Сукровица

Никаких «войдите»; вообще она дура, наверное, если самонадеянно заходит после стука в дверь, не удостоверившись, что он там один. Что он там. В комнате Алека воняет — Клэри запах в нос бьет, едва она заходит. Сначала сигаретный, потом еще и алкогольный. Это же алкоголь. Она закашливается от дыма, пытается отмахнуться, расчистить словно бы для себя некое пространство с чистым воздухом. С нормальным, незадымленным. Алек смотрит почти мимо нее, сигарету обратно к губам тянет и молчит. Не шлет ее нахер, не спрашивает, что она забыла посреди ночи в его комнате, не здоровается. И она пользуется, пожалуй, этим, потому что шагает дальше по комнате, открывает окно в противоположном конце и руки пытается запихнуть в несуществующие карманы пижамных штанов. — Не спишь? — спрашивает его совершенно по-идиотски. Алек взгляд в ее сторону не скашивает, и она понять не может: он ее не слышит или не реагирует? — Мне очень нужно с тобой поговорить, — выпаливает она чуть быстрее, чем стоило бы. (Клэри уже понастроила себе перепалок в голове, уже так живо представила, как он пошлет ее к Изабель, как отправит к Саймону — куда угодно на самом деле, лишь бы не возиться самому.) У него часы тут определенно точно где-то должны быть, но найти их не удается. Три или четыре — какая вообще разница. Он смолит дальше. Именно что смолит — и Клэри соврет, если скажет, что ждала какой-то подобный прием. Перестает искать несуществующие карманы и оглядывает комнату в поисках второго стула, не на кровать же его она будет садиться. Что-то подсказывает, что если сядет на кровать, то здесь и начнутся перепалки. — О чем? У него голос тихий, у него голос какой-то хрипло-сиплый, ей прислушаться приходится. И первое время кажется, что это ее подсознание, что это вообще не он сказал. Но Алек сигарету тушит в переполненную пепельницу и тянется за пачкой, сжимает ее в пальцах и вдруг смотрит прямо на Клэри. Она понимает все по взгляду (спасибо включенной настольной лампе). Он пьяный. Он пьяный, черт возьми. Клэри не помнит, чтобы вообще видела Алека пьяным. Пьяным и настолько… безразличным? Он кажется старше, он кажется таким уставшим, что она вдруг почему-то улавливает в нем подобного себе — несправляющегося с тем, что происходит. — Я сяду? — спрашивает она, пальцем на диван указывая. Выжидает несколько секунд и, не получив ответа, все же садится. Он тянет новую сигарету к губам, зажимает ее плотно и щелкает два раза зажигалкой. В любой другой день она бы, пожалуй, чувствовала себя некомфортно, находясь с ним наедине, находясь на его территории. Но сегодня она наблюдает за ним, за выражением его лица и думает, что они до ужаса похожие. Она — с этой дурацкой фрагментарной потерей памяти — и он — пахнущий хер пойми каким видом алкоголя и сигаретами. — Так о чем? — Алек повторяет скорее устало, чем раздраженно. Она все еще подсознательно ищет в нем раздражение, привычное уже, обычное, и не находит. Клэри ноги к груди подтягивает, обнимает их и вдыхает шумно. Не холодно, почти не холодно. И только сейчас замечает, что на нем все та же рубашка, возможно и брюки те же. Клэри вдруг понимает явно: после похорон Джейса Алек даже не собирался еще спать. Он даже не скинул с себя одежду, не засунул ее в стирку, желая сжечь, как это сделала она. — Думала, ты спишь уже, — говорит вдруг она; и понимает слишком поздно, что этим лишь добавляет неловкости в этот и без того странный диалог, который разворачивается между ними. Но Алек не обращает внимания. Алек говорит: — Не сплю. Дым изо рта выпускает, вдруг коротко кашляет дважды и сигарету откладывает в сторону. Не тушит, но и не продолжает курить. — Мне паршиво, — говорит он. И Клэри только кивает в ответ; он озвучивает ее мысли. Она смотрит на пол, смотрит в одну точку, а он так просто озвучивает происходящее в ее голове. У нее выходит совсем не то, что она хотела сказать. — Я не хотела, чтобы все так вышло. Слова даются трудно. Честно говоря, вылезти из своей кровати, решиться прийти сюда, наконец прийти и даже нагло открыть окно было намного проще, чем произнести все то, что она собиралась. Все еще собирается же? Она готова поспорить, что он ее ненавидит. Что он — если бы был хоть немного трезвее — схватил бы ее за руку и, больно сжав, выволок нахер из свой комнаты, херакнув дверь об косяк так, чтобы петли затрещали. Но он пьяный, а она, кажется, только с ним таким и может поговорить. Только такой он ее, может быть, и выслушает. Клэри снова взгляд поднимает на Алека, замечает, что он на нее не смотрит. Пальцами копается в пепельнице, в окурках. У нее вот в руках нет ничего, что могло бы хоть сколько-нибудь отвлечь. — Я правда не хотела, — продолжает она. — И ты прав: это моя вина. Я виновата в том, что Джейс умер. Я должна была с ним остаться, я должна была… — Ты не помнишь этого, — перебивает он ее, голос звучит глухо. Может, они говорят слишком тихо, может, ей просто кажется, но он звучит словсем не так, как обычно. Он звучит не так, как она привыкла слышать его голос. Упрекает, но скорее устало, лениво. Так, что от этих упреков еще хуже. Она мнет собственные пальцы, хочется лицо совсем по-глупому спрятать в коленях, но ведь это не поможет. Не поможет просто потому, что она пришла не ради этого. Потому что он неправ, когда говорит, что она не помнит. Часть помнит; не самую лучшую часть. Ту самую, которая дает ответы на большую часть вопросов. Ту самую, которая дает четкое ощущение собственной вины и осознание: это она его убила, если бы не она, все было иначе. — Алек, я… Слова не даются. Слова не даются, а он снова поднимает на нее взгляд. — Ты?.. Продолжай. Очередной тяжелый вздох. — Я должна была ему сказать, чтобы он не искал меня. Я должна была просто подумать заранее, что он станет меня искать. А потом… я не должна была оставлять его там одного. Если бы не я… А у него ее слова просто в кашу смешиваются, он слышит так много этого «я должна», так много этого «я не должна», что голова гудит. Он тоже много чего не должен был делать. Он тоже много чего должен. И на нем висит, пожалуй, больше ответственности, чем вообще когда-либо могло висеть. Слова Клэри звучат неразборчивым белым шумом где-то на фоне. А он вдруг чувствует подступающую тошноту. — Ты уже ничего не исправишь, — говорит. И с каждым словом вкус во рту как будто все ощутимее. Он сглатывает слюну, как будто это может помочь. Пытается сосредоточиться на собственном дыхании. Это просто. Дышать вообще легко. — И если ты думаешь, что я тебя пожалею, то извини, Клэри, ты сегодня не того выбрала. Она вдруг затыкается. Или это он перестает ее слышать? Алек взглядом находит Клэри у окна. Херовое состояние; откровенно херовое, раз он не заметил даже, как она встала с дивана. Раз он даже не заметил, как она — зареванная (она давно такая? она уже рыдала, когда пришла?) — начала закрывать окно. — Я так хочу все исправить, — выходит тихо, выходит со всхлипами. Почти что шепотом. И ему бы сказать что-то ободряющее, ему бы ее поддержать. Но вставать только ради того, чтобы ее обнять, так себе идея. Поддерживать других, когда самому не помешала бы поддержка, вообще херовая идея. — Просто исправить, — говорит она. Алек бы и сам хотел все исправить. Если не все, то хоть что-нибудь, хотя бы несколько своих поступков. Он из-за стола поднимается и даже нескольких шагов не успевает сделать, когда ощущение тошноты возвращается. — Я не тот, с кем тебе лучше сейчас говорить. Судя по интонациям, она вроде не спорит, но определенно что-то говорит. У него уши закладывает как будто бы. И Алек просто в сторону выхода идет, там в конце коридора туалет. Ему сейчас туда. При всей тошноте, при всем шуме в голове, он все еще соображает. Или это инстинкты? Бессознательное в мозгу, которое почему-то все еще работает, когда сознательное уже за плотным слоем дыма, алкоголя и кучи другого дерьма. Ноги сами несут в правильном направлении. Руки сами открывают дверь и поднимают крышку и стульчак сразу. Он даже умудряется встать на колени до того, как его рвет. Шагов — быстрых, мельтешащих — за спиной не слышит, пока сгибается над унитазом, пока болезненные спазмы в животе отдают куда-то в голову еще, пока его выворачивает снова и снова. Так, что хочется сжаться, подтянуть колени к груди и просто остановить собственный спазмирующий желудок. Во рту горечь, во рту и алкоголь, и вкус дыма, и что-то, что он ел. Он вообще ел сегодня? Подумать толком не удается, потому что снова рвет. Алек носом старается не дышать. Потому что унитаз пахнет так, что его от одного запаха снова вырвет. Просто продышаться. Просто как угодно продышаться. Он голову кладет на собственную руку, нос чуть в сторону от унитаза и заставляет себя дышать. — Ты как? Игнорируй. Игнорируй-игнорируй-просто-игнорируй. — Алек. — Сносно, — единственное, что он говорит. И поворачивает голову неудачно, кажется, потому что вдруг полной грудью вдыхает запах кафеля, говна, ссанины. И выворачивает снова. Себе на руку, на рубашку, на край унитаза, на пол и все же в унитаз. Клэри по плечу его гладит, а он только плечом успевает дернуть — и снова блюет. Уже желчью. Уже до болезненного скручивания и выкручивания желудка, потому что там пусто. Там ничего нет, а его организм все продолжает выталкивать из себя что-то. — Тебе воды принести? Лучше бы вообще не ходила за ним. Лучше бы не задавала вопросы. Вместо этого он жмет на слив. Один раз, второй. Третий раз жмет, но бочок уже пустой, видимо. Алек зачем-то жмет на слив в четвертый раз — механически, не отдавая себе в этом отчета, — а потом садится на задницу рядом с унитазом. Ладонью по лицу, по волосам ведет. И дышит, просто дышит. На этот раз дышать получается намного проще. — Все нормально? Теперь она попадает в поле зрения. Уже не плачущая, но зато нервная. Алек головой к стене прижимается, затылком самым, и прикрывает глаза. — Это мужской туалет, Клэри. — Тебе плохо, — только и говорит она. А ему вдруг наорать на нее хочется. Заорать: да, блядь, спасибо, что заметила. Сорвать глотку: мне давно, сука, плохо. До хрипов: ты понятия не имеешь, как мне, сука, хуево. Но он не произносит ничего из этого вслух. Ни одного, блядь, слова, а в голове их вдруг так много, злости так много, что он ударяет кулаком по краю унитаза. Боль тупая и ощутимая. Клэри дергается. — Пойдем, наверное, обратно в комнату? — говорит она, но звучит крайне нерешительно. Он открывает глаза, смотрит на нее почти безразлично. И зачем-то спрашивает первое, что пришло в голову: — Боишься меня? — Сейчас или вообще? У нее ответ настолько поспешный, что он усмехается себе под нос. Желудок все еще неприятно тянет, а он смеется вдруг. Нервно, пьяно, на грани с истерикой. И на секунду кажется, что сейчас опять вырвет. Он даже над унитазом наклоняется, но ничего не происходит. — Тут воняет, — говорит Алек. Вопрос про страх оба забывают как-то слишком быстро. Клэри руку ему протягивает. — Ты меня все равно не поднимешь, — отзывается он. Она пожимает плечами. — Могу попробовать. — Я вешу в два раза больше тебя, примитивная. И звучит почти чем-то отдаленно-знакомым. Почти без оскорблений, почти без попытки задеть. Клэри протягивает и вторую руку, но Алек отмахивается от нее. Не нужна ему ничья помощь, ее особенно. Да и она правда не поднимет его. Он опирается об унитаз, зачем-то снова нажимает на кнопку слива и поднимается. — Я в порядке. Врет. Врет, причем так легко и просто. Что-то ему не нравится эта тенденция врать, которая последнее время прослеживается. Ложь никогда не давалась ему так просто. Клэри складывает руки под грудью, прижимает их к себе. — Ладно. Верит или делает вид, что верит, — ему, по сути, все равно. Какая разница, если она не задает вопросы о том, как он себя чувствует? Он бы все равно не ответил, если бы кто-то и захотел его об этом спросить. Алек воду в раковине включает, смывает блевотину с предплечья, пытается замыть край рубашки, а Клэри все так и стоит у него за спиной. Он разве что не физически это ощущает, это ощущение ему не нравится. И в зеркало видит, что она так и стоит, оперевшись плечом о стену, явно не собираясь никуда уходить. Он уже ждет, что вот сейчас она спросит какую-нибудь херню вроде «много выпил?» или «тебе принести таблетку?», но Клэри молчит. И мысленно он благодарит ее за это, потому что срываться и орать на нее все же не хочется. Ему и без того херово, ему и без того хватает проблем и порушенных взаимоотношений с людьми. Клэри так и стоит, пока он отмывает руку, пока застирывает рубашку, пока след от блевотины на брюках смывает. Просто стоит как вкопанная, и этим на нервы действует. — Долго будешь еще тут стоять? — Просто хочу убедиться, что ты дойдешь до кровати. — Мне не нужна помощь, — бросает он раздраженно, косясь на нее через зеркало. — Всем нужна помощь, Алек. И в этом нет ничего страшного. Она не понимает ничего; она вдруг раздражает еще больше. Ему, может, и нужна помощь, но помочь себе он может лишь сам. Никакая Клэри ему не поможет. Клэри вообще никому помочь не может. Только все испоганить. Клэри, можно это просто признать, будет первой, кто отвернется от него, если он произнесет все это вслух, если попросит помощи — той самой, которая ему сейчас нужна. И она вдруг говорит: — Знаешь, он меня поцеловал. Я точно помню. Мой брат. Он не знает, откуда это, но желудок вдруг снова спазмирует, а он цепляется за край раковины. Его рвет снова, на этот раз буквально двумя позывами. Но мутит намного сильнее. — Я потом тебе расскажу, — говорит Клэри, но, судя по всему, с места не двигается. — Ага, — бубнит он себе почти под нос, воды набирает в рот, чтобы прополоскать, выплевывает эту воду и знает прекрасно, что потом они уже не поговорят. А если и поговорят, то точно не так, как сейчас. Алек закрывает кран, салфетки берет не столько для того, чтобы руки вытереть, сколько просто на автомате. У нее в глазах стоит вшивое «ты в порядке?», когда он поворачивается к ней лицом. У нее в глазах стоит очередное желание о чем-то спросить или что-то сказать, но он ничего не говорит. Вытирает рот этими салфетками, проходит мимо нее и выкидывает их в мусорное ведро. И пары шагов не удается без нее сделать; Клэри увязывается следом, а у него голова болит уже словно от одного ее присутствия. Она идет с ним ровно до коридора, ведущего в сторону спален, а потом просто исчезает, хотя он, скорее, просто теряет ее. Неважно, плевать. Ему и не нужны какие-то «пока» или «спокойной ночи», достаточно уже того, что она уходит. Алек дверь в свою комнату толкает, трет лицо ладонью. Хватит с него уже этого дня, просто хватит и все. Слишком долго, слишком много всего. Он на кровать забирается в одежде, просто прокрывалом кое-как прикрывает ноги, когда дверь снова открывается. Без стука, без любых «можно войти?» — и ему на мгновение даже хочется буркнуть, чтобы она шла нахуй и не возвращалась, но Клэри поднимает в руках большую чашку, а до него не сразу доходит, что это и зачем. (Надо меньше пить, надо вообще не пить, пожалуй, если организм так реагирует.) — Это на утро, — говорит она коротко, ставит чашку на тумбочку и совсем не знает, куда деть руки. Трет их о собственных штаны, потом складывает на груди. — Похмелье у тебя будет отвратительное. И пытается выдавить тонкую дружелюбную улыбку. Алек прикрывает глаза. Алек прикрывает глаза и даже не говорит вшивого «спасибо», которое она, видимо, ждет, потому что все так же продолжает стоять и никуда не уходит. Он мысленно считает секунды до того, как она все же развернется и пойдет к двери. Выходит целых двадцать три. Слишком долго. И когда она уже открывает дверь, чтобы выйти, он зачем-то говорит: — Я не простил тебя, Клэри, не думай, — приоткрывает глаза, но не видит ничего, кроме ее поджатых губ. А потом она выключает свет (кто его включил? он сам, когда пришел? Алек не помнит, от него мелкие детали ускользают.) и наконец-то уходит. Он натягивает покрывало на голову, пальцами сжимает крепко и глаза не закрывает, а зажмуривает. Ему надо просто отключиться, просто отключиться и все. Думать о Клэри Фрэй, которая является корнем всех проблем, он будет потом. А лучше и вообще о ней не думать. И это странно, но он в который раз во всем винит ее, как будто это может хоть как-то помочь, как будто это вообще может облегчить все то, что он испытывает. Как будто, наконец, это может вернуть Джейса. Ответ везде предсказуемо отрицательный. А большую часть своих проблем он заварил сам, рыжей девчонки даже рядом не было, когда все это происходило. Рыжей девчонки не было рядом, а его затягивает в сон до того, как он умудряется дойти до самого логичного и верного вывода. Сны получаются рваные и отрывистые. Он только пытается разобраться в одном, как его перебрасывает в другой. Много ихора, крови, все это в какую-то странную жижу перемешано, все это пачкает руки, штаны и клинок в руках. Все это вытекает из вполне живого на вид Джейса, стоящего рядом с ним. А потом щелчок, перемотка кадра, он видит рядом с собой Макса, но пятилетним, может, шестилетним. И Макс играет с какой-то тенью, не обращая внимания на него, не обращая внимания на его слова. Алек поворачивается на звук шагов и окончательно теряет суть происходящего, когда мама смотрит на него серьезно и почти с упреком. — Вот ты где, — говорит она и протягивает ему руку. Он смотрит на ее ладонь, на пальцы; и знает, что это не она. У матери никогда не было таких скрюченных пальцев и таких жестких ногтей. — Пойдем, молодой человек, объяснишь мне, как это так вообще вышло. Ни будильника, ни яркого света из окна — он просыпается скорее от головной боли, которая будит лучше, чем нечто другое. И первые несколько секунд у него перед глазами стоят эти скрюченные пальцы, а Алек понятия не имеет, почему вообще об этом думает. Дурацкие сны. Не то чтобы ему часто снится что-то нормальное, но не настолько. Он шарит рукой по кровати, пытаясь найти одеяло, покрывало — хоть что-нибудь, что можно натянуть на голову. Во рту сушит, слюны недостаточно, а ему просто шевелиться не хочется. Состояние отвратительное, состояние лишь в который раз заставляет его пожалеть о том, что он вообще решил пить накануне. Точно. Накануне. Алек так и не находит одеяло, открывает глаза, и все становится понятно: одеяло под ним, а покрывало валяется на полу, только небольшой край еще висит в ногах на кровати. Он пытается вспомнить, что вчера вообще было. Что там было, кроме выпитого чего-то там, от чего так херово. Вспомнить, что он пил, не получается, а даже если бы и получилось, то эта информация не дала бы ему никаких ответов. Изабель, наверное, знала бы, что делать, когда у тебя настолько отвратительное похмелье. Изабель. Голова как будто начинает болеть еще сильнее, когда он пытается сесть, оперевшись спиной о спинку кровати. Изабель он точно помнит, в этом и вся проблема. Изабель и ее губы. Ее губы, блядь, не забываются, хотя все остальное смазывается в одну непонятную масленную картину, на которую кто-то вылил растворитель. Картинка востанавливается кусками, но быстро: он пытался забыть ее блядские губы, когда вливал в себя алкоголь. Когда вливал в себя еще больше алкоголя, чем и так уже в нем было. Он пытался ее забыть, потому что иначе бы пошел ее искать, иначе бы вывалил ей все и даже больше. Начиная от того, что он не справляется со всеми этими мыслями, заканчивая тем, что ему просто хочется целовать ее, пока он не сдохнет от чувства вины. Херовое ощущение. Алек глаза трет, тянется за чашкой, стоящей на тумбочке. Изабель не идет из головы. Ощущение ее губ на собственных остается там же, хотя он и убеждает себя, что это воображение дорисовывает необходимые детали. Он помнит лишь факты, он не мог запомнить еще и ощущения в таком состоянии. Нет, он точно помнит ощущение ее губ, он помнит ее руки, запах ее тела, он помнит все, вплоть до ощущения ее пальцев на своем члене. И это все пиздец. Это все пиздец, потому что ему нужно было это забыть. Нужно было выпить еще больше, нужно было докурить одну пачку и начать другую. Горло как будто дерет, когда он выпивает всю чашку воды залпом. Курил он вчера, видимо, действительно слишком много. Можно даже не пересчитывать оставшиеся в пачке сигареты, чтобы понять это. Ему нужно с ней поговорить. Мысль самоубийственная, потому что он без понятия, что вообще тут можно сказать после произошедшего. Все в порядке, давай просто забудем это? Все в порядке, я все равно тебя хочу? Все не в порядке, нас будут судить, а потом лишат рун? Дети ангелов слишком чистые, чтобы заниматься кровосмешением. И срать все хотели, что нефилимы так давно уже далеки от ангелов, что ангелам так давно насрать на нефилимов и все то говно, с которым они бросили их разбираться. Всем насрать, у Конклава моральные устоит застряли веке в восемнадцатом или девятнадцатом. Но он не ищет оправдания. И говорить он с ней об этом не может. Алек чуть не разбивает чашку, когда с глухим ударом ставит ее на тумбочку. Он летит по наклонной. Он летит, и никто не пытается даже его затормозить и поймать. Ему не нужно с ней говорить, ему нужно просто пережить смерть парабатая. Разобраться с той болью, которая хуже, чем головная, которая убивает по-настоящему, а не иллюзорно, как это дурацкое похмелье. А еще нужно поговорить с Магнусом. Он вылезает из кровати лишь для того, чтобы найти телефон. Вспомнить, куда вообще мог его положить, перерыть половину комнаты вверх дном, но все же найти гребанный телефон. Если кто и заслужил тут честности, то это Магнус. (Алек старается не думать; лишь ощущает себя подонком настолько явно, что у него приступ тошноты подступает к горлу почти по-настоящему, когда он вдруг совершенно ясно понимает, что, блядь, вообще делает.) У него нет нужных слов. У него нет совершенно никаких оправданий. Просто вчера он целовал собственную сестру и целовал бы ее и дальше, если бы ей не хватило здравого смысла просто уйти. Если бы она не оказалась из них двоих более ответственной и здравомыслящей. У него нет никаких правильных слов, но ждать, что эти правильные слова придут и просто появятся, он, по сути, не имеет уже никакого права. Если это не точка, то хер знает, что это такое. Три гудка, голос у Магнуса совсем не сонный, когда он берет трубку. Когда говорит: — Как там твое похмелье? И Алек хочет просто правалиться нахер под землю, улететь в ебаный Эдом прямо здесь и сейчас, потому что у Магнуса до черта заботливый голос, эти нежные, почти бархатные интонации, а у него присыхает язык к небу. У него присыхает язык к небу, он стоит посреди собственной комнаты, и по сравнению с чувством вины головная боль и ломота в мышцах кажутся чем-то пустяковым. Вот он — стал тем, кого всегда презирал. — Магнус, я… Слова не находятся. — Не оправдывайся, милый. Все мы иногда выпиваем лишнего, тем более вчера был не обычный день и… я тебя понимаю. Нет, не надо. Не надо всего этого говорить. Прошу тебя, блядь, не говори. Алек делает глубокий вдох и старается на одном выдохе произнести все за раз. Нужные слова все равно никогда не найдутся, так и не нужно их искать. — Нам нужно расстаться. Я сделал нечто ужасное, я не знаю, как смотреть тебе в глаза, поэтому это подло — бросать тебя по телефону, но я просто не знаю, как это все закрутилось. — Стой-стой, подожди, — и он ненавидит эти интонации. Спокойные, взвешанные. Такие, каких быть не должно. Магнус должен орать на него, что ненавидит. Магнус должен орать, что никогда его не простит. Магнус, наконец, должен орать, что это предательство, нож в спину, это пиздец как больно. Но вместо всего этого Магнус говорит: — Александр, если ты убил человека или кого-то из нижемирцев, то мы сможем с этим жить. — Я не шучу, Магнус. — А… вот как. И вот теперь интонации падают. Вот теперь он не слышит больше легкости и насмешливости. Теперь все ровно так, как и должно быть. Только тяжелая тишина. Не пауза, а именно молчание. — Последнее время нам было непросто… — начинает Магнус, но почему-то замолкает. — Я не хочу делать тебе еще больнее, — это все, что он может ему сказать. Все, что получается из себя выдавить. А сам лишь думает, что «непросто» — это пиздец не то слово. У них нихера, блядь, не было. С момента исчезновения Джейса и до сегодняшнего дня. И он все сделал это сам. Собственными, блядь, руками. — Прости, — Алек не знает, зачем начинает это говорить. — Прости меня, я не хотел делать тебе больно. Прости. Мне так жаль, прости меня. — Вот же любопытная ирония, — отзывается вдруг Магнус. — Ты не хотел делать мне больно, но именно это ты и делаешь, Александр. И это как задвинуть каменную плиту гробницы. Это как швырнуть лопатками на могильный камень. Это как поджечь в одной из печей крематория. Голова нихера не болит, потому что болит сразу и везде. Болит все, а у него не остается никаких слов, кроме херовых извинений, которые жгут глотку, дерут ее, раздирают на кровавые ошметки и лоскуты мяса. — Прости меня, прости-прости… — Попробуй принять душ, пей больше. От похмелья еще помогает жирная пища, — он звучит настолько чужим и отстраненным. Он звучит почти раздраженным; и Алек больше не слышит того, кто был его парнем. Алек слышит умудренного опытом мага, сегодня даже не подпитого, как обычно. Чужого. И это все только делает еще больнее. — Я запомню, — говорит он зачем-то, хотя на языке так и крутится вопрос, который он не решается задать. На языке продолжает крутиться этот чертов вопрос, когда разговор заканчивается. Когда Магнус выжидает еще пару секунд, а потом просто вешает трубку, не попрощавшись. Правильно. Они ведь и так попрощались. Причем, кажется, навсегда. Алек смотрит на экран телефона и все еще хочет спросить. Все еще хочет задать один такой важный вопрос: ты теперь меня ненавидишь?