Четыре окна

- Россия, а что ты любишь? – вдруг подал голос дожевывающий бутерброд Джонс. Брагинский поперхнулся яблочным соком: - В… в смысле? Америка, откровенно удивленный такой реакцией, переформулировал вопрос: - Ну… Что ты любишь делать? Хобби? Ивану показалось, что он медленно сходит с ума. При каком, скажите, дьяволе здесь его увлечения? Джонс точно что-то себе повредил при падении – прежний он даже и не подумал бы спрашивать. Русский задумчиво уставился в стакан, а потом беспомощно – на Альфреда. Америка поморщился: - Нет, «выпить» - это не хобби. Обреченный вздох. Россия думает несколько секунд: - Рыбалку люблю. Наверное… Джонс улыбается и выглядит, как бешеный журналист, и русский уверен – будь у того сейчас блокнот, он бы уже строчил интервью: - А еще? - Еще… - Россия медленно отхлебывает сока, искренне желая, чтобы тот превратился во что покрепче, - ну не знаю… - Балет? – Альфред склоняет голову набок. Когда-то француз всех уверял, что Брагинский просто обожает балет и это у стран превратилось просто в притчу во языцех. - Ээ… - Россия окончательно перестает адекватно воспринимать реальность, - п-пожалуй, люблю. - Танцевать? – мгновенно оживился Джонс. - Смотреть… Глаза Брагинского в тот момент просто нереально описать. - Ты правда любишь подсолнухи? Россия скрипит зубами. Джонс ходит за ним весь день. Джонс ходит за ним весь этот гребаный день и задает вопросы!* Брагинский просто не привык к такому количеству внимания и ему начинает казаться, что Альфред просто нашел изощренный способ загнать его в могилу. - Люблю, - цедит Иван, нервно постукивая пальцами по подлокотнику кресла. В какой-то степени это забавно – все эти попытки «ненавязчиво» узнать о нем побольше, в совершенно американской манере. В какой-то степени, но не так, без перерыва! Америка абсолютно не замечает настроения Брагинского. Ему кажется, что его любопытство вполне обоснованно – тем более, после того… Ну, после вчерашнего. Ему отчаянно не хватает информации. Он и сам не может ответить, зачем она ему вообще нужна. Но о России внезапно хочется узнать побольше – не только зачитанные до дыр политические отчеты – а что-то мелкое, личное, даже интимное. До сих пор ни одна страна не была к Брагинскому так близко без опасности быть загнанным по шею в землю. Родственников Ивана Америка в расчет не брал. Франциск молчал, лишь изредка, по пьяни, выкладывая какие-то подробности. А остальные - просто боялись. Вот и довольствовались стереотипами о медведях на улицах, страшном морозе, шапках-ушанках, балалайках и беспробудном пьянстве. Но ничего похожего Джонс не наблюдал – медведи не встретились ему даже в лесу, погода была не хуже канадской, шапок Россия вообще не носил, имел вместо балалаек гитару и не пил вот уже как сутки. И не выглядел расстроенным по этому поводу. - А правда… - очередной вопрос застает Брагинского за мытьем чашки. Нервы не выдерживают. Запрягают русские долго, да едут быстро. Иван с грохотом кидает посуду в мойку, разворачивается и прижимает американца к белой стенке холодильника. Тело Джонса прошивает приятной, щемящей сердце, молнией, но голос Ивана – шипящий и злой – и заставляет прислушиваться к себе: - Джонс, ты достал! Я люблю подсолнухи и балет, рыбалку и, блять, вышивание крестиком! Люблю футбол, хоккей и даже керлинг! По вечерам пишу мемуары, а по ночам пью! И не только водку! Я еще чай пью – крепкий, черный или с лимоном, с тремя ложками сахара! Да, я умею пользоваться компьютером, умею и практикую! Нет, у меня никогда не было ручного медведя! – Иван перевел дыхание, припоминая все сегодняшние дебильные вопросы, - и ушанку я последний раз носил лет 50 назад. Да, я езжу на лошади и нет, я не делаю этого в пальто! Нет, я не вязал этот шарф, это вообще подарок! И нет, я не играю на балалайке, хотя могу! Я предпочитаю гитару и если в ближайшую минуту я услышу еще хоть один идиотский вопрос, я надену ее тебе на голову! Америка молча хлопал ресницами. Иван тяжело выдохнул – ну вот, сорвался. Отлично. Джонс вдруг фыркнул. Брагинский изумленно смотрел, как американец пытается сдержать улыбку, но она так и змеится по губам, не желая уходить. Альфред вдруг закатился заливистым смехом и, мелко подрагивая, уткнулся носом русскому в плечо. Отсмеявшись, он чуть повернул голову, смотря на русского такими невозможно-голубыми блестящими глазами: - Ты уникален, Россия, - наконец выдохнул он. Брагинский хмыкнул. - Мемуары? – хихикал американец, все еще недвусмысленно прижатый к твердой поверхности, - вышивание крестиком? Ты серьезно? - Нет, конечно, - усмехнулся Иван, обхватывая гостя за талию, - только стихи и вязание на спицах. Альфреда снова затрясло от смеха. Но смех оборвался и сменился нетерпеливым вздохом, когда губы Брагинского мазнули его по щеке, а тело сильнее стиснули в объятиях широкие ладони. Джонс потянулся, привставая на цыпочки и обхватывая русского руками за шею. Иван шумно выдохнул ему куда-то в ухо. - Ты понимаешь, что творишь? – почти утробно прорычал Россия. Американец усмехнулся про себя: «Не понимал бы – не творил», и лишь сильнее прижался к разгоряченному телу. Ладонь скользнула вниз, по каменным мышцам живота, которые чувствовались даже через свитер, схватилась за ремень. На лице Ивана явно читалось удивление таким смелым действиям. - И что дальше? – хрипло усмехнулся русский. А вот черт его знает, честно. Будет зависеть от того, на что сейчас решится он, Джонс. А времени для решения почти нет. Это как в одном известном произведении – «Быть или не быть?», только вот философские размышления по поводу секса – это, по меньшей мере, странно. За своими раздумьями Альфред и не заметил, как рука Брагинского зарылась в его волосы, привлекая ближе. Горячее дыхание обожгло губы: - Смелее. И Америка сдается, абсолютно не жалея о капитуляции. От поцелуев звенит в ушах. Стоит Ивану отстраниться - и Альфред слышит свой же разочарованный и донельзя пошлый стон. Россия ухмыляется, кладет руку на грудь Джонса. Это так изумительно – ощущать, как быстро бьется чье-то сердце! Америка буквально выстанывает в очередной поцелуй: - Что, прямо здесь? Ну, Брагинский бы не отказался оприходовать старый дубовый стол, которому явно не приходилось еще испытывать подобного в своей долгой, даже по меркам мебели, жизни. Но как-то он сомневается, что американец сможет… так сразу. Россия вообще не уверен, что Альфред делал подобное с мужчиной хоть когда-нибудь. Поэтому русский просто хватает Джонса в охапку, фактически закидывая себе на плечо, и шагает прочь из кухни в поисках более удобного места. - Варвар, - слышится притворно-недовольное откуда-то снизу, но Иван лишь улыбается, быстренько занося свою «ношу» в ближайшую спальню. Несколько секунд - и Альфред оказывается прижатым к совсем небольшой, по сравнению с монстром в комнате России, кровати. Но туда им уже явно не добраться, так что на безрыбье… Иван проводит пальцами по вполне ощутимой выпуклости в паху любовника, отчего Джонс грациозно, по-кошачьи, выгибается и с шумом выдыхает. Брагинский решает, что начать надо бы осторожно и поэтому аккуратно забирается руками под футболку распластанного под ним американца, отпечатывая у того на губах легкие дразнящие поцелуи, избавляя от всех возможных сомнений и окончательно отрезая путь к отступлению. Самообладание трескалось, как скорлупа, но Джонс прижимался к нему так доверчиво, что русский держался из последних сил. Он прервал поцелуй и быстрым движением стянул с Альфреда футболку, а с себя свитер. Легкая дорожка поцелуев по груди, обведенные языком влажные соски, хриплое дыхание. Пальцы осторожно цепляются за кромку джинс. С легким «вжиком» открытая молния. Джонс стонет – протяжно, вкусно – и Брагинский скрипит зубами, чувствуя, что все сейчас выйдет из-под контроля. Он медленно сходит с ума – от звуков, запахов, от ощущения эйфории и вседозволенности, от того, КТО сейчас под ним. А Альфред – как в тумане. В тягучей, непроницаемой дымке, что вот-вот превратится в зарево пожара. Он уже с трудом соображает, и все крики разума и гордости давно отошли на второй план. Россия снова раскрылся перед ним – и он снова… дикий. Вроде бы пойманная, вроде бы прирученная, вроде бы смирившаяся, но сейчас сорвавшаяся с цепи дикая кошка. Слишком жарко, слишком агрессивно, слишком… умело. Джонс лишь тихо стонет, когда его переворачивают на живот, не сопротивляется, захлебываясь воздухом – таким сухим, словно они сейчас в пустыне. Язык России проходится по его спине, пересчитывая все позвонки. Джонс чуть вздрагивает от влажного холода и инстинктивно выгибается, чувствуя пальцы Брагинского… практически везде. Секунда – и они появляются перед его лицом. Америка прекрасно понял, чего от него хотят, но все же колебался несколько мгновений. Он правда готов к такому повороту событий? Он действительно… Россия прижимается к нему и хрипло шепчет на ухо: - Ну же… Ааааа, к черту! И Америка обхватывает губами чуть подрагивающие пальцы, ощущая солоноватый привкус и мельчайшие шероховатости на коже. Едва-едва прикусывает, но сзади уже слышится воистину звериное рычание. У Брагинского и правда ангельское терпение. Или лучше сказать – он просто умеет долго сидеть в засаде, словно хищник, ради одного-единственного прыжка. Но тут возбуждение становится болезненным физически, и ни о каком контроле не может быть и речи. Влажный палец проскальзывает внутрь, мягко разминая тугие мышцы, и американец замирает, прислушиваясь к ощущениям. Палец движется глубже и Джонс вскрикивает, инстинктивно подаваясь телом вперед, убегая от такого внезапного проникновения. Но Иван удерживает его за бедра, прижимается грудью к горячей, покрытой испариной спине и почти сразу же добавляет второй палец. Альфред морщится – ощущения… странные. Там… словно все жжет. Он вдруг представляет, как выглядит со стороны – растрепанный, раскрасневшийся, разложенный на кровати, как последняя шлюха, и с чужими пальцами, мать его, в заднице! Америку передергивает от картинки и он позорно скулит: - Стой, не надо… Ему отвечает голос хриплый, вибрирующий, почти незнакомый – такой тон, интимный и страстный, он от России слышал лишь однажды, и то совсем недавно: - Поздно, Альфред. Брагинский перекатывает имя любовника на языке, словно конфету, получая от этого нехилое удовольствие. Джонс вздрагивает, слыша такую интонацию. Пара движений – и Америка уже не помнит, что хотел сбежать. Что-то взрывается внутри, проходя по телу крохотными электрическими разрядами. И Альфред выгибается дугой, фактически впечатываясь спиной в нависшего над ним Россию. И рычит – гортанно, дико – и сам пугается такого звука. У Брагинского выдержка летит к чертям собачьим. Джонс впивается зубами в собственную руку и приглушенно, надрывно стонет, когда член русского проталкивается внутрь. Оба прекрасно понимают, что слюна – это, конечно, хорошо, но она явно не является лучшей смазкой. Поэтому Иван стискивает зубы и двигается как можно медленней и осторожней. Где-то на задворках сознания Америка ему благодарен, но сейчас он не способен думать в принципе. Не способен даже дышать – воздух из легких просто вышибает, перед глазами пляшут разноцветные точки. Россия чувствует, что страна под ним бьется в мелкой дрожи, утыкаясь лицом в подушку, и почти не дышит. Поэтому он с огромным трудом замирает, давая любовнику возможность привыкнуть, хотя бы чуть-чуть. От ощущения неимоверного жара и узости Брагинский просто плавится. Джонсу наконец удается протолкнуть воздух в легкие и теперь он буквально глотает его, открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба. Больше Россия не выдерживает и с тихим рыком подается вперед, стараясь выдержать ровный темп и попутно обхватывая ладонью слегка опавший член любовника. Американец давится собственными стонами, чуть сдвигается в сторону и… его подкидывает вверх, когда Иван там, внутри, особенно сильно проходится по какой-то точке, заставляя Джонса просто выть – до хрипоты, до сорванного голоса. Брагинский шипит, срываясь на быстрые, рваные движения, вдалбливается в горячее тело судорожно и хаотично… Альфред почти что хнычет от нахлынувшего удовольствия и кончает, сжимаясь так, что выбивает из Ивана захлебывающийся вздох. Еще несколько сильных толчков – и все прекращается. Обе страны затапливает теплым наслаждением. У Брагинского предательски дрожат руки и, прежде чем завалиться набок, он легонько касается губами плеча американца. Джонс оседает на простыни, чувствуя огромную слабость во всем теле, и Иван притягивает его к себе, лениво целует чуть дрожащие губы и улыбается. Проходит несколько минут, прежде чем у обоих более-менее выравнивается дыхание. Америка, не отрываясь, смотрит в довольные сиреневые глаза. Ничего подобного, никогда… Ни с кем… Внутри по-прежнему все горит и от этого внутреннего жара у Джонса пересыхают губы, а в горле начинает першить. Хочется что-то узнать, о чем-то спросить, о чем-то важном, но сил нет, поэтому единственное, что Альфред может сказать, выходит хрипло и жалко: - Пить… Брагинский расплывается в улыбке, мягко убирая со лба американца прилипшую прядь светлых волос: - Я отнесу тебя в ванную, там и попьешь. - Эй! – взвился Альфред, мгновенно отживев, - я не девчонка, чтобы меня на руках носить! - Наверно, - хмыкнул русский, - но тогда попробуй встать сам и я на тебя посмотрю. Джонс осекся, словно прислушиваясь к собственным ощущениям. Где-то он слышал, что… Ну короче, что прав Иван. Американец хмуро уставился на все еще улыбающегося мужчину перед собой и буркнул: - Ладно. - Спасибо за разрешение, сэр, - шутливо отсалютовал Россия, поднимаясь с кровати. Брагинский, впрочем, лукавил – разгоряченное тело Джонса с не успевшими «прийти в себя» мышцами вполне могло двигаться само и даже очень успешно. Такого не будет наблюдаться утром, конечно, но до утра еще далеко… Ой как далеко, да и не факт, что русский вообще даст телу Альфреда остыть. Точнее, совсем не факт. Он ведь предупреждал, что будет, если он возьмет свое. - Россия, - у Альфреда внезапно еще сильнее пересохло в горле, когда он увидел устремленный на него взгляд таких ярких глаз. И таких голодных. Снова, - почему ты… на меня так смотришь? Еще несколько секунд Иван беззастенчиво облапывал американца взглядом, а потом усмехнулся: - Ты действительно думаешь, что я потащу тебя в душ только ради воды? *Американцы на самом деле - очень дружелюбные ребята. Ну серьезно. Но дружелюбие у них бывает разное - напускное и искреннее. В первом случае вам грозит дежурная улыбка до ушей и абсолютно холодные глаза. Во втором же - если вы действительно им понравились - улыбка до ушей и тонна вопросов) И знаете, честно, я не знаю, что лучше :D Любопытные америкосы пройдутся по всему - от банального "А какой климат в твоем штате?" (не пытайтесь исправить на "область", не поймут))) ) до абсолютно абсурдного. Я лично зависла на вопросе одного парня, довольно долгое время изучавшего русский язык - "Вот у вас есть поговорка: "Накрыться медным тазом". Объясни мне, я у кого ни спрашиваю, никто не знает - ПОЧЕМУ медным??". Признаю, я как зависла, так и не отвисла. Мне пришлось деликатно отмолчаться) А, и будьте уверены - они обязательно пройдутся по всем стереотипам, даже прекрасно зная, что все это чушь собачья)