Жених для валькирии, или приключения лифляндца в России

Степан Иванович Шешковский знать не желал никого, кроме государыни, зато его самого знали все – и боязливо крестились при одном упоминании. …Бледный как простыня Герхард, вздернув подбородок, с предерзостным выражением на курносой физиономии и с паникой в душе смотрел на плешивого человечка средних лет, суетливо перекладывающего на столе какие-то бумаги. Человечек был не только плешив, но и прибрюшист, а ростом едва ли не меньше самого Герхарда. За креслом человечка располагался великолепный иконостас. Прямо на Герхарда строго и неодобрительно взирал Николай Чудотворец, подле него печалилась Казанская Божья Матерь. Герхард был воспитан в лютеранской вере, но в православные храмы захаживал – там было удобно назначать тайные встречи, передавать письма. Во время долгой службы, после которой к нему должна была привязаться крикливая нищенка (ей надлежало вместе с монетой сунуть в ладонь записку), он от скуки разглядывал православных святых. Вот и здесь взгляд привычно зацепился за яркое пятно – белый конь Георгия Победоносца, алый воинский плащ. Он бы и на увесистую рубенсовскую Андромеду так же уставился, хотя дородные дамы наводили на него оторопь, - все что угодно, лишь бы не видеть поблескивающей лысины Шешковского, не глядеть в его масленые глаза! - Ну, сударик, не советую дурака валять. После кнута не всякий здоровый поднимется, а ты еще и повязок не снял! Шешковский с неожиданным для своих лет и комплекции проворством подскочил к Герхарду вплотную и резким движением приложил вскинутую трость к его подбородку. Герхард отшатнулся и запрокинул голову, чтобы не лишиться зубов. Сопротивляться не имело смысла – он знал, что из-за двери за иконостасом при малейшем подозрительном шорохе выскочат здоровенные молодцы, облаченные, на манер кухарок или живописцев, в заляпанные всякой дрянью передники. Изодранной кнутом спины всяко не миновать, так чего ради напрашиваться на переломанные ребра? Положим, спина заживет, а что дальше? Смертная казнь или… В памяти застряли какие-то Нерчинские рудники, обещанные в прошлый раз конвоирами, и невозможное для немецкого уха слово «Зерентуй». Там что, тоже рудник? Или особое место, где незадачливыми шпионами откармливают сибирских медведей?.. И то ли детские воспоминания об обязательных воскресных посещениях кирхи, то ли укоризненные взгляды православных святых, то ли страх и отчаяние вылились в беззвучный вопль: «Господи, прости! Господи, помоги! Спаси, сохрани и помилуй!» В эту драматическую минуту дверь открыли, судя по всему – ногой, и на пороге явился великолепно одетый кавалер лет сорока. Ростом вошедший был под потолок, двигался с тяжеловесной грацией льва. Правильные черты крупного лица говорили: сей кавалер беспредельно великодушен и беспредельно упрям; храбрец, но не сурового и стоического, а лихого и авантюрного склада; ума палата, да с придурью. Словом, русский характер. Познается эмпирически, формальная логика здесь бессильна. Божья рука изваяла статного красавца, а рука человеческая подправила Божий замысел, снабдив красивое лицо страшным шрамом. Так вот это кто, догадался Герхард. Меченую образину графа Алексея Орлова знала вся перепуганная Европа. - Ах, Алексей Григорьевич, мой батюшка! – возликовал Шешковский настолько фальшиво, что не обманул бы и трехлетнее дитя. - Каково кнутобойничаешь, Степан Иванович? – осведомился посетитель. - Помаленьку, ваше сиятельство, помаленьку. А вы, сударь, шли бы к своим лошадушкам, ей-Богу! Здесь-то что позабыли? - А ты бы, Степан Иванович, ей-Богу, - копируя интонацию собеседника, ответил Орлов, - лучше за графом Паниным присматривал! Гамлет*-то наш опять чудит! На графском камзоле изысканного цвета экрю* сияли модные стальные пуговицы алмазной огранки. Недавно один вертопрах вздумал сплетничать об амурных шалостях государыни - Алехан облапил его, якобы спьяну, и притиснул к этим граненым пуговицам, раскровянив рожу не хуже злого кота. Он вообще был горазд на такие шутки. Вспомнив об этом, Шешковский поежился: физической храбростью он похвалиться не мог. Есть расхожее выражение: за красивые глаза. Подразумевается, что за красивые глаза никто ничего не делает. Увидав Алексея Орлова, всякий мог убедиться в обратном. У графа были прекрасные глаза – темные, большие, сущая дамская погибель, – и взирали они на мир со смешливым любопытством и радостным изумлением: «Да ну?!». Каждый, на кого он так смотрел, невольно улыбался в ответ – впору поверить в новомодный «магнетизм». Непобедимое обаяние графа давало осечку, только если собеседник сильно не нравился ему самому. Сейчас был именно такой случай. Алехан отнюдь не был чистоплюем, он бывал жесток, когда этого требовали обстоятельства, но не испытывал радости от чужой боли, чего нельзя было сказать о Шешковском. - Степан Иванович, любезный друг, оставь нас на четверть часа одних, - если и существовал в природе человек, способный выставить Шешковского из собственного кабинета, то звали этого человека Алексеем Орловым. Начальник Тайной Экспедиции распечатал письмо, врученное ему графом, пробежал его глазами и, почтительно поклонившись, вышел. - Сударь, такого, как вы, проще убить, чем укараулить, да и изуверские допросы не по моей части, - сказал граф. – Поэтому – либо вы соглашаетесь служить державе Российской и переходите под мое покровительство, либо не соглашаетесь, и я предоставляю вас вашей печальной участи. Решайтесь. Граф Орлов тоже, несомненно, имел на пленного шпиона свои виды, но хоть не смотрел на него как Шешковский – точно на красиво сервированное, аппетитное блюдо. Или как французский посол, чей насмешливый взгляд внятно говорил: не такое ты, сударь, сокровище, чтобы тебя выручать, - выручал я свои собственные опасные тайны!.. Герхард спросил себя: а как случилось, что сухопутный генерал посрамил опытного и боевого турецкого адмирала, нет – как он вообще командовал флотом, как моряки его слушались?.. И сам же себе ответил: а вот так. За такими, как граф Алексей Орлов, идут в огонь и в воду. - Ваше сиятельство, я буду служить вам. Верой и правдой, как говорят в России. Орлов испытующе глядел на него. - Вы думаете - тому, кто в минуту опасности легко меняет хозяев, цена невелика. Но вы, верно, согласитесь, что тех, для кого таскаешь каштаны из огня, хочется уважать. Я давно потерял всякое уважение к «Секрету короля». Эти люди – думкопф… божедурье, - перевел Герхард. - Вы – другое дело. - Вот как? – граф положил ему на плечо тяжелую руку и подался вперед, нависнув над миниатюрным собеседником своей долговязой, массивной фигурой. Обычно Герхарду такое обращение страх как не нравилось, но в манере Орлова не было ничего оскорбительного, он располагал к себе. - Ваше сиятельство, дайте мне шанс, и вы не пожалеете об этом! - Герхард не лгал, он был готов отдать свою судьбу в руки Орлова, пойти за ним, как шли его предки в крестовые походы за своими феодальными сеньорами. Жила, оказывается, и такая потребность в душе, годами никак не проявляла себя – и вот проснулась и подала голос… Незабудки и лютики грозили рвануть в рост!.. …Орлов разглядел главное: этот субъект ростом с сидящую собаку способен к сильным чувствам и не измеряемой деньгами преданности – хотя бы из гордости и упрямства, - надо только приобрести право на эту преданность. Алехан знал – бывают в жизни положения, когда сделать правильный выбор можно, только махнув рукой на здравый смысл и формальную логику. Он усмехнулся: - Ин ладно, идем. Как только они вышли, Шешковский попытался юркнуть в свой кабинет. Рядом с огромной фигурой Орлова он казался не крупнее мышки. Граф протянул длинную руку и придержал его (Герхарду показалось, что начальник Тайной Экспедиции слегка присел). - Степан Иванович, голубчик, не в службу, а в дружбу - высеки парочку болтливых дур. Вложи ты им ума через задние ворота! Надоели мне бабьи бредни о том, что я-де разыгрываю трагедию господина Шакеспеара и от угрызений совести весь в соплях. Матушка приказала моей эскадре бомбить Рагуз, коли самозванку добром не выдадут, - вот Рагуза мне было жаль, а ее – нет! Там детишки, там старушки, собаки, кошки, одних лошадей сколько – вот из-за них меня бы точно замучили угрызения совести! - Не извольте сомневаться, ваше сиятельство, дадим сплетницам урок скромности, - кивнул Шешковский и, раскланявшись, шмыгнул в дверь. За дверью тотчас послышались странные звуки. Настолько странные, что если бы там заголосил петух или замычала, требуя утренней дойки, корова, - Герхард удивился бы меньше. Начальник Тайной Экспедиции несколько гнусаво, но в общем музыкально и проникновенно… пел?! И, кажется, что-то божественное… - Возбранный Воеводо и Господи, ада победителю, яко избавлься от вечныя смерти, похвальная восписую Ти, создание и раб Твой; но, яко имеяй милосердие неизреченное, от всяких мя бед свободи, зовуща: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя! Ангелов Творче и Господи cил, отверзи ми недоуменный ум и язык на похвалу пречистаго Твоего имене! Герхард обернулся к графу, безмолвно спрашивая: «Вы тоже слышите это?» - Это наш Степан Иванович всякий раз, когда добыча ускользает из его когтей, воспевает акафист Иисусу Сладчайшему – славит неизреченное милосердие Божие, - усмехнулся Орлов. Если бы силой мысли можно было во мгновение ока перенестись в лондонский Бедлам* , Герхард именно туда бы и перенесся – в поисках спасения от непостижимых загадок русской души. …В бою один пропущенный удар подчас становится роковым: тело, испуганное неожиданной болью, на несколько минут обмякает, колени становятся ватными, мышцы теряют упругость. Пока очухаешься, добьют. Подобное же действие оказывает пережитый страх. На лестнице Герхард вдруг пробормотал «Одну минуту, ваше сиятельство…» и прислонился к стене – голова кружилась, ноги не держали. Его колотила крупная дрожь. - Ваперы в голове сделались? – улыбнулся Орлов, меченая физиономия выражала непритворное участие. – Ну, ничего. В гостях у Степана Ивановича, бывает, ведут себя самым пошлым образом, как малые дети, - и плачут, и визжат, и… Выпей, сударь, – полегчает! – граф протянул Герхарду флягу, тот отхлебнул, и глаза его полезли на лоб. Это был ерофеич – крепкая настойка на травах и апельсиновых корках, введенная в великосветский обиход братом Алехана Григорием. – Да не бойся, пей! Ерофеичем и матушка-государыня не брезгует! Только когда они сели в экипаж и гнедой рысак взял разбег, красуясь нарядным высоким ходом, Герхард поверил, что это не сон. - Благодарю, ваше сиятельство. Такое до смерти не забывается. - Благодари не меня, а княжну Голицыну. Она просила за тебя. Девица – золото, не будь глуп, хватай в охапку – и под венец! Герхард настолько ошалел от всех потрясений и «ерофеича», что сперва даже не понял, о чем речь. А поняв, вытаращился на графа, как на фрейлину Борщеву в кружевных панталонах. - Подлечишься, потом поедешь на верфи в Рогервик – там отметился «Королевский секрет», - продолжал граф как ни в чем не бывало. – Какие-то сволочи пытались сжечь строящиеся корабли… Оно и понятно, российский флот французишкам - как кость в горле. Поймай мне их, это покроет все твои былые грехи. - Поймаю, ваше сиятельство, - твердо ответил Герхард. Из распахнутых окон дома, мимо которого проезжал экипаж, послышались звуки клавикордов и полетел красивый и сильный женский голос: Я того не понимаю, Чем тогда изнемогаю, Как смотрю я на тебя: Сердце ноет, сердце бьется, Кровь кипит и мысль мятется, И не помню я себя! - Это из «Сбитенщика», комической оперы господина Княжнина, - пояснил граф. – Милая вещица, Успенский пост кончится – надо будет сходить… Кинь ты труд свой бесполезный; Сделать уж нельзя того, Чтобы вышел вид любезный Вон из сердца моего. Он всего, что есть, дороже, Не могу его забыть; Мне о нем не думать - то же, То же, что без чувства быть. - Нет, - вслух неожиданно проговорил Герхард. – Не может быть. - Чего не может быть? – поднял брови Орлов. – В России, как еще Петр Великий заметил, «небываемое бывает»! «Эк тебя Купидонова стрела-то уязвила», - усмехнулся он про себя. *Наследник Павел Петрович, прозванный в Европе «Русским Гамлетом» *Цвет слоновой кости *Лечебница для душевнобольных