Ты разве не в мск? Я еще пару часов не смогу отсюда уехать, так что забей.
Не можешь или не хочешь? Гена проходится языком по губам. Совершенно неуместно вспоминается, как сам тянулся лизаться с Карелиным вчера. Снова кажется, что нужно остаться и поговорить, но природно-ссыкливое нутро уже набирает Никите.Не смогу. Я без денег тут прост.
Само собой, после этого ему предлагают оплатить такси, и нет же смысла отказываться от этого. Он шнурует кроссы, накидывает ветровку и вываливается из квартиры под недоумевающим взглядом поверх ноутбука.***
Никита встречает у подъезда, протягивая водителю сотку. Гене, уже успевшему обойти вишневую девятку, он протягивает руку, здороваясь. — Поднимешься? — вроде и спрашивает, но тон такой, будто он, Гена, никакого права не имеет отказаться от такого выгодного предложения. Гена, на самом деле, и думать забыл о дне рождения Никитиной матери, на который тот, собственно, и приехал. — А, — Фарафонов напрягает память, — Маша не поехала с тобой, что ли? Курскеев как-то странно выдыхает и, хмуро уставившись куда-то в стенку лифта, сбивчиво объясняет, что отношения, это, наверное, не его. Его, скорее, просто потрахаться. Он говорит что-то еще, но Гена пропускает остальное мимо ушей, зависнув на этом «потрахаться», конкретно на чуть грубоватой «р» и просевшем голосе. — … Может, общайся мы чаще, ты бы знал. Приходится кивать, делая вид, что внимательно слушал и сочувствует. На деле же, в голове никакого сочувствия, разве что снова расцветает многое, угасшее с Курскеевским отъездом. Добравшись до квартиры, он, наконец, перезванивает матери, пропущенные которой успешно игнорирует еще с утра. Та, убедившись, что они с Никитой и правда вместе, отключается довольно быстро. Гена уходить никуда не собирается, потому как чувствует себя весьма уютно в чужой квартире, медленно приобретающей ту же атмосферу и ту же значимость, что и раньше. Никита его никуда не гонит. И, раз все так привычно, он собирается выжать из сегодняшнего дня столько, сколько сможет. Никита о Карелине не говорит ровно до своего возвращения на учебу, словно боится снова поссориться. Зато после пишет практически сразу, что забыл об этом спросить. Гена говорит что-то общее. Мол, да, общаются, ему вполне выгодно: в школе больше не достают. Друга это, вроде, устраивает.***
Слава отлавливает Гену после биологии, которую сам успешно прогуливает. Взгляд у него, что все хуево и вообще пиздец. И надо бы увести его куда-нибудь хоть. Поэтому Гена, кивнув в приветствии, проходит мимо и идет в сторону боковой лестницы. Там всякой хренью загорожено от мелкоты и редко кого можно встретить. — Все нормально? Фарафонов чуть ли не смеется, потому что это совершенно не то, что он готовился услышать. — А это разве не я должен спрашивать? Слава ухмыляется, как умеет, на одну сторону. Потом снова смотрит, но уже не зло, как до этого, а слишком пронзительно, что ли. — Не, не ты же меня насиловать собирался, — говорит, прикладываясь спиной к стене. У Фарафонова такой точки опоры нет, и ему кажется, что еще немного – начнет покачивать, будто они на корабле. Хочется сказать, что давай нахер все эти выяснения, м? Давай просто забьем? — Ты тоже не. — Он не очень-то понимает, что говорить, хотя все выходные ситуацию внутри себя крутил. Выходит абсолютный сюр, где уже Слава начинает беспорядочно слова объединять в предложения. Причем он-то трезвый абсолютно. Но продолжает, а Гена из этого уже отфильтровывает свой смысл. Звучит как «тебе только Курскеев и нужен, ну, в принципе, и так понятно было». Задумываться об этом сейчас некогда вообще-то, но мысль его все равно цепляет. — Слава, — перебивает, потому что другого уже циклит, он уверен, что слышал несколько повторов. Дальше сказать ничего не успевает, потому что у Карелина за последние минут пять уже который раз все выражение меняется. Слишком живой в целом и слишком сейчас больной. А почему бы? Они же всего ничего общаются. —Хорошо, что ты понимаешь. Гена не старался, чтобы звучало особенно, но так и вышло: особенно хуево. Уже выползая оттуда, понимает, что можно было что-то более уместное сказать, но ему же больше всех надо было. Никита же ему, блять, куда важнее общения с другими.***
Кто бы ему объяснил, как нормально жить дальше. Слава его игнорирует целиком и полностью, хотя даже обиженным не выглядит. Гена боится, что как только тот отвернется от него, снова начнется травля, но ничего подобного не происходит. Ему бы выдохнуть, но что-то все же не так, это чувствуется. Все близится к выпуску: экзамены уже позади и даже пресловутый вальс отрепетирован блестяще. Он танцует в паре с короткостриженой и улыбчивой Олесей, каждый раз что-то льющей ему в уши. Карелин тоже в стороне не остался. Отхватил себе симпатичную девчонку из параллельного. У них, вроде, даже дальше чем танцы ушло, в любом случае, Гена точно видел их, идущих из школы вместе, да и на переменах они начали тереться вместе. Однако он все еще ловит на себе чужие взгляды. И тогда до дрожи. Никита снова на него забивает, хотя и пишет, что на выпускном обязательно появится. В это верится все меньше и меньше. Проебался, достаточно быстро понимает Фарафонов. У него весь мир за месяц с ног на голову. Мать смотрит только сочувствующе, но обсуждать не собирается, ну и слава Вселенной. К заветному июньскому дню он вымотан эмоционально, но все же улыбается, стоя среди других выпускников на торжественной части. Когда говорит с химичкой о поступлении, краем глаза выхватывает, что мать там недалеко обнимает Карелина, который, пока они дружили, часто у них зависал и, видимо, успел ее очаровать. Там же стоит Светло, обнимающий девчонку, что со Славой танцевала. Гена оборачивается полностью, зря-зря-зря, потому что ловит взгляд в упор и усмешку.***
— Пьяный? — вопрос прилетает в спину, когда он пытается закурить на веранде арендованного кафе. Про то, что алкашку пронесли, знают уже все, но родители и учителя закрывают глаза: чем бы дитя ни тешилось, как говорится. Гена не пьет сегодня из принципа. А еще из-за того, что Курскеев так и не приехал, а выпей он сейчас, натворит снова чего-нибудь. Но, услышав знакомый голос, решает, что безопаснее будет прикинуться. Поэтому поворачивается и с глупой улыбкой запутывается в ногах. — Нет, я трезвый еще, — парень напротив смотрит, само собой, недоверчиво. Фарафонов выдавливает из себя глупый смешок и откидывается на перила. Слышит, что Слава что-то бормочет сам себе, а потом оказывается слишком рядом. И глаза у него какие-то темные, неправильные. — Ты попытайся представить своего Курскеева, — говорит так, что не понятно просьба это или вызов. А после целует. Гена поддается. И, учитывая, что до этого они целовались только пьяными, это его первый осознанный? Чувствуя вкус мятной жвачки, он думает, Слава что, хотел впечатление произвести? Как бы там ни было, ему приятно, Карелину, кажется, тоже, поэтому он только тянется вперед и обхватывает руками для удобства. — Мне это не нужно, — пожимает плечами и это впервые вышло действительно похуистично. Слава напряженно замирает, а его рука, придерживающая выше локтя, исчезает. Фарафонов сначала не понимает, а потом расслабленно смеется и все же объясняется: — Представлять. Мне не нужно никого представлять. И действительно. У него внутри ничего о Курскееве, он даже не злится уже. У него впереди столько всего может быть нового, что разительно отличается от того будущего, которое он себе надумал. Куда важнее, у него сейчас будет столько Славы, сколько он решится взять себе.***
Они, по всем законам правильные, встречают рассвет. Но не вместе со всеми на той веранде, а в парке недалеко от кафе. Вокруг раннепрохладно, Гена забыл свой пиджак, но холода не чувствуется. Весь он чем-то очень похожим на счастье светится, прижимаясь к чужому боку и чувствуя, что здесь и сейчас – это то единственное место, в котором ему хочется существовать.