Сукровица

Пальцы мнут пододеяльник, сминают одеяло; она словно бы пытается его задушить. И ей бы удалось, будь оно одушевленным. Нет, не в душе дело, поправляет себя Изабель, а в способности дышать. Взгляд с рук Клэри на ее лицо она переводит постепенно, а потом протягивает руку и осторожно накрывает обе ее ладони, что сжаты в кулак, что пальцами продолжают стискивать пододеяльник так сильно, что Изабель и в самом деле интересно, что бы сказала ее мать, если бы она себя так вела. Скорее всего, что надо погладить постельное белье. (А ей проверить мозги, потому что она совсем уже рехнулась.) — Прости, — отзывается Клэри. — Задумалась. Изабель улыбается. Изабель, в сущности, знать не хочет, что именно вдруг отвлекло ту, почему она задумалась именно сейчас. Она повторяет себе, что не психиатр, чтобы копаться в чужих мозгах. Она повторяет себе, что ее дело копаться во внутренностях трупов, убивать демонов, искать Джейса, но точно не копаться в чужих мозгах. И все же копаться в чужих мыслях намного проще, чем копаться в своих. После копания в своих обычно приходит тяжесть похмелья; желание ампутировать все чувства и отказаться от всего, что было «до». — Давай попробуем еще раз, — предлагает она на выходе; на каком-то почти легком энтузиазме. Усаживается удобнее на краю кровати и заботливо гладит подругу по рукам. — Только на этот раз сосредоточься не на ощущениях, а на событиях. Они взглядами пересекаются, Изабель боится утвердиться в мысли, что Себастьян мог накачать свою сестру наркотиками — ангел, в еду подсыпать, размешать в еде, это ведь не сложно совершенно — и намеренно выбить у нее почву из-под ног. Чтобы она не могла ничего рассказать внятного потом, чтобы ее отдали Безмолвным Братьям, чтобы приняли за спятившую. Глупости. Моргенштерн бы не стал так заморачиваться. Стал бы. Если бы посчитал то выгодным для самого себя. Изабель напоминает себе, что у Себастьяна паталогическая неспособность любить, патологическая неспособность воспринимать родственные связи. Он самого себя в центр ставит, всех вокруг, будто пешек, по периферии раскидывает. И Клэри в этом списке не исключение; она не самоцель, она — одна из кучи других средств. Так что ничего ему не мешало поиграть с памятью сестры, если так уж посмотреть. Клэри руку выворачивает, переплетает с ней пальцы и глаза зажмуривает, открывает резко, переводит взгляд на Изабель. — Это была комната, обычная комната. Только шторы плотные, и я все не могла подойти к ним достаточно близко, чтобы отодвинуть их в сторону. — Так, хорошо, — тихо произносит Изабель, как бы подбадривая. Чуть сжимает пальцы Клэри в своих, та хмурится, силясь вспомнить, а потом поднимается с кровати и начинает ходить туда-сюда по комнате, трет пальцами виски. — Джейс, Джейс, Джейс… Она шепчет так тихо, но сочетание звуков все равно почему-то бьет по барабанным перепонкам. — Джейс-Джейс-Джейс-Джейс… Изабель никогда не замечала, что в имени брата такие противные шипящие. Не было там никогда шипящих. Почему изо рта Клэри это звучит настолько странно? Почему рвется шипением, змеиным словно бы? — Джейс… — Клэри. — Джейс-Джейс-Джейс… — Клэри! — приходится повысить голос. Но оно работает. Потому что та останавливается резко. И даже голову поворачивает в сторону Изабель; руки опускает медленно, ее взъерошенные волосы, зелено-белые пижамные штаны и совершенно неподходящая к ним футболка будто отдельно от нее самой. Изабель хочется надеяться, что дело в освещении. Ведь не может же быть такого, что та бледнее обычного, а следы порезов на руках так явно выделяются на фоне остальной кожи. — Что с Джейсом? Та губы облизывает. Раз, другой, третий. Потом закусывает нижнюю; Изабель кажется, что все ее попытки давно зашли в тупик, она саму себя обманывает, а не пытается помочь. Никому она помочь не может; а потом Клэри заговаривает. Она говорит: — Это из-за него Себастьян полоснул ножом меня по рукам, — и снова начинает запинаться, будто давиться звуками: — Джейс должен был не мешаться, Джейс должен был сидеть тихо и не привлекать к себе внимания в другой комнате. Я закричала. Если бы я не закричала, ничего бы не было. Изабель не моргает почти, не дышит, но все равно предложения, фразы Клэри рваные. И дело не в том, что Изабель что-то упускает из виду. Клэри говорит так, будто она уже все знает, будто она сидит у нее в голове и отчетливо видит все то же, что видела сама Клэри. Она открывает уже рот, собирается встать с места, но тут Клэри подрывается в сторону ванны. И судя по звукам, успевает как раз вовремя. Изабель идет за ней, но это лишнее; и так понятно по звучным позывам, что рыжую рвет. Простое психологическое проявление отвращения. Она в голове своей пытается уложить: что было первым. Крики или раны на руках. Она пытается собирать все по частям, но легче не становится. Становится все хуже и хуже, труднее. Клэри скручивает очередным рвотным позывом. А Изабель стоит в дверях, плечом подпирает дверной косяк и почему-то даже волосы подержать той не может, пока Клэри выворачивает второй раз, третий. Она только тянется за полотенцем, сжимает его пальцами и несколько тупо смотрит на то, как другую скручивает от рвотных позывов, как она с остатками какого-то перекуса и желудочным соком расстается. Хорошо еще, что полноценно не ела сегодня. Иначе бы это все затянулось и надолго. Изабель не помнит, чтобы ее хоть раз в жизни в буквальном смысле рвало от отвращения, хотя она слышала, что такое более чем возможно. Дело, наверное, в крепком желудке. Или в подготовке охотника. Или в том, что она в морге проторчала достаточную часть своей жизни. Совершенно непрошено мысли уходят в другую сторону. Она думает об утре, когда проснулась в комнате одна. Изабель помнит, абсолютно точно помнит, что, когда ее начало отрубать от усталости и количества алкоголя в крови, ее брат был рядом. Она помнит, как сжимала его руку. Это не приснилось; да и уж если бы что-то и снилось, то точно не это. Он сидел на полу, рядом с ее кроватью. Сидел рядом с ней, как десятки раз до этого; сидел рядом с ней, как и всегда, чтобы она расслабилась и заснула. И она искала его, но не нашла. Клэри закашливается, на секунду Изабель кажется, что она собственной рвотой задохнуться может. И вот тут она отмирает, ладонью касается спины той, протягивает полотенце. — Надо прополоскать рот, — произносит со знанием дела; Клэри полотенце ко рту прижимает, несколько тупо кивает. Изабель проводит ладонью по ее спине, чуть похлопывает и подходит к раковине, включает воду. — Сама встанешь? — Да, — отзывается Клэри тихо. И все же у нее уходит несколько секунд на то, чтобы собраться с мыслями. Шум воды на периферии, лишь потом она поднимается на ноги, полотенце вешает на край ванны, руки под воду засовывает. Больше никаких вопросов Изабель не задает. Лишний раз отмечает для себя, что рыжей психиатр нужен, причем хороший, раз ее буквально блевать тянет от воспоминаний. Да и Магнус бы сказал, что Изабель насильно пытается заставить ее вспомнить, что так нельзя. Что это тоже может провоцировать вот такие реакции, а так нельзя. Но Магнуса здесь нет. Магнуса нет, и никто ее одернуть не может. Никто, кроме нее самой. Изабель смотрит на Клэри через зеркало, бледной она больше не кажется. Не настолько бледной, чтобы это было пугающим. — Если я принесу тебе карту, ты сможешь отметить, где именно вы были? — Он бы поменял местоположение… — Клэри воду выключает, поворачивается лицом к ней. — Сможешь или нет? — и это звучит жестко, Изабель моментально ловит себя, мягкая улыбка по губам расползается. — Пожалуйста. Это очень важно, Клэри. Устала, ужасно устала уже объяснять, насколько важно найти Джейса, насколько важно вернуть его. Потому что если Себастьян его и не тронет сам, то рана на лице его медленно убьет. Уже убивает. Клэри лишь коротко кивает, когда сжимает полотенце в руках, снова прижимает его к лицу. И Изабель, наверное, стоит ей сказать, что то грязное, что то в блевотине, но она не замечает этого. Ей намного важнее, что она, кажется, наконец смогла выбить из Клэри воспоминания. Критически важные воспоминания, благодаря которым они вытащат Джейса. Вернут его домой, она разберется с чертовой инфекцией в его организме. И все это наконец закончится. Все снова будет так, как раньше. Все снова придет в стабильность. Она почти бегом из комнаты той; почти не соображая, думая лишь о том, что осталось всего ничего. Все сдвигается с мертвой точки. Все движется, и скоро все придет к логическому завершению. Изабель карту ищет, сшибая со стола несколько бумаг, задевая папки. Карандаши скатываются, падают на пол, она себе под нос матерится, сжимает в пальцах карту. Потом, все потом. Она подберет, она вернет все на места. Это значения не имеет. Несколько часов, и они вытащат Джейса. Их брат снова будет с ними, все это будет лишь страшным сном. Одним из тех кошмаров, что кажутся бесконечными, а потом звенит будильник, и приходится подрываться с кровати. Подрываться в настоящий кошмар. Она впихивает Клэри в руки маркер, подсовывает карту и смотрит на ту с такой неприкрытой надеждой, с полным доверием. У Клэри в глазах ни то страх, ни то неуверенность, когда она закусывает нижнюю губу и снимает колпачок с маркера. Когда ставит первую точку на карте, а потом рисует еще несколько отметок. Изабель выдыхает с облегчением, внимательно следит за маркером и отметинами на карте. Все сдвигается в мертвой точки. Алек злится, вытаскивая разодранную руку из еще более разодранного рукава куртки. Та поддаваться не хочет. И он зубы сжимает так, что челюсть сводить от напряжения начинает. Часть ткани липнет к мясу, приходится рвать на выдохе. С полурыком-полустоном содрать с себя куртку все же удается. Снять футболку оказывается не проще. Он мясо видит, не просто кровь. Три глубокие полосы ниже плеча, их надо зашить; но его только все это злит. Они почти успели. Они почти были там, где нужно. Все почти закончилось. И он бьет кулаком по кафельной стене душа. Пальцы в кулак все же сжать может. Кистью двигать может. Он не знает, сколько крови потерял, но вся она точно не могла вытечь. Его даже не мутит, а значит, все в порядке. Если бы не раны на руке, то он смог бы вытряхнуть себя из одежды в разы быстрее. Отмыть лицо и руки от крови, ихора и грязи, тело от пота. Снова не успел. Снова, блядь, остался сзади, без какой-либо возможности вытащить того, без кого заметно ломать начинает. Злость не утихает даже тогда, когда вода попадает на рану, прямо на мясо. И Алек терпит; шипит и терпит, потому что не до конца осознает, видимо, что все серьезно. У него на лице запекшаяся кровь, он чувствовать ее начинает лишь тогда, когда она размокает и стекать начинает вниз по телу окрашенной водой. Он бьет по кафелю кулаком еще раз, на этот раз специально задетой рукой. Так, чтобы перед глазами от боли темнеть начало, чтобы от боли снова издать какой-то полузвериный звук. Больно. Откровенно больно, и не стоило ему дергать так явно задетой рукой. Вот же дерьмо. Это зашить надо. Обработать. Перебинтовать. Но он лишь думает о том, что недостаточно серьезно подходит к вопросу. Недостаточно времени уделяет. Недостаточно кидается в сторону любой наводки. Лучше пускай его пришьют где-нибудь, чем он и дальше будет сидеть и заниматься этими бесполезными попытками. Необходимо действовать, нет уже ни времени, чтобы ждать, ни выдержки. Ничего уже нет. Кроме разодранной в мясо руки и вкуса «почти-но-не» на языке. О собственном порыве злости жалеет спустя минуты две, около того, когда приваливается боком к стенке душевой кабины, дышит несколько тяжело и почти вслепую пытается нащупать вентиль, чтобы выключить воду. Надо выйти. Выйти и заняться собственной раной; не был бы слишком безрассудным, не получил бы ее. И это уже отдает какими-то типичными привычками Джейса. Не его, точно не его привычками. Потому что Алек привык все контролировать, просчитывать и учитывать возможные варианты. Джейс бы знал, где его искать. Джейс бы не потратил столько времени, пару раз подставил бы под ножевые раны, но вытащил его в течении пары суток. А он не Джейс, он, похоже, слишком много думает и слишком мало делает. И это ни к чему не приводит. Они были почти на месте. Почти в одно время. Почти, но недостаточно. И не прошивай его болью периодически, он бы не стал даже думать о том, что все это необходимо зашить. Потому что заслуженно, потому что у Алека извращенные понятия о вине и том, как стоит расплачиваться за собственную несовершенность. Он выходит из душа, полотенце сжимает одной рукой и несколько криво обтирается, а потом, не думая почти, прижимает полотенце к руке, обматывая ниже плеча. На футболке чужая, уже почти высохшая кровь. Стычка с людьми Моргенштерна — бельмом на глазу; раздражает, показывает, что все не просто так. Но на этом все. И это только злит, заставляя тупо следовать дальше. А Алек даже понятия не имеет, зачем тому Джейс. Раньше Себастьян и Джейс были связаны, раньше это имело смысл. Сейчас — все настолько запутанно и странно, что ответы найти все равно не получится, так к чему задаваться вопросами? Влезть в трусы и штаны было бы проще, задействовав обе руки, но здравый смысл наконец включается обратно, и он приходит к выводу, что раненной рукой лучше не шевелить. Прижать к телу и добраться до больничного крыла, не рискуя довести себя до черных пятен перед глазами. Зато, кажется, Макс снова с ним разговаривает. Не такой ценой стоит восстанавливать хорошие взаимоотношения, это уж точно. Зато больше самого себя мучить в голову не приходит, а это уже какое-никакое, но достижение за день. Рука болит и ноет, пока ему дерму прошивают насквозь иглой, стягивают кожу и зашивают, а Лидия сидит на койке напротив и полностью игнорирует тот факт, что стоило бы дать мысленную передышку хотя бы на то время, пока его зашивают. — Не хочу поднимать панику раньше времени, но если у Моргенштерна есть Джейс, то можно смело считать, что у него есть пропуск в Институт. Алек морщится и тяжело дышит, когда игла задевает мясо. Зашивающий его нефилим говорит: — Расслабь мышцу и не дергай рукой. — Если Джейса будут пытать, я узнаю, — отзывается Алек почти сразу же. Иной вариант даже не рассматривается. Добровольно Джейс не приведет сюда Себастьяна, Алек в этом уверен. Разве только если снова будет что-то угрожать Клэри; но девчонка пока никуда не намыливается, а в Институте она в безопасности. Разумеется, пока остается в Институте. Хорошо еще, что ей не пришло в голову кинуться впереди всех искать Джейса. Алек чертыхается, снова зубы стискивает. Боль имеет свойство отрезвлять, напрочь все мысли отбивать. Жаль, что нельзя постоянно испытывать физическую боль и не спятить. Ему бы пригодилось, пожалуй. Лидия несколько скептически вскидывает брови и отводит взгляд в сторону. Забинтованную кисть она прижимает к себе, закусывая щеку изнутри, но Алек слишком погружен в свои мысли, он ее перебинтованную руку даже не замечает. Не говоря уже о том, чтобы уточнить, все ли в порядке. Потому что у него ничего не в порядке. Потому что он медленно, но верно начинает сдаваться. А это самое ужасное — не видеть никакого выхода, совершенно никакого просвета. — Алек, — зовет Лидия, привлекая внимание к себе; но он взгляд на нее не переводит. Почти не меняется в лице. — Спасибо, — говорит закончившему с раной медику, несмотря на то, что ту еще перебинтовать необходимо. Лидия продолжает: — Если мы не найдем Эрондейла в течение сорока восьми часов, то мне придется либо объявить его без вести пропавшим, либо мертвым, либо перебежчиком. Мне жаль, но вариантов не много. Сначала ей кажется, что он ее не расслышал. Но спустя секунд семь, что длятся слишком долго как-то, Алек все же переводит на нее взгляд. И Лидия думает, что лучше бы и правда не расслышал, потому что взгляд у него такой, как будто она сказала, что-то из ряда вон. А она говорит о вполне нормальных, абсолютно естественных вещах. — Поисковая группа уже на хвосте у Себастьяна. И если бы не эта чертова рана, то сейчас я был бы с ними. Он звучит так, будто в этом ее прямая вина. Он звучит так, что Лидия чувствует себя несколько неловко. Что ей остается только взглядом нервно бегать, а потом подняться с места. — Выспись сегодня, а завтра вернешься к работе. Для надежности я подпишу приказ о том, чтобы ближайшие часов шесть тебя не выпускали из здания. Ему хочется извиниться почти сразу же, как только тон Бранвелл с дружелюбного и готового поддержать меняется на этот официально-ледяной. Только Алек не успевает ничего сказать: Лидия уже выходит из комнаты, не оставив после себя ничего, кроме этого делового послевкусия и подчеркнутого недоверия к тому, что он прямо сейчас не подорвется догонять отправленную на миссию группу охотников. Ему не верят, а никто не понимает серьезности всей ситуации, никому и в голову не приходит, насколько это большая проблема. Вариантов никаких. Все двигается с мертвой точки, а Алек ложится спать вместо того, чтобы быть в центре событий. И как-то уж слишком быстро усталостью накрывает, буквально вышибая его из бодрствующего состояния. Все двигается с мертвой точки, а потом он просыпается от болевого шока. Его вышвыривает этой болью из сна с такой силой, что все тело будто бы судорогой сводит. Его скручивать начинает, выворачивать, будто режут заживо и изнутри. От болезненных импульсов в мозгу, от слепящей боли, от нескончаемого «Джейс-Джейс-Джейс», что застряло где-то в легких и не дает даже вдоха сделать. И страха. Панического страха, с которым ничего не сделать. Панический страх приходит не сразу. Ровно до тех пор, пока она не видит лица того, в чьих именно внутренностях она ковыряется. Пока грудную клетку распиливает привычными движениями, раскрывает ту, вытаскивает сердце и кладет на весы. Пока труп весь не переполнен кровью, как какая-то чертова ванная, из которой хлещет через край, пока она не понимает, что у нее и руки, и халат, и пластиковые защитные очки — все в крови. В морге никогда столько крови не было, это ненормальное что-то. И она очки снимает, чтобы что-то видеть. Выбившиеся из тугого пучка волосы в крови пачкает, тыльной стороной перчатки в сторону убирает, по лбу и щеке мажет. Откладывает очки в сторону, руки снова в чужую грудную клетку запускает. Взгляд в сторону головы переводит совершенно непроизвольно. А руки копошатся во внутренностях старшего брата. Пробуждение выходит паническим. Изабель просыпается, глаза зажмуривает и скулит куда-то в подушку почти беззвучно. Пока не слышит внезапный звук падения. И это не ее дело, это все ее не касается, могло упасть все, что угодно, это мог быть ветер. Но она почему-то с кровати подрывается, халат прихватывает со стула и влезает в него, забыв даже завязать. Общий коридор — шагов десять с половиной, и она кидается через него. Руками, грудью приземляется на дверь. За ручку дергает; пытается убедить себя, что это все паника из-за кошмара, что это просто ей приснилось, что ей надо успокоиться. (Он посмеется над ней, скажет, что она его разбудила, добавив, чтобы шла к себе спать, что он живой, но сдохнет, если не выспится.) Дверь поддается легко. И сначала она замечает Алека на полу, лишь потом слышит его отчаянные попытки сделать вдох. Воздух свистит у него в легких, воздух со свистом через рот, но выдохов нет, воздух внутрь не попадает просто. Она кидается к нему, коленками бьется об паркет и не замечает это. Пытается его за руки поймать, но он ее не видит будто бы. Взгляд пустой, взгляд будто бы расфокусированный. За слепящей болью, за резью в районе живота, где руна зарубцевалась в шрам уже. За нехваткой воздуха и ощущением потери. Нехваткой куска. Важной составляющей, если не основной. И он в состоянии, что граничит с панической атакой. У него болевой шок; она представить живо может, как он пытался подняться с кровати, пытался иррационально броситься к парабатаю. Тот глухой удар, который она слышала, — это он. Он упал с кровати. Дура, какая же она дура. Дразниться удумала, играться. Ходить по лезвию ножа; это же ее родной брат. Ее Алек, а не какой-то там парень из закусочной или мужик из бара. Изабель ненавидит саму себя за жестокость, пока он от асфиксии задыхается. — Алек, дыши, — у нее сипящий какой-то голос, она ладонями за его лицо хватается, пытается взгляд его поймать. А саму трясет, самой страшно, сама не понимает, что делать. — Слышишь меня? Все хорошо. Алек, все хорошо. Он рот открывает, но вместо чего-то внятного, вместо слов какой-то свист, сменяющийся на стон раненного зверя. Ей страшно. Лишь теперь ей в голову приходит взгляд опустить, пробежаться глазами по голому торсу и с силой разжать его руку, чтобы найти рубец на месте руны, связующей его с братом. Ему край кровати в спину упирается, а ей все кажется, что он сейчас просто сползет на пол и так и будет лежать. Она удержит. Она сможет его удержать, если только он полностью не расслабит все мышцы в теле. Потому что тогда она просто его не поднимет; он в два раза больше нее весит, он крупнее и выше, она просто не поднимет его, если он расслабит все мышцы. Главное — самой в панику не впадать. Главное — быть его опорой, быть той точкой, за которую можно ухватиться. — Алек… — зовет тихо, зовет обессиленно как-то. Ей халат собственный мешается. Тот, что давно уже распахнулся — когда она еще на пол летела к нему — и лишь продолжает мешаться. Изабель за плечи его хватает, снова лицо в ладонях сжимает. Бесполезно. Все будто бы бесполезно. Он ее не слышит, и ему больно. Ее паникой накрывает; она к такому, блядь, не готова. Просто не готова и все тут. И в голове ни одной мысли о том, как они со стороны выглядят. В голове ни одной мысли, что все это максимально странно и дико. Ей страшно, она его теряет будто бы. Страшно до ужаса. Страшно, что прямо сейчас он может слететь. Уйти прямо за Джейсом. — Посмотри на меня! И голос будто чужой чей-то. Потому что в голове страх, в голосе почти истерика, она понимает, что у нее слезы лишь тогда, когда они мешают видеть. Алек взгляд на нее переводит, судя по звуку, воздух в легкие ему все же удается протолкнуть. Она выдыхает облегченно. Повторяет губами без звука почти набор из «молодец», «вот так» и «еще вдох». У него взгляд на ее лице фокусируется, он видеть ее начинает. Воспринимать банально. Ладонь на ее предплечье кладет, дышит надсадно и через рот. У нее руки трясутся, кажется, она его по щекам гладит. Пальцами по скулам, по челюсти, дышит, кажется, с ним вместе. Рвано, неровно и с усилием будто бы. — Джейс? — выдавливает из себя с тем же сипящим звуком. — Мертв, — она не слышит его, она по губам будто угадывает. Не соображает, тупо в эти губы впечатывается, одним касанием. Они оба не запомнят этого даже. — Я сейчас приведу отца, — Изабель на ноги подрывается, ее удерживают лишь его пальцы поперек предплечья. — Не дури, Алек. Он поможет, он терял своего парабатая. В глотке застревает: сейчас не я тебе нужна, а он. Алек теряет ее из поля зрения, в голове стучит отбойный молоток, в голове только оторванная от него часть. В голове прямо по мозгу «Джейс-Джейс-Джейс»; все звенит. Все звенит и временами уходит в полный расфокус. Слышит ее и не слышит одновременно. Выпадает в какой-то пространственный вакуум. В вакуум, в котором нет паники, нет болевого шока. Он воздух из себя выталкивает. Хочет сказать ей, что он и не дурит, что он ее не держит даже. Что он вообще не здесь; он всем своим сознанием там, в пустой части самого себя. Мечется и пытается найти его. Мечется и не может осознать то, что их обрубило. Выглядит максимально апатично; Изабель приходится силой разжимать его пальцы. Пары синяков не избежать, они уже медленно наливаться начинают. Потом будет жалеть свою кожу — не в этой жизни; ее страхом за него кроет, она не задумывается даже, что может ему пальцы вывернуть или сломать, разжимая с такой силой. Она в ногах собственных путается, о свой же халат спотыкается. Ей не больно; физически абсолютно не больно, когда она посреди ночи врывается в спальню к родителям, с трудом мысли в голове собирая. Вся голова его болью забита, все мысли перепутаны и смешаны настолько, что не распутать и не разобраться. Свет врубает, заставляя тех моментально проснуться. Налетает на отца буквально, не осознавая даже того, что тот хоть и в пижаме, но не спал, а сидел в углу комнаты у ночника с какими-то бумагами. И Роберт ловит ее, потому что она рискует полететь и растянуться на полу родительской спальни. — Принцесса, твои колени, — первое, что она слышит от отца. И он ее по плечу гладит, а она ожесточенно руки его с себя скидывает. — Алек, — орет почти. — Ты ему нужен. Иди!