикий. А она смотрит на него почти спокойно, чуть задерживает дыхание, в сторону не отходя. Противостоять ему она научилась давно. — Давай, — говорит она решительно, пересекаясь с ним взглядом. Голос понижает, сама, кажется, его этой злостью пропитываться начинает. — Я же вижу, что ты хочешь. Он хочет. Он слишком, блядь, хочет. У нее ноет плечо все еще, когда он несколько порывисто — просто не думать, всего лишь перестать думать — наклоняется к ней, губами фактически впечатываясь в ее губы. Пальцы сжимают ее волосы практически на затылке. У него адреналин в крови херачит от одного ощущения ее губ так близко, тесно и нужно. Секунда, полторы, две. Она отвечать начинает чуть заторможено. Вкус дурной, состояние дурное; стойкое ощущение неправильности глушится где-то на фоне. Телефон на столе вибрирует; Алек отчаянно не хочет отпускать Изабель.