Сукровица

Подонок. Последний ебаный мудак. Алек взгляд тупо пялит в экран телефона, в строчку «пропущенный от Магнус», подносит сигарету ко рту и затягивает. Очередная затяжка приходится слишком сильной, потому что он закашливается. Кашель почти грудной, он тыльной стороной ладони рот прикрывает, глаза разъедает от сигаретного дыма. Он руку от лица убирает, потому что дым от тлеющей сигареты в пальцах заставляет глаза слезиться. Кашлять перестает, снова прикипая взглядом к экрану телефона. Смелости перезвонить не хватает. Он перезвонить просто не может. Не теперь. Телефон в руках начинает звонить. После того пропущенного прошел почти час; Алек тупо продолжает смотреть на экран, пока телефон в руке звонит. Пока его парень продолжает ему звонить. Блядь. Они не рвали, они не расставались. Это он — чертов ублюдок. У него последнее время мозги поехавшие, он сам поехавший. Втягивать в это Магнуса у него просто нет права. Вина накатывает волнами, вина топить начинает, и Алек делает очередную затяжку, убирая телефон в верхний ящик стола и сразу же задвигая этот ящик. Пепел с сигареты летит мимо пепельницы. Он — подонок. У него нет совести. Его парень пытается до него дозвониться, чтобы помириться. Меньше часа назад он целовал свою сестру. Дым тонкой струей изо рта, очередная затяжка. Все еще чересчур явно в сознании, слишком явно. Очистить собственную совесть не получается; в комнате темно, в комнате выключен свет, но это никак не спасает. Он каждую ебаную деталь помнит. Помнит, как задевает ее плечо, и ей больно. Он уверен, что ей больно. Не может быть не; он резкий вдох слышит. И губы у нее мягкие, от нее пахнет этими извечными духами, а ее помада мажется по ее коже под его губами. Ее помада остается на ее подбородке, вокруг ее рта, на его губах. Ее помада везде, а ему плевать. Плевать, потому что она подается вперед и приоткрывает рот, инициативу не перехватывает, всего лишь поддается. И он ее отпускать не хочет, ему мало. Совершенно не похожее ни на один из его гребанных снов; все более явно, более остро. Удержи он ее еще на секунду, удержи он ее всего на мгновение дольше, и у него бы определенно точно встал. Прекратить думать. Просто прекратить об этом, блядь, думать. Прекратить снова и снова прокручивать в голове тот ее взгляд, когда он отрывается от нее, заторможено выпуская ее волосы из своих пальцев. Взгляд, который на секунду, на две, на целую бесконечную вечность можно было принять на удовлетворенный, из-за которого едва не показалось, что она сейчас сама притянет его к себе и продолжит целовать. Пока она не встряхивает головой и не разворачивает, ритмично и быстро стуча каблуками по полу, пока не выскакивает из комнаты. Прекратить думать. Тлеющая сигарета жжет пальцы, Алек тушит ее в пепельнице. Пытается отключить нескончаемый поток мыслей, пытается просто не думать. И не торопится тянуться за следующей сигаретой. Он не может перезвонить Магнусу. Он не может даже ответить тому сообщением. Никак. Только не сейчас. Только не когда он все еще чувствует упругость ее губ и запах, и дыхание. Зря он, блядь, вообще позволил себе это. Потому что одно дело — собственные мысли и откровенная порнуха вместо сна, а совсем другое — вот это, реальное, настоящее. Он ее теперь из головы не вытрясет. Он теперь снова и снова будет думать о том, какой на вкус ее язык. Ебаный извращенец. Последний ублюдок. У него вообще-то есть парень. Он гей вообще-то, с этого начать стоит. И это его младшая сестра. Твою мать. Он помнит, как она слезы по лицу размазывала из-за разбитых коленок года в два или три. Он не может ее хотеть по определению. Хочет. И курить продолжает на автомате, уверяет себя, что надо просто остановить этот блядский поток мыслей. А в голове столько мата, что каждая мысль пропитана насквозь дымом, матом и стойким, не проходящим желанием вернуть ее. Прижать обратно к себе и не выпускать. Обладать ей. Нет. Нет-нет-нет. Нет, блядь. Хорош уже, надо остановиться. Он не может перезвонить Магнусу, он не может пойти спать, он может только продолжать несколько тупо курить одну за одной. А у самого состояние какое-то почти коматозное; будто несколько ночей уже не спал, будто мозг функционирует не полностью. И мысли на грани четкой между «не должен был позволять себе» до «не должен был отпускать ее». Самое херовое — рано или поздно придется говорить. С Изабель, с Магнусом. Какого разговора он боится — не хочет — больше? Тот еще вопрос; а у Алека сейчас одни вопросы, он ответов на них не находит. Куча вопросов и ощущение ее губ на своих. Помада. Чертова помада. Наверное, на его коже до сих пор следы. Он не хочет подходить к зеркалу, он не хочет видеть, банально проверить боится. Заглушить бы как-то, заглушить. Чтобы не шарашило так явно в мозгу, чтобы ничего этого не было. Чтобы в голове одна лишь блаженная пустота и ничего. Изабель опрокидывает очередную — какую-то-там-по-счету — стопку текилы. Музыка долбит так, что создается впечатление, будто у нее даже конечности вибрируют. Второй или третий парень за вечер пытается с ней заговорить, но она зубами вгрызается в лайм с толстой шкурой, невидящим взглядом куда-то прямо в бар, на ровную линию из бутылок. В ушах шум, но не от громких голосов и не от долбящей до вибрации музыки. Она пытается не думать, накрашенными губами машет по стеклу стопки, жалеет, что сегодня обычный день в клубе, а не какая-нибудь вечеринка по случаю чего-то там. Потому что она бы с удовольствием слизала бы соль с симпатичной девчонки или накачанного парня. Все, что угодно, только бы не думать. Текила, текила, текила. Соль, лимон, снова соль. Алек. Блядь, нет, хватит. Девочка заигралась. Изабель опрокидывает еще стопку; чувствует, как ее начинает вести. И пальцами, ногтями практически впивается в деревянную поверхность барной стойки. Смаргивает пелену с глаз, пытается взгляд сфокусировать. Заигралась, еще как заигралась. Потому что почувствовала такой азарт, какого давно не испытывала. А за этим азартом забыла, что это ее старший брат. Дура-дура-идиотка, зубы вгрызаются в лайм, кожуру прокусить не получается. И это раздражает, обижает почти по-детски. У нее помада уже размазалась, она фаланги на излом ставит, держится до одури крепко за дерево, взгляд несколько дурно-ошарашенный переводит в сторону танцпола медленно-заторможено и возвращает обратно. Все хорошо. Изначально собиралась пить, вот теперь и пьет. (Кажется, она все же головой едет.) Она столько уже выпила, у нее уже весь рот проспиртовался, глотка и даже желудок. И она не может чувствовать вкуса сигаретного дыма вперемешку с кофе. Не может вспоминать яркими вспышками ощущений этот поцелуй. Хотя бы потому что она столько раз уже в своей жизни целовалась, что при всем желании не посчитает. Ей хочется взять очередную стопку, но когда пальцы все же сжимаются на стекле, то Изабель с разочарованием и заторможенностью все же вынуждена признать, что та пустая. Пара долгих секунд на попытку прикинуть, сможет ли она заказать еще несколько шотов. Еще секунд шесть или семь на попытку осознать, сможет ли она после такого количества алкоголя не отрубиться прямо здесь. Кто-то хватает ее за плечо, и она перехватывает эту руку и опирается на нее, чтобы встать. Буквально спрыгивает с высокого стула, ощущая, как приземление на высоких каблуках отдается в позвоночнике. Разворачивается и улыбается обворожительно-пьяно, целует в щеку мужчину, полностью игнорируя все, что тот ей пытается прокричать из-за громко разносящейся по залу музыки. — Спасибо, — последние пару гласных непроизвольно растягиваются; Изабель думает, что она больше притворяется пьяной, чем на самом деле таковой является. Ногами перебирает чересчур уверенно, хотя походка и не совсем прямая. Она буквально отталкивается от мужчины — почему-то запоминает только то, что у него рыжая длинная борода и взгляд агрессивно-жестокий — и направляется в сторону выхода. Ловит себя на том, что руки были не те и прикосновения совершенно другие. Трясет головой, волосы на лицо падают, а она плечом вписывается в какую-то длинноногую блондинку. Ей бы не помешало догнаться еще парой порций и поехать с какой-нибудь такой в ближайший мотель. С ней и ее парнем, например. Можно даже к ним домой. А там уже неважно, что дальше. Это хороший способ выбить из себя непрошенные воспоминания. Лучше бы дело было в апатично-потерянной Клэри Фрэй и ее проблемах с памятью; Изабель почему-то ничего о той уже не помнит. Совершенно о ней не думает. Ей в лицо бьет ледяной воздух улицы, а на губах ощущение чужих-родных-братских. Она не помнит, как ловит такси. Не помнит, смеется ли, флиртует ли с таксистом. Помнит только, как валяется, развалившись на заднем сидении и пытается собрать мозги в кучу. Начать соображать, не прокручивать в голове произошедшее в спальне Алека. Но одно с другим связанно, кажется. Да и думать ей с трудом удается, а яркими всполохами копаться в воспоминаниях значительно проще. Свой телефон он бросила где-то в баре. Или где еще? Потеряла, украли, неважно. Она не помнит, что специально оставила его дома; она сейчас почти ничего не помнит. Надо было выпить еще текилы, тогда, быть может, совсем удалось бы забыть все. Быть может, окончательно и бесповоротно. Почему она — не глупая наивная Клэри? Почему ей не может отбить память? Признаваться себе в том, что ей эти ебаные воспоминания нравятся, кажется максимально ненормальным и извращенным. Позорным. На улице холодно, она понимает это, когда вылезает из такси — заплатила или нет, снова не помнит — и потряхивать начинает крупной дрожью от холода. Почти трезвеет, почти начинает отпускать. Изабель от машины отталкивается, пытается запретить себе думать о том, что этот чертов сигаретный запах — за ним тепло. За ним тепло и запах того, кто бы точно ее не выпустил, кто бы не позволил ей вот так посреди ночи шляться. Ангел, блядь, она совсем ебанулась мозгами. Поднимаясь по ступенькам Дюморта, она чудесным образом не ломает каблук и не выворачивает ногу. Хотя хотелось бы, наверное. Потешить этим что-то черное и беснующееся внутри стоило бы. Хватит уже, она эту черноту и без того потешила. В памяти образуется еще несколько провальных дыр, но следующее, что она отчетливо осознает, так это собственный крик в коридорах Дюморта: — Вы здесь уснули все, что ли? Бессмертные вообще не должны спать, время подниматься из гробов! И она уже не такая пьяная, но вести себя хочется максимально ненормально. Чтобы ее кто-то встряхнул, чтобы ее отчитали, блядь, — за что угодно другое, только не за возвращающиеся мысли к тем губам — и вышвырнули отсюда. Кулаком бьет по стене, то ли заторможено, то ли и правда слабо. Ногтями проезжается и спустя пару секунд чувствует боль несколько отдаленно. Встряхивает ладонь, смотрит на пальцы пристально, пытается разглядеть их. И ежится от холода, когда рядом с ней вдруг кто-то оказывается. — Я не спрашиваю, что ты здесь делаешь, — голос у Рафаэль — а это точно он, потому что она разворачивается к нему лицом и внимательно смотрит на него — терпеливый, но все же не спокойный, — я спрашиваю только, как ты сюда попала? И Изабель открывает рот, но слова почему-то не находятся. Ее начинает вести, она рукой в стену упирается, взгляд переводит себе под ноги, потом обратно на Рафаэля. — У вас всегда была хреновая охрана, — и созвучие этих слов кажется настолько комичным, что она начинает смеяться. Ее начинает тянуть к полу от этого смеха, Рафаэль уже собирается помочь ей подняться, но она отмахивается несколько раздраженно. — Я в порядке. За мной не надо присматривать! Правильно: ей бы лучше еще бутылку. Рафаэль тяжело выдыхает, она пытается тщетно найти в его взгляде хоть толику осуждения. Хотя бы немного. Только его там нет; и это злит. На секунду она думает: что будет, если она ударит его? Ни с того ни с сего. Просто влепит пощечину — он разозлится? А ей сейчас надо, чтобы кто-то на нее злился. Потому что злости на саму себя недостаточно; потому что она не чувствует вину или злость. Она ладонь прижимает к себе, большим пальцем указательный зажимает. — Больно, — отзывается несколько тупо-обиженно. — Я схожу за Саймоном, — коротко резюмирует Рафаэль и выжидает пару секунд, будто бы пытается удостовериться, что с ней все будет нормально, что она не покалечится за это время. А Изабель в очередной раз думает, что ей нужно поддать. И, кажется, даже бурчит себе это под нос. — Только не надо меня провожать, — заявляет Изабель уже громче, когда Рафаэль уходить начинает. И думает: провожать не надо, лучше выпроводить. Слезает со своих каблуков, а это именно что «слезает», потому что к земле начинает тянуть и приходится держаться за стену, чтобы не сесть. Потому что Изабель знает, что как только сядет, больше не встанет. Еще хуже — ляжет. У нее на языке испанские проклятья крутятся, но она только что-то сипит неразборчиво себе под нос, пальцами цепляя с пола собственные туфли. Навернуться еще не хватало. Идеальная ночка — осталось только разбить нос в кровь одним падением. И мысль эта кажется настолько глупой, что она усмехается коротко, а потом начинает смеяться в голос, качающейся походкой идет в сторону ближайшего холла. Смех никак не заканчивается, у нее уже живот колит от этого смеха. Изабель ногами по мягкому ковру идет, туфли на пол даже не бросает, всего лишь выпускает их из рук, разжимает пальцы, те с громко-глухим звуком падают рядом с диваном. Звук не отрезвляет; или отрезвляет, но не особо. По крайней мере, она перестает смеяться. Ей не стоит, наверное, делать этого, но Изабель все равно направляется к ближайшему шкафу. Глупо надеяться, что у вампиров есть что-то, кроме крови. Но ей алкоголь в голову бьет, а вместе с тем — и намного болезненнее, чем алкоголь — снова эти ебаные мысли, от которых никак не получается избавиться. Она бы доиграла свою роль до конца, блядь. Она бы дала слабину всего на секунду и сама бы на него полезла, как течная. Забывая, блядь, что это Алек, ее Алек, а с ним нельзя так, он ее брат, он сам весь надломленный и трещинами расходящийся внутри. С ним, блядь, нельзя играться так, как она привыкла играться, когда ей становится скучно. Прекрати, дура. Остановись, ебаная ты идиотка. Хватит уже о нем думать. У нее руки через раз слушаются, она несколько шкафов открывает и всякий раз натыкается либо на какие-то дорогостоящие безделушки, либо на кровь. Пакет за пакетом. На секунду она почти ненавидит Саймона и злится за то, что тот так долго. Это алкоголь бьет в голову, но ей кажется, что если бы прямо сейчас он был тут, она бы засунула ему в рот собственное запястье. Или Рафаэлю. Да, Рафаэлю даже лучше. Ей всеми способами из головы надо выбить мысли. Когда она находит бутылку, ей кажется, что все, привет, горячка, потому что не может быть в Дюморте алкоголя. Зачем он здесь вообще? Но нет, пальцы сжимаю бутылку красного. И она слышит мужской голос, обращающийся к ней — Саймон, точно Саймон, но слова она не разбирает или разбирать не хочет, — и разворачивается, прижимая к себе бутылку. Улыбается шало. У нее, блядь, помада размазанная, и она просто на ногах устоять пытается ровно, ногу подворачивает, чуть скулит от боли, но все равно улыбается. А потом просто протягивает ему бутылку. — Открой, а? У Саймона взгляд обеспокоенный (не тот), и он забирает у нее бутылку. — У тебя все в порядке, Изабель? — только теперь его слова до нее наконец доходят. Потому что он точно говорил что-то еще, но у нее мозги криво соображают. И она почему-то смеется, в сторону дивана направляясь, словно через какую-то мутную и толстую пленку в сознании понимает, что ногу подвернула. — О, я в полном порядке, милый. Ангел, она снова играет. Дура-дура-ебаная-идиотка. Изабель на диван падает не совсем грациозно и понимает, что бутылку Саймон убрал куда-то, что никто ей ничего не откроет, когда разворачивается к нему лицом. Более того, он закрывает все те ящики и шкафы, что она тут разворошила. — Нет, веселиться, конечно, нужно. Но я тебя в таком состоянии давно не видел. Ты как добралась? Рафаэль сказал, что ты еле на ногах стояла. Кстати, я не ревную, не подумай, мы же сейчас вроде как снова расстались. Ну или ты просто не берешь трубку, сухо разговариваешь, потом испаряешься, а сейчас вот приходишь в Дюморт. Не хочешь свадьбы, так ее и не будет. Мы могли бы просто съехаться, а дальше… А дальше она его уже не слушает. В голове и так алкоголь, а быстрая речь Саймона, которая перескакивает с темы на тему так быстро, что Изабель не успевает просто нить уловить, будто разжижает мозги. Она только крутит в своей голове, какая она фальшивая и наигранная сука. Она только ненавидит себя почти физически ощутимо. И говорит: — Дай мне бутылку, Сай. Он что-то продолжает объяснять, что не хочет на нее давить, что она ему все так же нужна, что он не понимает, чего так сильно она боится. А Изабель говорит: — Бутылку открой. На диване вытягивается и смотрит пристально на него, почти прожигает взглядом. Каждое его слово — очередной гвоздь в крышке ее гроба. Того самого, в который кто-то запихнул ее еще живую. Она почему-то снова вспоминает о Клэри; кто-нибудь может ей почистить память, потому что она не хочет помнить тот поцелуй, она не хочет ничего помнить. Изабель голову откидывает то ли спинку, то ли на подлокотник. Одними губами, без звука продолжает настойчиво повторять про бутылку. — Никак не пойму, что такого страшного в серьезных отношениях, что ты их боишься. А ей, наверное, свою жизнь пересмотреть стоит. Глаза несколько минут уже как закрыты, она воздух носом мерными порциями тянет. — Полежи со мной, Саймон, — тихо, почти неслышно; но у него же органы чувств обостренные, он же хищник, услышит. — А то у вас тут холодно, как в склепе. И заторможено понимает, что глупая идея. Потому что он тоже холодный. Потому что чем она вообще думает? Ее затягивает в сон, но она не осознает этого. Ее подташнивает, голову крутит так, что хочется сползти с дивана на пол. Или еще ниже — под землю. Не стоило ей никуда бежать. Тогда бы не было так херово, тогда бы она не думала об этом постоянно. Не крутила бы мысли туда-сюда безостановочно. Мысли расплываются образами, но все же нет сна. Только сигаретный запах уж больно ощутимо стоит в носу, окружает ее и обволакивает. И ей хочется сказать, что дышать нечем, что она хочет свежего воздуха просто, но усталость вдруг такая наваливается, что ей даже пошевелить губами трудно. Ей стоило остаться и поговорить с Алеком. Или пустить все на самотек и потрахаться. Он же ее брат, о чем она вообще думает? Им нельзя. Им нельзя, и она просто эгоистичная сука, если вдруг думает, что это хоть на секунду все могло произойти. Сон получается поверхностно-непонятным; откровенно дерьмовым. Потому что резкий звук, глухие удары в дверь, будят и вытаскивают из этого сна так быстро, что Алеку кажется, что он вообще не спал, когда он подрывается со стула и направляется в сторону двери по какой-то инерции. Хорошо еще, что отрубился не с сигаретой в руке. Поджечь спальню и половину Института, конечно, заманчивая перспектива, но не в ближайшее время. Он натыкается на взгляд Клэри, в котором слишком много то ли страха, то ли какой-то взъерошенности, но все же так и стоит в дверях, не предлагая той войти, сам в коридор тоже не выходит. — Я не могу найти Изабель, — она говорит так, будто у нее вода в легких собирается, булькает и не дает ничего произнести толком. — Все в порядке. Думаю, она где-то сейчас развлекается. И у нее взгляд бегающий, а Алек не понимает, кто его за язык тянет: — Что-то случилось? Но Клэри только руки под грудью складывает, прижимает к себе и отрицательно мотает головой, тупит взгляд куда-то в пол. А он ничего из нее вытягивать не станет, да и кто они такие друг другу, чтобы он успокаивал ее и пытался выяснить, что же с ней не так? — Тогда спокойной ночи, — несколько сухо отзывается Алек. И он уже закрывает дверь, сантиметров десять до дверного косяка, как вдруг она резко подает голос и произносит достаточно четко и громко. — Я могла вытащить его, Алек. Он дверь распахивает резко, даже слишком. И шаг в ее сторону делает непроизвольно. Клэри взгляд от пола поднимает, жует нижнюю губу и пытается собраться с мыслями, у нее на лице это написано жирным шрифтом и крупными буквами. — В смысле «могла»? — переспрашивает Алек. И в голосе у него проскальзывает что-то такое, от чего она подбородок вздергивает, смотрит упрямо и руки начинает в кулаки сжимать. — То есть, могла и не сделала, да? Ты оставила моего брата подыхать, а сама не можешь даже сказать, где он находится. И теперь выясняется, что ты могла его вытащить? Клэри тупо моргает, а Алек наклоняется, буквально физически на нее давит, подавляет и выплевывает в лицо: — Своя шкура дороже его, да, Фрэй? Она начинает воздухом давиться, когда рот открывает. А он снова спрашивает: — Нечего сказать? И она бьет его рукой в грудь, чтобы отошел на пару шагов назад, чтобы она просто могла с мыслями собраться, чтобы не давил на нее, блядь. Только это бесполезно. Потому что он крупнее ее, выше. И на ногах стоит твердо. И тогда Клэри отступает сама. — Я не хотела. — Не хотела меня бить или не хотела оставлять моего брата хер-пойми-где? У нее почти слезы на глазах стоят; но это от упрямства. А Алек понимает, что сейчас вымещает злость. За все. Рыжая девчонка ничего ему лично не делала, а он снова ощущает раздражение по отношению к ней. Ему снова хочется сказать, что она бесполезная и никчемная. Только на Клэри ему плевать. Он не хочет довести ее до слез или до криков и истерик. Садистского в нем нет; есть только ненависть к себе за собственные поступки. И частично возникающая попытка переложить ответственность с себя на кого-то другого. Неосознанно, потому что осознанно он обычно наоборот на себя вину тянет за всех. Она говорит: — Я думаю, что могла его вытащить. Но… ты не понимаешь, — голос ломается, и Алек думает, что она все же что-то вспомнила. Начала вспоминать хотя бы. — Была кровь, много крови… И мне было страшно! Ее голос вдруг резко вскакивает на пару интонаций наверх, она звучит почти истерично и снова сжимает руки в кулаки. — Успокойся, — звучит в ответ. И в его голосе нет раздражения или угрозы, только какая-то усталость, та самая, что вполне объяснима. — Надо было вернуться за ним. Мы бы… мы бы справились. Но я так боялась наткнуться на Себастьяна. Я так боялась, что если остановлюсь или поверну назад, то все. А вас все не было. Последняя фраза звучит откровенным упреком. На секунду, всего на какую-то секунду, Алек представляет, как бьет ее по щеке наотмашь, чтобы пришла в себя и прекратила винить их. Они сутками не спали, они делали все возможное, чтобы ее вытащить. Моргает, и эта картинка из головы испаряется; он бы все равно не стал ее бить. — Успокойся, Клэри, — снова проговаривает он. Дверь оставляет открытой, идет в сторону стола, приходится порыться в ящике. А потом он кидает в ее сторону пачку носовых платков, Клэри реагирует чуть заторможено, но все же ловит и сжимает пачку в руках. — Ты можешь рассказать все моей сестре, если не хочешь говорить мне, — отзывается он, тяжело выдыхая. — Но надо восстановить картину произошедшего. Либо попытаться вспомнить те детали, которые могут помочь нам в поисках Моргенштерна. — Звучит просто, — язвит она в ответ. Алек открывает рот, чтобы что-то сказать на это, но его внимание переключается на звонящий, почти разряженный уже, телефон на столе. Первая мысль — Магнус; и эта мысль тянет за собой столько других, что они начинают его заваливать. Он просто начинает погружаться под эти мысли, как под бетонные пласты. Пялится на экран тупо, спустя несколько секунд приходит в себя будто, маячащее «Саймон» в длинные нити из мыслей не укладывается. Наверное, только поэтому он поднимает трубку. Или еще по какой-то причине; ведь проще разбираться с Клэри, с Саймоном, с кем-угодно, но не с собой и собственной грязью в голове. А грязи этой предостаточно. Грязи этой даже слишком много. Чересчур. — Привет. Э-э… Алек, ты не мог бы приехать в Дюморт? — Зачем? — и взгляд переводит на Клэри, что почему-то до сих пор стоит в его комнате и шмыгает носом, крутя пачку носовых платков в руках. Потом слышит какое-то шебуршание, только после этого Саймон начинает говорить чуть громче, а не почти шептать. — У меня Изабель. — Помирились? Поздравляю, — выходит резко, выходит почти на каких-то минорно-напряженных интонациях. Почему простая фраза в пару слов вдруг вызывает такую непроизвольную реакцию? А в ответ звучит: — Она пьяная, Алек. Ты можешь забрать ее? И информации мало, почти никакой, ее недостаточно. Он сам не знает, что его больше злит и напрягает во всей этой ситуации. Совершенно неадекватная реакция. (Он знать хочет, что они там делали, блядь.) Но вместо этого он снова переводит взгляд на Клэри, только потом уточняет: — А сам? — Думаю, будет лучше, если все же приедешь ты, — отзывается Саймон. Он ненавидеть ее должен — она же позволила; она не должна была ему ничего позволять, — а вместо этого хватает первую попавшуюся куртку, полностью игнорирует рыжую, забывает про нее. Ему плевать, сколько времени, через сколько надо вставать и что вообще-то он должен разобраться сначала в себе, потом объясниться со своим парнем и взять уже собственную жизнь в руки, встряхнуть и привести ее в порядок. Вместо этой ненависти, у него абсолютная пустота в голове, когда он добирается до Дюморта, когда почти ничего не говорит Саймону, а просто смотрит на Изабель, словно оценивая ее внешний вид и прикидывая, что она делала ночью. Пустота в голове, когда он большим пальцем проводит по ее щеке, то ли пытаясь убедиться, что она в порядке, то ли остатки косметики стирая. Но она не просыпается ни от этого жеста, ни даже тогда, когда он, не пытаясь даже разбудить ее, чтобы она сама поехала с ним домой, просто поднимает ее на руки, перехватывая удобнее, чтобы еще и туфли ее забрать. От нее несет алкоголем так явно, что у него нос закладывает от этого запаха. Кажется, что какой-то шот она все же пролила на свое платье. Или кто-то другой. Но это все значения никакого не имеет по сути. Равно до тех пор, пока ему не приходится разбудить ее, чтобы переодеть и уложить спать. Потому что Изабель пальцами сжимает край его расстегнутой куртки, вдыхает шумно, носом прижавшись к нему, и затуманенным взглядом ловит его уставший. — Скажи мне, что ничего не было, — произносит она почти жалобно. Алек пытается ее от себя отодрать, пальцы ее разжать хотя бы, но она держится слишком крепко для пьяной. Губы пересохшие облизывает и смотрит на него упрямо. — Скажи. — Тебе надо принять душ и умыться. Надеть какую-нибудь футболку и лечь, — звучит он этим своим уверенно-прямолинейным тоном. Она уголками губ дергает чуть нервно. И он выдыхает тяжело, шумно, а потом все же говорит: — Ничего не было, Из. Ничего. И она улыбается. Минут через сорок, когда она уже лежит в кровати после ледяного душа, после почти двух литров выпитой воды, завернутая в одеяло, Изабель сжимает до боли ладонь Алека. Подушками пальцев натыкается на мелкие ожоги на его пальцах. Тянет его руку к своему лицу и носом утыкается в его пальцы, прикрывая глаза. А он снова повторяет ту фразу, когда она засыпает уже, а он тупо сидит на полу рядом с ее кроватью.