Сукровица

У нее в глазах песок; а на руках перчатки, что просто никак даже не потереть собственное лицо. И дело даже не в том, что стрелки размажет. Дело в том, что если она прямо сейчас просто коснется голой кожи, то это все равно, что подписать себе смертный приговор. От этого руки порой ходуном начинают ходить, а она уже второй день сидит в лаборатории в морге. Права на ошибку сейчас просто нет. Изабель напоминает себе, что она охотник, а ее не для того годами вышкаливали, чтобы она совершила какую-то самую дурацкую ошибку из-за нехватки сна, да еще и в лаборатории, а не на поле боя. Мышцы ломят, она почти жалеет, что не выбиралась хотя бы минут на двадцать или полчаса на тренировку. Просто размяться, пока ее плечи и спина не превратились в здоровую каменную глыбу. И совершенно не помнит, как отрубается на несколько часов. Прямо так, сидя за столом. Без каких-либо снов, будто бы у нее просто сели батарейки. Исключая тот факт, что она все же не робот, а вполне такой живой организм, что вот уже второй день копается в куче справочников, изучая ту самую, срезанную с трупа Джейса заразу. Изабель просыпается резко, дергается, чуть пробирки не задев. — Я не сплю, — выходит несколько нервно. И поворачивается к Шейну — коллеге по моргу, который руку с ее плеча убирает медленно. — Просто задремала, не сплю. — Ты в порядке? — интересуется он. — Пара часов сна тебе бы точно не помешала. Она кивает, улыбка к губам пристает быстро. Ровно до тех пор, пока взглядом на часы не натыкается, глаза закатывает и несколько обреченно стонет, снимая перчатки, и в сторону часов указывает. — Только что у меня и были эти несколько часов. С места поднимает, в сторону шкафчика с чистыми прямоугольниками стекла идет. И добавляет несколько поспешно, оборачиваясь через плечо: — Главное — не влезь кожей в образец. Шейн вверх поднимает ладонь, демонстрируя перчатку. И не то что бы от этого становится легче, но, наверное, все же становится. Еще больше жертв ей не нужно. (Она все равно до сих пор винит себя в том, что с Джейсом случилось. Если б раньше разобралась со всем этим, но можно было бы просто тонкий слой кожи с щеки срезать. Все было бы хорошо, он был бы жив.) Он говорит: — К тому же, игрушки Лайтвуд лучше не трогать. Изабель широко улыбается, влезает в свежие перчатки и достает пару стекол из шкафа, закрывая дверцу. Сама не замечает уже, как притворяется довольной и счастливой, когда ее окружают другие. Когда не одна, когда надо просто держать лицо. Быть достойной фамилии, не быть девчонкой или что-то там еще подобное. Она и не помнит уже, сколько всего подобного в том длинном списке, следуя которому она вечно «должна». Настолько все должна, что потратила два дня на все это. И не смогла сразу закончить, потому что трясло из-за смерти брата. Потому что она та еще слабовольная и жалкая девчонка, если задуматься. Из пробирки на одно стекло капает чуть густую жидкость, вторым накрывает. Если все получилось верно, то она несколько часов назад все же смогла найти то, что остановит этот странный вид ихора. Образец полученного материала убирает в холодильник, туда же рядом собственную находку. — Если все удачно, то мне Конклав еще спасибо скажет, — говорит в характерной ей манере, оборачиваясь лицом к коллеге. — Извини, что оставила морг на тебя, но это и правда очень важно. Он кивает понимающе, все же звучит несколько мрачно, когда пытается отшутиться на ее фразу: — Лучше бы повысили или прибавку дали. Изабель улыбается широко, стягивает уже другие перчатки, отправляет обе пары в мусорное ведро. Проверяет стол, чтобы на нем не осталось ничего лишнего. И слышит, как Шейн зовет ее по имени. — Лайтвуд. А уже думала, что он ушел. Видимо, не просто так приходил. Да и глупо думать, что он каким-то образом узнал, что она спит прямо на столе в лаборатории и надо бы ее разбудить, пока она носом не влезла куда-нибудь, куда совершенно не нужно. — Да? — отзывается она все той же доброжелательно-расслабленной интонацией. И поворачивается к нему лицом, потому что он как-то медлит. Ей же пошутить хочется, что не решил же он позвать ее на свидание, но потом они взглядами всего на секунду пересекаются. И шутить больше не хочется. — Мариза дату выбрала, — говорит он как-то мрачно. — Да и труп уже готов. Так что лучше ты от меня узнаешь, что мы его вскрыли. Кажется, она пропускает вдоха три или даже четыре. Она трупов за свою жизнь видела столько, что такие новости просто не должны выбивать из колеи. Только все равно выбивают; Изабель мысли пытается в кучу собрать. Так, чтобы в голове не была пустота и какое-то паническое осознание вместе с ней. У нее улыбка с лица сползает без какого-либо контроля. И добрых секунд восемь она просто пытается прийти в себя. А потом видит, как он открывает рот, почти угадывает слова жалости и сожаления. Приходит в себя резко. Головой чуть в сторону ведет, что заколка чуть из волос не вылетает. И улыбается широко. — Да, спасибо. Спасибо, что сказал. Никакой реакции не ждет, просто не дает ей проявиться. Шагом быстрым просто убегает в сторону раздевалок, каблуками стуча по полу. Дышит надсадно, заставляет себя дышать, а не разрыдаться прямо здесь. Потому что не одна, потому что в раздевалке еще двое. Изабель старается держать себя в руках настолько, чтобы жесты не выглядели нервными или резкими, ей просто нужно снять с себя этот халат, закинуть заколку в шкафчик. Она в полном порядке. Она в полном, мать его, порядке. В полном. Вдох-выдох. Снова вдох. Ей надо просто поговорить с матерью. И она даже направляется в нужную ей сторону, пока вдруг не останавливается резко, прислоняется к стене, будто бы ей нужно и правда держаться, потому что сломался каблук или еще что-то. Вдох-выдох, снова вдох. Очередной выдох. Ей просто нужно сначала к себе. Прорыдаться. (Нажраться.) А там можно уже и с матерью поговорить. Заодно спросив, почему ей никто не сказал, что уже так скоро, что уже все решено. И ей просто интересно, одна ли она такая, кто не в курсе, потому что провела двое суток в лаборатории в морге (потому что ее ни во что не ставят), или есть еще кто-то, кто узнает в последнюю минуту. Невольно почему-то вспоминает о Клэри. Изабель ее не видела все это время и даже не поинтересовалась, почему та испарилась из Института тогда вечером и все ли у нее в порядке. Сообщения Саймона о том, что она нашлась и все нормально, оказалось более, чем достаточно, чтобы она и думать прекратила об этой ситуации. Да и все это время с Клэри провел как раз Саймон, никак не она. Наверное, так и лучше. Наверное, ей просто нужен перерыв. Саймон и так мертвый, он вполне сможет выдержать все, что творится у рыжей девчонки в голове. Мертвый, конечно, совсем не значит, что вместо нервов у него железобетон, но он вполне справляется. Да и пары упаковок с кровью, валяющихся в рюкзаке, вполне хватает, чтобы не коситься на Клэри как на батончик с орехами. (Он и не особо помнит уже, честно говоря, какие там на вкус эти ореховые батончики. Можно, конечно, их обмазать кровью, но вкус все равно не тот.) Клэри на него не косится, когда он ходит по ее комнате с пакетом крови, засунув внутрь трубочку и задумчиво потягивая густую карминово-бордовую жижу, как раньше газировку или какой-нибудь молочный коктейль. Она теперь почти не замечает его этих привычек, хотя они все еще и не кажутся чем-то неотъемлемым. Саймон просто знает, что она вся в себе. Странно, что ему вообще удается уговорить ее поспать. — Смешные пижамные штаны, — говорит он, выпуская изо рта трубочку с кровью. — Давно они у тебя? И улыбается так, как будто им снова лет по семь, они все по уши перепачканные в песке, а Люк вытаскивает их за комбинезоны из песочницы. Она взгляд на собственные ноги опускает, как-то задумчиво звучит, когда все же отзывается. — Им уже года три. Взгляд на него поднимает, ей вообще не до этих штанов, хочется попросить его прекратить быть ее нянькой и просто... чем он там теперь занимается в свободное время? Это вообще законно, что он уже два дня как в Институте? Саймон плечами пожимает: — Ну ты не часто приглашаешь меня на пижамные вечеринки, — усаживается в кресло и продолжает потягивать кровь из пакета. Клэри мнется. Смотрит на него и мнется. Ноги, коленки к груди подтягивает. Саймону же можно сказать абсолютно все что угодно. Он никому не растреплет. Да, он вампир. Да, он уже несколько лет вроде как нежить. Да, они несколько разным законам тут подчиняются. Но это же Саймон, в конце концов. До всего этого Сумеречного мира, до всей этой истории вообще он был ее лучшим другом, а значит, что вся эта дружба намного важнее всего, что творится вокруг. Он улыбается ей совершенно искренне. Широкой такой улыбкой, что клыки видно. И Клэри просто не может ему не доверять, если задуматься. Даже если не задумываться. Он — самый надежный из всех, кого она знает. Надежнее его и быть не может. Такого не придумаешь. Если кому она и может довериться, то только ему. Она коленки опускает, садится по-турецки и сжимает ладонями собственные ступни. Говорит: — Я кое-что расскажу тебе, но ты должен пообещать мне, что никто не узнает об этом. — Я могила, — отзывается Саймон, снова тянет кровь из трубочки и добавляет: — Буквально вообще-то. Он снова улыбается, а Клэри не меняется в лице даже. — Никто, — продолжает она. — Ни Изабель, ни Алек, ни Магнус. Никто. Даже из самых лучших побуждений, Сай. Вместо ответа кивок головы. — Я сама расскажу им, если буду готова. Когда буду готова. Саймон снова кивает, а Клэри кажется, что она хоть немного, но начинает расслабляться. И совсем не потому, что ей нужно все это вслух проговорить. Оправдаться перед самой собой, совсем нет. (Ей еще как нужно оправдаться перед самой собой; хотя бы чтобы не винить себя в смерти Джейса.) Он садится на край ее кровати. Достаточно близко и достаточно далеко. Самое то для поддержки, самое то, чтобы не давить на нее. И за это Клэри ему благодарна. Приходится сделать глубокий вздох и прикрыть глаза, чтобы просто начать говорить. Она и раньше знала, что это будет совсем не просто, но почему-то сейчас, когда она почти решилась уже, язык словно бы к небу присыхать начинает. И Клэри заставляет себя, силой пытается отодрать его от неба и начать говорить. Спасибо, что Саймон взглядом ее не пилит, хотя она все равно чувствует, физически ощущает, что он смотрит на нее. — Все не должно было закончиться так, — говорит она. Выдыхает уже более размеренно и глаза открывает, сначала смотрит четко ему в глаза, а потом все же начинает взгляд переводить в сторону. Ей надо вспомнить, ей надо набраться смелости. Трусихой никогда не была вроде. Вроде. Еще один глубокий вздох. На этот раз не такой шумный. Мысленное спасибо ему за то, что не торопит и не задает тупых вопросов. Клэри волосы за ухо заправляет. — Мне на телефон пришло сообщение. Часа в четыре утра, может раньше или позже, я уже не помню. Номер не определился, но я просто знала, что это был он, никто другой быть не мог, — и поясняет: — Себастьян. Саймон кивает. Она ждет, что он сейчас откроет рот. Что скажет: почему ты вообще ответила? Спросит: зачем прочитала? И вот тогда она рискует скатиться в истерику, у нее уже ком к горлу подступает. Но Саймон молчит. Смотрит на нее, дает возможность ей высказать все, что ей хочется высказать. Все то, что ее мучает. И Клэри прекрасно понимает, что, если бы взялась его сейчас благодарить, ей бы просто не хватило слов. Слов, сил, чего-то-там-еще. — Он предлагал встретиться. Знаю, с моей стороны это было самонадеянно, но я решила, что ничем не рискую. В конце концов, я всегда была нужна ему живой и… да, это глупо, но я все же его сестра. И иногда мне кажется, что я все же могу достучаться до Джонатана. Не мог же он исчезнуть окончательно. Он где-то там внутри, до него надо просто достучаться, понимаешь? Саймон хмыкает себе под нос и убирает в сторону пустой уже пакет из-под крови. Снова взгляд на нее переводит. — И ты согласилась? — Сейчас ты скажешь: «О чем ты думала?». — Потому что о чем ты думала, Клэри? Он ненормальный, и все это знают. Почему ты не сказала хоть кому-то? — он практически тараторит, она жмурится. Несколько ровных вдохов-выдохов. — Ты тоже меня осуждаешь. Не отвечай, я знаю, что осуждаешь. Но я должна была пойти одна. Иначе бы все обернулось резней, а не переговорами. — Переговорами? Серьезно? Она слышит несколько нервную насмешку в голосе. Саймон за руку ее берет и ладонь в своих холодных — мертвых — пальцах сжимает. — Ты рисковала жизнью, Клэри. Доверилась этому больному психу. Что бы он тебе ни обещал, он соврал. И я рад, что ты просто жива, ладно? Он обнимает до того, как она успевает ответить. До того, как она набирает достаточно сухого воздуха в легкие, чтобы сухим языком проговорить: — Он обещал все прекратить. Войну, смерти — все. Я просто должна была пойти с ним. Если бы Джейс не нашел меня, то вы бы все уже давно были спасены. Саймон выпускает ее из объятий, отстраняется. Едва ли не отшатывается. И смотрит на нее округлившимися глазами, как на сумасшедшую. Так, будто она окончательно сошла с ума, просто слетела с катушек. — Ты-ты… ты понимаешь, что именно ты несешь сейчас, Клэри? — он тараторит, проглатывает звуки и сливает их воедино. Клэри смотрит четко на него, взгляд в сторону не переводит. И самое страшное, что Саймон видит у нее на лице — она понимает. Она прекрасно понимает, что именно говорит, и именно так и думает. Это не выплеснутые импульсом слова, это не нервозность и не что-то по принципу «лишь бы сказать». Она действительно так считает. — Я должна была пойти с ним, чтобы спасти Сумеречный мир. Чтобы спасти вас. И если бы нужно было, я бы пошла с ним снова. На секунду ей кажется, что он назовет ее сумасшедшей. Ненормально. Психованной. Какие там еще синонимы? Назовет всеми ими, а потом подорвется с края кровати и вылетит из ее комнаты. И она уже ждет, она правда ждет чего-то подобного. Саймон несколько раз кивает (был бы живым, наверное, тяжело бы выдохнул еще) и снова ладонью накрывает ее руки. — Я и забыл, что ты у нас героиня, — уголки губ ползут наверх, и это немного не то, что она ждала, что все еще ждет от него. — В следующий раз, когда будешь спасать мир, просто помни, что еще есть мы. И ты нам всем дорога. Не как спасительница вселенной, хотя это и большая честь — дружить с той, что может остановить любую войну, а как мой друг. Как наш общий друг. Она усмехается куда-то себе под нос, опуская голову так, что волосы сильно закрывают лицо. И понять, насколько ее эмоции ровные, становится еще труднее. Клэри сжимает ладонь Саймона своей. — Надо было сказать Джейсу, чтобы не смел меня искать. Пауза. — Он был бы жив. Еще одна, короче. — Я бы не убила его, если бы просто сказала. Голос вздрагивает слишком заметно. Она носом хлюпает, и Саймон может только снова обнять ее и молча, ни в чем не убеждая и не переубеждая, пытаться ее успокоить. Прекрасно понимая, что ей нужна помощь. И эта помощь должна исходить не от него. Он эту самую помощь просто не в состоянии обеспечить. Не он один. Изабель вливает в себя очередной шот, ударяя дном пустой посудины о барную стойку, но звука этого даже не слышит; звук растворяется в какофонии, которая вроде как должна быть музыкой. У нее в ушах несколько звенит, но их просто от громких звуков вокруг несколько закладывать начинает. Она старается не считать особо, сколько там пьет, просто потому что так проще. А еще потому, что ей надо хоть как-то отвлечься, а не прокручивать в голове снова и снова произошедшие события, не думать о том, как помочь Клэри, не анализировать собственное поведение и эту дурацкую игру, что она затеяла. Игру ли? Об этом нет тоже никакого желания думать. Она заедает лаймом то, что вроде как должно было бы текилой. Или Б-52, кто разберет уже, что именно и в каком порядке было. От барной стойки приходится чуть оттолкнуться, она с толпой сливается, вписывается в нее. Ей плевать, что или кто вокруг. Музыка нетрезвый мозг захватывает просто и достаточно быстро. Она голову запрокидывает и просто в эти звуки погружается, умудряется каким-то образом поймать ритм. В голове образуется блаженная пустота — то самое идеальное состояние, когда не нужно ни больше ни меньше алкоголя. Идеальная доза. (Идеальная дозировка.) Ощущение толпы, алкоголя в крови, духоты и потных тел вокруг все так же помогает отвлечься, как и раньше. И она только широко улыбается, когда замечает, что к ней ближе притирается какой-то парень. И пока диджей делает переход от одного трека к другому через затухание, она голос повышает. — Извини, красавчик, сегодня я уеду домой одна. Наверное, это текила, но она непроизвольно подмигивает и просто продолжает двигать бедрами в такт уже новому треку, не уделяя больше никакого внимания тому. Парадокс: она хочет отдохнуть, максимально забыться, но секс в список расслаблений сегодня не входит. Изабель не знает, будет ли жалеть об этом завтра. Лишь только снова идет в сторону бара, наклоняется и громким голосом делает еще заказ. Замечает, что бармен останавливает взгляд на ее груди и коротко усмехается себе под нос — сама до конца не зная, от чувства ли превосходства или от отвращения — и мысленно решает, что можно вполне оставить его без чаевых. Чаевые он уже получил. В другом виде, но точно обиженным не остался. Она не особо помнит, как расплачивается. Зато отчетливо помнит, что пока ждет свой сраный чек, кто-то особо самоуверенный хватает ее за локоть. (На секунду она готова поспорить, что это Джейс; пока не слышит голос, пока не вспоминает, что собственным скальпелем соскребала образцы с его трупа.) — Тебе помочь, красавица? И несмотря на то, что у нее ногу заносит чуть в сторону, она все же продолжает стоять прямо. Руку на себя дергает. Лишь только со второго раза выдернуть удается. — Красавица, — и делает акцент на этом слове, ладонью накрывает чек, протянутый барменом, и тянет кусок бумаги по поверхности стола к себе, — вполне самостоятельная. — А я настаиваю, — он перекрикивает, кажется, музыку, делает два шага к ней ближе. Изабель ладонь выставляет перед собой, в грудь упирается мужику, чьего лица даже особо разглядеть не может. Говорит, практически наклоняясь к нему, улыбаясь слишком широко даже для пьяной: — А ты не настаивай. Это может пары сломанных ребер стоить. На пьяный смешок она даже не реагирует, просто обходит его, не до конца понимая, как все же удалось быть вполне маневренной, а не вписаться в кого-то другого, кто стоит рядом. Пробираясь сквозь толпу к выходу, Изабель умудряется забыть об этом мелком инциденте, а когда выходит на улицу, то беспокоит лишь непривычно холодный воздух. Короткое платье с открытыми руками — не самый лучший выбор для того, чтобы возвращаться потной, пьяной и замерзающей домой. Но в этом, наверное, тоже есть какой-то смысл. Хотя бы потому, что сейчас она отчетливо видит этот смысл. Юбку ниже одергивает, а та все равно чуть задирается обратно, когда она поднимает руку, чтобы привлечь внимание проезжающего мимо такси. Удается на второй или третий раз. Изабель залезает в машину, когда чувствует, как несколько капель падают на лицо и руки. Успевает сесть на заднее сидение ровно до того момента, пока не начинается дождь. Откидывается на спинку кресла, глаза прикрывает, пытаясь справиться с тяжелой головой. — Куда? Вполне короткая фраза, но ей приходится напомнить себе, что она в машине, что она так и не сказала, куда они едут. А еще то, что трупу Джейса совсем не место в ее пьяной голове. — Я не помню номер дома, — врет вполне убедительно. — Давайте к заброшенной церкви, я там сориентируюсь. И слышит тихое «ну это вряд ли», брошенное таксистом себе под нос, но полностью игнорирует. Глаза открывает, моргает несколько раз, чтобы убрать несуществующий песок в глазах. Смотрит на стекло, на которое приземляются капли дождя и только теперь делает глубокий выдох. Машина трогается. А трупу Джейса все так же не место в ее голове. Изабель ладонями трет замерзшие плечи; ей просто хочется домой. Стянуть с себя эту тряпку и забраться под одеяло. Не думать ни о чем. Уж точно не о трупе того, с кем она провела бок о бок большую часть жизни. Ей было проще раньше. Когда она пила чаще и больше. Когда Алек забирал ее невменяемую из очередного клуба, заворачивал в свою куртку и периодически спрашивал, не попросить ли остановить машину, чтобы она проблевалась. И эти мысли кажутся сейчас вполне логичными, оправданными — все лучше, чем снова представлять труп и чувствовать подступающую тошноту не из-за алкоголя в желудке, а из-за отвращения к самой себе, происходящему вокруг и просто всему, — но она почему-то мысленно уходит в сторону. Она всегда прижималась к его боку и пыталась просто держаться за него, чтобы мир вокруг не вращался. Потому что все не может быть совсем хреново, если он просто ее держит. Изабель не хочет думать об этом. Потому что голову сносит в сторону его рук, его этого обеспокоенного взгляда. Ей просто пить хочется, у нее алкоголя много в желудке. Губы просто сохнут, она облизывает их. И не запрещает себе о его губах думать. Машина тормозит плавно; Изабель жалеет, что не резко, что она не прикладывается головой о переднее сидение. Это бы хорошо отрезвило. Она смутно помнит, как расплачивается, совсем не слышит вполне здравые вопросы таксиста о том, не может ли ее кто-то встретить или какой именно дом, он подвезет ближе. Ей плевать, она сумеречная охотница, блядь. Пьяная — да, мечущаяся между мыслями о трупе и сексе с родным братом — да. Но она может сама за себя постоять, было бы оно все неладно. И уж тем более ей нечего бояться Института. Чертовы примитивные. Ей бы стоило не бросать стило в комнате, одна небольшая активированная руна избавила бы ее от недоумевающего взгляда таксиста вслед. Она даже не особо уверена, что тот и правда смотрел, как пьяная девица несколько шаткой походкой поднимается по ступеням и заходит в заброшенное здание. Она ни в чем не может быть уверена, но забывает об этом, как только дверь за ней закрывается. Сил и упрямства хватает, чтобы дойти до ближайшей лавки в коридоре и плюхнуться на нее задницей. Она виски трет и глаза широко распахивает, заставляя себя собраться и сконцентрироваться. Она напивалась и хуже. Намного хуже. Когда сама идти не могла. Когда Алеку проще было взять ее на руки. Когда он затаскивал ее под холодный душ и держал там бесконечно долгое время — длиной в несколько минут — под ледяной водой, чтобы она хоть как-то очухалась. Он столько раз видел ее голой, но в этом не было ничего сексуального. Потому что у нее была блевотина в волосах, которую он вымывал. Потому что у нее тряслись губы, и она просила выключить воду, ныла, чтобы он просто обнял ее, что она замерзла. Когда он вытирал ее, переодевал, укладывал в кровать. У нее каша в голове, блядь. Она так терпеть не могла всю эту его заботу, а теперь сидит и не может перестать думать об этом. На очередном витке недомыслей-недовоспоминаний, все же удается подняться с места. Ведет чуть левее, но она ладонью за стену цепляется и вполне ровно стоит. Половина дороги до собственной комнаты смывается из памяти будто текилой, но она эту дорогу до автоматизма столько лет назад довела, что не забыла бы в любом случае. Есть вещи, которые не забываются. Вроде бутылки воды по утрам и тарелки яичницы, которая за завтраком просто ставилась перед ней, без язвительных комментариев про адскую ночку и заблеванный пол в коридоре. Она в кровать ложится, в плед закручивается, даже под одеяло не заползает. Прямо в платье и накрашенная. (Даже тогда, когда ее не приходилось тащить пьяную в душ, он всегда смывал водой с ее лица всю косметику, пока она ныла что-то о том, чтобы не бросал, что у нее голова кружится, что она не помнит, в какой стороне кровать.) Мысли крутятся в голове без ее воли; Изабель уже не разбирает, где просто мысли, а где уже наступающий сон. Просто чувствует рядом чужое тело, цепляется за чужие плечи, лицо в грудь утыкается и мысленно просит, чтобы он ее держал, потому что она сама себя уже не держит. Ни физически, ни морально. Все рассыпается со звуком будильника. Этот звук бьет ей по голове, а она, запутавшаяся в пледе, пытающая запихнуть под него вечно выскальзывающую ногу, замерзшая, просто не понимает, почему этот чертов телефон вообще звонит. Почему он не сел? Она ничего на зарядку пьяной не могла поставить. Она ничего вообще не могла — все она могла, раз справилась вполне сама и без чужой помощи. Будильник затыкается, и Изабель умудряется заснуть за те восемь минут отсрочки. И когда слышит раздирающий голову звук снова, то обреченно стонет в голос и рукой шарит по кровати, чтобы найти то, что, кажется, было создано, чтобы убивать ее. Максимально добить в классическом сочетании с похмельем. Чтобы дотянуться до телефона, приходится свеситься с края кровати. Тот валяется на полу чуть в стороне. И показывает пресловутый один процент зарядки. Изабель щурится, выключая будильник, укладывается обратно на бок на кровати, зачем-то телефон тянет за собой. И тупо смотрит на дату на экране. Вот почему вообще есть будильник. Она его не ночью ставила. Не до клуба, не после. Проспала сутки, кажется. День похорон Джейса. Блядь. Блядь-блядь-блядь-ебаное-дерьмо. Она лицом утыкается в подушку и орет. Звук подавляется, но частично. Когда Изабель все же заставляет сесть на кровати, ее еще несколько мотает. Но зато ее физическое состояние вполне соответствует моральному. Она кидает телефон на другую сторону кровати и осматривает комнату, восстанавливая события ночи. Хорошо, что все же мозги остались на месте; она не хотела бы найти в этот день рядом с собой какое-то чужое тело — неважно какого пола. Сегодня, сейчас ей лучше быть одной. Изабель не сразу, но выпутывается из гребаного пледа, в сторону собственной ванны направляется. Ей сегодня надо нарисовать лицо, спрятаться в футляр из белого платья. И быть стабильной опорой, а не размазанной девчонкой — иронично, учитывая то, что, когда она смотрит на себя в зеркало, то находит на лице остатки размазанного о плед, одеяло и подушку макияжа. Не говоря уже о том, чтобы вытащить из кровати девчонку Фрэй и привести в надлежащее состояние. А когда весь этот день кончится, она нажрется. Вольет в себя все то, что останется после похорон. Осталось только дотянуть до ночи.