Сукровица

В день похорон Джейса Алек физически не может подняться с кровати. У него мышцы тяжелые, кости неподъемные. И сил самого себя поднять, заставить сесть и ровно держаться совершенно нет. Состояние, будто он пил всю ночь, мешая все, что только горит. С поправкой на то, что ему и капли, разбавленной водой, не попадало в рот. С поправкой на то, что он бы не стал наказывать себя еще сильнее. На часы смотрит вымученно и совершенно четко понимает, что он не хочет видеть труп парабатая. Совсем недавно буквально рвался в морге посмотреть, просто убедиться (в чем? что это не Джейс? что Джейс все еще где-то жив?), а теперь воротит от одних только мыслей о том, что он будет находиться там — в одном помещении с тем, что когда-то было его братом. Стоит только подумать обо всем этом, непроизвольно запах морга вспоминается. По сути, он может пролежать здесь до тех пор, пока его не начнут искать. Пока его отсутствие не станет слишком заметным. Он может просто и дальше так лежать, смотреть на часы и стараться отрицать то, что, как взрослый человек, он должен был принять еще давно. Примерно с того момента, как труп принесли в Институт. Примерно тогда он должен был понять, что смерть Джейса — данность, а с данностью спорить глупо. Как и убеждать себя в том, что от этого можно сбежать, спрятаться, закрывшись слоем тупой злости и апатии. В общей душевой народу слишком много — хотя с каких пор четыре человека считается слишком много? — и он просто пытается игнорировать чужое присутствие, руками о раковину опирается и видит чертову усталость в кругах под глазами, а замученном взгляде. Он не готов, не может. Дело не в ребячестве; он просто не хочет окончательно отрывать от себя часть. И стоит с включенной в раковине водой слишком долго, потому что его по фамилии окликают, совсем не дежурно спрашивая, как он там себя чувствует. — Нормально. Никак. Не нормально. Хотя бы себе не ври. Другим — пожалуйста, сколько угодно. А себе бы пора просто признаться. Это же тоже факт, очередная данность. Он заставляет себя побриться, он заставляет себя принять душ, он заставляет себя даже что-то съесть, что мало похоже на завтрак, но будет считаться им. Алек буквально заставляет себя прожить этот день, обещая себе, что потом — когда-то точно — ему станет легче. Отец говорит, что сначала так и должно быть, в этом суть связи, сама суть клятвы. Алеку кажется, что он должен жалеть о том, что когда-то будучи мальчишкой согласился на парабатая. Вместо этого, вливая в желудок вторую чашку кофе подряд, он ненавидит Джейса. Настоящей и отчетливой такой ненавистью. Ненавидит за то, что тот так и не сдержал обещание, которое они когда-то друг другу дали. Без официальных церемоний, без дополнительных рун, без чужих глаз. Сдохнуть вместе. Чтобы ни один из них не знал, что это за боль от потери парабатая, о которой все говорят. Сдохнуть вместе — в бою. Не так, как Джейс. Эгоистично. Забыв о нем. Оставив его перемалывать всю эту боль снова и снова. — Можешь взять мою яичницу, — говорит Макс, а Алек только сейчас замечает, что все это время сидит за кухонным столом прямо напротив младшего. — Я поем вчерашние бобы. Он не помнит, чтобы они мирились. Он не помнит, чтобы Макс был таким отходчивым и прощал ему то бесцеремонное указывание на возраст. Но тот все равно по плечу хлопает, свою тарелку ему отдает и лезет в холодильник, что-то жуя уже на ходу. Больше никаких разговоров, Макс садится обратно на стул напротив и ложкой ковыряется в бобах с каким-то соусом. Алек чувствует рвотные позывы от неосознанных ассоциаций между соусом и мозговой жидкостью. Всю яичницу запихнуть в желудок так и не получается; зато третья чашка кофе заканчивается так же быстро, как и две предыдущие. Перед глазами почему-то этот соус даже тогда, когда он уходит к себе. Даже тогда, когда он вытаскивает из шкафа белый пиджак. Кто бы ни готовил те бобы, нормальный соус приготовить было не судьба. У него желудок начинает перекручивать просто от мыслей. С мозгами еще все в порядке. Хотя бы потому, что он не видит разводы на белой ткани пиджака, потому что ему не начинает мерещиться, что штаны в этой дряни — то ли соусе, то ли мозгах. Алек на часы смотрит. Все утро построено вокруг этих часов, кажется. Он просто себе обещает, что через двенадцать часов ему станет легче. Похвалит себя за стойкость, в который раз сделает все так, как правильно. А потом сможет просто двигаться дальше. Точно так же, как пытался двигаться и до похорон. Хреново, заторможено, но все равно лучше, чем никак. Понимает, что пытается тянуть время. Только все эти оттягивания времени никак не помогут; все равно всегда приходится сталкиваться с демонами. Не всегда, блядь, буквально. Он бы сейчас лучше пару-тройку демонов прикончил, чем на эти похороны пошел, честное слово. Ненависть к Джейсу проходит как по щелчку. Парадокс в том, что он был ни на одних похоронах, и эти похороны мало чем отличаются от других. Парадокс в том, что все ровно то же самое, просто тело на могильной мраморной плите совсем другое. В этом и вся разница пожалуй, больше ни в чем. Все те же нефилимы в белом, перемещающиеся туда-сюда, все та же какая-то холодная атмосфера, все тот же затхлый воздух. И даже находясь в нескольких метрах он чувствует запах формалина, запах морга, запах смерти. Алек так и замирает в нескольких метрах, тупо взглядом прикипая к мертвому телу, от которого исходит этот запах. Он один его чувствует? Он один понимает, что здесь воняет смертью? Не той — гнилой и гнойной, совсем нет. Здесь воняет стерильной смертью, здесь воняет иллюзией достоинства, какой-то пресловутой честью, великим именем, пошло бы оно все к хуям собачьим. — Прощаться не будешь? У Магнуса всегда шаги были неслышные, но Алек не дергается. Взгляд на него на несколько секунд скашивает и ничего не говорит. Жалеет только, что от Магнуса не тянется винный шлейф; лучше бы он был, перебил бы запах формалина. — Это не он, — отзывается Алек. — Просто кусок мяса. Мне все еще кажется, что вот сейчас он зайдет в комнату и окажется живым. Магнус молчит. И это идет в резонанс с тем, что он от него ждет. Ему кажется, что вот сейчас тот должен начать его успокаивать, говорить, что смерть — это больно, но потом ты с ней смиряешься, потом ты просто живешь дальше, потом уже никакой боли. Только никаких нравоучений с высоты прожитых столетий, никаких философствований, ничего и близко похожего. Тишина. Тишина, которая кажется почему-то еще более гнетущей, чем все эти возможные, но так и не сказанные слова. Слишком быстро вся эта похоронная церемония начинается; слишком быстро и несправедливо. И он чувствует себя беспомощным, как пятилетний ребенок, которым он когда-то бегал по Институту, не понимая еще, как устроен этот мир. Сдыхать до тридцатника — это норма, чистая статистика, ничего сверхъестественного. Никто не вздыхает и не говорит, что, мол, был таким молодым, еще вся жизнь впереди. Нет, никакая жизнь не впереди. Особенно не в состоянии войны. Войны, которую язык не особо повернется назвать войной. Вопрос времени — вот и все. Рано или поздно Моргенштерн захочет прибрать к рукам еще и этот Институт, все просто. У них у всех таймер на исходе, а идеализировать и повторять, что это совсем не так, — глупо. Глупо, наивно, бестолково совершенно. Самые обычные похороны, с самой обычной дежурной речью. У него нет слез, у него дыра в грудине разрастается до таких размеров, что поглотить его готова. И Алек только рядом с собой Изабель ищет, которая должна же быть рядом по всей логике и правилам, по еще каким-то причинам. Просто должна быть рядом, плевать почему. Только ее нет. Рядом мать, рядом Магнус, чуть в стороне даже Лидия, но никак не Изабель. Все как правильно: отец рядом с трупом Джейса, потому что мать это не выдержит, потому что мать цепляется за локоть Алека, но все равно старается держать лицо, все равно старается даже сейчас продолжать эту веками сложившуюся фальшивую игру в достоинство. Все как правильно. Как. Не правильно, а именно что как. Он играет хреново, он играть не умеет. Взглядом все же находит ее. Там. Стоящую чуть поодаль от отца. С мокрыми глазами. И почему-то внезапным порывом ему хочется просто послать всю церемонию, всех этих людей, просто броситься туда к ней, прижать ее к себе, самому просто прижаться к ней и успокаивать, игнорируя полностью свое состояние. На какие-то мгновения эти мысли кажутся настолько реальными, что он практически делает шаг. Практически забывает обо всем, пока не чувствует руку матери на своем локте. И хочется верить, что ему лишь показалось, что она его удерживает. Хочется верить, что это просто игры подсознания. — Все скоро кончится, мам, — говорит он тихо, почти не шевеля губами. А сам на сестру смотрит и думает, что ей эти слова нужнее. Что она там — не играет. Не пытается держать лицо. Он ей нужнее. Уверенность в этом какая-то упрямо-стойкая. Но он все равно ей нужнее. Ему надеяться хочется, что она не вскрывала труп их брата. Что во всем этом хаосе остались хоть крупицы не поехавшей морали, которые не заставили ее распиливать близкого человека. Он спросит. Он обязательно спросит. И Алек за эту мысль держится, но как только вся эта официальная часть заканчивается, всего лишь на секунду поворачивается к матери, просто на секунду, когда она его руку выпускает. А когда взглядом возвращается туда, где была Изабель, уже не находит ее. Она растворяется среди людей в белом, а он просто головой крутит в бессмысленных попытках найти ее. Не понимает, что это все равно, что попытка утопающего ухватиться за соломинку. Она все равно не поможет ему выплыть, он лишь сам себе врет. Она никак не его спасение не похожа; но ощущения все равно именно такие. — Александр, ты как? — он голос Магнуса слышит, слишком бархатисто-спокойный на всем этом общем фоне, выделяющийся, взгляд на него переводит. — Мне надо выпить, — отвечает коротко. Улавливает секундное удивление в глазах того, но Магнус тактично молчит и даже коротко кивает. Проще оставить в покое и позволить все, что сейчас нужно. А нужно вернуться к бутылке чего-то крепкого. Изабель это понимает отчетливо, вытирая в туалете разводы от потекшей подводки. Надо было водостойкую брать, она же знала, куда идет. И думает о том, что она такая жалкая дура. Пыталась все утро привести в чувства Клэри — и ей это даже удалость, — но кто бы ее саму привел в чувства. Оказывается, избегать вопросов отца по поводу своего состояния можно тоже не до бесконечности. У них у всех тут вроде как общее горе. Туалетная бумага неприятно трет кожу нижнего века, даже больно. Она только снова чуть мочит ее под водой и избавляется от следов собственной слабости. Ее здесь никто за слабости не осудит, но Изабель все равно их скрывает по старой привычке. Выбрасывает намоченный и перепачканный черными разводами кусок туалетной бумаги, платье зачем-то поправляет, хотя оно совершенно в этом не нуждается. В голове почему-то звучат слова отца, которые он повторял ей с детства. Ты идеальна. Только идеальной почему-то себя не чувствует. Не теперь, не сегодня. Изабель улыбку примеряет на губы, смотря на себя в зеркало. Слишком видны сколы, слишком глаза сильно выдают. Спустя минуту, чуть больше, получается вполне натурально. Неважно, что она не идеальна. Важно то, что она может притворяться такой. Важно то, что у нее есть отведенная ей роль — сегодня и всегда, — и она сыграет эту роль по уже знакомому сценарию. Так, что никто и не найдет фальши. Она только успевает из туалета выйти, пожалуй, как сразу же откуда-то появляется Клэри. С этими то ли напуганными, то ли удивленными глазами. — Ты где была? — она спрашивает это так резко, выпаливает буквально, что Изабель требуется чуть больше секунды, чтобы прийти в себя, чтобы натянуть отрепетированную заранее улыбку. — Тушь поправляла. Что-то случилось? Клэри ее под руку цепляет, и Изабель понятия не имеет, что на нее вдруг находит, но ее это присутствие рядом сейчас тяготит. Ей хочется высвободить руку, сбежать куда-то в сторону алкоголя и надраться. Надраться примерно так же, как и вчера. Потому что так, кажется, проще. Иллюзорно, не по-настоящему совсем, но проще. Ничего подобного она не делает, лишь улыбается Клэри, не испытывая никаких мук совести за фальшивость этой улыбки. — Ничего не случилось. Скорее всего врет. Ну да они здесь все друг другу врут. Друг другу, самим себе. Какая, по сути, разница? Клэри выдыхает тихо что-то, Изабель не сразу понимает, что именно та говорит. — Не хочу попадаться на глаза Алеку, — со второго раза все же разбирает. — Брось, — Изабель понимает вроде, что звучит нравоучительно, но подправить, изменить тон почему-то не получается. — Ничего он тебе не сделает. Ты знаешь Алека: позлится, побесится и отойдет. Не в первый раз же. А сама думает: что не в первый раз? Не в первый раз у него умирает парабатай? Не в первый раз он загнан в угол и никак не может выбраться? Не в первый раз он целуется с родной сестрой, пока никто не видит? Здесь, пожалуй, и правда не в первый раз. Во всем остальном — в первый. И поэтому утешения тоже звучат фальшиво. Хорошо, что эту фальшь слышит лишь она сама, хорошо, что Клэри не замечает. Только кивает коротко и снова подает голос, когда они уже возвращаются в зал. — Мне кажется, что если раньше он меня терпел, то сейчас вообще ненавидит. — А ты не высовывайся, — советует Изабель. — Не добавляй ему проблем, тогда он не будет реагировать так резко. Клэри выдыхает шумно и под ноги себе куда-то смотрит, вдруг выпуская ее руку. Ей бежать хочется, напиться; вместо этого Изабель все так же стоит рядом. Вместо этого Изабель все так же спасает всех вокруг себя, игнорируя тот факт, что спасать надо ее. — Это все из-за меня. — Не из-за тебя, а из-за Джейса. Конечно, это удар, — и добавляет тут же, будто опомнившись: — для всех нас. Для него больше, чем для остальных. — Только вот Алек сильный… Она договорить ей не дает, обрывает (сама так и слышит в продолжении «а я вот нет»). — Конечно, сильный. И я бы собственноручно выцарапала бы глаза и разодрала сухожилия любому, кто скажет иначе. Но он не так силен, как думает. Поэтому я его не слушаю. И еще потому, что это чертовски весело — наблюдать, как он злится. А тебе стоит прекратить забивать голову глупостями. Изабель сбегает лишь морально, цепляет с ближайшего стола шампанское — мысленно жалея, что не видит текилу, а до коньяка еще дойти надо — и хватается за этот бокал так, как будто он может ее спасти. Лучше бы ей разрыдаться хотелось снова; лучше бы она вспомнила о том, что ее сводный брат мертв, чем снова и снова прокручивала в голове то, что на нее свалилось из-за этой смерти. Джейс в алкоголь практически никогда не сбегал. Когда было совсем паршиво, он сбегал в непонятные сексуальные связи, которые на утро уже ничего не стоили. Правда, он ни разу не говорил, что это помогает. Как-то мозги на место ему ставит или помогает почесать эго. Они тут все от чего-то сбегают. Алек тянется за очередной порцией коньяка, забывая совершенно, что на утро будет откровенно херово, что его организм не особо в ладах с алкоголем. Уж если кто из них троих и справлялся — да и справляется — так с проблемами, то это Изабель. Никак не Джейс. Никак не он сам. — Я не говорю, что это много, — у Магнуса голос тихий, но Алеку кажется, что он не дергается только из-за того количества алкоголя, которое в нем уже есть, — но тебе же завтра будет плохо. А ему хочется просто забыть. И о присутствии Магнуса, и о смерти Джейса, и о самом себе. Ему паршивее только становится от этой заботой, его словно бы душит кто-то. Хочется повернуться, и как и было, признаться во всем. Что он ночами толком не спит, что ему не кошмары снятся из-за смерти парабатая — а это логично было бы, — а родная сестра. Полуобнаженной. Обнаженной. Что мыслями он весь там, с ней. В ней. Совсем не с Магнусом. И от самого себя отвратительно, мерзко, тошнит. Алек делает очередной глоток, не произнося ничего, никак не отвечая. Это как хреновая какая-то борьба с самим собой. И еще один глоток, чтобы горло жгло, чтобы рот, язык проспиртовался. Чтобы завтра было как можно хуже. Морщится. Видимо, это слишком заметно. Потому что Магнус его чуть за рукав дергает, когда он снова тянет стакан к губам. — Александр, просто остановись, ладно? Вот оно. Нажим в голосе, терпение, которое начинает испаряться, лопаться просто. Алек старается просто не смотреть на него. Ему стоит только посмотреть, взглядом с ним пересечься, и он во всем признается. Он не может все это вечно носить внутри. И вместо того, чтобы взгляд на Магнуса перевести, он просто куда-то вперед старается смотреть. Просто прямо. Жалеет об этом практически сразу же. Потому что там она. С Клэри, что самое главное — с Саймоном. Спокойно совершенно голову кладет тому на плечо, когда он ее обнимает, когда по спине гладит. Алеку не кажется, он просто уверен, что весь выпитый коньяк начинает откуда-то изнутри просто гореть и жечь. Ему не первый раз ведь на его место указывают, ему ведь доступно понять дают, что он не туда лезет. Он слышит, что Магнус что-то говорить ему продолжает откуда-то слева, но что именно — уже не слышит. Не хочет слышать, понимать и разбирать. Изабель там, а он может только смотреть и понимать в который раз, что и ее у него не осталось. Что и ее у него нет. Его топит в этом состоянии; его алкоголем накрывает, алкоголь провоцирует слепую злость, а он не понимает этого уже. Он понимает лишь, что она там — она там и не с ним. И он только вливает в себя остатки коньяка, впихивает Магнусу стакан. — Я в порядке, — почти рычит, так и не посмотрев на того. Только поведение, каждое движение свидетельствует о том, что он не в порядке. Он взглядом с ней пересекается всего на мгновение, но этого мгновения более, чем достаточно, чтобы он с места подорвался. И не к ней, нет. Туда — в коридор. Как можно дальше. Дальше от нее, от самого себя. Туда, где можно будет спокойно выплеснуть свою злость. Она только коротко бросает: — Я сейчас вернусь. Останавливается рядом с не менее удивленным Магнусом и буквально переключает его внимание на себя. — Что случилось? Вы поссорились? Мысленно только хочет дурой себя называть снова и снова. И ждет уже, кажется, что сейчас Магнус повернется к ней и скажет, что вот от нее он точно не ожидал такого. Что она ему всегда казалось более благоразумной. Но только Магнус смотрит на нее скорее обеспокоенно, чем со злобой. А она и не знает, что было бы лучше. Магнус пустой стакан ставит на стол. И звучит несколько вымученно. — Он сам не свой, завтра еще проснется с этим ужасным похмельем. Я понимаю, что ему нужно просто время, но я просто никак не могу ему помочь. Изабель кивает рассеянно. Чуть сжимает его плечо и уголками губ улыбается. — Ты делаешь все возможное, не ругай себя зря. И когда она уходит в коридор искать брата, то сама не знает, откуда у нее столько этих правильных и нужных слов. Где она вообще их берет, если сама ничем не лучше, чем остальные? Сама, быть может, даже хуже. Видит кусок его спины, видит, как он заворачивает за угол. И совсем не сомневается в том, что это именно он. — Алек! На каблуках бегать, когда в голову начинает ударять шампанское, оказывается, получается даже быстрее, чем без них. — Алек, подожди! И в следующем коридоре он все же останавливается, потому что иначе не факт, что она бы вообще догнала его. Изабель останавливается в паре шагов от него, дышит тяжело от бега — и провалиться под землю хочет, когда натыкается на его взгляд. — Какого хера тебе от меня сейчас нужно? А он рычит буквально, она злость эту в интонации слышит, во взгляде его видит отчетливо. — Я просто хотела… — говорить начинает, но он обрывает ее. — А я не хотел, понятно? И то ли это шампанское, то ли его злость ей передаваться начинает, но этот его тон раздражает. Она зубы стискивает на несколько секунд, а потом — как можно сдержаннее старается — говорит: — Хочешь на меня поорать? Видит секундную растерянность у него во взгляде, видит и пользуется этим. — Станет легче? Давай, поори. Но не при всех. Она буквально толкает его в сторону ближайшей открытой подсобки, дверь туда открывает и пропускает его вперед, недвусмысленно намекая, чтобы он заходил. Он от эмоций своих внутри кипит, она видит явно. Эмоции наружу рвутся, но он все равно подчиняется, все равно не продолжает никаких разборок в коридоре. Да, пустом, да, вероятность того, что кто-то станет свидетелем их разборок не так велика; Изабель понятия не имеет, почему так сегодня печется обо всех, о херовой репутации. Как будто это все имеет значение. Как будто то, что она сама трещит по швам и расходится трещинами по периметру, никто и никогда не заметит, если она просто будет и дальше хорошо и убедительно играть в идеал. И она едва умудряется сделать несколько шагов, как он ее к себе тянет требовательно, губами в губы. Дверь за ней толкает и спиной ее в эту дверь вжимает. Вместо криков, вместо накопившейся злости, вместо той злости на нее за не пойми что. Просто губами к губам, языком в рот. А вместо здравого смысла коньяк, потому что он даже теоретически почему-то не допускает возможности того, что она оттолкнет его, ударит по лицу, руками в грудь и прошипит, чтобы он взял себя в руки. Она за волосы его цепляется, ближе к себе тянет и на поцелуй отвечает только еще более жадно. Алек тормозить пытается, хоть как-то, хотя бы немного. А вместо этого губами на ее шею соскальзывает, совершенно не соображая уже, забывая почему изначально так разозлился на нее. Изабель только пиджак на нем расстегивает и руками под него лезет, прижимается ближе, дышит загнанно куда-то на ухо практически. Она же бежала, он только помнит, что она бежала, когда руками под ее платье лезет, когда она его по животу гладит по рубашке сверху. Целует ее снова, почти благодарит ее за эти каблуки, из-за которых разница в росте хоть как-то уравнивается, перестает быть такой раздражающей. И она за язык его уцепиться своим пытается, губами за губы; у него мозги совсем отключаются, когда он понимает, что ее ладонь по брюкам, в брюках. Ее ладонь, блядь, в его штанах, а у него очередной стояк на родную сестру. Эти мысли слишком явно на остальном фоне, который кажется каким-то смазанным. Но на этот раз здесь, в ее присутствии. На этот раз не так, как раньше. Алек пальцами за ее бедра, за задницу уже цепляется и непроизвольно поцелуй разрывает, стоит ей только провести по члену, чуть сжать. Он напрягается непроизвольно, сначала даже образумить ее хочется, на какие-то несколько мгновений всего. Изабель свободной рукой за его шею цепляется, ближе к себе тянет, и он носом в ее плечо утыкается. Дышать, ему бы просто дышать. Здравый смысл умирает быстро. — Тшш, — прямо на ухо, успокаивающе, ладонью вниз и вверх. — Расслабься. И Алек понятия не имеет почему, но просто делает так, как она хочет. Так, как просит. У него мозги не соображают. Он только чувствует запах ее духов, близость ее тела; и больше всего боится проснуться. Потому что если это очередной сон, очередные игры помутившегося сознания, то он не хочет просыпаться. Он хочет досмотреть этот сон до конца. Прочувствовать его до конца. А там уже совсем неважно, что будет потом. Если это сон, то утром будет снова стыдно. Утром снова будет болезненный стояк, а она рассыплется, как любой сон. Только Изабель сном почему-то не кажется. Она щекой прижимается куда-то к его волосам, никак дыхание восстановить не может. Или же просто непроизвольно начинает неравномерно воздух втягивать, словно копируя его. Руку только не торопится убирать, все так же плавно двигает ей. В одном темпе, ни замедляясь, ни ускоряясь. Если есть хоть какая-то вероятность, что это не сон, если это все правда, то он рискует сойти с ума. Губами к плечу ее, к шее снова. И сказать сложно, сколько времени проходит; ему совсем не хочется, чтобы она руку убирала, ему хочется еще. А она почему-то вдруг замирает. — Что же я делаю, — звучит ненормальным каким-то, сумасшедшим шепотом. Его от этого шепота изнутри перекручивает как будто бы. Это не вопрос. Ей ответ не нужен. Она сама знает ответ на этот вопрос. — Ты же сам не свой, — говорит она и ладонями лица его касается, буквально отрывает его от своей шеи. В глаза смотрит, а он не может просто найти слов, чтобы ей ответить. — Что я вообще делаю, Алек? У него взгляд мутный; и она понять не может, от алкоголя или от возбуждения. И от того, и от другого. Она в губы его целует коротко, и ему хочется совсем по-идиотски попросить ее не уходить, не так, не сейчас. И пока он просто решается на это, она умудряется вывернуться, проскользнуть в дверь и испариться, поправляя на ходу платье. И она могла бы казаться сном, миражем, галлюцинацией. Только он так и остается стоять с расстегнутыми штанами, остатками ее помады на губах и подбородке. Глаза жмурит, голову назад запрокидывает и на резком выдохе срывается. Кулаками о стену до сбитых костяшек, до крови на них. Злость возвращается так просто, будто бы никуда и не пропадала. В отличие от Изабель.