My obsession

– Так это все из-за короны? – словно услышав лишь последнюю часть тирады брата, глухо спросил Кюхён, все больше убеждаясь в том, что он совершенно не понимает сейчас ничего из сказанного в этом зале. Да и, кажется, вообще не разбирается всем происходящем. Очевидно, прав был брат, когда говорил, что он не видит ничего дальше собственного носа. Один из братьев. – Так почему ты не?.. – Что – почему я не? Не попросил? Не сказал? Не взял то, что по праву принадлежит мне, мне и только МНЕ?! Так я и беру это! Сейчас! – не выдержав, соскочил со своего места старший принц, едва-едва сдерживая внезапно накатившую на него и исказившую тонкие черты лица волну ненависти и пытаясь восстановить сбившееся дыхание, умоляя себя сохранять спокойствие, чтобы не наброситься на младшего брата прямо здесь и сейчас и не придушить этого наглого высокомерного тупицу голыми руками! За его везучесть! За то, что и родители, и все вокруг всегда больше любили его маленького братика, который был рожден для того, чтобы занять престол! За то, что все и всегда выбирали его, его и только ЕГО, расчудесного и прекрасного Кюхёна, а не Генри! Но теперь-то… теперь-то они увидят, кто чего стоит и кто чего достоин на самом деле. И кого из них двоих ждет трон, а кого – самая постыдная казнь из всех возможных. – Но вы же сами отреклись… – растерянно протянул Кюхён, все сильнее запутываясь в паутине происходящего, ведь его брат – он сам, добровольно отрекся от престола в пользу младшего принца в день своего совершеннолетия, сказав всем, что мирские дела, власть и управление государством не слишком интересуют его и что он с радостью отказывается от этого бремени для собственного блага и для блага своего брата. Кюхён сам был на этой церемонии и слышал все это собственными ушами, а затем не раз и не два спрашивал брата, не жалеет ли он о своем решении, и тот с блаженной улыбкой всегда подтверждал, что не жалеет. Совершенно. И вот… Неужели он все-таки жалел? Кажется, Кюхён все же и правда совершенно ничего не понимал в этом мире и окружающих его людях. – Отрекся?! Да неужели?! Еще скажешь, что я сделал это по собственной воле, да, братишка?! – попытался скривить губы в подобии ласковой улыбки Генри, но его лицо, словно парализованное ядом обиды и горечи, никак не желало подчиняться ему, превратившись в ужасающую карикатурную маску, даже отдаленно не напоминающую лицо нормального человека. Да и был ли в этой комнате среди них хотя бы один по-настоящему нормальный человек?! Разве что охранники, хотя… Генри никогда в жизни не считал этих преданных кормящей руке псов не то что за нормальных, но даже и просто за людей. Цепные псы. Не более. – Но Вы же сами… – снова попытался было вклиниться в монолог старшего брата Кюхён, но тот со звонким хохотом вновь перебил его, искренне считая, что сегодня, сейчас в этом зале у него одного есть право голоса. И что впредь так будет всегда. И больше никто, абсолютно никто никогда не помешает ему. – Сам?! Ты действительно думаешь, что кто-то сам, добровольно, в здравом уме и трезвой памяти может отказаться от такой… такой… такой… великой чести? – подлетевший к младшему брату Генри с трудом подавил внезапно возникшую дрожь в голосе. – Неужели ты и правда думаешь, что кто-то по собственной воле может отказаться от трона, от короны, от Аарона? – прошипел принц в самое лицо своему брату, оказавшемуся так близко, что Генри с легкостью мог разглядеть свое отражение в его полных испуга и недоумения глазах. – Н-н-н-но… – опять начал Кюхён, осторожно отступая назад и чувствуя острую необходимость оказаться сейчас как можно дальше от кажущегося совершенно невменяемым брата, но тот резко схватил и так едва стоящего на ногах младшего и изо всех сил тряхнул его, словно хотел вытрясти из Кюхёна то ли его глупость, то ли все его внутренности, то ли и вовсе жизнь, а может быть, и все сразу: – Меня заставили. Ме-ня за-ста-ви-ли, – по слогам, словно для идиота, повторил для брата Генри, с этими словами наконец-то давая выход всей той боли, злости и обиде, что он столько лет носил в своем сердце. – Наша дорогая мамочка, если ты вдруг не в курсе, мой дорогой братец. Наверняка не без участия нашего не менее дорогого папочки, – даже не удостоив отца и взгляда, скривился Генри и в ответ на полный изумления взгляд братца, старательно делающего вид, что он и правда не имеет ни малейшего представления об этой истории, с огромным удовольствием в красках поведал ему о том, как за полгода до его совершеннолетия их мать, эта венценосная шлюха, которая могла гордиться лишь тем, что ей (не без помощи ее семейства) удалось женить на себе самого короля, вызвала старшего принца к себе на приватную беседу, настоятельно пытаясь внушить ему мысль о том, что ему следует отказаться от престола в пользу любимого младшего брата, талантливого и одаренного, что Генри – не чета ему и что его ждет великое будущее, но… не в управлении страной, а, например, в роли советника. Или на финансовом, а может быть, научном или вовсе военном поприще. Ее Величество, души не чаявшая в младшем сыне и почему-то отчаянно невзлюбившая старшего, по ведомым лишь ей одной причинам, почти пять месяцев пыталась ласкою, уговорами и доверительными речами убедить старшего сына отказаться от предназначенной ему роли, от престола и Аарона, но тот был пусть мал, глуп и неопытен, но крайне упрям и непреклонен и не собирался отказываться от того, что принадлежало ему по праву крови, однако… Ее Величество, за годы жизни во дворце ставшая весьма сведущей в интригах, не могла простить какому-то мальчугану, пусть даже собственному сыну, столь отчаянной дерзости и неподчинения и, решив, что раз старший принц не поддается ласке и материнскому совету, то следует прибегнуть к куда более жестоким, но эффективным методам. Испугавшись, что внезапно ставшая ему совершенно пугающей и чужой мать и вправду может исполнить все свои угрозы и отравить не только отца, брата и старшую дочь садовника, ставшую первой любовью юного принца, но и его самого, Генри был вынужден принять условия этой женщины (с тех пор он звал ее лишь так и никак иначе) и отречься от престола в день своего совершеннолетия, пытаясь сохранить остатки собственного достоинства и сделать вид, что это лишь его и только его решение, но... разве не было тех, кто прекрасно знал, что произошло на самом деле? Кто наслаждался этим уничижительным спектаклем? Он видел, как вытянулись в притворном удивлении лица, как нескрываемо заблестели десятки глаз, слышал раздавшиеся одновременно отовсюду облегченные вздохи. И в первую очередь – этой женщины. И Генри… Он просто не мог простить и забыть произошедшее. Забыть то, чего его лишили. Так несправедливо и жестоко. И все из-за него, из-за Кюхёна. И из-за этой твари, этой женщины, его матери. Но ей-то он уже отомстил, сотворив с ней то, что она обещала сделать с ним: в один прекрасный день он просто пришел к ней в покои и заставил ее выпить бокал заграничного, крайне редкого и крайне вкусного вина, смешанного с одним из редчайших и мучительнейших ядов, известных в мире, а затем в компании бокала все того же вина почти три часа наслаждался агонией этой женщины, оказавшейся слишком поверхностной и глупой, чтобы понять, за что с ней так жестоко обошелся старший сын. И теперь… теперь пришла очередь второго, самого главного и самого злейшего врага Его Высочества – его младшего брата, которого Генри тайно ненавидел и мечтал уничтожить уже столько лет и из-за которого и началось все это. И на котором все и должно было закончиться. Прямо сейчас. Ведь старший принц… Сколько раз перед сном он мечтал об этом моменте, о том, как сожмет пальцы на горле этого ублюдка и как медленно, капля за каплей выдавит его жалкую жизнь из этого тела и выпьет его последний выдох – словно глоток самого вкусного и самого ценного напитка в этом мире. И после этого наконец-то сможет начать дышать полной грудью и завести свою, нормальную жизнь, ту, о которой он мечтал столько лет, находясь в тени этого жалкого никчемного слизня, своего братца, который не стоил и обгрызенного кончика заусенца на мизинце его, Генри, левой руки! – Но я… Мы… – выслушав монолог брата, который тот буквально прошипел ему в лицо, в особо эмоциональных местах опаляя его своим обжигающе горячим дыханием и осыпая кожу Кюхёна жгучей, как красный перец, слюной, младший принц бросил полный испуга взгляд на отца, выслушавшего всю эту тираду с каменным лицом и словно наперед знавшего, что скажет его старший сын. Действительно знавшего? Или?.. – Я не знал… Правда… – рвано выдохнул Кюхён, мечтая лишь о том, чтобы брат отпустил ворот его рубашки и позволил ему отступить хотя бы на шаг назад, однако… кажется, Генри не собирался позволять ему даже этого. – Ты думаешь, мне и правда есть какое-то дело до того, знал ты или нет? – очаровательно улыбнулся старший принц, еще сильнее сжимая руки на вороте рубашки Кюхёна и до боли закусывая нижнюю губу. – Мне пле-вать. Совершенно. Ты поплатишься за это. Вы все. Но ты, мой дорогой и любимый младший брат, будешь самым первым, ведь наша мамочка так хотела, чтобы ты был первым в любом деле, и я… Разве я могу не исполнить ее желание? – еще шире улыбнулся Генри, а затем резко разжал ворот рубашки Кюхёна и изо всех сил вцепился дрожащими от нетерпения пальцами в его шею, с нескрываемым наслаждением сминая тонкую, сухую и больше всего напоминающую пергамент кожу, мягкие, так приятно пружинящие под пальцами и поддающиеся им, словно разогретая глина скульптору, мышцы, отчаянно пытаясь добраться до самого важного – дыхательного горла, чтобы наконец-то сделать то, о чем он уже столько лет грезил перед сном – перекрыть доступ к кислороду и к жизни для своего дорогого братишки. Медленно. Со вкусом. Чувствуя, как отчаянно бьется и пытается вырваться из его стальной хватки рыхлое, нелепое, ослабленное болезнью тело. Ощущая, как сдирают кожу с его запястий отчаянно вцепившиеся в них чужие ледяные пальцы. Видя, как жадно раскрываются потрескавшиеся губы, пытаясь получить хотя бы каплю кислорода для уже начинающего медленно умирать мозга. Глядя в расширяющиеся от боли и ужаса зрачки, а затем в закатывающиеся глаза. И считая, считая, считая с безумной улыбкой на губах постепенно замедляющийся и становящийся все слабее и слабее пульс. Вот только… В своих ночных грезах Генри всегда удавалось довести начатое дело, мечту и главную цель всей своей жизни до конца, а сейчас… сейчас ему не позволил закончить начатое неизвестно откуда взявшийся стилет, воткнувшийся в левую глазницу принца и практически мгновенно, благодаря сильному и меткому броску, лишивший его не только глаза и зрения, но и жизни. И уже спустя пару мгновений после замаха убийцы судорожно втянувший воздух и как-то совершенно нелепо и неуместно хрюкнувший принц разомкнул моментально ослабевшие пальцы и неловко завалился на пол, чтобы, предавшись десятку секунд мучительной агонии, испустить дух и заставить облегченно выдохнуть не только своего младшего брата, рухнувшего на пол вслед за ним и сейчас жадно глотающего чересчур вкусный, практически сладкий, такой густой и восхитительный воздух, но и своего отца, старшего брата, так и оставшегося стоять с занесенной рукой, и главного союзника, который никогда не был ему союзником. Даже этот лизоблюд – и тот выбрал вовсе не его! Не Генри! Да и зачем хоть кому-нибудь выбирать столь жалкое и никчемное создание? Ведь он так и не сумел никому показать, чего он стоит на самом деле. Доказать, что он достоин. Всех их. Нет, что он лучше их! В десятки, сотни, тысячи раз! И что они все, его братья, отец, эта женщина – та, что породила его на этот свет и обрекла на жалкое никчемное существование, – были неправы! О, как сильно они ошибались! Или… все же нет? И эта смерть от руки родного брата – лучшее, что могло случиться с ним в этой жизни?