My obsession

Донхэ кричал. Уже давно. Изо всех сил. Хотя… кажется, назвать эти больше похожие на карканье хрипы криком не смог бы даже заядлый весельчак. Ведь его голос пропал… Сколько дней, недель, месяцев или лет назад? Донхэ не знал. Кажется, почти сразу после того, как они начали сдирать с него кожу? А может быть, срывали ногти с его пальцев? Или это было в тот день, когда они впервые прижгли его ступни раскаленным прутом и он нарушил-таки обет молчания, заставляя помощника палача зайтись в восторженном визге? Он не помнил. События, ощущения, слова, мысли – все это уже давно спуталось в его голове в огромный болезненный едва-едва ворочающийся клубок. Клубок, который с каждым днем, проведенным в этом месте, распутывать становилось все тяжелее и тяжелее. Сначала он пытался считать дни, отчаянно стараясь сохранить подобие рассудка и цепляясь за детали, но сейчас… Все это казалось таким далеким. Одна миска еды и кружка пахнущей чем-то затхлым воды – один день. Но его забывали кормить слишком часто. Как и забывали давать ему спать, держа в пыточной сутками, не давая ни минуты покоя и по крупице отбирая самое ценное, что у него было: его разум, его воспоминания, его… Они отбирали у него его самого. Его личность. То, что составляло самую ее суть, превращая его в озверевшее от боли и уже ничего, кроме нее, не понимающее животное. Они отбирали у него родителей, память о них. Они отбирали у Донхэ его детство, его отрочество и юность. Они отбирали у него Бога и остатки веры в Него. Они отбирали у него запах летней травы и зимнего леса, вкус маминого клюквенного джема и ощущение тепла, исходящего от жарко натопленного камина. Они отбирали у него дни и ночи, радостные сны и кошмары, все те истории, за чтением которых он провел множество часов, всю ту радость и боль, что он хранил в своем сердце. Медленно. Капля за каплей. Кусочек за кусочком. Крик за криком. Они отбирали у Донхэ самое ценное, что у него было, – Хёкджэ. И то теплое чувство к нему, что когда-то заполняло его грудь и пустота на месте которого с каждым днем становилась все сильнее и сильнее… Или все-таки нет? Ведь это тепло в груди было единственным, что еще позволяло ему дышать. И открывать глаза. Каждый день – или что там шло вместо него… Всем назло. Ради Хёкджэ. И только ради него. Ведь… разве были у Донхэ еще причины цепляться за эту вдруг превратившуюся в кошмарный сон жизнь? Хёкджэ. Только он. Донхэ повторял это имя, уже почти потерявшее для него всякий смысл, как мантру. И верил, что Хёкджэ придет и обязательно спасет его. Или уже нет. Как Эмили. И как всех тех людей, что выносили из пыточных комнат завернутыми в засаленные тряпки и бросали как сломанных кукол, нет, как простой мусор в огромные смрадные могилы. Палач однажды водил Донхэ туда, чтобы показать ему, где он окажется, если не станет говорить и делать того, о чем его просят. Это был добрый палач. Он лишь забрал себе ногти Донхэ и немного его голоса. И вывел его на улицу. Ночью. Донхэ отчетливо это помнил. Запах тления и летнего ветра. Отчаянное пение цикад, смешанное с чьими-то воплями. Яркие звезды и бесконечно огромная луна, от вида которой ему хотелось плакать. Но он почему-то не смог. Ведь все, что он мог, – кричать. И ничего больше. Это и правда был хороший палач. Он даже поил Донхэ водой и дал ему кусок свежего мягкого и, кажется, еще теплого белого хлеба, показавшегося после тех помоев, которыми его кормили, самой настоящей райской пищей. А потом… потом пришел другой палач. Уже не такой хороший. И еще один. И еще. А вскоре Донхэ и вовсе перестал различать их. Палачей. И их помощников. Все, что он помнил и видел, – лишь расплывчатые, почти потерявшие форму пятна, которые, наверное, были чьими-то лицами. А может быть, и нет. И гул голосов, из рокота которых он, сколько ни силился, уже никак не мог вычленить фраз или даже просто слов. Они что-то хотели от него. Нет, требовали. Кажется, лживых свидетельств и подписей на бумагах. Чтобы опорочить Хёкджэ и затащить его в эти подвалы. Точно. Донхэ помнил. Чтобы мучить, а затем казнить его. Они верили, что он возьмет и предаст его. Хёкджэ. Вот так вот просто. Возьмет и предаст. И это было так смешно, что Донхэ бы смеялся, если бы мог. Но… кажется, он разучился. Смеяться, улыбаться, чувствовать, мыслить, видеть, слышать и даже просто жить и дышать…. Все это… уже было так далеко от него, ведь он… Если Донхэ еще где-то и был в этом мире, тот настоящий Донхэ, когда-то существовавший до этих подвалов, то… точно не здесь. И не сейчас. И это не с его головы медленно, вместе с кожей бритвенно острым кинжалом соскабливали едва-едва отросшие волосы. Ведь настоящий Донхэ в этот самый момент был с Хёкджэ, в малой библиотеке в его доме, и, сидя перед горящим камином, перебирал пальцами мягкие пряди безмятежно спящего у него на коленях Хёкджэ. Это не с его плеч срезали огромные кровавые лоскуты кожи, заставляя его задыхаться от боли и заходиться в оглушительном крике, ведь настоящий Донхэ в этот самый момент гулял с Хёкджэ по парку, цепляясь своими ледяными пальцами за его обжигающе горячую руку и мечтая лишь об одном – чтобы тот никогда не отпускал его. Это не с его пальцев один за другим, как бесполезные скорлупки, сдирали огромными щипцами ногти, ведь в этот самый момент настоящий Донхэ неловко и неуверенно, совсем как в школьном классе, играл для с улыбкой слушающего его Хёкджэ на рояле назубок выученную пьесу, чувствуя себя едва ли не самым лучшим музыкантом в этом мире. Это не его обливали оглушительно ледяной водой, чтобы в который раз выдернуть из забытья в слишком болезненную и постоянно ускользающую от бессилия реальность, ведь в этот самый момент настоящий Донхэ со всей скоростью убегал по хитросплетенью замковых коридоров от громко кричащего что-то и изображающего слишком горячее недовольство Хёкджэ, у которого он отобрал очередное слишком важное письмо, чтобы хотя бы немного отвлечь мужчину от работы и убедить его поужинать. Это не его ступни и запястья прижигали раскаленными докрасна металлическими прутьями, ведь в этот самый момент замерзшие руки настоящего Донхэ держал в своих руках Хёкджэ и согревал его пальцы своим обжигающим дыханием. Это не его били такое бессчетное количество раз, что он потерял им счет, ведь в эти самые моменты… в эти самые моменты Хёкджэ целовал настоящего Донхэ – так одуряющее, сладко и долго, что он задыхался. Не от боли, а от счастья. Это не в его горле вместо криков и хрипов булькала кровь, ведь в этот самый момент настоящий Донхэ по настоятельной просьбе Хёкджэ пробовал столь дорогое и столь вкусное вино, что от него захватывало дух. Это не его истерзанные руки, на которых едва ли осталось хотя бы пару сантиметров целой кожи, окунали в кипяток, ведь в этот самый момент настоящего Донхэ, пользуясь его безмолвием и невозможностью возражать, хохочущий в голос Хёкджэ закидывал на свое плечо и кружился с ним по комнате, заставляя все внутри Донхэ дрожать от невыносимых счастья и восторга, внезапно обрушившихся на него. Это не его подвешивали на цепях и вздергивали под потолок, выкручивая и без того раздираемые болью запястья, ведь в этот самый момент руки настоящего Донхэ, вполне себе обычные и совершенно послушные руки, сжимали скользящий по бумаге карандаш, создавая очередной так не похожий и похожий на оригинал портрет. Разумеется, Хёкджэ. Это не его тело сейчас, сантиметр за сантиметром, клетка за клеткой, минута за минутой, час за часом терзали целых три палача, ведь настоящий Донхэ… Он сейчас делал с Хёкджэ то… ради чего можно продать и душу, и тело, и все свои убеждения, и всю свою веру. И… кажется, это и называется любовью, ведь так? И это вовсе не он нарушил своей обет молчания, ведь настоящий Донхэ все еще молчал, зная, что он будет прекрасно услышан и понят и без слов. Будет услышан и понят Хёкджэ. И только им. Хёкджэ. Его улыбка. Блеск его глаз. Его запах и звук его голоса. Его тепло. Воспоминания и мысли о нем. Хёк-джэ. Единственное имя и единственный человек, вокруг которого теперь вращался весь его мир. Это было все, что сейчас осталось у Донхэ. Единственная реальность. Ведь другой… другой просто не могло существовать. Теперь. И не существовало. И не будет существовать после. Никогда. И уже едва походящий со стороны на живого человека юноша сейчас жалел лишь об одном – о том, что солдаты Комиссии по нравственности схватили его еще до того, как он успел доставить послания. И слишком важная информация попала не в те руки и могла теперь разрушить все планы Хёкджэ. И это была лишь его, только Донхэ вина. А он, скорее всего, даже не сможет сказать Хёкджэ, как сильно сожалеет о том, что провалил доверенную ему, столь простую и столь же важную миссию. А еще Донхэ невыносимо хотелось знать, как же он там. Хёкджэ. Удалось ли ему благополучно добраться до армии? Они уже вступили в бой или еще нет? А может, уже победили и держат путь в столицу? А что если… Нет, о проигрыше он старался даже не думать! У него просто не было сил и надежды. Как и надежды на то, что его спасут. Герцог Йорг и Его Высочество слишком умные люди, чтобы сообщать подобные новости тому, кто слишком влюблен и от кого зависит успех всего их плана. Тысячи человеческих жизней и судьба целой страны куда важнее одного человека. Поэтому… его не спасут. Хёкджэ не спасет его. Никто. Донхэ прекрасно знал это. И лишь эта мысль и мысли о Хёкджэ позволяли Донхэ сохранять остатки рассудка. А еще… а еще улыбаться, когда озверевший от ярости палач со всего размаху воткнул ему в живот огромный кинжал, искренне надеясь на то, что этот скалящий покрытые запекшимся слоем крови зубы высокомерный ублюдок доживет до утра и до того, как его выволокут на площадь позора, чтобы всыпать ему пять сотен плетей и оставить его подыхать там, как последнюю собаку, на потеху ликующей толпе. Ведь только такой смерти и заслуживает вся эта высокородная мразь. Уж они-то, палачи, за столько времени выслушавшие множество признаний в этих стенах, прекрасно знают об этом и о том, кто из людей чего заслуживает и стоит на самом деле.