Весенняя буря

Встречи вшестером постепенно сократились до формата "втроем с половиной". Сначала отвалился Ёнджэ — с каждой встречей он выглядел все более бледным, усталым и исхудавшим, а затем и вовсе перестал приходить. Дэхён появился еще пару раз без него, но затем тоже исчез, и Чжунхону все никак не удавалось их вытащить. Ёнджэ только отправлял коротенькие отписки со смайликами в ответ на смски Чжунхона, и в конце концов тот опустил руки. Чоноп вообще предпочитал гулять сам по себе, но чаще всего умильные глаза Чжунхона и зудение Химчана одерживали верх, и Чоноп неохотно присоединялся к их посиделкам. В чем-то Ёнгук его понимал: ни один из них троих не обладал сиськами или хотя бы вагиной, плюс к тому же сам Ёнгук был немного занудный, Химчан — уж очень активный, болтливый и приставучий, а Зело категорически не умел пить. Но с Чонопом всегда было веселее (пусть даже им троим, а не самому Чонопу), и под их объединенным натиском Чоноп зачастую сдавался и шел с ними. Сегодня, однако, у него было свидание, и Чоноп наотрез отказался его отменять. — А как же я, Чонопи? Хён ведь лучше той девицы, правда? — попытался было Химчан, но Чоноп оборвал его коротким: — Нет. И ушел переодеваться. Лицо Химчана надо было видеть. Ёнгуку его даже жалко стало. Сам Химчан выглядел все худее и грустнее — глаза у него ввалились, щеки впали, пергаментная кожа обтянула скулы, и даже волосы потускнели. Чжунхон с Чонопом будто ничего не замечали, а когда Ёнгук попытался поговорить с Химчаном, тот только отмахнулся. Ёнгук все же решил этого так не оставлять и дома взялся за Чжунхона. — Химчан же телеведущий, ему полагается следить за собой, — Чжунхон похлопал глазами. — У него бойфренд продюсер его передачи, это он требует, чтобы Химчан худел. — И ты считаешь, что это нормально? — требовательно спросил Ёнгук. — Тебе за него не страшно? — Ну… нет. А что? Камера же нормально так прибавляет килограммов, а Химчан еще и от природы выглядит толстым, даже когда весит меньше Дэхёна. И вообще, им же, наверное, виднее… или нет? Хён? — Мне кажется, — Ёнгук на миг задумался, пытаясь правильно сформулировать, — Химчан сейчас на грани анорексии… а то и уже переступил эту черту. Понаблюдай за ним, Чжунхон-а. Он выглядит больным. Я не так давно его знаю, но он хороший человек, и я не хочу, чтобы он испортил себе здоровье. Чжунхон молчал и очень внимательно слушал, глядя на Ёнгука большими глазами. Момент был серьезный, но Ёнгуку очень захотелось прикоснуться к Чжунхону, и он утешающе приобнял его за плечо: — Просто поговори с ним, да и с Чонопом тоже. Меня Химчан не послушал, но уж Чонопа-то вряд ли проигнорирует. На следующий день Чжунхон позвонил ему в десять вечера. Он всхлипывал, заикался и не сумел выдавить из себя ничего вразумительного, кроме "хён, я у Чонопи, тут т-такое…". Ёнгук сказал: "Еду", — и вызвал такси. Дома у Чонопа обнаружились сам хмурый, как грозовая туча, Чоноп и белый как мел Чжунхон. Ёнгук присел рядом на диван, потрепал Чжунхона по голове и обнял его, когда тот уткнулся ему в плечо. Чоноп немногословно изложил суть проблемы: Чжунхон передал ему слова Ёнгука, они поговорили, сравнили старые фото Химчана с новыми и решили устроить ему очную ставку. Химчан, как обычно, примчался к ним с пакетами из супермаркета, но при первых робких попытках провести душеспасительную беседу устроил форменную истерику. ("Я его только спросил, как он себя чувствует, а он!.." — встрял всхлипнувший Чжунхон.) Химчан кричал, кидался банками (тут Ёнгук сообразил, что это за странные потеки на стенах и почему в комнате пахнет съестным), а под конец заявил, чтобы "молокососы" не смели лезть в его жизнь и он их вообще больше знать не хочет. ("Мы же помочь хотели!" — опять возник Чжунхон и зычно высморкался в бумажную салфетку.) Чоноп был явно сердит, но и заметно встревожен. Чжунхон, оправившись, почти спокойно сказал: — Знаешь, хён, он так себя вел… Я его даже не узнал. Наш Химчан никогда бы с нами так не разговаривал. — Этот его бойфренд, — проронил Чоноп и похрустел костяшками. — Он с ним что-то сделал. Мозги промыл, что ли. — А нам теперь что делать, хён? — Чжунхон с надеждой воззрился на Ёнгука. Ёнгук давно не чувствовал себя так паршиво, как в тот момент, когда открыл рот, чтобы ответить: — Ничего. — К-как ничего? — Чжунхон вновь принялся заикаться. — Мы же не можем его бросить! А если он себя вконец заморит? — Вы ему никто, — глухо сказал Ёнгук. — По закону, во всяком случае. Вы не имеете права сдать его в больницу, а ему нужна именно больница. Хороший диетолог, хороший психиатр и побыть подальше от этого его… бойфренда. Вы даже не можете убедить его самому лечь в больницу, потому что сейчас он просто не станет вас слушать, понимаете? Он будет воспринимать в штыки все, что вы говорите, потому что он убежден, что ему надо худеть. — Да не надо ему худеть! — взорвался Чжунхон. — От него вообще пол-Химчана осталось! И как я сам не заметил… Чоноп молча кивнул, сжав губы. — Он очень истощен, это факт. Но больные анорексией не видят фактов. Они всегда уверены, что весят слишком много. — Ёнгук принялся гладить всхлипывающего Чжунхона по голове. — Единственное, что вы можете сделать, — это быть рядом, если… то есть когда Химчан поймет, что ему нужна помощь. Ну и, может быть, поговорить с его бойфрендом, но, боюсь, это бесполезное занятие. Чоноп угрюмо молчал. Ёнгук обнимал Чжунхона, уже промочившего ему всю футболку слезами и соплями, и чувствовал себя крайне паршиво. Мини-альбом повторил и превзошел успех дебютного сингла Blackout: долго провисел на первых местах чартов, собрал с полдюжины наград. Мэсло был доволен и ходил гоголем. Ёнгук радовался, но как-то отстраненно, с привкусом разочарования. Но это было ничего: Чжунхон ликовал за них обоих. Он искрился и слепяще улыбался, он каждое утро будил Ёнгука новостями об успехах альбома… Они таки записали вместе Little Boy Blue, просто для себя, и это получилось еще лучше, чем Ёнгук себе представлял. Юный, наглый и энергичный рэп Чжунхона хорошо вписывался в общее звучание песни, особенно на контрасте с низким тяжелым речитативом Ёнгука. Порой Ёнгуку казалось, что он писал эту песню специально под них двоих — и о них двоих, будто напророчил. Чжунхон был такой молодой, уверенный и счастливый, а Ёнгук сам себе порой казался древним, дряхлым стариком. После работы он возвращался домой обессиленным, забирался в душ и стоял под ним, пока сердце от горячих струй не начинало стучать как бешеное, а к горлу не подкатывала тошнота. За кубейс садиться не хотелось. Песни не писались — обычно внутри Ёнгука столько всего кипело и бушевало, что строки сами выплескивались на бумагу, а сейчас осталась только стылая, сосущая пустота. Только Чжунхон радовал по-настоящему, теплый, сладкий и клубничный. Рядом с ним Ёнгук отогревался, без него не мог заснуть. Конечно, он ничего об этом ему не говорил: боялся стать обузой. Но Чжунхон будто чувствовал — и приходил к нему почти каждую ночь, порой в четыре-пять утра. Тихо открывал дверь, бесшумно забирался под одеяло. Ёнгук, наворочавшийся за ночь, жадно прижимал его к себе, оставляя на лице и плечах невесомые поцелуи, — и мгновенно его одолевала усталость, чугунно-тяжелая, так что даже руками пошевелить не было сил. Он засыпал, прижимаясь к Чжунхону, и просыпался уже без него, и мир мгновенно тускнел, бледнел, и вновь наваливалась уже привычная апатия. Ёнгук тянулся к телефону, читал сообщение от Чжунхона — тот писал ему всегда, как бы ни опаздывал, как бы ни спешил, — неподвижно лежал под одеялом минут пять, а затем ковылял в душ. Нужно было работать. Нельзя было подвести Мэсло, компанию, Топа… Чжунхона. Иногда Ёнгук задумывался: что, если с вершины он вдруг рухнет на самое дно? Любовь толпы — непредсказуемая штука, сегодня тебя обожают, а завтра ненавидят. Что бы сделал Мэсло, практичный, циничный Мэсло? Что бы сказали в компании? И… остался бы с ним Чжунхон — или нет? Говорили, любовь облагораживает. В случае Ёнгука это была неправда. Любовь делала из него злобное, ревнивое чудовище. Если бы взглядом можно было убивать, он бы не оставил в живых никого, кто смотрел на Чжунхона хоть на секунду дольше обычного. Он видел, как Чжунхон глядит на него самого — так искренне и ясно, что на донышке зрачков можно было увидеть всю его нехитрую душу. Он видел, какой Чжунхон был перед ним беззащитный. Ёнгук мог бы обидеть его как угодно, а Чжунхон и слова поперек не сказал бы. Оставалось разве что подписать Чжунхона вдоль и поперек: "Собственность Бана Ёнгука! Не влезать — убьет!" И это было единственное, чего Ёнгук не мог с ним сделать, и как же он от этого бесился. Он все куда-то бежал, где-то снимался, давал какие-то интервью. Улыбался со сцены, читал веселенькие текстики про любовь, надевал веночки из цветов и нелепые наряды (вплоть до платьица горничной вкупе с кудрявым паричком — фанатки были в восторге), делал киёми и напоказ хлопал Мэсло по жопе. И, стоя на сцене, не понимал: зачем? К чему все это? Кому это нужно? Ему самому нужен был только Чжунхон. Едва тот оказывался рядом, Ёнгук тут же обнимал его за плечо и не отпускал ни на секунду, даже в туалет провожал. Наверное, Ёнгук был немного наркоманом, но только Чжунхон придавал жизни вкус, цвет и запах. Чжунхон был единственным теплым, розовым пятном в сером мире. Ёнгук иногда представлял, что Чжунхона вдруг не станет рядом, и холодел от ужаса. — Чжунхон-а… ты еще хочешь поехать в Америку? — спросил он как-то, со скрытым мазохизмом наслаждаясь собственным страхом — будто сдирая струп со свежей раны. — Ага, — улыбнулся Чжунхон, не замечая, как все сжалось и обледенело у Ёнгука внутри. — Как-нибудь после дебюта, сейчас-то все равно времени нет. Только я вместе с тобой хочу. Погуляем по Манхэттену, по Центральному парку… А еще я хочу сделать селку с башни Бруклинского моста. Как думаешь, меня пустят? — он озабоченно нахмурился, а затем сдавленно сказал "уф", когда Ёнгук с силой притянул его к себе и потрепал по голове. — И что, тебе не будет стыдно, что у твоего хёна такой хуевый инглиш? — поддразнил он. Сказать по правде, у Чжунхона тоже было больше понтов, а не спикинг скиллз, но английский Ёнгука был совершенно новым, неизведанным дном. — И ничего не хуевый. Но если ты из-за этого паришься… Потренируем произношение? — и эта ухмылочка, и закушенная губа. Иногда Чжунхон бывал такой блядью, что у Ёнгука просто крышу сносило. Конечно, после такого предложения все волнения тут же вылетели у него из головы. YG уже представили тизеры всех пятерых участников, полным ходом шла подготовка к дебюту. Ребят гоняли до изнеможения, и после того как Чжунхон заснул во время секса, Ёнгук был вынужден смириться с тем, что потрахаться ему обламывалось только на выходных. Чжунхону даже не всегда удавалось прийти к нему ночевать: все чаще он просто падал на койку в общежитии и отрубался, не помывшись и не почистив зубов. Они оба ужасно тосковали друг по другу, Чжунхон похудел еще больше и обзавелся внушительными мешками под глазами, но он был счастлив. Мечта была так близко, что он готов был наизнанку вывернуться, лишь бы им дали дебютировать. Толпы фанаток, карауливших под общежитием, становились все больше. Аксель и Чжунхон уже успели засветиться на Show Me the Money, и Чжунхон даже дошел до финала. Ёнгук им гордился, а сам Чжунхон еще пару недель дулся из-за проигрыша. Больше всего он обижался из-за того, что проигрыш был честным: оппонент действительно был лучше, и сам Чжунхон отлично это понимал. Со зла он так яро ударился в тренировки, что порой Ёнгук не видел его по два-три дня. В конце концов Ёнгук тоже разозлился и вытащил его из студии за шиворот в два часа ночи. Запихнул шипящего Чжунхона в такси и назвал таксисту один неприметный лав-мотель с недетскими ценами. Таксист промолчал, но понимающе хмыкнул. Чжунхон, притихший и забывший сопротивляться, глядел на него большими глазами. Ёнгук выволок его из такси, прежде заставив надеть повязку на лицо. Сам нацепил такую же — место было надежное, но лишние предосторожности еще никогда никому не вредили. Люкс оказался занят, но им предложили славный полулюкс с огромной красной кроватью-сердечком, безвкусной и слегка уродливой, но удивительно удобной. Ёнгук прошелся по номеру, оценил. На первый взгляд было чисто, в ведерке со льдом лежала бутылка шампанского, тут же стояли бутылочки с водой. На блюде лежали фрукты: персики, виноград. Чжунхон сидел на кровати, немного сжавшись, но смотрел прямо на него. Ёнгук оглядел его, вздохнул и взял с блюда самый спелый, румяный персик. Укусил, ощутил, как по подбородку бежит сладкий сок, капая на одежду. Черт с одеждой. Ёнгук опустился перед Чжунхоном на колени и молча предложил персик ему. Тот молча, будто завороженный, откусил. Прожевал, проглотил, откусил еще. И так — пока в руке у Ёнгука не остался огрызок на крупной косточке. Забрал у него этот огрызок и принялся вылизывать ему пальцы — долго, тщательно, один за другим, не отрывая взгляда от глаз Ёнгука. Он двигал губами и языком так же, как обычно во время минета. Его подбородок блестел от сока, и Ёнгук не выдержал: припал к нему, слизывая фруктовую сладость, ловя с губ последние отголоски персикового вкуса. Ёнгук был всегда голоден до Чжунхона, но никогда — настолько. Может быть, сказывалась долгая разлука и воздержание. А может быть, он и правда был наркоманом. Чжунхон плавился в его руках, как всегда податливый и отзывчивый, такой идеальный для него — только для него. Ёнгук не хотел, чтобы он дебютировал. Не хотел круглосуточного внимания фанаток и неизбежного фансервиса с другими членами группы (Зело уже поставили в пару Леону — тот был очень красивым и каким-то ужасно славным, плюшевым, что ли, и неуловимо напоминал Ёнгуку Ёнджэ. Чжунхону Леон нравился, они хорошо ладили, тем более что они жили в одной комнате. Леон тоже Чжунхону заметно симпатизировал и с удовольствием с ним общался, и Ёнгука это бесило. У Леона была девушка из младших трейни, и вообще радоваться надо было, что Чжунхон дружил с товарищами по-настоящему, а не напоказ, но Ёнгук ничего не мог с собой поделать). Конечно, он молчал и всячески поддерживал Чжунхона. В конце концов, задвиги Ёнгука были только его проблемами. Но ему постоянно казалось, будто с каждой секундой Чжунхон неуловимо ускользает у него из пальцев. Чжунхон прижимался к нему, теплый и такой близкий, Ёнгук чувствовал его всем телом, вдыхал его дыхание, слушал стук его сердца и думал о неделях и месяцах, которые им придется проводить врозь после дебюта, и его охватывал леденящий страх. Ёнгук приказывал себе дышать ровно и спокойно, и страх потихоньку отступал, отползал и затаивался где-то в глубине сердца — но никак не уходил полностью. Ёнгук всю ночь жестко трахал Чжунхона на огромной кровавой кровати-сердечке, покрывая его белую кожу желто-синими засосами и укусами — там, где точно не заметят: на бедрах, заднице, вокруг паха. Обычно он и такого себе не позволял, но в эту ночь им обоим нужна была эта боль, нужны были эти метки. Если бы Ёнгук только мог, он набил бы на бедре Чжунхона татуировку в форме отпечатка своих зубов. Чтобы тот никогда не забывал, чей он. Ёнгук привычно промолчал о своем сумасшедшем желании. Чжунхон, обессиленный и изможденный, притянул его к себе, не позволяя его обмякшему члену выскользнуть, и обнял — руками и ногами, как умел только он. Растрепанный и раскрасневшийся, с распухшими горящими губами, весь блестящий от пота и спермы, он был так прекрасен, что Ёнгуку захотелось его съесть, чтобы больше никогда, ни на миг с ним не расставаться. Чтобы по-настоящему стать с ним единым целым. Чжунхон немного дергался, когда Ёнгук задевал свежие синяки на бедрах, но так и не выпустил его из рук. Они проспали до утра, соединенные, и Ёнгук проснулся от того, что Чжунхон оседлал его и плавно двигается вверх-вниз. Он прикрыл глаза от удовольствия, закусил губу, и соски у него тоже были искусанные и распухшие, и его бесконечные ноги охватывали Ёнгука, будто тот был норовистым конем. Сережки Чжунхона поблескивали в утреннем свете, и фарфоровая кожа словно светилась вокруг темно-синих следов укусов. Ёнгук был так чудовищно влюблен, что это не могло закончиться ничем хорошим. Но в тот миг ему было все равно. Они вдвоем вымылись в душе (только вымылись, потому что за ночь они натрахались на неделю вперед), потерли друг другу спину, и Ёнгук завез Чжунхона в общежитие. Тот щеголял живописными синими кругами под глазами, но выглядел парадоксально посвежевшим и довольным жизнью. Ёнгук и сам чувствовал себя намного лучше. Он отпустил такси и решил пройтись до дома пешком. Едва он вошел в свою прихожую, ему позвонили. Ёнгук поднял брови, увидев на экране номер "Зело (хореогр.)", и принял вызов. — Хён, — сказали из трубки жутким, мертвым, ни на что не похожим голосом. — Ох, хён… — Иду, — Ёнгук так и ломанулся из квартиры в наполовину расшнурованной кроссовке. — Не надо, хён, — казалось, Чжунхон готов разрыдаться, но усилием воли он сдерживал себя. — Просто… новости не очень хорошие. Наш д-дебют перен-носят еще на год, — ему все же удалось не заплакать, хотя голос у него срывался. Ёнгук с облегчением выдохнул. — Вам сказали, в чем дело? — спросил он, прислонившись ко стене. — Нет… только сказали, что это решение директора. Это из-за меня, да, хён? Из-за того, что я завалил финал на SMTM? Ёнгук засмеялся и почти физически ощутил обиду Зело на той стороне звонка, но сдержаться он не мог. — Нет, ребенок, — сказал он. — Это не из-за тебя. Возможно, директор решил, что вы все пока не готовы к большой сцене. Посмотри на это с другой стороны: это ваш шанс еще подучиться и сделать офигенный дебют. Вы еще очень молоды, один год ничего не решает. — Думаешь, это точно не из-за меня? — Чжунхон икнул и зычно шмыгнул носом. Ёнгук улыбался — его сердце полнилось нежностью, разрывавшей грудь. — Это точно не из-за тебя одного, — дипломатично сформулировал он. — Ты молодец, Чжунхон-а. Я тобой горжусь. — Я знаю, — Чжунхон на той стороне звонка улыбался сквозь слезы. — Я люблю тебя, хён… Спасибо. Он положил трубку, а Ёнгук сполз по стене и немного посидел так, прямо на полу. Чжунхону он в этом никогда бы не признался, но он был счастлив.