Весенняя буря

Несмотря на то, что с ним Чжунхон всегда улыбался, Ёнгук видел, какой он бывал уставший в студии и зале, какой расстроенный приходил к нему домой. Как у всех, у Чжунхона и его товарищей что-то получалось, а что-то не очень. И если за "не очень" их распекали громко и бурно, то хвалить особо не спешили. Тренеры действовали по принципу "хорошо получилось? На тебе еще задачек, с которыми ты не справишься даже с десятого раза". Многие не выдерживали и сдавались, но ребята из группы Чжунхона терпели. Их держала общая цель и мечта о дебюте, которая сейчас, когда они были уже не безымянны и даже знали приблизительные сроки дебюта, казалась особенно близкой и реальной. Ёнгук старался не вмешиваться. Ему не нравились такие методы — нечто подобное он прочувствовал на собственной шкуре, еще когда был маннэ в Soul Connection, — но они работали. В душе Ёнгук был согласен, что только они могли подготовить будущего айдола к изнуряющему графику и постоянному моральному давлению со стороны агентства и фанатов. Но смотреть на заморенного, вечно подавленного Чжунхона тоже было больно. Ёнгук мало что мог ему предложить: только свои объятия и рамён, который он по-прежнему готовил на редкость отвратительно. Но Чжунхону, кажется, помогало — по крайней мере, от Ёнгука он уходил куда менее похожим на не очень свежего зомби. Ёнгук знал, что Чжунхон немного стесняется ему жаловаться, пытается держать перед ним марку. С одной стороны, это откровенное преклонение забавляло: Чжунхон, кажется, считал Ёнгука непогрешимым идеалом и в чем-то старался равняться именно на этот придуманный идеал, а не на настоящего Ёнгука с его вечной неловкостью, периодическими фейлами и тремя проваленными экзаменами на водительские права. С другой стороны, ребенка было жалко — Ёнгук хотел бы, чтобы тот доверял ему достаточно, чтобы делиться всеми своими горестями. С третьей стороны, стойкость Чжунхона невольно вызывала уважение. С четвертой стороны, недостающие объемы нытья Чжунхон добирал, плачась маме. Ёнгук узнал об этом случайно и еще долго фыркал себе под нос. Его ребенок был все-таки еще такой ребенок. Ёнгук был, конечно, не мама, но программа "хорошо оттрахать и накормить" до сих пор не давала осечки. Тем более что ему самому тоже нужны были регулярные дозы лекарства под кодовым названием "Чхве Чжунхон". Ёнгук не справлялся. Он любил, по-настоящему любил выступления на большой сцене — может быть, именно ради них он и пошел в айдолы. Слава, богатство — все это для него было куда менее важно, чем то невероятное чувство, которое охватывало его перед выходом на сцену. Легкий холодок по коже и дрожь нетерпения, сумасшедший стук сердца в груди, и — последние шаги по подмосткам, и — лавиной обрушивается свет софитов, и — с головой в гудящее человеческое море, и буря взметнувшихся рук, и ураганным ветром налетают вопли бушующей толпы. Мэсло говорил, что в такие моменты чувствует себя повелителем зала, властелином душ всех этих тысяч собравшихся внизу людей. Не то — Ёнгук: ему казалось, будто он капитан на мостике корабля из песен, и крики из зала бьют в паруса, неся его корабль вперед. Ёнгук держал руль-микрофон сильной рукой, укрощая исступленный пыл толпы и направляя его, а Мэсло раскачивал зал, швыряя в него строчки — порывы злого, неистового ветра. Ничто в мире не могло сравниться с этими ощущениями — таким живым, как на сцене, Ёнгук больше не чувствовал себя никогда и нигде. Он любил, когда публика, этот единый многоголовый зверь, склонялась под его взглядом. Он любил музыку, растворялся в ней без остатка — она текла в его венах, дарила ему крылья, расцвечивала мир тысячью ярких красок. Он любил перебирать слова, как мерцающие жемчуга, сумеречные агаты и кроваво блистающие рубины, и низать из них ожерелье своих стихов. Он любил ритмы, которые рождались на его языке, и огонь чувств, который его голос вдыхал в чернильные строчки на листах бумаги. Ёнгук занимался делом, которое ему безумно нравилось, и неистово любил то, что делал. Вот только у руководства YG по этому поводу было несколько другое мнение. Готовые тексты, почти готовая музыка, десяток демозаписей: три записанные вместе с Мэсло, остальные — пока что с голосом одного Ёнгука, от бессонницы еще более хриплым, чем обычно. Месяц ночевок в студии за синтезатором, месяц, из которого Ёнгук помнил только долгие часы в кубейсе с наушниками на голове, мерный голос Мэсло и — отрывками — Чжунхона, его редкие объятия — остававшиеся без ответа, ведь надо было работать, работать, работать, — и легкие удаляющиеся шаги, растворявшиеся в ночной тишине. Но настал момент, когда — уже дома — закончена была последняя песня. Ёнгук скинул треки Тедди, устало снял наушники, бросил их на стол рядом с макбуком и встал. Пошатнулся от внезапно накатившей слабости и оперся на стол ладонью. Ему определенно надо было в душ. За окном разливалось серое молоко рассвета. Постель была пуста и аккуратно застелена. За окном галдели птицы — начиналась их звонкая утренняя перекличка. Ёнгук отмылся, сбрил редкие кустики на подбородке и без сил упал на кровать. Веки слипались, будто к ним были привязаны гири, но непонятное, грызущее чувство неправильности не давало Ёнгуку заснуть. Чего-то не хватало — чего-то очень важного. Ёнгук поворочался пару минут, пытаясь задремать, и в конце концов бессильно открыл глаза. Его взгляд упал на стол — там рядом с наушниками и ноутбуком лежал телефон. Тонкий, светло-розовый, он был не сразу заметен в утреннем полусвете. Ёнгук выбрался из-под одеяла, встал, взял телефон. Тот не реагировал на касания — разрядился. Ёнгук пошарил по комнате, нашел адаптер, поставил на зарядку и еле дождался, пока уровень заряда достаточно поднялся для включения. От усталости Ёнгук промахнулся мимо нужной цифры, и пин-код пришлось вводить во второй раз. Наконец телефон поймал сеть, и посыпалось. Куча пропущенных вызовов, смски, уведомления. Ёнгук открыл журнал звонков и увидел двадцать восемь пропущенных от "Зело (хореогр.)". Подавил порыв тут же перезвонить, бросив взгляд на время. Проверил смски. Десяток — от мамы и Наташи, пара дюжин от друзей и менеджера, две от Мэсло, и от Чжунхона — одна. "Хён, позвони мне, когда закончишь. Я скучаю". Ёнгуку стало невыносимо стыдно, и мучительно, до боли захотелось услышать голос Чжунхона. Кое-как он сдержался и только написал короткий ответ. Подумал было не отправлять и его — мало ли, вдруг сигнал смски разбудит Чжунхона, — но после пары секунд колебаний все же нажал заветную кнопку. Добрел до кровати и забылся глубоким тяжелым сном. Он проснулся от того, что кто-то легонько перебирал его волосы. Ёнгук приоткрыл глаза и тут же вновь зажмурился от яркого света из окна — шторы задернуть он, конечно, забыл. Кто-то высокий сидел над ним, заслоняя солнце, и оно очерчивало его темный силуэт слепящим ореолом. — Чжунхон-а, — хрипло сказал Ёнгук и кашлянул. — Ты как, хён? — спросил Чжунхон своим тихим, мягким голосом. — Принести тебе воды? У Ёнгука сдавило горло. — Иди сюда, — сказал он. Ему показалось, что если сейчас он не коснется Чжунхона, то умрет на месте. Чжунхон ужасно медлил, и тогда Ёнгук просто дернул его за руку на себя. Все сто восемьдесят семь сантиметров Чжунхона свалились поверх него с негромким "уф", на миг вышибив из Ёнгука дыхание. Он лежал, ощущая тяжесть Чжунхона, всем телом соприкасаясь с ним, и заново учился дышать. Ёнгук не помнил, как они с Чжунхоном оказались без одежды; не помнил и то, что было дальше. Позднее он лишь подумал, что, кажется, понял ощущения наркомана, долго мучившегося без дозы. Чжунхон был нужен ему, как свет, как вода, как музыка. Ёнгук не понимал, как целый месяц жил без него. Потные и измученные, они лежали на мокрых простынях, и Чжунхон прижимался к нему, цепляясь крепко, будто боялся отпустить. Ёнгук поглядел на него, красивого, сонного и родного, и шепнул: — Спи. Проснешься — кое-что покажу. Чжунхон от будущего альбома остался в восторге. Он был довольно строгим судьей и нередко высказывал дельные замечания, поэтому Ёнгук ценил его мнение. Он и без того знал, что сделал хороший альбом, но услышать это от музыканта, которого уважаешь, было вдвойне приятно. Слова Чжунхона успокоили его — потому что Ёнгук волновался. Он знал, что по меньшей мере треть треков были некоммерческими. На них нашлись бы свои ценители, но широкой публике такая музыка была не нужна и неинтересна. Однако Ёнгук ими гордился, гордился по-настоящему, и считал, что они были достойны издания. На следующий день Ёнгук вошел в студию, морально готовясь к вердикту, и обнаружил там одного Тедди. Тот слушал Little Boy Blue — пожалуй, лучшую песню в альбоме. Ёнгуку казалось, что именно к этой песне он шел почти десять лет. Она опустошила его и вывернула наизнанку, высосала все силы — больная и любимая, как рожденный в муках ребенок. Она была почти закончена, и Ёнгуку даже не хотелось делить ее с Мэсло. Он тайно подумывал записать ее соло… или предложить коллаб Чжунхону. А почему нет? Чжунхон бы понял ее, прочувствовал почти так же, как сам Ёнгук. Тедди нажал "Стоп" и, прищурившись, окинул его нечитаемым взглядом. — Здорово, — сказал Ёнгук. Ему вдруг стало не по себе. — Привет, привет, — Тедди махнул рукой на кресло рядом со своим. — Послушали мы твой альбом. — "Мы"? — Ёнгук огляделся. Студия была пуста — только Тедди небрежно развалился в кресле. Рядом стыл стакан кофе из "Старбакса". — "Мы", — подтвердил Тедди. — Мы посовещались и приняли решение, так что сейчас я буду говорить от имени всего агентства. Его мобильный звякнул. Тедди разблокировал его, проверил какое-то уведомление с инстаграма. Ёнгук ждал. Ему показалось, что в студии вдруг стало холоднее. — Ну, что я тебе скажу, — Тедди наконец-то засунул мобильный в карман. — Кое-что — отлично. Я всегда знал, что у тебя есть потенциал, — он дотянулся до Ёнгука и похлопал его по плечу. Тот выдохнул, но Тедди еще не закончил: — А вот "Фуга", "Бессмертник", "За три минуты до", Little Boy Blue… Крутые песни, без дураков. Не буду спорить, бро. Ёнгук напрягся. За таким вступлением всегда следовало "но". — Коррупция, война, все эти голодные дети и прочее… темы, конечно, важные. Актуальные, и все такое. Но они плохо продаются, понимаешь? Пиплу они нахуй не нужны, ему подавай сладенькое-конфетное про любовь. Мы делаем развлекательный контент и башляем за это бабло, у нас тут не академия изящных искусств. Так что… без обид, чувак. Ёнгук не помнил, как пришел домой. Его разум сковало странное оцепенение — он ничего не думал, ничего не чувствовал, лишь механически передвигал ногами. Тедди таки дал добро на запись альбома — с урезанным трек-листом, так что тот автоматически усох до мини-альбома из шести песен. Предложил было не спешить и написать новые треки взамен выброшенных, но поглядел на лицо Ёнгука и тут же дал задний ход. Ёнгук внимательно слушал его, вежливо кивал, даже обсуждал какие-то вопросы, а внутри что-то умирало, исходя криком и истекая кровью. Чжунхон, радостно кинувшийся было на него на пороге, бросил на его лицо один взгляд и притих. Ёнгук все не мог найти себе места и бесцельно бродил по квартире из угла в угол. Вышел на кухню, налил себе воды, подавился глотком и поставил стакан обратно на стол. Походил по кухне и вернулся к закрытому макбуку, к молчащим наушникам. Чжунхон робко ластился и пытался обниматься, но Ёнгук мягко отстранил его, сказав: — Не сейчас, Чжунхон. Тот расстроился, но послушно отстал и ушел на кухню. Гремел там чем-то, чертыхался и фальшиво намурлыкивал слова нового трека Келвина Харриса. Шум пилил по нервам как ножовкой — Ёнгук сжимал кулаки, стискивал зубы и в конце концов решил было вовсе уйти проветриться, чтобы не сорваться на Чжунхоне. Но затем по квартире разнеслись вкусные запахи, и Чжунхон пробрался к нему в комнату c тарелкой рамёна. Он мялся возле двери с этой несчастной тарелкой, не решаясь подойти, и Ёнгук поспешно сделал лицо попроще. Как бы он ни был расстроен, пугать Чжунхона не хотелось. — Вот… поешь, хён. Ты ведь голодный, наверное, — Чжунхон поставил тарелку на стол, за которым сидел Ёнгук, — осторожно, чтобы не расплескать. Ёнгук молча смотрел на него. Затем взял за руки и привлек к себе. У него, черт возьми, был человек, которому было на него не плевать. У него был Чжунхон, замечательный Чжунхон, который о нем думал и переживал, которому не лень было приготовить тарелку горячего рамёна для своего неудачника-хёна, которому сегодня походя плюнули в распахнутую, вывернутую душу. Чувство собственной никчемности, тошнотной сосущей пустоты немного отступило, в груди стало тепло. Ёнгук поцеловал Чжунхона, очень нежно и осторожно, и сказал: — Поедим вместе? Они кормили друг друга из одной тарелки, оставляя капли на столе, и смеялись над собственной неуклюжестью, и Чжунхон, умница, так и не спросил о судьбе альбома. Видимо, сам все понял. Оно и неудивительно, ведь Ёнгук бы обязательно рассказал ему, если бы все прошло хорошо. Они выхлебали все и пошли за добавкой, немного пообжимались на кухне, чуть не опрокинули холодильник, сделали и съели добавку, сидели на кухне и говорили обо всякой неважной ерунде, съели еще добавку и дальше говорили обо всем на свете, пока Чжунхон не задремал, положив голову Ёнгуку на плечо. Ёнгук перебирал его волосы и думал. Он так и не смирился, конечно. Но теперь он почему-то был уверен, что справится. Как не справиться, если у него есть Чжунхон. Говорили, со временем страсть остывает, оставляя после себя лишь привычку и привязанность. Если это и была правда, то им с Чжунхоном до этого было еще очень далеко. С каждым днем Ёнгук влюблялся все больше и больше. Чжунхон был смешной, бестолковый, ребячливый; наглый, самоуверенный, раздолбаистый; лез под руку, говорил невпопад и много выпендривался. И Ёнгук отлично все это видел, и с каждой новой глупостью, каждым новым дурацким прикидом Чжунхон был ему все дороже. Ёнгук даже не пытался понять, как это работает. У Чжунхона была тяжелая челюсть и не очень чистая кожа, и Ёнгук часами не мог отвести от него глаз. Ёнгук любил в нем все. Жесткие от покраски волосы, прекрасные продолговатые глаза под редкими бровями, милый курносый нос. Красиво изогнутую верхнюю губу и мягкую пухлую нижнюю, и улыбчивые ямочки подле них. Нежную светлую кожу, высокую скульптурную шею на широких плечах и привычку вечно горбиться, вытянув голову вперед. Все его гримасы, ужимки и хвастовство, внезапные сальто и танцы посреди улицы. Мягкий голос и наглую читку, ободранные колени и кольцо в носу, мириады разномастных кепок и бейсболок, кучи побрякушек и необъятную коллекцию носков. Ёнгук любил то, какой Чжунхон был ласковый, теплый и жадный до прикосновений, как ударяли в голову его поцелуи, какой он был бесстыдный и невероятно чистый одновременно. Ёнгук любил в нем то, что в объятиях Чжунхона он забывал обо всем остальном. Кто знает, за какие заслуги в прошлой жизни небеса ниспослали ему Чжунхона, но порой Ёнгуку казалось, что без него он бы не справился. Чжунхон был хорошим слушателем, неплохо разбирался в музыке и всегда, всегда был на стороне Ёнгука. Разумеется, Ёнгук редко рассказывал ему о своих проблемах: у Чжунхона и без того хватало поводов для переживаний, — но Чжунхон, казалось, чуял, когда Ёнгуку было плохо, и всегда приходил. Вытаскивал его на прогулку, или затаскивал в постель, или просто клал голову ему на плечо, грея кожу теплым дыханием. Напоминая Ёнгуку, что он все еще жив. Если знать, как разговорить Чжунхона, он бывал очень словоохотлив. Ёнгук внимательно слушал его за ужином — подмечал его любимые фразочки, оттенки его интонаций. И умирал от любви и нежности на каждом произнесенном слове. Зоркий Тедди, который все замечал, но успешно делал вид, что слеп и глух, как-то не выдержал и все же спросил у него: — Да что ты нашел в этом мальчике? Ходишь тут, вздыхаешь. Сосет хорошо, что ли? Ёнгук даже не обиделся — он же знал Тедди, обижаться на того было попросту бесполезно. — Я люблю его, — сказал он просто. Вспомнил, как сам думал, что это всего лишь братская привязанность, и фыркнул себе под нос. Такого, как Чжунхон, больше не было на свете. Но Ёнгук не собирался кричать об этом на каждом углу: конкуренция ему была отнюдь не нужна.