Свитки Мерлина

      Ночь выдалась ненастная, грозовая. То и дело вспышки молний проникали сквозь сомкнутые портьеры, освещая комнату голубым пламенем, и тут же исчезали, грохот грома сотрясал ветхие стены, а хлесткие капли дождя барабанили по стеклу. Однако хуже всего был холод, пробирающий до костей. Казалось, он заполнил не только этот проклятый дом, но и каждую клеточку девичьего тела и души, настолько, что даже согревающие чары оказались бессильны против этой заразы. Ледяной шелк простыней обжигал кожу, и Гермиона начала всерьез сожалеть о том, что стыд помешал просить у Малфоя разрешения переночевать в его комнате, так как сейчас ей овладел такой суеверный страх, что она была готова спать хоть на полу у его ног, лишь бы не быть одной в четырех стенах. Лишь бы не прислушиваться к тому, как живет ночь. К тому, как живет этот треклятый дом, в атмосфере которого было нечто невыразимо мрачное — будто на протяжении веков тут занимались пыточным промыслом и темной магией, а затем, чтобы рационально объяснить ауру страдания, пропитавшую все кругом, здесь решили устроить «музей» проклятых артефактов.       Подтянув к себе колени, чтобы сохранить оставшееся тепло, Гермиона тщетно пыталась заснуть, но разум, уставший от накопившихся страхов и чудовищных фактов, с которыми он столкнулся в последнее время, погрузился в какое-то странное оцепенение, блуждая где-то на границе между сном и явью. Несчастная нервно ворочалась, напряженно вслушиваясь в каждый шорох, пока не услышала столько шумов, да притом столь подозрительных, что кровь стыла в жилах. В каждом углу ей мерещились смутные тени, казалось, что под кроватью прячутся какие-то невидимые существа, только и ждущие момента, чтобы ухватить ее за ногу и утянуть в бездну непроглядной тьмы; что в окна заглядывают искаженные страданиями лица; что за стеной кто-то скребется, а сквозь расщелину между полом и дверью просачивается мерзкое зеленоватое сияние.       Не выдержав этого эмоционального напряжения, девушка поднялась с кровати, зажгла в комнате свечи, чтобы рассеять этот ужасающий мрак, и принялась ходить взад-вперед, пытаясь успокоиться, но легче не становилось, напротив, с каждой секундой ее охватывало всё большее волнение, словно за несколько часов в этом забытом Богом уголке Вселенной у нее развилась настоящая мания преследования. — Кажется, я схожу с ума, — проговорила она самой себе, остановившись в центре комнаты прямо под огромной хрустальной люстрой. — Так… спокойно. Все хорошо, нужно просто успокоиться. Это самый обыкновенный дом, жуткий, как и все старые особняки. Ничего особенного. Малфой сказал, что здесь мне не угрожает никакая опасность, а все эти шорохи — это лишь игра больного воображения: ветки бьются о стекло, а в стенах наверняка бегают мыши, — для пущей уверенности она взяла волшебную палочку и заглянула под кровать. Ничего. Только кружево паутины оплело резную ножку. И все же чувство необъяснимого беспокойства ее не покинуло. — Успокойся, иначе ты себя до сердечного приступа накрутишь. — Она еще несколько раз измерила комнату шагами, внезапно остановившись у двери в ванную, и нахмурилась — оттуда шел звук льющейся воды. — Странно, разве я ее не выключала? — Когда она выходила после душа, краны совершенно точно были закрыты.       Выставив перед собой волшебную палочку, девушка резко распахнула дверь, принимая боевую стойку. Действительно, один из кранов был приоткрыт, и из него текла тоненькая струйка ржавой, почти кровавой, воды. Жутко, конечно, но Гермиона тут же поспешила себя успокоить мыслью о полтергейстах Хогвартса. Один только Пивз откалывал порой такие номера, что у студентов первое время волосы на спине вздымались от первобытного ужаса, а потом ничего — все привыкли. Наверняка и здесь было полным полно привидений, решивших от скуки сыграть с юной гостьей несколько шуток. Но одно было совершенно ясно — находиться дольше среди пропитанных отчаянием и одиночеством стен Гермиона не могла. Ее жажда знаний, приключений и желание увидеть венец Гвиневры улетучились, растворившись в ужасе и отвращении перед этим домом, и теперь внутри нее горело лишь одно желание — побыстрее убежать отсюда.       Безысходность обступила ее со всех сторон и невыносимо давила на чувства. Было очевидно, что, несмотря на все усилия, заснуть в эту ночь у нее не получится, поэтому несчастная просто приглушила свет и вновь легла в постель. На этот раз прямо в одежде. Конечно, это было абсурдно, но внутренний голос твердил, что она должна быть готова к любой неожиданности: свернувшись калачиком, Гермиона сильнее сжала волшебную палочку и сомкнула веки. — Мне нечего тут бояться. Ничего страшного не случится, — как мантру твердила она, словно от количества повторений могло что-то измениться в ее восприятии происходящего. И все-таки на какое-то время ей удалось абстрагироваться от всего вокруг, погрузившись в полудрёму. Девушка даже не заметила, как окружившая ее какофония звуков внезапно стихла, гроза закончилась, и над миром воцарилась тишина. И эта тишина обратилась для нее новым приступом почти панического страха.       Откуда-то доносилось тиканье часов, и нормальность этого звука порождала в ее душе смутное чувство благодарности, мысленно Гермиона даже начала отсчитывать интервалы между движением стрелок, пытаясь приблизить рассветный час. Однако этот звук неизменно напоминал еще об одном обстоятельстве, внушавшем беспокойство, поскольку кроме него все прочие шорохи стихли. Даже природа погрузилась в какое-то выжидающее молчание, сводившее с ума. — Нет, это не может продолжаться. Я так больше не могу, — скидывая с себя одеяло, проговорила девушка. Казалось, если она еще хоть на секунду останется в этой комнате, одиночество просто раздавит ее оглушающими раскатами ночного безмолвия, давящей теснотой пустоты и ослепительной яркостью тьмы. Ей нужен был кто-то, с кем она могла бы разделить свой страх, свои опасения. Нужен был здесь и сейчас. «Плевать», — подумала она. К тому же, ну что такого мог ей сделать Люциус? Посмеётся? Начнёт угрожать и издеваться? Оскорблять? К его нападкам у нее уже давно выработался иммунитет, а вот одиночество и страх в этих проклятых стенах действительно сводили с ума. Девушка решительно подошла к двери и ухватилась за ручку, когда услышала крадущиеся шаги за дверью, скрип половиц и неуклюжие попытки справиться с дверным замком. Сначала ей показалось, что это Люциус вышел из комнаты, по всей видимости, терзаемый теми же тревогами, что и она, но звук раздавался немного дальше и прекратился так же неожиданно, как и начался. А затем до нее очень явственно донеслись голоса снизу, из главной гостиной. По всей видимости, говорящих было несколько, причем чувствовалось, что между ними шел спор на повышенных тонах.       Гермиона прислонила ухо к двери и прислушалась, окончательно стряхивая с себя следы сонного оцепенения, потому что голоса были такие, что помышлять о продолжении ночного «отдыха» было совершенно невозможно. Интонации говоривших были различными по высоте и темпу, но было в них нечто общее, обрушивающееся на плечи невольного слушателя грузом подлинного ужаса, ибо вместо человеческой речи слышалось какое-то дьявольское бульканье и хрипы. — Да что же здесь происходит? — прошептала она, напрягая слух, но то ли говорившие переместились в другую комнату, то ли голоса их стали тише, потому что теперь до нее доносилось лишь отдаленное неразборчивое шипение.       Несколько мгновений девушка стояла в нерешительности, терзаясь между страхом и любопытством, а потом повернула ключ, потянула за дверную ручку и скользнула в коридор, действуя очень осмотрительно и тихо, повинуясь скорее импульсу, чем сознательному решению. И тут же почувствовала сильное стремление убежать отсюда, так как помещение было наполнено тошнотворным запахом тлена, смерти и векового гниения, а в воздухе чувствовалась почти ощутимая вибрация. — Люмос, — прошептала она. Кончик волшебной палочки заискрился, и вскоре на нем нехотя вспыхнул голубоватый свет. Мысленно обругав себя за то, что так и не добралась до лавки Оливандера и не купила себе волшебную палочку, девушка в ужасе воззрилась перед собой.       От роскошного коридора, по которому они шли пару часов назад, не осталось и следа. Сейчас девушку окружал лишь чудовищный, дьявольский ужас и отвратительная мерзость, а при каждом вздохе ощущалось смертельное зловоние, которое исходило буквально от всего, к чему можно было прикоснуться. Ковровая дорожка, расстелившаяся во всю длину прохода, истлела, и теперь на полу зияли сквозные дыры; половицы прогнили, грозя в любой момент обвалиться; изумрудные обои выцвели, пластами свисая со стен, укутанных липкой паутиной. А картины… на них Гермиона и вовсе старалась не смотреть, поскольку нестареющие полотна, призванные увековечить изображенных на них волшебников, сейчас больше походили на безумную живопись какого-то полоумного художника.       Казалось, вместе с домом, превратившимся из роскошного особняка в гнилостную обитель проклятых, подобные метаморфозы пережили и картины. Теперь фоном для них являлись не шелковые драпировки, не лучезарные пейзажи и цветы, а старые кладбища, непроходимые леса, заброшенные катакомбы или просто каменные склепы. Но все же истинная чудовищность этих картин воплощалась в фигурах, запечатленных на переднем плане.       Изображенные на полотнах сущности лишь отдаленно напоминали людей, коими когда-то были — скорее, восставших из могил мертвецов, переживших множество темных ритуалов над своей плотью. Их полусгнившие, обезображенные останки хромали за Гермионой из картины в картину, протягивая к ней свои костлявые цепкие руки. Омерзительно.       Однако в истинный ужас девушку ввергала вовсе не тематика этих произведений, в конце концов, она уже не одиннадцатилетняя девочка и много повидала в своей жизни. Нет, душевный трепет в ней вызывали выражения, застывшие на обезображенных лицах этих, с позволения сказать, моделей. Их хищные, злобные, алчущие наживы взгляды были настолько ужасающи и реалистичны, что Гермиона готова была поклясться, что писались они с натуры. Мерлин, неужели в этом мире мог найтись столь безумный художник, способный воплотить в красках самые жуткие кошмары всего человечества? Расчлененные тела, темномагические обряды, искаженные болью лица жертв, которых раздирали на части эти мерзкие, издающие булькающие хрипы, твари, сбежавшиеся со всех полотен замка в одну картину и терзавшие какого-то несчастного, словно стая голодных гиен.       Поддавшись любопытству, девушка спустилась на цыпочках по скрипящей лестнице в нижний холл и прислушалась. Тишина, только мерзкие хрипы картин нарушали это дьявольское безмолвие. Поборов в себе приступ невыразимого отвращения, Гермиона поднесла свет к портрету тучной дамы, приветствовавшей их, когда они направлялись в комнаты, и тут же отпрянула в сторону, прикрыв ладонью рот, чтобы подавить крик, ибо с огромного холста на нее взирала уже не радующаяся жизни толстушка, а «живая мертвячка» в разодранных лохмотьях вместо платья. Волосы ее сбились в колтун, на месте правого глаза зияла пустота, левый же вывалился из глазницы и висел на зрительном нерве, при каждом движении ударяясь о щеку. Плоть местами облезла, обнажая костяшки на руках, ногах и в боку, а из разодранного живота вываливались склизкие внутренности. И кровь… она текла ото всюду и была столь реалистична, что Гермионе на миг показалось, будто багровая жидкость просачивается сквозь холст. — Быть не может... — вдруг ее осенила страшная догадка, и Гермиона, словно зачарованная, приблизилась к полотну, проведя рукой по шершавой поверхности, и тут же почувствовала, как пальцы увязли в каком-то вязком веществе. В этот момент ей действительно захотелось закричать от ужаса, особенно когда она почувствовала, как цепкие пальцы мертвячки ухватили ее за запястье, словно стараясь затянуть в картину. — Ступефай, — прокричала Гермиона, направив волшебную палочку в лицо этого сатанинского портрета. Мгновенная вспышка озарила коридор, и в следующую секунду девушка почувствовала, как ее отбросило в сторону. Видимо заклятие имело зеркальный эффект, или картина была защищена чарами. Хорошая новость заключалась в том, что мерзавка выпустила ее из своей хватки и теперь злобно шипела на нее, будучи не в силах дотянуться. Голова болела страшно, часть тела онемела, но не сильно — видимо, последствие неудачного заклятия.       Оперевшись на локти Гермиона попыталась подняться, мысленно проклиная себя и волшебную палочку, которая отказывалась ее слушаться. Впрочем, раздавшееся за спиной шипение мигом обратило ее мысли в иное русло. Подняв голову, несчастная почти безумным взглядом уставилась перед собой, с внутренним содроганием наблюдая за странной многорукой и многоногой массой, выползающей из-за угла и напоминающей гигантского гомункула, издающего такие же отвратительные звуки, что и портреты вокруг. А затем это мерзкое существо, достойное того, чтобы занять почетное место в списке самых жутких порождений ада, поднялось на все четыре человеческие, хоть и неестественно длинные ноги, распрямилось, став на три головы выше самой Гермионы, расставило в стороны атрофированные руки и издало страшный звук, напоминающий что-то среднее между криком и шипением. А затем двинулось на девушку, злобно клацнув зубами. Нет, не зубами — жвалами, как у пауков. Кожа его, покрытая зеленоватой слизью, была похожа на пористую губку, а сквозь рваные дыры в плоти просвечивались оголенные кости. Невообразимо! До дрожи! И тут-то девушка поняла весь ужас происходящего. Чертовы чудовища на картинах не были плодом больного воображения художника. Они были реальностью. — Импедимента, — крикнула Гермиона, направив на существо волшебную палочку, тут же почувствовав сильное жжение в ладони. Треклятая палочка решила взбунтоваться в самый неподходящий момент, показывая новой обладательнице свой взрывной темперамент. И все же заклинание подействовало. Чудище сердито зашипело, на миг замерло, словно ледяное изваяние, но секунду спустя сбросило с себя чары и бросилось в атаку, одним движением отшвырнув противницу к стене. Инстинктивно несчастная попыталась сгруппироваться, но удар был такой силы, что она не смогла сдержать слез, а в следующую секунду тварь ухватила ее за шиворот и притянула к себе, всасывая воздух с такой силой, будто душу пыталось высосать. И Гермионе действительно показалось, что какая-то незримая, но ощутимая часть нее начала перетекать в этого монстра. — Мерлин, помоги, — практически одними губами прошептала она, вглядываясь в глаза существа — человеческие глаза, черные, как сама ночь; глаза, несколько часов назад взиравшие на нее с откровенным желанием и вызовом, а теперь жаждущие вытянуть из нее саму душу, словно дементор. «Базиль! Как такое возможно? Безумие. Да что же за чертовщина здесь творится», — с ужасом воззрившись на эту мистическую тварь, подумала Гермиона, пытаясь подобрать слова, которыми можно было описать монстра, но все они казались ей недостаточно красочными, неспособными отразить весь ужас увиденного.       Это был словно гибрид человека, а точнее, нескольких человек, и зверя — некая инфернальная сущность, неживая и немертвая, покрытая какой-то слизью, состоящая из плоти и крови, но в то же время способная трансформироваться в бестелесное порождение преисподней, потому никакие чары на нее и не действовали. «Если это инфернал, он должен бояться огня», — подумала девушка, сильнее зажав в ладони волшебную палочку. — Конфринго, — пламя обожгло ей лицо, отбросив от нее бешеную тварь. На какую-то секунду девушке показалось, что барабанные перепонки сейчас лопнут, так страшно закричало создание, но цель была достигнута. Оно, хромая, попятилось назад, нелепо размахивая всеми своими кривыми, покрытыми слизью культями. И у Гермионы появилась возможность бежать, жаль только, что слишком поздно она поняла, что бежит не в том направлении. Вместо того, чтобы слететь по лестнице вниз и выскочить на улицу, она метнулась по коридору, лихорадочно выискивая глазами знакомую дверь, но не добежав до нее пары метров, поскользнулась о что-то склизкое и отвратительно пахнущее и упала на пол. И тут же почувствовала, как ее колотит безумный озноб, а к горлу подступает тошнота. Впрочем, на жалость к себе времени не оставалось, за спиной послышались гортанные звуки, и девушка похолодела изнутри. «Черт, что же это за тварь такая, раз никакая магия ее не берет. Она не боится огня, как все инферналы, все заклинания отскакивают от нее, словно капли воды от раскаленной сковороды, словно на ней стоял мощнейший магический щит», — пронеслось у нее в мыслях, и девушка услышала душераздирающий крик, с ужасом понимая, что кричит сама, пытаясь вырваться из лап подскочившего чудовища, клацнувшего жвалами прямо у ее лица. — Редукто, — взвыла она, отскакивая в сторону и тут же воздвигая ледяную стену, отделившую ее от адского создания. Тут же послышался скрежет когтей по льду, а за ним удар, такой сильный, что по гладкой поверхности побежали трещинки. — Да чтоб тебя… «Ты просто магнит для неприятностей, Гермиона. И что тебе в комнате не сиделось», — прошипел внутренний голос, но девушка была слишком напугана, чтобы внимать ему в это мгновение. Сделав несколько шагов назад, она резко развернулась и, подскочив к заветной двери, начала колотить в нее с такой силой, с таким безумством, что даже не заметила, как хрипы и звук ударов за спиной стихли, и в тот же миг ее шею обожгло зловонное дыхание, а что-то склизкое капнуло на плечо и устремилось вниз. Неуверенно сглотнув, Гермиона медленно обернулась, вжавшись в дверь. — Прошу, пожалуйста, — едва слышно пролепетала она, глядя в глаза химероподобному созданию, и вдруг спиной ощутила, как дверь подалась назад, и в следующую секунду Гермиона, потеряв равновесие, ввалилась в комнату и рухнула у ног ошарашенного Люциуса, нервно сжимавшего в руках волшебную палочку.       Впрочем, надо было отдать мужчине должное, он сумел быстро взять себя в руки, сбросив сонное оцепенение, взмахнул палочкой, вызывая в комнате настоящий огненный шторм, и Гермиона услышала пронзительный крик, заставивший ее согнуться от боли в ушах, а потом все прекратилось. Дверь захлопнулась, оставив за стеной весь ужас минувших минут, и воцарилась тишина. — Больно! – сжавшись в комок на полу, проскулила Гермиона, до сих пор ощущая, как ее тело тлеет от нестерпимого жара. Видимо, она находилась слишком близко к эпицентру зачарованного вихря. Черт, везет, как утопленнице. Боль была такой, что ей хотелось кататься по полу, будто это могло сбить невидимое пламя, скользнувшее по плечам и медленно перетекающее на грудь и живот. Даже плакать сил не было, только выть, кусая до крови губы. — Знаю, — проговорил бархатистый голос Люциуса где-то за спиной, и в следующую секунду девушка услышала, как он набрасывает на дверь запирающие и заглушающие чары, и еще несколько защитных заклинаний, — всему виной гриффиндорское любопытство. Я же сказал, чтоб ты не высовывалась из комнаты, какого Мерлина тебя понесло в этот коридор? — Возразить она не смогла. Сил не было даже на то, чтобы говорить, лишь горькие слезы обиды, жалости и злости на саму себя текли по ее щекам. Малфой присел на корточки около нее, обхватив за плечи, и попытался поставить на ноги, но от нестерпимой боли Гермиона впилась ногтями в его руку. Недовольно зашипев, он ослабил хватку. — Потерпи немного. Я сейчас.       С жалобным мычанием Гермиона снова сжалась, уткнувшись лицом в колени и тихо застонала. Краем уха она слышала, что Люциус гремит какими-то склянками в углу комнаты, но думать о предмете его заботы была не в состоянии. Все её мысли занимало нестерпимое жжение в груди, поэтому, вновь почувствовав его осторожное прикосновение, она словно вынырнула из потустороннего мира, вспомнив, что находится в комнате не одна. — А вот сейчас будет действительно больно, — сквозь пелену тягучей муки Гермиона почувствовала, как её подняли с пола, пронесли несколько шагов и уложили на что-то мягкое. Помогли вытянуть ноги и хоть как-то расслабиться, а затем коснулись обожженных мест, втирая в них какой-то неприятно пахнущий бальзам. Вскоре несчастная даже смогла открыть глаза и рассмотреть над собой потолок. Да и дышать стало немного легче. Вот только когда огонь на коже угас, ее начал колотить сильный озноб. Вздрогнув от наступающих судорог, она застучала зубами. — Холодно… как холодно, — промямлила Гермиона, ища взглядом хоть какое-то покрывало, но перед глазами промелькнула только рука с гербовым перстнем, коснувшаяся сначала щеки, а потом лба. — У тебя жар, — спокойно возразил Люциус. – Это пройдет. Мазь и чары должны скоро подействовать, — девушка почувствовала, как ее укрыли чем-то легким, но поразительно теплым, и вжалась в подушку. И тут, на долю секунды встретившись с пронзительным взглядом серых глаз, Гермиона увидела тень беспокойства на бледном лице. Неужели это из-за нее? Неужели Люциус Малфой не сумел до конца подавить в себе способность чувствовать, а лишь силой рассудка загнал эту способность в самый дальний угол сознания, точно напуганного зверя? Неужели ему было не все равно? Это было немыслимо, но это было. И хоть он не вытирал ее слез, не давал никаких обещаний, не рассыпался в словах утешения, стараясь занять ее мысли отвлекающей беседой, но от одного его присутствия рядом, ей становилось невыразимо легче, словно он, сам того не понимая, забирал на себя все ее страхи, всю боль, все страдания.       Издав тихий стон, девушка повернулась на бок, наблюдая за ним сквозь ресницы. Устало набросив на плечи рубашку, Люциус опустился на кровать, откинувшись на резную спинку. Между бровей у него залегла глубокая складка, а на лице отчетливо читалась смесь раздражения и ярости. Впрочем, чтобы перейти от бешенства к спокойствию, ему потребовалось меньше времени, чем занимает мгновение между молнией и громом. Не открывая глаз, он шумно выдохнул и перевел взгляд на Гермиону, в тот же миг она почувствовала какую-то необъяснимую дрожь, словно миллиарды клеток в ее теле начали вибрировать в унисон. И ей вдруг нестерпимо захотелось прильнуть к этому мужчине, захотелось почувствовать его тепло, ощутить силу его рук и собственную слабость. Захотелось забыть и забыться.       Черт, а ведь треклятый внутренний голос был прав. Прав тысячу раз: у нее действительно были сильные чувства к Люциусу Малфою. Ведь как иначе объяснить то, что она не ощущала себя оскорбленной, слушая его недвусмысленные намеки, ловя весьма откровенные взгляды, чувствуя дерзкие прикосновения, которые пыталась списать на случайность. Для успокоения совести она говорила себе, что никогда не позволит ему ничего предосудительного, но на деле получалось иначе. Он ни к чему ее не принуждал, но в то же время никогда не отказывал себе в «маленьких шалостях», завуалированных под «случайности». Сколько раз без всякой видимой на то необходимости он прижимал ее к себе? Сколько раз позволял себе невзначай коснуться ее кожи? А что делала она? Ничего. Так имела ли она право винить Малфоя, если сама не способна дать ему отпор? Почему? Да просто потому, что не желает. Так что же тогда желанно ее душе? Гермиона так и не рискнула до конца посмотреть правде в глаза. Дыханию в груди было тесно, сердце колотилось, как сумасшедшее, а каждая минута была длинною в вечность.       То, что она чувствовала, не подчинялось логике и здравому смыслу. Ей хотелось отрешиться от всех условий: от своего происхождения, от прошлого, от памяти; начать все с чистого листа; не видеть и не знать ничего, кроме стремлений собственного сердца. Хотелось создать некий иллюзорный мир, в котором два настолько разных человека могли быть вместе. Мерлин, как было бы прекрасно, если бы волшебники могли подчинять реальность законам сна и сделать возможными даже самые дерзкие помыслы. Но жизнь жестока, а реальность неумолима, она всегда развеивает грезы, оставляя душу запертой в клетке правил, условностей и предрассудков, из которой нет выхода. И что тогда остается? Сражаться? Покориться? Страдать?       А ведь реальность действительно разрушала розовые мечты. Мерлин, да ни в одном измерении она не смогла бы быть с этим человеком. Он презирал ее, и она отвечала ему тем же, по крайней мере, старалась отвечать. Отступившая боль вернула девушке способность рассуждать здраво, почти насильственно вырвав ее из романтических фантазий и глупых надежд. А может, просто прошел дурман успокаивающих зелий, и безумный страх вернулся вновь. «Тварь… за стеной… она все еще там. Но почему она не рвется сюда? Как Малфой сумел ее остановить? Ведь и я использовала пламя. Так почему же у него получилось, а у меня — нет?» — От одной мысли об этом ее тут же прошиб холодный пот, она сделала глубокий вздох и взглянула на Люциуса. Для человека, только что столкнувшегося с неизвестным ужасом, он выглядел поразительно спокойно, словно знал что-то, о чем иные даже страшатся подумать. «Он знал», — внезапная догадка опустилась на нее, словно проклятие, начисто уничтожив в ее душе и чувство благодарности, и приятный ореол недавних фантазий. «Черт возьми, он все знал. И ничего не сказал мне, мерзавец. Я могла погибнуть». — Что это было? — решив нарушить молчание, произнесла она, приподнимаясь на подушках. Боль действительно начала угасать, а ожоги на руках затягиваться. Даже силы появились, а может, она черпала их в колодце собственной злости, которая так и рвалась наружу, желая получить опровержение страшной догадки. — Какого дьявола здесь творится? Что это за тварь? Вы же знали об этом? Малфой, Вы знали?! — Мисс Грейнджер, — будничным тоном начал он, и от этого спокойного голоса она почувствовала еще большую ярость. Как… как этот мерзавец умудрялся быть таким спокойным, когда ее чуть не сожрала какая-то тварь, блуждавшая за стеной. — Знали! Вы все знали и ничего не сказали мне об этом, — произнесла она на повышенных тонах, подарив ему самый ненавидящий взгляд, на который была способна. — Я сказал Вам ровно столько, сколько Вам положено знать. И если бы не Ваша неуёмная тяга к неприятностям, этих знаний вполне бы хватило, чтобы пережить ночь без приключений. К тому же, у меня не оставалось времени для объяснений. — Не оставалось?! — Гермиона задохнулась от гнева. — Могли бы выкроить минутку между ехидными замечаниями о моем внешнем виде, умственных способностях и глупом рвении творить добро. Например, так: мисс Грейнджер, — она передразнила его саркастичный тон, — в этой мантии Вы выглядите как смерть, только косы для завершения образа не хватает. Ах, да, мы собираемся переночевать в проклятом доме, где обитают кровожадные монстры, способные Вас сожрать. Так что, бегите отсюда без оглядки. Но нет же. Вы потратили столько слов, пытаясь убедить меня не покидать комнату ночью, вместо того, чтобы рассказать, почему я не должна этого делать. — Должно быть это оттого, что на объяснения пришлось бы потратить в три раза больше слов и в пять раз больше времени, при этом выслушав отповедь в гриффиндорской традиции. Уж, увольте. — Из-за Вас я могла умереть! — А я тут причем? Вините себя и свое любопытство. Какого дракла Вас вообще понесло в этот коридор? Я же предельно ясно объяснил, что… — Мне было страшно, — взвизгнула она и тут же отвернулась, чтобы не видеть его лица, а точнее, чтобы он не заметил румянца, вспыхнувшего на ее щеках. — И Вы нашли самое безопасное место, — зашипел Люциус, но тут же осекся, ибо раздражение сменилось осознанием. Если ей двигало не любопытство, а страх, то… она шла к нему! Героиня войны, ищущая утешение в руках Пожирателя смерти. Другого объяснения просто не было, а то, что было — абсурдно до нелепости. Неужели после всего, что произошло в прошлом, она нашла в себе силы довериться ему? Это что, всепрощающая черта учащихся львиного факультета в действии, святая наивность или откровенная глупость? — Дура! — только и смог сказать Малфой, вперив взгляд в ее подрагивающую спину. — Высокомерный идиот с комплексом Бога, — не поворачиваясь, ощетинилась она, из последних сил пытаясь «сохранить лицо», хотя слезы уже в три ручья катились по ее щекам. Причем было непонятно, что послужило тому причиной: мнимое равнодушие Люциуса к ее судьбе, пережитый ужас или ее нечаянная оплошность, обнажившая перед ним пусть не ее душу, но пробуждающиеся чувства. А может, все вместе. Глупость! Какая же глупость! Но остановить себя она уже не могла, хотя и знала, что Люциус не переносил женских слез по определению. В его кругах подобное проявление эмоций — это верх бесстыдства. Непростительная слабость, но она все равно плакала. Самозабвенно, со всхлипываниями, нисколько не заботясь о том, как это выглядело со стороны, наплевав на все последствия.       А последствия не заставили себя ждать. Гермиона услышала тихие шаги за спиной и подумала, что сейчас уже Люциус, наплюет на то, что за дверью бродит какая-то тварь, и выйдет из комнаты, оставив ее самостоятельно разбираться со своей истерикой, стократ усиленной его молчанием. Но он просто принес из ванной стакан воды и протянул ей. — Прекратите этот спектакль, никогда не переносил лирических сцен, — ледяным тоном, от которого мурашки выступили на коже, процедил он. — Пейте.       Наверно, в этот момент ей стоило проглотить и воду, и свою обиду, выбросить белый флаг в знак примирения, приняв эту неуклюжую заботу, и сделать вид, что этой сцены вообще не происходило. То есть именно так должна была поступить женщина, если посмотреть на проблему с точки зрения мужчины. Но к несчастью для них обоих Гермиона относилась к противоположному полу, у которого напрочь отсутствовала логика в моменты эмоциональной нестабильности. В эти минуты оскорбленное самолюбие всегда получало власть над здравым смыслом, что девушка тут же и продемонстрировала своему собеседнику. — Я стараюсь не пить там, где меня могут отравить, — отозвалась Гермиона, бросив ему в лицо его же недавние слова. — Какая жалость, — иронично проговорил Малфой, со звоном поставив стакан на столик около софы, — а я уж понадеялся, что яд заставит тебя замолчать, а то слушать тошно. Ты, кажется, вконец позабыла о своем месте. Мало того, что явилась сюда посреди ночи, принеся больше грязи, чем стадо гиппогрифов, Мерлин, да после тебя мне неделю не отмыться, — он демонстративно опустил взгляд на запачканную слизью одежду, хотя имел в виду вовсе не это, — грязнокровка. — На! Считай, что всё уже смыто! Ополоснись своим же ядом, — как и он, в порыве злости перейдя на «ты», прошипела Гермиона и, в сердцах ухватив с тумбы стакан, выплеснула содержимое ему в лицо. Люциус злобно зарычал, уставившись на нее так, словно до сих пор не верил в то, что в этом мире нашелся человек не убоявшийся нанести ему такое оскорбление. И впервые, к собственному ужасу, девушка заметила, как на его бледном лице выступили алые пятна, точь-в-точь такие же, как у Драко в моменты бешенства. Тут-то весь ужас происходящего и прорвался в ее сознание сквозь истерическую блокаду, но прежде чем она успела что-то предпринять, Малфой наотмашь хлестанул ее по щеке, не сильно, не больно, но оскорбительно.       От неожиданности она в какой-то момент даже перестала плакать, коснувшись ладонью пылающей щеки и зачарованно глядя на своего обидчика, а потом, выйдя из шокового остолбенения, она зарыдала вновь, уже в голос. Только что не заорала, как кошка, которой наступили на хвост. И это уже был перебор. Даже для закаленной нервной системы Люциуса Малфоя это явно оказалось непосильным. Особенно учитывая тот факт, что до утра он был таким же пленником в этой комнате, как и его собеседница, с той лишь разницей, что ему были известны некоторые нюансы этого заточения. — Ну, все… довольно. Прекратите немедленно, подобными криками только грешников в аду пытать,— резко сказал он, вновь надев на себя привычную для глаз «малфоевскую личину». — А если нет, то что? — сквозь слезы прошипела она. — Убью.       Коротко и весьма прозаично. И самое важное — убедительно. По интонации было понятно, что это уже не угроза, а обещание, которое он явно вознамерился выполнить, если она продолжит в том же духе. Чего лично Гермионе не слишком хотелось. Хотя... она уже и не ведала, чего ей хотелось в те минуты. Пожалуй, она действительно готова была умереть… на этот раз — со стыда. Потому что когда злость начала сходить «на нет», а разум анализировать произошедшее, собственные поступки показались ей неуравновешенными и достойными порицания. Ведь это она среди ночи ворвалась в его комнату, устроив настоящую истерику, она спровоцировала эту ссору, она в своей глупой детской обиде отвергла его помощь. Хотя, помогал Малфой скорее себе, но это уже другой вопрос. Но, главное, чего она хотела добиться этой нелепой демонстрацией чувств? Мерлинова борода, что же с ней такое происходило, когда этот человек был рядом?       Она, Гарри и Рон столько пережили вместе, и ни разу Гермиона не позволила себе ничего подобного. Как крест, она несла на себе бремя, выпавшее на их долю — было страшно, было тяжело, но никогда выдержка не покидала ее, а сейчас… словно проклятие. Но почему? «Потому, что ты хотела быть сильной ради Гарри и Рона. Ты должна была быть сильной, чтобы победить. Три подростка, оторванные от мира, если бы вы не заботились друг о друге, вас и в живых-то не было. А сейчас ты захотела быть слабой, почувствовав крепкое мужское плечо», — тут же вынес приговор внутренний голос, и Гермиона склонилась под тяжестью этого вердикта. «В отличие от твоих друзей, Люциус не нуждался в заботе и помощи, он без колебаний принимал решения и шел до конца. Ты позволила ему принимать решения, а себе — влюбиться, но открывшись для этого чувства, познала его оборотную сторону — разочарование. Ты хотела его изменить, сделать мягче и добрее, но горбатого могила исправит. Жаль, просто выбор твой пал не на того: его не трогают ни твои слезы, ни переживания. Глупо было ждать от него поддержки и утешения. Сама виновата. Для Люциуса Малфоя ты — грязнокровка. Пора бы это уже запомнить. Что ж, сим объявляю конец Вашего сотрудничества и твоих глупых фантазий». «Я не влюбилась!» — тут же вскинулась она, словно из всего вышеосмысленного это лишь имело значение.       Ох, как же хотелось сейчас проснуться и обнаружить, что весь этот разговор и предшествовавшие ему события являются лишь кошмаром. Господи, да ведь это наверняка только сон! Сейчас в комнату постучится Джинни или Гарри и весь этот ужас закончится. Это всего лишь сон. Это не по-настоящему. Девушка вновь открыла глаза, взглянув на Малфоя, который истолковал воцарившееся молчание как ее капитуляцию, заметно расслабившись.       Около получаса они молча наблюдали за реакцией друг друга, и от этой двоякой тишины на душе у обоих стало одновременно легко и тревожно. Хотя такое определение лишь отдаленно передавало все оттенки ощущений, которые разом нахлынули на них. Легче стало от того, что больше не нужно было делать вид, будто между ними ничего не происходит. Подобная демонстрация злости была слишком личной для людей, которые ничего не испытывали друг к другу. В былые времена ни один из них не позволил бы себе опуститься до такого: Гермиона по старой привычке проигнорировала бы его оскорбления, а Малфой, наградив ее надменным взглядом или ироничной улыбкой, притворился, что вовсе ее не замечает. А потому этот случай был вопиющим, заставляющим с тревогой смотреть в будущее, ведь оба прекрасно понимали, что этот момент переломный в их отношениях, и сейчас им предстояло ответить на вопрос: что делать дальше? Закончить то, что еще не началось, или дать семенам надежды прорасти в их душах? А дальше будь что будет.       Люциус, который с детства имел манеру выражаться предельно ясно, впервые почувствовал, что разум отказывает ему в привычном красноречии. Он хотел говорить. О, сколько всего нелицеприятного он готов был высказать, но что-то его останавливало. Выпятив нижнюю губу, мужчина искоса глядел на побледневшую гриффиндорку, и в голове у него вертелась лишь одна мысль: "Почему она решила прийти ко мне?". И эта мысль настолько захватила его сознание, что даже оскорбленное самолюбие отступило на второй план.       Что же до самой Гермионы, то она сидела ни жива ни мертва, апатично рассматривая растительный орнамент на волшебных обоях. Когда адреналин окончательно покинул кровь, и утихшая злость вернула ей способность к здравомыслию, она почувствовала острое раскаяние за содеянное, и слезы вновь покатились по ее щекам, только на этот раз это были слезы стыда и сожалений. — Простите, это моя вина, моя глупость и моя несдержанность, — пискнула она, повернувшись к нему спиной, но Малфой и ухом не повел. Слова повисли в воздухе, оставив после себя горький осадок. Гермиона всхлипнула и притянула ноги к груди. «Ну, а ты чего ждала? Что он извинится в ответ? Наивная. Ему-то за что себя винить, ты же сама только что призналась в том, что спровоцировала его».       Сколько еще времени они провели в этой гробовой тишине — неизвестно. Потушив свет, Люциус вытянулся на кровати, взвешивая каждую эмоцию, которую когда-либо в его душе вызывала Гермиона, но никак не мог принять решение, за что еще больше ее ненавидел. Он хотел, действительно хотел вырвать ее из своей жизни, но не получалось.       За последние несколько недель его тусклое бытие преобразилось до неузнаваемости. Это приключение вернуло ему жажду и интерес к жизни, оно словно вдохнуло в него энергию, заставив помолодеть лет на двадцать. И Люциус не желал отказываться от этого подарка судьбы. Дело уже было не в магических артефактах, стоящих на кону, а в самом процессе, который, как ему казалось, он не сможет продолжить без этой строптивой грязнокровки, поскольку без их постоянных споров, дискуссий и кратких примирений эти поиски утратят свой особый шарм, и весь азарт в его душе угаснет. И что будет тогда? Уныние, одиночество и праздное безделье отвергнутого обществом изгоя. Уж лучше ругаться с Гермионой Грейнджер, чем топить свою скуку в океане алкоголя. Мысленно записав еще одно «прегрешение» спутницы в черный список, он все же сумел наступить на горло собственной гордыне. — Мы очень друг друга обяжем, если притворимся, будто этого разговора не было, — холодно произнес он, разрушая тишину, и впервые от этого ненавистного тона у нее стало так тепло на душе. Это, конечно, было не извинение, но полноценный шаг к примирению. Несмотря на свое наследственное высокомерие и ненависть к грязнокровкам, он сумел закрыть глаза на оскорбление, едва ли от такого человека можно ожидать большего. — Это вполне разумно, — кивнула она, — и раз уж мы с Вами решили вернуться к партнерским отношениям, было бы вполне логично, если б Вы поделились со мной жизненно важной информацией, касающейся обитателей этого дома. — Вы никогда не сдаетесь? — проговорил Люциус, вглядываясь в темноту, как раз туда, где находилось изголовье ее софы, и по тону, которым это было сказано, Гермиона поняла, что он улыбается. — Никогда, — с таким же выдохом ответила девушка. — И почему Вы решили, что сдамся я? — Потому, что Вы устали и хотите спать, а еще Вы хотите, чтобы я замолчала, но мы оба знаем, что главная зубрила Гриффиндора не успокоится, пока не узнает правду, — весело проговорила девушка, надеясь легкой шуткой растопить лед отчуждения меж ними. — Да нет никакой правды, мисс Грейнджер, а если и есть, то такая, от которой в петлю залезть хочется. — А что тогда есть, если не правда? — Есть неудачные эксперименты, беспокойные души, искалеченные жизни и слепая жажда власти, а правда у каждого своя: у меня, у Вас, даже у того монстра за стеной. — А еще есть факты, — совсем тихо проговорила она. — Что это за дом? Что за метаморфозы с ним происходят по ночам? И, главное, что это за тварь на меня напала? — Люциус тяжело вздохнул, но не проронил ни слова. Да она уже и не наделась получить ответ, молча повернулась к нему спиной, пытаясь удобнее устроиться, но сон все не шел. Тем не менее, приятно было хотя бы лежать, не нарушая покой собственного тела, бушующие мысли в голове постепенно утихли, даже страх перед этим домом начал отступать. Неужели все благодаря ему? Нет, глупость. Просто теперь она не одна — вот и все причины. — Эта история стара как мир, и во всей красе отражает ужасающую тягу человека к обретению вечной власти… и жизни, — голос Малфоя, прорезавший тишину, заставил ее вздрогнуть. Видимо, ему самому стало в тягость это молчание, а может, он все-таки счел необходимым посвятить ее в эту тайну. В конце концов, если она хоть немного будет осведомлена о его планах, то не сможет ненароком им помешать. — Род Агиларов столь же древний и чистокровный, как и род Малфоев. Его основатели играли значительную роль в жизни королевства Кастильского и пользовались немалыми привилегиями. Покровительство правящей династии позволило им заполучить практически безграничную власть, широкие земельные наделы, а так же без опаски практиковать запретные ритуалы. Даже в тяжелые для волшебников времена Инквизиции они не только сохранили свои титулы и богатства, но и умножили их. И все это благодаря черной магии, но жадность прародителей рода не имела пределов. Вскоре им стало недостаточно простой власти, и они начали стремиться к вечной жизни. Год от года Агилары совершенствовали темное мастерство в попытках обрести бессмертие, проводили ужасающие эксперименты над другими волшебниками и маглами, однако у черной магии есть своя цена — у потомков рода начал иссякать магический потенциал. Но и тогда их знания темных искусств помогли им найти выход из этого затруднительного положения. Агилары начали забирать магию у других волшебников и ведьм. Они, пользуясь своими связями, похищали колдунов, в основном сирот и маглорожденных, тех, кого бы не стали искать, и делали их материалом для своих опытов.       Гермиона слушала его, затаив дыхание, как очарованная, боясь даже пошевелиться, чтобы не разрушить атмосферу доверия, что окружила их в этот момент. Но чем дольше Люциус говорил, тем больше очарование сменялось ужасом. Разум просто отказывался принимать подобную истину. Это было немыслимо. Как? Как люди могли поступать подобным образом с другими людьми? Обрекать их на мучительную смерть ради хрупкой надежды на обретение бессмертия? В Англии они, не жалея жизней, боролись с Волан-де-Мортом, а оказалось, что на континенте есть целое родовое гнездо таких же сумасшедших, и поди теперь реши, кто на самом деле хуже. — А потом началась темная для волшебников эпоха гонений, — с ненавистью в голосе продолжил Малфой. — По всей Европе запылали костры, и тысячи… сотни тысяч ведьм пали от рук Инквизиции. Для большинства магов — это ужасающие страницы истории, но для Агиларов — расцвет могущества и власти. Представителям рода удалось внедриться в ряды церковников и, начиная с того момента, жертв для своих опытов они получали практически официальным путем. Они забирали у них магию, пытали, а потом предавали мучительной смерти. И вскоре их усилия начали приносить плоды, им удалось замедлить старение и усилить свои магические дарования, и все же они были далеки от бессмертия. Так продолжалось вплоть до начала девятнадцатого века. Инквизиция постепенно начала терять свою власть, и Агиларам вновь пришлось рыскать по улицам в поисках подопытных кроликов. И в один несчастный для них день, они по незнанию или по неосторожности похитили юного волшебника, наследника древней чистокровной фамилии, забрали его магию и убили. Будь на его месте какой-то маглорожденный мальчишка или сирота, скорее всего дело удалось бы замять. Прямых доказательств вины Агиларов не было, а показаний маглов для волшебного сообщества недостаточно. Однако семья мальчика все равно вышла на тропу войны. То, что Вы видели за дверью, мисс Грейнджер, это результат родового проклятия, наложенного почти двести лет назад очень сильным чистокровным магом. В наказание за свершенное преступление он лишил весь род Агиларов и его потомков человеческого облика, превратив их в извергов. Так их внешность стала отражением души — черной, порочной, проклятой. — Это просто немыслимо. Какое-то родовое безумие, передающееся из поколения в поколение. Как можно веками внушать своим наследникам химеру бессмертия? Неужели никто в их семье не пытался противостоять этому беспределу? — Не спешите с выводами, Гермиона, истинное безумие началось несколько позже, — возразил Люциус. — Агилары не оправдали бы свою репутацию виртуозов темных искусств, если бы смирились с таким положением дел. В отместку за своё унижение они истребили всю семью, проклявшую их, а главу рода пытали Круциатусом несколько недель кряду, пытаясь выведать у него способ снять проклятие. — Судя по тому, что я видела, этот секрет он унес с собой в могилу. — Да. Но предки Базиля и тогда не опустили рук. После долгих лет поиска решения они нашли способ ослабить проклятие, но, как по мне, заплатили за это слишком высокую цену. Им удалось вернуть себе человеческий облик, но лишь в определенное время суток. От рассвета до заката, а точнее до полуночи. Однако в обмен на этот «подарок судьбы» они отдали свой разум. По ночам они обречены на превращение в безумных монстров с наследственной жаждой магии и тягой к убийству. Они, как оборотни, в дьявольском обличии теряли контроль над собой, нападали на магов, гостивших здесь, а на утро не могли даже вспомнить о случившемся. Таков был их бич, и чтобы скрыть его от глаз остального магического сообщества, они были вынуждены оставить свои амбиции и вести весьма уединенный образ жизни, заперев себя в этих стенах, но попыток избавиться от проклятия не прекратили. Но закон жизни строг — благосостояние семьи требовало их участия в политической жизни теперь уже магической Испании. Тогда старейшины рода нашли способ обезопасить гостей в собственном доме от самих себя — зачаровали комнаты родовой магией. С тех пор ни один член их семьи, находясь в обличии монстра, не может переступить порог запретных комнат. Именно поэтому я настоятельно просил Вас не покидать до утра свои покои. — Так вот чего он хотел от меня — мою магию. — Он почувствовал Ваш потенциал и напал. — А сейчас, сейчас Базиль практикует это наследственное безумие? Он продолжил попытки обрести бессмертие? — и тут страшная догадка осенила ее. — Малфой, при встрече Агилар спросил Вас, являюсь ли я подарком для него. Вы что, хотели обменять меня на венец Гвиневры? Сдать на эти бесчеловечные опыты? — ее голос приобрел настороженные мотивы, и девушка слегка приподнялась на локтях, чтобы увидеть его глаза, но перед ней расстилался лишь непроглядный мрак. — Успокойтесь, мисс Грейнджер, если бы Базиль до сих пор практиковал это «наследственное безумие», я бы не пересек порог этого дома даже под страхом мучительной смерти. К тому же, даже если бы я решился предложить ему подобный обмен, не думаю, что мой дражайший знакомый счел бы это выгодным. Вне всякого сомнения, он считает, что Ваша жизнь не стоит этого артефакта, — услышав такое пренебрежительное высказывание о себе, Гермиона сжала губы в тонкую линию, мысленно насылая на Малфоя все возможные проклятия, но прерывать его откровения не стала. Люциус был прекрасным рассказчиком, умеющим захватить внимание слушателя. К тому же, Малфой никак не выказывал своего личного отношения к предмету их беседы — излагал сухие факты, чем заслужил невысказанную благодарность со стороны своей спутницы, ибо она не сомневалась в том, что он полностью разделял взгляды своего «друга» касательно места грязнокровок в магическом мире. И все же промолчал, чтобы не уязвить ее еще больше. — Думается мне, интерес Базиля к Вам носит более плотский характер. — Да как он мог обо мне подумать такое?! Фу! Будь он постарше лет на пять, я вполне могла бы называть его дедушкой! — возмутилась Гермиона, чувствуя, как все ее лицо запылало. — Дедушкой?! — усмехнулся Люциус. — Он был бы оскорблен до глубины души. Сколько, по-вашему, ему лет? — сама не понимая почему, но этого вопроса Гермиона смутилась еще больше. — Достаточно, чтобы любое общество сочло такую связь аморальной и противоестественной, — ответила Гермиона. — Напротив, мисс Грейнджер, — снисходительно произнес Люциус, — в наших кругах такая разница в возрасте никогда не была помехой для постели. — А еще в Ваших кругах никогда не было принято заводить грязнокровных любовниц, — достаточно резко выпалила она, раздосадованная тем, что даже в другой стране подобные Малфою смотрели на нее свысока, считая пригодной лишь для одной роли, — так что, не вижу смысла продолжать эту тему. — Один-один, — фыркнул Люциус, про себя отмечая, что девчонка день ото дня совершенствуется в умении давать словесный отпор. Прежде ее легко можно было задеть одним лишь упоминанием о недостойном происхождении, теперь же она возвела его в ранг добродетели, используя, как оружие. И вполне успешно, надо сказать. — Вы не закончили рассказ, мистер Малфой. Мне не совсем понятно, что случилось с этим домом? — пытаясь перевести разговор на более удобную тему, поинтересовалась Гермиона. — Его тоже коснулось родовое проклятье? — Коснулось, — голос Люциуса сразу утратил былой азарт, — особняк повергла та же зараза, что и его хозяев. Эти стены видели много пыток и еще больше смертей. Это не могло не отразиться на их облике. Даже портреты здесь меняются с наступлением ночи: днем они приветливы и радушны, а с заходом солнца — кровожадны и безумны. — Это ведь портреты хозяев? То, что я увидела в коридоре… такими они были, когда превращались в монстров? — Полагаю, что да. Но поймите правильно, мое любопытство никогда не переходило грань дозволенного. У меня хватало ума не спрашивать Базиля о подобном. Иногда, чтобы получить ответ, достаточно просто молча наблюдать и делать выводы. Надеюсь, когда-нибудь это понимание снизойдет и на Вас. — А все эти реликвии и книги, что собраны в доме? Они тоже подвержены проклятью? — Нет, здесь все по-настоящему. Коллекция реликвий не подвластна этим метаморфозам. — Ужасная история, но они все это заслужили, — твердо сказала Гермиона, — и все же, врагу не пожелаешь такой судьбы. — Заслужили? — ухмыльнулся Люциус, — и где же, скажите на милость, Ваше гриффиндорское чувство справедливости? Базиль, конечно, никогда не был святым, но думаете, он должен отвечать за грехи своих нерадивых предков? Или, может, Вы считаете, что Драко должен быть в ответе за мои поступки? Нет, мисс Грейнджер, дети не должны нести на себе крест отцов. — Гермиона несколько осунулась под тяжестью этих слов, не зная, что ответить. Рассказ Люциуса поверг ее в такой шок, что требовалось время, чтобы это осмыслить и успокоить бушевавшую в душе бурю. — И все же они вынуждены его нести, потому что наши поступки отражаются в первую очередь на них, — ответила девушка. — Драко может всю оставшуюся жизнь творить добро, но тень Пожирателя смерти будет следовать за ним до самого конца. Как и за Вами, — последние слова она сказала совсем тихо, но в оглушающей тишине Люциус расслышал каждое слово. — Хм, интересное умозаключение, — равнодушно протянул он. — Тогда к чему вся эта красноречивая гриффиндорская бравада о том, что каждый имеет право на прощение и искупление? На второй шанс? Ведь если Ваша теория верна, все это не имеет значения. Какой смысл искать прощение, если люди заведомо запрограммированы на то, что ни одно благое деяние не затмит былых преступлений? Выходит, что бы я ни делал, все равно останусь для нового общества изгоем, так? Вы противоречите сами себе. Зачем давать кому-то надежду, если общество уже вынесло приговор, который не подлежит обжалованию? — А я и не имела в виду общество, мистер Малфой, — произнесла Гермиона, — я говорила о Вас и Драко. Со временем люди смирят свой гнев и, возможно, найдут в себе силы простить, как Вас простили мы с Гарри, но ваша собственная память станет вам тюрьмой, а совесть — палачом. — Поверьте, мисс Грейнджер, я прекрасно жил без вашего прощения и не нуждался в нем, а со своей совестью я всегда смогу договориться, — ухмыльнулся Люциус, только ухмылка получилась какая-то грустная. — Возможно, но тогда зачем Вам столько снотворных зелий? — У меня еще есть огромная коллекция ядов, но ими Вы почему-то не интересуетесь, — спокойным тоном произнес Люциус, но Гермиона изучила его уже достаточно хорошо, чтобы понять, что за этим мнимым равнодушием скрывается раздражение. К тому же, Малфой и так расщедрился на откровения, поэтому подливать масло в огонь своими пререканиями она не стала. — Надеюсь, я удовлетворил Ваше любопытство, мисс Грейнджер? — Более чем. — Что ж, тогда оставшееся до рассвета время я хотел бы посвятить сну, если Вы не возражаете, — саркастично ответил он, повернувшись к ней спиной. — Спокойной Вам ночи и… спасибо, — промурлыкала Гермиона, но ответа так и не получила. Свернувшись клубочком на небольшой софе, она спрятала нос в пушистом одеяле, и уже через несколько минут глаза ее сами собой закрылись, дыхание стало глубже, и она погрузилась в спокойный сон.       А вот Малфою покой мог только сниться. Несмотря на жуткую усталость, он никак не мог уснуть, ворочаясь на кровати с боку на бок, от злости сминая одеяло. Да, он был чудовищно зол, причем сам не понимал, что его раздражало сильнее: то, что он решил закрыть глаза на оскорбление грязнокровки, а точнее, схоронить свою месть для более подходящего случая; то, что он решился на разговор с ней, хотя после случившегося она была не достойна даже его взгляда; или то, что она могла так мирно спать, в то время как он сгорал от желаний плоти.       Было невыносимо лежать в паре метров от нее, слышать ее мерное дыхание, почти физически ощущать тепло, корчась в одиночестве на холодных простынях, и не иметь возможности прикоснуться. А она, эта грязнокровая девчонка, словно специально дразнила его, во сне приспуская покрывало, обнажавшее то стройные ноги, то округлые бедра, обтянутые тонкой тканью платья, то плечи. Вот она вся, как на ладони: подходи и бери. Со своей неисправной палочкой она уж точно ему ничего не сможет противопоставить. И, главное, никаких угрызений совести: ведь Гермиона сама ворвалась посреди ночи в спальню взрослого мужчины, сама призналась, что в одиночестве не могла уснуть, так что, и виновата во всех последствиях она будет сама. И все-таки он не мог подойти и взять ее, с ужасом признаваясь себе, что причиной тому была не ее поганая кровь, а страх оказаться отвернутым грязнокровкой. Большего унижения для чистокровного мага, по его мнению, и быть не могло.       Конечно, отвергнуть Грейнджер его бы не посмела, а если и посмела, он бы все равно взял желаемое, но тогда в глубине души поселилась бы треклятая уверенность в том, что она его не хотела. Проклятая грязнокровка не захотела ЕГО — Люциуса Малфоя, снизошедшего до того, чтобы подарить ей одну ночь. Черт, да уязвленная гордыня его бы тогда со свету сжила.       С этими мучительными мыслями и противоречивыми чувствами, которые сплелись в единый эмоциональный поток необъяснимого притяжения и одновременно отторжения, он провел остаток ночи. Проворочался до самого рассвета, даже окно с помощью магии распахнул, потому что ему было жарко и душно, но ничего не помогло. Успокоить разум и плоть он так и не сумел, поэтому, когда первые солнечные лучи просочились сквозь шторы, Люциус поднялся, наскоро оделся и вышел из комнаты.

***

      Проснулась Гермиона от яркого солнечного света, ласкавшего ее лицо через открытое окно. Она приоткрыла глаза и некоторое время разглядывала голубое полотно небес. Да уж, это не туманная Англия с ее свинцовыми тучами и серым депрессивным небом. Тут ни единого облачка, а солнце такое яркое, что даже глядеть больно. Странно, а ведь когда она засыпала, шторы были плотно закрыты. Должно быть их раскрыл Люциус. Люциус! Память о ночном приключении в одночасье ворвалась в ее сознание, и девушка в ужасе подскочила с софы, разглядывая комнату. Это был не сон. Она действительно осталась в этом проклятом доме и провела ночь в спальне Люциуса Малфоя, но где же он сам? — Люциус, — тихо позвала она. Никакого ответа. — Люциус, Вы здесь? — она поднялась со своего ложа и зашла за ширму, позади которой находилась ванная комната. Пусто. — Пикси его задери, не мог же он оставить меня в этом доме и уйти, — буркнула она себе под нос. — Даже для него это низко и подло. — Гермиона посмотрела на часы. Два часа дня. Видимо Люциус не желал ее будить и спустился к обеду без нее, впрочем, скорее всего он был просто по горло сыт ее обществом. «Интересно, а здесь вообще принято кормить гостей или только ими питаться?» — подумала Гермиона, осматривая комнату.       В вечернем сумраке эта опочивальня ничем не отличалась от той, что выделили для нее. Разве что размером была больше и гораздо светлее, но вот при свете дня в глаза бросалась поразительная простота и строгость убранства. Не было здесь изысканных старых панелей, пушистых ковров, шелковых драпировок, волшебных зеркал и прочих вещиц, превращающих комнату в настоящее произведение искусства. Не было ни витиеватой лепнины в стиле позднего барокко, ни зачарованных потолков, с которых сыпались звезды, ни живых мозаик, поражающих виртуозностью исполнения. Пожалуй, комната больше походила на аскетичную обитель мелкого феодала раннего средневековья, чем на пристанище высокородного чистокровного мага, что никак не вязалось с образом Люциуса Малфоя. «Он мог взять любую комнату, почему же выбрал именно эту?» — мысленно удивилась Гермиона, продолжая свой осмотр.       Стены и потолок были выложены простым коричневым деревом. В самом центре комнаты стояла простая дубовая кровать, укрытая парой шкур. В углу рядом с ее софой находился высокий камин, над которым висел зачарованный портрет Анны Болейн в ее знаменитом зеленом платье, составлявший, пожалуй, самую роскошную часть убранства, а рядом расположился обычный письменный стол, на темной столешнице которого белел скрепленный гербовой печатью конверт, а подле него стояла небольшая коробка, завернутая в пергамент. Подскочив к столу с такой прытью, которой Гермиона сама от себя не ожидала, она сорвала печать и пробежала взглядом по посланию: «До встречи на маскараде. В главном зале в пять. Л.М.» — Замечательно, — прошипела она. — Он что, всерьез считает, что после вчерашнего я продолжу играть в эти игры! Маскарад! Ага… разбежался. Думает, что я буду улыбаться этому Агилару после того, как чуть меня не убил?! Нет уж. «Вообще-то вчера Вы именно об этом и условились. Прекрати паниковать, при свете дня тебе стоит бояться людей, а не монстров», — тут же возразил внутренний голос. «Ты же хочешь отыскать библиотеку Мерлина?» — последний довод оказался весьма убедительным. Отложив в сторону письмо, она притянула коробку и аккуратно вскрыла пергамент, с восхищением глядя на легкое облако тюлевого платья на нежно-розовой основе из атласа. Рядом с ним в груде кружева и рюшек лежали аккуратные шелковые туфельки на высоком каблуке и богато украшенная камнями карнавальная маска. Удивительная красота, даже сама королева не отказалась бы от такого наряда.       Вынув подарок из коробки, Гермиона прижала его к груди, глядя на собственное отражение в зеркале. Цвет ей поразительно подходил, подчеркивал ее свежесть и цветущую молодость; крой был невероятно прост, но элегантен; лиф, украшенный шелковой вышивкой, в меру открывал грудь, оставляя простор для фантазии — все было просто идеально. Оставалось только сделать прическу, и хоть сейчас на бал. Гермиона мечтательно прикрыла глаза, представляя себя в образе феи. «Ты больше похожа на куколку, которую он наряжает по собственному усмотрению», — подметил внутренний голос, и в тот же миг мечта рассыпалась прахом, а на теле выступили тысячи мурашек, словно кто-то только что вылил на нее ведро ледяной воды. «Он же просто играет с тобой, а ты, дура, позволяешь ему. Сначала он начал диктовать тебе правила игры, а теперь вздумал одевать, как безвольную куклу, а ты разомлела. Неужели собираешься продать свои принципы за красивое тряпье и место в его кровати? Об этом же он ночью говорил. Не веди себя как глупая кокетка. Помнишь, что говорил папа: «Бриллиант будет сверкать и в простой оправе», иди в своем бежевом платье, в конце концов, ты сюда не развлекаться явилась».       Раздраженно отбросив роскошный подарок на кровать, Гермиона уставилась в зеркало. После ночной вылазки в коридор, едва ли ее облик можно было сравнивать с бриллиантом, сейчас она больше походила на дешевую стекляшку. Волосы взлохмачены, колготки порваны, на лице застыли разводы от слез, бежевое платье выпачкано в какой-то грязи — скорбный вид. «Ну что ж, Гермиона, поздравляю, увидев тебя с утра, Малфой не нашел ничего лучше, кроме как сбежать. Выглядишь как замарашка. Ну, а что… костюм у тебя уже есть, можешь идти в таком виде на свой бал. Будешь Золушкой, только без красивого платья, без хрустальных туфелек, без прекрасного принца, но зато с достоинством и самоуважением», — устало выдохнув, девушка поплелась в уборную, наполнила ванну и уже собралась погрузиться в ароматную воду, когда в дверь постучали. — Кто там? — прокричала она, в мгновение ока выхватив волшебную палочку. Тишина. — Кто там? — еще раз проговорила Гермиона, прижимая ухо к двери, но кроме какой-то непонятной возни не смогла разобрать ни звука. Несколько секунд девушка стояла в нерешительности, борясь с собственными страхами, а потом резко распахнула дверь, нацелив палочку в лицо нежданному гостю. — Нет! — закричала домовуха, в ужасе выронив из рук поднос с едой и падая на колени перед Гермионой. Чашки, кофейник и тарелки посыпались с грохотом на пол, разбиваясь в мелкое крошево, горячие брызги от пролитого супа шрапнелью ударили по ногам, а пышущие жаром булочки разлетелись кругом. — Дейзи виновата. Дейзи сейчас все уберет. Дейзи по приказу хозяина пришла позаботиться о молодой мисс. Не наказывать, не наказывать Дейзи, — как резанная кричала она, ударяясь головой о паркет. — Дейзи все исправит и умоляет не говорить хозяину, иначе он прикажет Дейзи жестоко наказать себя. — Нет-нет, поднимись, я никому ничего не скажу, — проговорила Гермиона, подавая домовухе руку, но та отшатнулась от нее, как от прокаженной. — Я не причиню тебе вреда. Не бойся. — Волшебница не должна так говорить с Дейзи, — подбирая черепки, залепетала эльфийка, — Дейзи не достойна такого отношения. Дейзи неуклюжая, она испортила обед для молодой мисс, но она исправится. Она приготовит еще, — она щелкнула пальцами, и разбитая посуда мигом исчезла, как и пятно от разлитого кофе на ковре. — Ничего страшного, я не голодна, — соврала Гермиона, невольно оглядывая коридор. Прогнившие половицы, кружево паутины, мерзкая слизь, источаемая стенами, шорохи и душераздирающее шипение картин — все исчезло. Сейчас холл вновь блистал роскошной золоченой лепниной, величественными портретами, натертым до блеска полом и изящными скульптурами, от одного взгляда на которые по спине у гриффиндорки побежали мурашки. Ужасающе, оказывается, не только люди, но и их дома могли быть коварными и двуличными, вызывающими глубокое отвращение, как снаружи, так и внутри. — Я никому не скажу о случившемся, — не отрывая взгляда от резной рамы портрета у лестницы, добавила она. — О, молодая мисс очень добра. Дейзи не забудет, — залепетала домовуха. — Дейзи может чем-то помочь молодой мисс перед торжеством? Хозяин сказал, чтобы Дейзи позаботилась о гостях. — Я думаю, это излишне. Я вполне могу справиться сама. — Но тогда хозяин накажет Дейзи, — с мольбой в глазах домовуха вцепилась в запачканную юбку Гермионы. «А идея неплохая. Сама ты уж точно не справишься. До треклятого маскарада осталось два часа, а надеяться на помощь магии не приходится. С такой волшебной палочкой ты не только не сможешь трансфигурировать себе платье, но еще рискуешь и без рук остаться». — Хорошо, — кивнула девушка, скептически осмотрев свое испорченное платье. — Мне понадобится помощь с транфигурацией маскарадного наряда. Ты сможешь мне помочь? А то моя волшебная палочка отвечает катастрофой на простейшие заклинания. — Конечно, молодая мисс может полностью довериться Дейзи, — радостно тряхнув ушами, ответила домовуха. — Какой наряд Дейзи должна сделать?       А вот этот вопрос поверг Гермиону в смятение, потому что она не представляла, в каком костюме хотела явиться на маскарадный бал. Разум начал лихорадочно соображать: перед глазами замелькали образы с хэллоуинской вечеринки в Хогвартсе, потом величественный и строгий лик королевы Титании и необычный наряд озерной владычицы из рыбацких сетей, но все они казались какими-то далекими и чужими. А изысканное нежное платье, подаренное Малфоем, теперь и вовсе вызывало отвращение. И тут ее взгляд остановился на настенном портрете: струящемся изумрудном шелке и знаменитом жемчужном ожерелье рода Болейн. И вмиг яркий образ предстал пред ней. — Какой наряд Дейзи должна сделать? — осмелилась переспросить домовуха. — Этот, — Гермиона указала пальцем на портрет королевы Анны. — Только давай немного осовременим этот образ, — быстро описав своей «помощнице» все нововведения, девушка бросила взгляд на часы — осталось чуть больше часа — и направилась в ванную.       Горячая вода, душистое мыло и мочалка сделали жизнь неописуемо прекрасной, уже практически не хотелось повеситься или пытать Малфоя до потери пульса. Мышцы приятно расслабились, и девушка разомлела, вдыхая чарующий аромат пены. Вода словно смыла с нее не только грязь, но и воспоминания, подарив краткое забвение. Слишком краткое, ибо треклятые часы настойчиво загудели спустя несколько минут, возвестив о том, что до маскарада остался всего лишь час. Завернувшись в полотенце, Гермиона просушила волосы и вышла из ванной. — Почти готово, — тут же пискнула домовуха, ткнув костлявым пальчиком в разложенный на кровати наряд, от которого у девушки буквально захватило дух. — Оно прекрасно. Ты, как добрая фея, свершившая невозможное, — коснувшись струящейся изумрудной ткани, проговорила Гермиона. — Дейзи — не фея, Дейзи — домовой эльф, — явно не поняв слов девушки, пролепетала домовуха, помогая своей подопечной облачиться в платье, и тут же начала колдовать над ее волосами, уложив непослушные каштановые пряди в весьма эффектную прическу, оставив лишь несколько свободных локонов обрамлять лицо.       Когда Дейзи закончила этот ритуал красоты, Гермиона едва смогла узнать себя в зеркале. Более изысканного образа и придумать невозможно, будто это и не она вовсе, а другая Гермиона, явившаяся из Зазеркалья. Чудо! Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности.       Платье не теснило нигде; тугой, лишенный вышивки и кружев лиф, облегал фигуру, как вторая кожа, приподнимая грудь; юбка, обтягивающая бедра, расширялась книзу, и девушка мысленно поблагодарила домовуху за то, что та не стала придавать ей пышности с помощью кринолинов и панье; длинные рукава сидели как влитые, стягивая запястье, а туфли из зеленой парчи на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку. В таких можно хоть всю ночь танцевать. А какой на них был дивный узор: мыс украшал узкий бантик и стилизованный цветочно-растительный узор, шитый золотой канителью и мелким искусственным жемчугом, а по краю тянулась узкая тесьма. Жемчужная нитка колье окружила шею, только золотую букву «В» в неровном свете свечей заменила буква «G», к которой прикреплялось несколько жемчужных капелек. Волосы вместо арселе украшал тканевый ободок в цвет, расшитый бисером.       Что ж, хоть образ и был лишен исторической достоверности, но спорить с тем, что выглядел наряд эффектно, было глупо. Даже сама королева Анна его одобрила, проводив девушку легкой улыбкой. — Спасибо, — склонившись к Дейзи, проговорила Гермиона, пожав ее тоненькую лапку. От такой неслыханной доброты у домовухи даже слезы навернулись на глазах. — Дейзи никогда никто не благодарил. Дейзи навсегда запомнит волшебницу, которая отнеслась к ней по-доброму, — подавая Гермионе расшитую камнями маску, ту самую, что подарил Малфой, лишь перекрашенную в зеленый цвет, пискнула домовуха. — Ты не проводишь меня до лестницы? — все еще страшась проклятого коридора, почти шепотом проговорила девушка. — Да. Дейзи все сделает.       Практически бегом пролетев по дорожке, Гермиона лишь на миг остановилась у портрета пухлой дамы, разглядывая приятные черты ее лица. Даже сложно представить, что каких-то десять часов назад эта самая аристократка шипела на нее, как восставшая из могилы гарпия, даже с того света желающая высосать из нее всю магию. — Приятного вечера, — проговорила дама, подарив своей гостье самую обворожительную улыбку. — Надеюсь, Вы погостите у нас еще несколько дней. — Жирная лицемерка, — вспыхнув от злости, практически прокричала Гермиона, только что в лицо ей не плюнула. Сдержалась. — Бесстыдница! Поганая грязнокровка! Мерзавка, — тут же начала возмущаться она. И возмущение это в мгновение ока передалось другим портретам, бросавшим Гермионе в след своё презрительное: «Грязнокровка».       Маскарадный бал только начался, как раз когда Гермиона взошла на большую, уставленную цветами и заколдованными статуями, залитую светом лестницу. Еще с минуту она стояла на своем месте, собираясь с духом. Выросшая в окружении того тепла и внимания, которое ей оказывали простодушные, далекие от аристократических замашек Уизли, она боялась выходить в чуждый ей светский мир, ибо прекрасно осознавала свою незащищенность перед ним.       Молча Гермиона смотрела, как мимо нее проходили костюмированные маги и ведьмы — чистокровные, богатые, лощёные, смеявшиеся нарочито громко и интригующе. Отовсюду доносился равномерный, как в улье, шорох движения, шелест дамских подолов и взрывы фейерверков прямо под высокими сводами особняка. То тут, то там проносились стаи амуров, разносивших напитки прибывшим гостям. Кто-то останавливался перед зачарованными зеркалами, поправляя прически и макияж, кто-то мило беседовал, расположившись на специальных скамеечках, установленных вдоль стен. Маски толпами стекались из коридоров, выскакивали из дверей, вылезали из окон. И что это были за маски: дорогие, расшитые каменьями и вышивкой; а костюмы и вовсе напоминали произведения искусства. Вот он, блеск высшего общества: все они, проходя мимо, кричали, махали руками, бросали вокруг зачарованные конфетти в виде сердечек, небольшие букетики цветов, осыпали друг друга шутками, и никто не имел права обижаться, на все отвечали смехом — таков был главный закон маскарада. — Пунш, мисс? — во всей этой праздной суете Гермиона и не заметила, как очередной пухлощёкий крылатый ангелок подлетел к ней с подносом, на котором сверкало с десяток бокалов, наполненных розоватой жидкостью. — Да, благодарю, — машинально ответила она, взяв стакан, и тут же сделала глоток. «Крепкий», — пронеслось у нее в голове, но мысль эта тут же улетучилась, уступив место приятному теплу, разливающемуся в груди. Правда, желудок не разделил восторгов желающего опьянеть разума, о чем тут же возвестил булькающим урчанием, но Гермиона спешно сделала еще несколько глотков, насильно заткнув «бунтовщика».       Пожалуй, сейчас она больше походила на человека, которого притащили в кабак, чтобы рассеять тоску, и который, по мере того, как пьянел, начинал чувствовать, как прошлое постепенно скрывается в туманной пелене. Еще несколько минут назад она была во власти ночного ужаса, но алкоголь делал свое дело, и мало-помалу она начинала заражаться общим весельем, ощущая непреодолимое желание с головой окунуться в этот шум, в эту сутолоку, в этот неистовый вихрь маскарада. И она решилась, подобрала подол платья и сделала шаг вперед. Такой трудный и легкий одновременно. «Этими маленькими шажками ты ступаешь в преисподнюю. Очнись! Беги! Не дай ему играть с тобой», — давал последние наставления разум, но ноги словно не слушались. Вместо того, чтобы бежать из этого проклятого дома, она, как мотылек, летела на пламя: туда, где вместо свечей под сводами пылало самое настоящее солнце; туда, где слышались звуки оркестра, начавшего первый вальс; туда, где маленькие леприконы показывали фокусы ликующим гостям; туда, где ее ждала встреча, одна мысль о которой заставляла сердце биться чаще.       Наконец, войдя в главный зал, Гермиона осмотрелась. В противоположном от входа углу расположился оркестр, точнее, множество заколдованных музыкальных инструментов, слаженно играющих ритмичные напевы. В центре стоял огромный фонтан, из которого вместо воды лилась целая река шампанского и вина, а рядом с ним толпилась кучка изрядно опьяневших гуляк. Но все остальное пространство заняли танцующие. Они проносились мимо, словно закружившиеся в вихре осенние листья, оставляя после себя чарующий шлейф пленительных ароматов. — Позвольте Вас пригласить? — проговорил какой-то незнакомец, облаченный в длинный от шеи до пят черный плащ и широкополую шляпу. Лицо его скрывала белая крючконосая маска, напоминавшая клюв хищной птицы — чумной доктор, ни дать ни взять. Костюм отменный. — Простите, но я не могу, — проговорила Гермиона, вежливо улыбнувшись. — Бал только начался, и я хотела бы поприветствовать хозяина дома, как того требуют правила приличий. — Тем более Вы не можете отказаться от танца, — явно оживившись, проговорил мужчина, снимая маску, и Гермиона ощутила, как холодок пробежался по ее спине. — Мсье Агилар, рада Вас видеть в добром здравии, признаюсь, ночью Вы всерьез заставили меня побеспокоиться, — с долей иронии сказала Гермиона, подавая ему руку, на которой он запечатлел легкий поцелуй. — Да, Люциус рассказал мне об этом недоразумении. Полагаю, я должен извиниться перед Вами. — Полагаю, — кивнула она, не сводя с него глаз. — Я сожалею о случившемся. Надеюсь на Ваше понимание и на сохранность этой тайны, — предостерегающе скривив губы, в точности, как делал Люциус, озвучивая какую-нибудь угрозу, произнес мужчина. — Люциус заверил меня, что Вы способны хранить секреты. — Будьте спокойны на этот счет. — Рад, что мы поняли друг друга. — Мужчина потянулся к ее руке, желая закружить в танце, но на плечо ему легла тяжелая рука. — Базиль, друг мой, — нарушив их уединение, проговорил какой-то опьяневший мужчина, обряженный в костюм средневекового паяца, — рад тебя видеть после стольких лет. — Кивнув в знак приветствия гриффиндорке, незнакомец перешел на испанский, тараторя с такой скоростью, что сам Базиль не успевал за ходом его мысли. Облегченно вздохнув, Гермиона поспешила раскланяться и скрыться в толпе, от греха подальше перейдя на другую сторону зала. Меньше всего ей сейчас хотелось проводить время в компании мужчины, который едва ее не покалечил, пусть и не отдавая себе в этом отчета. «Все же, как во время подоспел этот незнакомец».       Остановившись у фонтана, она наполнила бокал вином и присела на скамеечке у стены, искоса наблюдая за танцующими. Вальс сменился кадрилью, а потом начался гавот. И все три раза Гермиона придумывала причины, чтобы отвадить от себя назойливых кавалеров, стремившихся вовлечь ее в этот пляшущий круговорот. Не то чтобы она не хотела танцевать. Конечно, хотела. Но не здесь. И не с ними. К тому же, танцовщица из нее была посредственная. За исключением Святочного бала, где большая часть учеников вальсировала так, словно обе ноги у них левые, она подобные вальсы нигде не танцевала, да и не могла она думать о танцах, когда в голове у нее сейчас блуждали мысли иного толка. «Жуть, как скучно. Словно в прошлом веке очутилась. И как только этим юнцам удается скрывать уныние», — подумала Гермиона, глядя на отпрысков древних фамилий, столпившихся у фонтана. «Хотя, пунш неплох, а шампанское — еще лучше», — на миг и ее посетило жгучее желание утопить в вине свою скуку, но это желание напрочь отбило ощущение того, что за ней кто-то следит. Обведя взглядом зал, она заметила одинокую и до боли знакомую фигуру, стоящую поодаль от остальных гостей и разглядывающую ее так беззастенчиво, что это невольно заставляло насторожиться. — Люциус, — одними губами проговорила она и, приподняв подол, направилась к нему. Благо, идти было достаточно долго, поэтому она успела во всех деталях рассмотреть его костюм: изящный серый сюртук, расшитый черной нитью и идеально оттенявший глаза; брюки в тон с выглаженными стрелками; шелковый шейный платок нежно-розового оттенка, сколотый алмазной булавкой; элегантная мантия до пят с прорезями вместо рукавов; трость с серебряной головой змеи — его извечная спутница. Лицо Малфоя скрывала черная маска без изысков, но вот скрыть знаменитые платиновые локоны не могло ничто. Даже стянутые шелковой лентой они словно светились изнутри. Захочешь проглядеть — не сумеешь. — Мисс Грейнджер, вижу, Вы пользуетесь успехом на этом торжестве. — Малфой слегка кивнул, оглядев ее с ног до головы, Гермиона уже мысленно приготовилась услышать отповедь, касательно того, что она посмела отказаться от его подачки, но Люциус и вида не подал, что его это сколько-нибудь волнует, лишь уголки его губ слегка дернулись, когда взгляд остановился на жемчужном колье с золоченой буквой «G».       А с другой стороны, что он мог ей сказать, когда и оскорбления, и комплименты, готовые сорваться с губ, комом вставали в горле, а в душе возникало непреодолимое желание запить эти слова крепким виски, затолкать их поглубже в глотку, да еще и глаза закрыть, чтобы не смотреть и не фантазировать.       Узнав о грядущем маскараде и ответив согласием на приглашение хозяина, Люциус решил для себя, что хочет увидеть Гермиону непременно в нежно-розовом платье. Во-первых, оно прекрасно подходило к его шейному платку, косвенным образом намекая на их грядущую близость; а во-вторых, этот цвет прекрасно подчеркивал молодость и невинность его спутницы. А разве может что-то украсить мужчину средних лет лучше, чем молодая любовница? Но теперь, увидев ее в изумрудно-зеленом, он почувствовал всю глубину собственной неправоты, ибо Гермиона открылась для него с новой, совершенно неожиданной стороны. Тут-то Люциус и осознал, что она просто не могла быть в нежно-розовом потому, что нежно-розовый, пусть и подчеркнув ее свежесть и красоту, начисто убил бы в ней не только индивидуальность, но и дух свободы и бунтарства — тот особый шарм, который неизменно заставлял его жаждать ее общества. И это лишенное вычурной роскоши зеленое платье, каждой складкой отражавшее саму ее суть, наглядно демонстрировало это. Оно являлось красивой рамой, а внутри была видна только она: простая, естественная, изящная и вместе с тем веселая и оживленная. — А я думала, что это маскарадный бал, — желая как-то заполнить неловкую паузу, проговорила Гермиона, глядя на него. — И где же Ваш костюм? — А чем Вас не устраивает этот? — И какую роль Вы играете на этот раз? — А разве непонятно? — его губы растянулись в ехидной ухмылке. — Высокомерного богатого сердцееда, аристократа до мозга костей, надменного лицемера и темного колдуна... — В общем, себя. — Да, — сама не понимая почему, но этот ответ рассмешил ее, и по залу разнесся переливистый девичий смех. Малфой в ответ тоже не смог сдержать улыбки, хотя она и получилась натянутой. — Итак, — протянула она, заговорчески понизив голос, — что мы будем делать? Мы сюда не развлекаться пришли, если мне не изменяет память. — Одно другому не мешает, мисс Грейнджер, — делая глоток огневиски, ответил он. — Честно говоря, мешает. У меня нет ни малейшего желания задерживаться в этом доме. К тому же, в моей душе теплилась хрупкая надежда на то, что я успею вернуться в Хогвартс до того, как там закончится вечеринка. Она, по крайней мере, должна быть веселой, без этого показного чванства и манерности. — Полно, Гермиона, мы оба знаем, что Вы не променяли бы это место ни на какое другое. Так что, не пытайтесь ввести меня в заблуждение. — Вы серьезно ошибаетесь на мой счет, если полагаете, что это скучное сборище надушенных и напомаженных чистокровных снобов пробуждает во мне желание остаться. — О, я знаю, что пробуждает в Вас истинное желание, — встретив вопросительный взгляд карих глаз, он склонился к ее уху, коснувшись губами непослушного локона, и прошептал, — опасность. А Хогвартс больше не может Вам этого предложить. — Смею заметить, что и Вы пока не сделали мне предложения, от которого я бы не смогла отказаться, — саркастично подметила она, отходя на несколько шагов, чтобы унять нервную дрожь, возникающую от его близости. — Что же, позвольте исправить это досадное упущение. Тур вальса, — он протянул ей руку, поставив стакан в нишу внутри стены. — Я не танцую, если есть возможность этого не делать. — Сегодня этой возможности я Вам не дам. — И все же я откажусь. — Впервые вижу, чтобы главная зубрила Хогвартса не стремилась показать своего мастерства, — с вызовом, сверкнувшим в глазах, проговорил Люциус. — Неужели дело в том, что она не умеет танцевать? — Я не… ну… не умею танцевать так, как танцуют здесь, – заливаясь смущенным румянцем, уточнила гриффиндорка. — В моей семье таким вещам не придавали особого значения.       Гермиона слегка втянула голову, ожидая услышать издевательскую реплику о ее плебейском воспитании, о недостойном происхождении и полном отсутствии талантов, но вместо этого на лице Малфоя засияла улыбка, не такая игривая, как прежде, но соблазнительные ямочки на щеках все же обозначились. — В таком случае, у Вас есть прекрасная возможность научиться, — он говорил, привычно растягивая слова, и голос его завораживал так, словно змий-искуситель нашептывал ей нечто греховное, пытаясь заполучить ее душу. – Идемте, — Малфой метнул взгляд на группу мужчин, в которой находился Базиль, и вновь обратил все свое внимание на Гермиону.       Некоторое время девушка колебалась, недоверчиво глядя на него. Тело Люциуса казалось таким большим, теплым, уютным, он открывал ей свои объятия, он приглашал ее, ждал. Ощущая где-то в глубине души неуверенность и даже страх, она улыбнулась и, наконец, решилась - положила руку на крепкое плечо мужчины, позволив ему прижать ее к себе. Чуть сильнее, чем следовало. И они начали танцевать.       Их пальцы переплелись, его ладонь плотно прижалась к ее ладони. И Люциус поймал себя на мысли, что ему нравилось именно так держать ее руку, в этот момент ему начинало казаться, что он, как никогда, близок к своей цели, что теперь Гермиона принадлежит ему, и каждое ее движение, каждый вздох зависит лишь от его воли. И единственное, что омрачало это ощущение — поразительная неуклюжесть его партнерши. Порой она сбивалась с ритма, спотыкалась, грозя отдавить ему все ноги, а порой и вовсе пыталась тянуть его в другую сторону, опасаясь столкновения с другими парами. Сделав один тренировочный круг, Люциус склонился к ее уху и, коснувшись губами раковинки, произнес. — Вы были правы, мисс Грейнджер, танцевать с Вами — все равно что двигать по паркету диван без помощи магии. — Да как Вы смеете теперь меня упрекать, — вспыхнула она, вперив в него полный ярости взгляд. — Я Вас предупреждала! Или Вы специально хотели выставить меня дурой перед всеми этими людьми? Так знайте же, Вы, танцуя со мной в паре, выглядите ничуть не лучше, — она попыталась отстраниться и уйти, но Люциус притянул ее к себе еще ближе. Так, что ее тяжело вздымающаяся грудь, каждый раз поднимаясь при вздохе, скользила по жемчужным пуговицам на его сюртуке. — Успокойтесь, наконец, перестаньте суетиться и позвольте мне вести. Поверьте, если Вы будете тянуть меня в разные стороны каждый раз, когда к нам приблизится другая пара, ничего толкового из этого не выйдет. Сделайте себе одолжение, доверьтесь мне хотя бы раз. Обещаю, ничего плохого с Вами не случится, — она согласно кивнула, и Малфой несколько ослабил хватку, отпуская ее от себя подальше.       Они сделали еще несколько кругов, притираясь друг к другу, и Люциус с удовлетворением заметил, что девчонка начала безоговорочно подчиняться ему. Конечно, движения ее были порой спонтанны и не уверенны, и не было в ней ни заученной грации Нарциссы, ни естественной легкости Каталеи, но та страсть, с которой она отдавалась каждому начинанию, тот шарм, который окружал ее незримым ореолом, и просто колоссальное стремление научиться с лихвой компенсировали эти недостатки. А остальное — дело практики.       Чарующая мелодия разносилась по залу, напоминая горную реку. Она то становилась громче и обрушивалась на танцующих водопадом звуков, то делалась тише и журчала, будто маленький родничок. И вскоре их тела, послушные этому потоку, достигли такого взаимопонимания, словно были рождены для этого, словно они срослись и превратились в одно живое существо. Они удивительно подходили друг другу. Люциус вел ее, а она впервые в жизни подчинялась ему, и это подчинение оказалось таким приятным, что Гермиона едва могла удержать восторг.       В какое-то мгновение Малфой закружил ее настолько сильно, что у нее перехватило дыхание, а перед глазами замелькал головокружительный калейдоскоп. Но одновременно с этим в душе у Гермионы что-то приподнялось, что-то развернулось. И это что-то было очень похоже на счастье, эйфорию, упоение — те чувства, которые ей не так часто случалось испытывать, те чувства, которыми она всегда дорожила.       К собственному удивлению в руках Люциуса она чувствовала себя спокойно. Он был сильным и уверенным в себе партнером, и эта уверенность словно перетекала в нее с каждым движением. Рядом с ним она перестала страшиться ошибок, ибо знала наверняка — чутье Малфоя предупредит любую ее неловкость. Его тело, удивительно изящное и подвижное, легко скользило по паркету, являясь для нее несокрушимой опорой. И вскоре Гермиона совсем перестала замечать другие пары, поглощенные музыкой и захваченные собственными ощущениями. Казалось, что в этом мире, убогом и несовершенном, но принадлежащем только им, они остались вдвоем. Такие различные меж собой, но в то же время дополняющие друг друга своими характерами, взглядами на жизнь, противоречиями. И от этого осознания внутри нее продолжало разрастаться радостное чувство, оно захватывало все девичье существо и заставляло кровь быстрее бежать по венам. Оно было чем-то совершенно новым, незнакомым, чем-то, чего раньше она никогда не испытывала. А испытав, не желала отпускать. — Вы действительно отлично танцуете, мистер Малфой, — проговорила она, подняв на него карие, коньячного оттенка, глаза. — Неужели это комплимент в мой адрес, — ехидно скривился он. — Не думал, что услышу из Ваших уст нечто подобное. Впрочем, Вы правы, мы сюда не развлекаться пришли, — Люциус потянул Гермиону на себя и, умеряя шаг, завальсировал к группе людей в правом углу зала, аккуратно лавируя между морем кружев, шелка, атласа и лент. И, что самое удивительное, не зацепив ни единой души, круто повернул свою партнершу, так, что открылись ее стройные ножки в ажурных чулках, а изумрудный шлейф разнесло по полу, и он потянулся за ней, словно павлиний хвост. Остановившись у камина, Малфой поклонился, расправил плечи и подал девушке руку, выводя в прилегающий к залу коридор. — Куда мы идем? — спросила Гермиона, когда шум торжества за спиной немного утих. — Вы же хотели увидеть венец Гвиневры. — Откуда Вы знаете, что он именно там? — Сегодня утром Базиль показал мне его вместе с другими вещицами из его коллекции. — И Вам удалось его выкупить? — Мы совершили несколько сделок для отвода глаз, но главный приз по-прежнему не разыгран. — И что Вы намерены делать сейчас? — А Вы как думаете? — саркастично спросил он. — Конечно, украсть его. Для чего, по-вашему, мы приняли участие в этом балагане? В доме толпа посторонних, хозяин занимается своими гостями и пытается преумножить свое состояние. Кругом царит хаос и праздное веселье. Как по мне, это прекрасный повод, чтобы наведаться в его сокровищницу. — Украсть?! — от удивления вскрикнула Гермиона, но тут же поняла свою оплошность и, понизив голос, повторила, - украсть? — Не понимаю, что Вас так удивляет. С Вашим богатым криминальным прошлым взлом с проникновением в чужие дома должен уже стать нормой жизни, — гриффиндорка нервно усмехнулась. — Что? — Малфой стрельнул глазами в ее сторону. — Нет, ничего. Просто вспомнила слова, которые Вы сказали после того, как мы вломились в Вашу комнату. Тогда Вы уверяли, что никогда бы не опустились до ограбления, потому что можете себе позволить купить всё и вся. — У всех правил есть исключения. Я не всесилен, а Базиль упрям, как осел. Он скорее выбросит венец, чем продаст мне, даже если я предложу ему полцарства в придачу. — Да, — как-то грустно протянула Гермиона, — у всех правил есть исключения, — а потом, промолчав несколько мгновений, собралась с силами и выпалила, — а я… я для Вас тоже исключение? — Не понимаю, о чем Вы, — остановившись на перекрестке двух коридоров, произнес он, заглядывая за угол. Никого. — А я думаю, что прекрасно понимаете. Всю свою жизнь Вы презирали маглорожденных волшебников, считали их недостойными изучать магию. Столько лет мы воевали по разные стороны баррикад, сколько крови пролили ради своих идеалов, сколько оскорблений бросили в лицо друг другу, но в то же время, сейчас не Ваши чистокровные дружки грабят с Вами дом другого чистокровного волшебника. Выходит, я исключение, несмотря на то, что Вы ненавидите меня, — Люциус покосился на нее через плечо, не зная, что ответить на такой, откровенно говоря, провокационный вопрос. Понимай он чувства, которые в нем вызывала грязнокровка, все было бы намного проще, а так, даже у правды было с десяток лиц. Но которое из этих лиц милее ему? И какое можно показать Гермионе? Он тяжело выдохнул, задумчиво глядя на потолок. — Я ненавижу Вашу кровь, мисс Грейнджер. Иногда я ненавижу Ваше гриффиндорское благородство и эту гнусную привычку совать нос не в своё дело, но Вас…, — он сделал паузу, словно пробуя каждое слово на вкус, прежде чем сказать, — я не испытываю к Вам ненависти, — это был правдивый ответ. По крайней мере, сам Малфой считал его таковым. Не будь в Гермионе этого «кровного дефекта», она вполне могла бы составить прекрасную партию для любого чистокровного мага: умна, смела, красива, горда, прекрасно умеет давать отпор — не женщина, а мечта. Что уж говорить, даже сам Люциус с удовольствием добавил бы такой бриллиант в свою коллекцию, но ее треклятое происхождение делало оное совершенно невозможным. И это был настоящий ад — вести постоянный бой между чувством и долгом, между желаниями и принципами. И за то, что она обрекла его на подобную участь, он с каждым днем все сильнее ненавидел ее треклятую грязную кровь.       Не дожидаясь ее ответа, Люциус свернул в узкий коридорчик и поднялся по винтовой лестнице на два этажа выше, остановившись в нескольких метрах от еще одного прохода, из которого доносился мерный шум воды. — Что-то не так? — шепотом поинтересовалась Гермиона. — Впереди будет картинная галерея. Нас не должны заметить в этом коридоре. — Применим дезиллюминационное заклинание. — Нельзя. В конце коридора водная стена, на которую наложено заклятие «Гибель воров». Любая маскировка тут бессильна. Они нас все равно заметят. — Значит, нужно их ослепить. — Полностью с Вами согласен, — усмехнулся Люциус, доставая из кармана мантии небольшую коробочку. — Перуанский порошок мгновенной тьмы?! Вы наведались в магазин вредилок Уизли? — Позаимствовал идею у Драко. Если уж он смог провести в Хогвартс Пожирателей смерти, то и мы сможем пройти незаметно мимо сотен наблюдателей и вернуться обратно, — из другого кармана Малфой достал «Руку Славы», и сжал в кулак ладошку Гермионы. — Если верить Драко, у нас будет около минуты. — Я знаю, мистер Малфой, я там была, и мне известно о свойствах этого порошка даже больше, чем нужно. — Чуть не забыл. Темпус нексум, — он направил кончик волшебной палочки за угол. — Что это за заклинание? Никогда не слышала такого, — с интересом спросила Гермиона. — Не секрет, что люди на портретах могут перемещаться между картинами. Я связал их, чтобы они не могли покинуть полотна и предупредить хозяина о воцарившейся в коридоре тьме. — Удивительно, что я никогда о нем не слышала. — Ничего удивительного. Придумал это заклинание, когда учился на пятом курсе, чтобы отвадить отца от дурной привычки следить за мной. За несколько часов я связал заклятием все портреты в мэноре с их полотнами. Жуткий был тогда переполох, меня на неделю тогда посадили под замок, но оно того стоило. — Малфой искоса взглянул на Гермиону, сам не понимая, почему рассказал эту историю. Наверное, для того, чтобы хоть как-то отвлечь ее от тягостных дум, которые, судя по вспотевшей ладошке, все сильнее одолевали ее. «Кто бы мог подумать, такой сторонник дисциплины и безропотного послушания, как Люциус Малфой, в детстве был озорником», — мысленно усмехнулась Гермиона, представляя эту картину. — Готовы? — Да, — чуть кивнула она. Люциус распылил в воздухе порошок, и кругом воцарилась непроглядная темнота. Из коридора тут же послышалось недовольное роптание портретов.       Обогнув стоявшую у самого угла статую, Малфой повел Гермиону по коридору, выставив перед собой «Руку Славы», а в голове у него крутились слова, сказанные почти шесть лет назад в лавке «Горбин и Бэркес»: «Надеюсь, мой сын тянет на большее, чем вор или разбойник». Даже обидно как-то стало за себя. Сын использовал этот артефакт, чтобы провести сторонников на враждебную территорию и переломить ход войны в свою пользу, а вот отец опустился до бытового воровства. От этой мысли на душе стало гадко, но он тут же затолкал это ощущение в дальний уголок своего сознания и ускорил шаг.       Гермиона плелась за ним, как слепая. И если сначала она просто держалась за руку Люциуса, то несколько раз спотыкнувшись, практически повисла у него на плече, инстинктивно сокращая расстояние между ними при каждом шаге. Звук воды становился все ближе, и девушка начала мысленно готовить себя к тому, что сейчас ее обдаст струя ледяной воды. И все же оказалась к этому не готова.       Водная стена оказалась вовсе не стеной, а смертельной ловушкой, в которой жидкость подавалась под таким давлением, что невозможно было и шагу ступить, чтобы не оказаться прижатым к земле толщей воды. Когда Гермиона попыталась переступить эту преграду, на ее плечи обрушилась такая масса, что она рухнула на пол, придавленная этой тяжестью. Вода тут же залилась к ней в рот и в глаза, было нечем дышать, легкие словно пронзали сотни ледяных игл, разрывая на части. И эта палочка-предательница, как назло, вновь решила бунтовать. — Вы что, не слышали о таком заклинании, как воздушный пузырь? — раздраженно прошипел он, практически волоком оттащив ее в соседний проход до того, как рассеялся порошок, но Гермиона не могла и слова сказать в свою защиту, сплевывая воду и задыхаясь от кашля. — Анапнео. — Палочка, — отдышавшись, ответила девушка. — Она почти меня не слушается. — Люциус раздраженно закатил глаза, наложив и на себя, и на горе-ведьму высушивающие чары. — Значит, заставьте ее или купите новую. Какой толк от нашего партнёрства, если вместо помощницы я получаю обузу на шею? — Простите, — явно не раскаиваясь в содеянном, прошипела Гермиона. Малфой провел ее до конца коридора, остановившись около арочного проема, по ту сторону которого находилась настоящая сокровищница редчайших артефактов, паривших в воздухе. Были здесь и бесценные фракийские фиалы, и редчайшие книги заклинаний, и свитки, целая коллекция проклятых предметов, груда эльфийских доспехов, гоблинские драгоценности, зачарованные статуи — казалось, здесь было все. Гермиона даже рот от удивления раскрыла. — Вон он, в дальнем углу, — Люциус указал на парящий венец королевы. Ничего прекрасней Гермиона в жизни не видела. Он действительно напоминал цветочный венок, инкрустированный огромными рубинами и изумрудами — загляденье. — Что дальше? Двери нет, в чем подвох? — Так просто ее не достать. На арку наложен магический барьер. Стоит нарушить его целостность, и сработают воющие чары. — Раз Вы так спокойно об этом говорите, готова побиться об заклад, что у Вас есть план. — Есть, пройти сможет только один из нас, а второй будет хранить целостность барьера. — Я не понимаю. — Это очень старая магия. Барьер представляет собой своего рода паутину, когда что-то проходит сквозь нее — нарушается целостность незримого полотна и срабатывает защита. Именно поэтому в одиночестве я бы не справился с этой задачей. — Я поняла. Мы должны пройти этот барьер вместе, но только один из нас сможет переступить границу и забрать корону, другой же останется стоять на месте, собой заполняя прорванную магическую сеть. Если в этот момент он отступит назад, «сеть»… она как бы вновь соединится, и сработает сигнализация. — Можно сказать и так. И еще кое-что, — он достал из кармана небольшую коробочку и коснулся ее кончиком волшебной палочки, — энгоргио, — она тут же увеличилась в размере до небольшого ларца, раскрыв который Гермиона увидела точную копию венца. — Мы подменим их, чтобы Базиль не заметил пропажи. — Они идентичны. — Специфика этой реликвии такова, что к ней невозможно применить заклинание умножения. Когда Базиль в первый раз отказался продавать его, я обратился к лучшему гоблину-ювелиру в Британии, и он начал по репродукциям восстанавливать этот венец. Оставалось только сравнить подделку с оригиналом и навести лоск. Сегодня Базиль показал мне венец, я наведался к гоблинам и передал эти воспоминания, чтобы они могли закончить работу. Несколько часов, и дело в шляпе. То, что Вы видите перед собой — точная копия оригинала. — Но Агилар может заметить подмену. — А может и не заметить. Базиль ценит дорогостоящие реликвии, но разбирается в основном в темных магических артефактах, а тут нужен ювелир, причем видевший и подделку, и оригинал. Довольно болтать, иначе рискуем попасться на месте преступления.       Малфой передал коробочку с венцом Гермионе, развернул ее спиной к себе и прижал настолько крепко, что она чувствовала биение его сердца. Такое тихое и спокойное в сравнении с ее собственным, что гриффиндорке даже стало стыдно за свою трусость. — Для человека, который первый раз решил обчистить хранилище знакомых, Вы чересчур хладнокровны. — А Вы, напротив, слишком волнуетесь для человека, которому не раз приходилось ввязываться в такие авантюры и нарушать закон, — он слегка приподнял ее и остановился прямо на границе барьера. В одночасье Гермиона почувствовала, как ее тело начинают обволакивать холодные невидимые волокна, слегка поблескивающие от соприкосновения с кожей. Малфой сделал еще шажок, как бы проталкивая девушку вперед и вставая на ее место, после чего разжал руки.       Высвободившись из его стальных объятий, Гермиона оглянулась. Невидимый доселе барьер засиял сотнями серебристых нитей, которые очерчивали фигуру Люциуса, тут-то гриффиндорка окончательно поняла принцип работы этого заклинания. «Это как лазерная решетка в магловском мире. Только там, когда человек пересекает луч, лазер перестает освещать фотоэлемент, и стоит свету вновь ударить в отражатель, — срабатывает сигнализация. Здесь же магия заменила высокие технологии. Умно». — Впрочем, времени на восхищение у нее не было. Достав из ящичка копию венца, она потянулась за оригиналом. — Мисс Грейнджер, неужели на моих уроках Вы так ничему и не научились? — его губы презрительно скривились, и Гермиона с недоверием покосилась на свою палочку. Сейчас она даже не знала, что безопасней: рискнуть быть проклятой или воспользоваться палочкой, которая явно вознамерилась убить свою хозяйку. — Вингардиум Левиоса, — проговорила она, описав палочкой дугу и резко опустив вниз, но вместо того, чтобы плавно опуститься в ларец, корона слетела вниз, ударившись об пол, из-за чего комнату огласил пронзительный лязг. — Да Вы издеваетесь. — А похоже? — таким же раздраженным голосом ответила Гермиона, ухватив венец краем подола, и опустила в ящик, водрузив на место подделку. И вновь подошла к Люциусу, на этот раз прижавшись грудью к его груди. Уже не скрывая своей злости, он обнял ее так сильно, будто хотел не просто задушить, но и переломать все кости. Сделав несколько шагов назад, мужчина остановился, вновь подставив ее под серебристые лучи. — Дайте мне ларец, надо убедиться в том, что на нем не стоят следящие заклинания, — спокойно произнес он, Гермиона аккуратно выпрямила руку и протянула ему корону, но в ту же секунду отдернула ее назад. — Что не так? — Вы подставили меня, — прошипела она. — Чтобы не сработали воющие чары, один из нас должен остаться стоять здесь и дать второму возможность уйти. Для меня это был билет в один конец, не так ли? — Люциус нервно дернул губами, изучая ее разгневанное лицо так, словно пытался запечатлеть в памяти каждую черточку, каждый завиток волос, каждую точечку на радужке. И от этого взгляда она начала дергаться пуще прежнего. — Я оскорблен такими подозрениями до глубины души. Конечно, у Вас мало причин мне доверять, но согласитесь, было бы глупо оставлять Вас на месте преступления. Я не идиот. Ваши воспоминания слишком много могут рассказать Базилю о причинах этого взлома, чего я просто не могу допустить. Даже если я сотру Вам память, он все равно поймет, кто за этим стоит. Ларец, пожалуйста, — он вытянул руку, глядя прямо ей в глаза. И Гермиона, сама не зная почему, повиновалась. — Редуцио, — сундучок вновь уменьшился до размеров маленькой коробочки, которую Малфой тут же спрятал во внутреннем кармане сюртука, предварительно просканировав на предмет прочих заклинаний. — То есть Вы не собирались меня здесь бросать? — Нет, не собирался. — Тогда к чему этот спектакль? — Вся наша жизнь — это спектакль. Мне было интересно, поверите Вы или нет, — Люциус взмахнул палочкой и левитировал за спину Гермионы одну из зачарованных статуй. — Облокотитесь на нее как можно сильнее и медленно идите вперед, — девушка безоговорочно последовала совету, вжалась в мраморный монумент так, будто желала слиться с ним воедино, и двинулась вперед. — Базиль и так заподозрит Вас. Независимо от того, нашел бы он меня здесь или нет, — тихо проговорила Гермиона. — Пропажа венца сразу после вашего ухода… только дурак поверит в совпадение. — Такие балы даются не только ради развлечения, но и ради выгодных сделок. Я видел его в зале в группе таких же коллекционеров редкостей, как он сам. Так что, на семьдесят процентов он заподозрит меня, но у него останется еще тридцать процентов сомнений. К тому же, ему еще придется доказать, что мы подменили корону на подделку. — Гоблины, изготовившие копию, смогут это подтвердить. — Не думаю, — холодно ответил Малфой, — они даже не вспомнят о том, что сделали дубликат. — А как же я? — А Вы — моя соучастница, и будете молчать. Впрочем, я бы посоветовал Вам попрактиковаться в окклюменции, — Люциус набросил на статую чары невидимости, и так же растворяющие чары, которые должны были сработать по прошествии двух дней. — А это зачем? — Дополнительная мера предосторожности. Если Базиль не наведается в свою сокровищницу раньше, то через два дня статуя исчезнет без следа и сработают сигнальные чары. Таким образом мы обеспечим себе и алиби, и отвлечем внимание от короны. Пусть Базиль погоняется за невидимыми ворами, похитившими древнюю статую, — подходя к водной стене, ответил Малфой, наколдовывая своей спутнице воздушный пузырь. Преодолеть водную ловушку во второй раз оказалось намного проще. После удачной вылазки Гермиона ощущала себя так, словно за спиной выросли крылья, казалось, гора упала с плеч и море теперь по колено. Быстро миновав картинную галерею под покровом мрака и прилегавший к ней коридор, они, наконец, вышли к центральному проходу, откуда уже доносились веселые ирландские напевы. Оставалось совсем чуть-чуть и все будет кончено, они вновь окажутся среди танцующих пар и смогут незаметно скрыться, но в этот самый момент с противоположной стороны коридора раздались звуки оживленного разговора, и Гермиона с ужасом распознала знакомые интонации Базиля. — Они не должны видеть нас здесь. Это вызовет лишние подозрения, — Гермиона уже рванулась бежать, надеясь скрыться в одной из прилегающих комнат, но Люциус ухватил ее за запястье. — Что Вы делаете? Они нас увидят. — Позорное бегство через весь особняк вызовет еще больше вопросов. Или Вы собрались заколдовывать каждый портрет, который встретится на Вашем пути? — ирония просто сочилась в его шепоте, который набатом отдавался у нее в мозгу. — Но что тогда делать? Они совсем рядом! — Малфой заглянул в ее глаза и увидел плещущийся в них страх, но боялась Гермиона не Базиля, а его монстроподобную ипостась, воспоминания о которой вызывали в ней дрожь. — Играть свои роли, разумеется. — Быстро оценив ситуацию, он склонился к ее уху, обжигая дыханием, и почти глухим голосом, которого из его уст ей слышать еще не доводилось, произнес, — мы не беглецы и не воры, мисс Грейнджер, мы влюбленные, ищущие уединения в День святого Валентина, и настолько увлеченны друг другом, что не замечаем ничего вокруг. — Что? — переспросила она, пытаясь понять, правильно ли расслышала смысл этой фразы. «День святого Валентина… влюбленные… уединение», — эти прекрасные, заставляющие сердце биться чаще, слова, просто не могли быть о них, и повергли девушку в настоящее замешательство. «Что он хочет, чтобы я сейчас сделала?» — Гермиона подняла на Малфоя ничего не понимающий взгляд затравленной лани, ища в его потемневших глазах малейшую подсказку, но он, видимо, посчитал, что действия будут красноречивее слов.       В следующую секунду он склонился над ней и впился в девичьи губы властным поцелуем, тут же ощутив клубничный вкус на своих губах. Положив ладонь ей на затылок, Люциус прижал Гермиону к стене, проигнорировав ее удивленное мычание и попытку его оттолкнуть. Какое-то время девушка была напряжена, словно струна, пытаясь совладать со своими эмоциями, но когда его рука, очертив большим пальцем скулу, коснулась нежной шеи, она издала тихий стон, приоткрыв рот, и Малфой углубил поцелуй, скользнув ладонью по ее плечу. Тут-то Гермиона испытала настоящий восторг, смешанный с испугом. Причем раньше она боялась его, а теперь — себя, ибо в руках этого мужчины начинала терять контроль не только над телом, но и над разумом, полностью отдаваясь этому чувственному безумию.       Как? Как это могло быть игрой, если он целовал ее с такой жадностью, что она едва не задыхалась от наслаждения? Сейчас, как никогда, гриффиндорка чувствовала его силу, его напор, его власть, которым не желала противостоять. Напротив, она хотела покориться, отдаться на суд победителя, и будь что будет. Запустив пальцы в его платиновые, струящиеся словно шелк, волосы, она откинула голову назад и ответила на поцелуй. Ответила со всей страстью, на которую была способна. И в этот миг все полетело к чертям: крик сердца заглушил голос разума; принципы рассыпались в прах; а мосты, которые она так старательно возводила для безопасного отступления, вспыхнули за ее спиной. И она жила. Жила только этим моментом, не думая о том, что будет дальше.       Неожиданно Люциус отстранился и посмотрел на Гермиону так, будто желал разглядеть в ее лице что-то неуловимое, но никак не мог. Или, наоборот, разглядел, но не смог поверить увиденному. Ясно было лишь оно — эта пауза, длившаяся всего мгновение, показалась вечностью для каждого из них. Рука его на миг обхватила ее шею, потом скользнула ниже, прошлась по ключице, обрисовывая глубокий вырез платья, и Малфой вновь прильнул к ее губам. — Теперь я понимаю, почему ты не захотел отдать ее мне, — этот насмешливый голос, ради которого и разыгрывался весь спектакль, прозвучал, как гром среди ясного неба, разрушая чарующее мгновение. Люциус быстро отстранился от девушки, издав тихий вздох, такой тяжелый и немного разочарованный, намекающий на нежелание прерывать начатое всего пару десятков ударов сердца назад, и Гермиона невольно улыбнулась, укрывшись за его спиной. — Неужели праздник показался вам таким скучным? — Там было слишком шумно и людно, а этот вечер требует особого настроения, — невозмутимо проговорил Малфой, оправляя складки на мантии. — Мерлина ради, Люциус, поднимись уже наверх и не смущай моих гостей своим развязным поведением. Не думал, что англичанин может позволить себе такое безрассудство. — Базиль покосился на двух престарелых волшебников, осуждающе перешептывающихся за его спиной. — Твой дом не настолько велик, чтобы спален хватило для всех желающих, — при этих словах пунцовая, будто вишня, Гермиона едва не задохнулась от возмущения. Так и хотелось прокричать: «А ничего, что я еще здесь? Порядочные мужчины не обсуждают такие вещи в присутствии дамы. Черт возьми, порядочные мужчины вообще это не обсуждают». «А порядочные дамы не стонут в коридорах, как распутные девки. Да еще и в объятиях мужчин вдвое старше них», — тут же осадила она сама себя, боясь даже высунуться из-за спины своего кавалера. Стыдно... Как же ей было мучительно стыдно. Утешало одно — этих людей она больше не увидит, и до ушей друзей эта ситуация не дойдет. — Что ж, тогда не буду Вас отвлекать, — по-свойски хлопнув Малфоя по плечу, усмехнулся Агилар, скрывшись в дальнем коридоре.       С минуту Люциус и Гермиона стояли в тишине, даже позы не меняли. Он сверлил взглядом пустоту, а она разглядывала вычурный узор на его мантии, пытаясь по дыханию определить, какие мысли терзают сейчас его разум. — Пойдемте, нам нужно идти, — он произнес это таким холодным голосом, даже головы в ее сторону не повернул, что Гермиона в момент рухнула с небес на землю. «Неужели ты на самом деле думала, что это все серьезно? Дура. Такой, как он, с такой, как ты — даже думать смешно», — Гермиона тихо сглотнула разочарование, подступившее к горлу.       Люциус сыграл свою роль, представление окончено, софиты погасли — пора возвращаться в реальность. Что ж, разыграно безупречно, она почти купилась. Получается, теперь ей предстоит выйти на сцену и убедить Малфоя в том, что страсть, с которой она отзывалась на каждое его прикосновение, была не более чем актерской игрой, которую он так бесцеремонно ей навязал. — Что это такое было? — тихо произнесла гриффиндорка. — А Вы-то сами как считаете? — с горечью усмехнулся Люциус. — Я Вас попрошу больше так не делать. Я не разрешала, — Гермиона попыталась придать своему голосу такие же холодные нотки, как у ее собеседника, но на последних словах он предательски сорвался на крик. — Мисс Грейнджер, я не стану спрашивать у женщины разрешения перед тем, как ее поцеловать. Не надо путать меня с Вашим пустоголовым рыжим дружком. Пойдемте, и побыстрее. Нас слишком долго не было в зале, — не зная, чем еще занять руки, он в очередной раз механически поправил ворот на мантии и зашагал прочь, причем с такой скоростью, что это больше походило на бегство. И он действительно бежал, не оборачиваясь назад, не вслушиваясь в тихие всхлипы за спиной. Ноги словно налились свинцом, и было страшно... Страшно осознавать, от чего он бежал: от собственных желаний; от огня, сжигающего былые убеждения, за которые он цеплялся всю свою сознательную жизнь; от женщины, к которой страсть как хотелось вернуться; от самого себя — от того нового себя, которого он не знал, но начинал потихоньку ненавидеть за сумасбродство.       Казалось, бегство это длилось целую вечность, поскольку каждый шаг отдавался в нём ужасной болью, но он проклинал эту боль и шел вперед. Обогнул коридор, спустился по лестнице и выскочил в бальный зал, едва не сбив с ног танцующую парочку. Впрочем, ему сейчас было не до этикета. Подлетев к алкогольному фонтану, Люциус наполнил бокал до краев и в два глотка осушил, потянувшись за добавкой. Хотелось залить вином тот пожар, что бушевал в его груди, хотелось утопить в вине собственную память, но оно действовало с точностью до наоборот, заставляя сильнее желать и жалеть.       Импровизация с поцелуем стала прекрасным отвлекающим маневром, и главное — правдоподобным. Тут к месту оказались и события прошлой ночи, когда по вынужденному стечению обстоятельств они спали в одной комнате; и платье, подаренное Гермионе; и вальс, где он сверх меры прижимал её к себе. Сомнений в том, что Базиль поверил в их любовную связь, у Люциуса не было, а потому вполне логичным могло показаться и их желание уединиться, сбежав от посторонних взглядов.       Единственное, чего Малфой не смог предусмотреть, так это собственной реакции на этот поцелуй. К своему негодованию и злости, он ощутил нечто большее, чем желание плоти, и это чувство рухнуло на его плечи неподъемным грузом, который, несмотря на все старания, не получалось сбросить. Но пуще всего его душу волновал тот факт, что Гермиона ему ответила. Выходит, было два варианта: либо это мгновение страсти было взаимным, либо грязнокровка научилась притворяться лучше него, но решить, какой из этих вариантов менее для него унизителен, не получалось. «Ты сам поставил себя перед немыслимым выбором. На этот раз даже винить некого», — саркастично заметил разум. «Немыслимым? Нет, перед трудным. И не я, а жизнь. Да и выбрал я погано», — делая глоток, возразил он, проследив взглядом за Гермионой, которая только что вошла в зал, скрывая все свои чувства за изумрудной маской. «Нельзя было уходить, это может быть истолковано как проявление слабости», — поставив бокал на каменный бортик фонтана, он взял два новых бокала, наполнил их вином, и начал пробираться к Гермионе, которая устало присела на скамеечку подле камина. — Вынужден признать, в Вас кроется множество неожиданных талантов, — он протянул ей бокал, наполненный рубиновой жидкостью, и Гермиона приняла его как-то обреченно, безропотно. Словно она была узницей, которой только что вынесли смертный приговор, и уже не имело значения, каким образом он будет приведен в исполнение. Яд, нож, смертельное заклятие… — Выпьем. — И за что же мы пьем? — За Ваш потрясающий актерский дебют на сцене светских интриг, не чокаясь и до дна, — язвительно произнес он, отсалютовав ей бокалом. Гермиона горько усмехнулась и отставила вино в сторону. — Чего Вы хотите, Малфой? — А разве это не очевидно? — он поставил пустой бокал на столик подле нее. — Я хочу пригласить Вас на танец, — он перехватил трость в другую руку и протянул ей ладонь. Гермиона изумленно уставилась на него, покачав головой. — Вы пьяны. — Отнюдь. Наш дуэт прекрасно отыграл представление, но уйти со сцены тоже нужно красиво и с достоинством. Покинуть вечер раньше остальных гостей — это дурной тон, который вызовет много лишних пересудов. А если мы, так некстати застигнутые в коридоре в момент любовной прелюдии, будем остаток вечера чураться друг друга, Базиль точно заподозрит неладное. — Это была не любовная прелюдия, — прошипела Гермиона. — Разумеется, нет. И мы оба это знаем, но остальных посвящать в этот секрет совсем не обязательно. Так что насчет моего приглашения? Танец уже начался…       Гермиона мгновенье помедлила с ответом, а потом благосклонно кивнула и положила ладошку поверх руки Люциуса, протянувшейся в галантном изгибе. Малфой слегка улыбнулся, привлекая девушку к себе, устроил руку с тростью на ее спине так, что холодный набалдашник в виде головы змеи коснулся девичьей шеи. Она нервно поежилась, но возражать не стала, и в следующую секунду они закружились по залу, среди десятка других пар.       На этот раз Гермиона вальсировала отменно, но как-то безжизненно, будто по принуждению, и эта показная холодность его спутницы с каждой минутой все сильнее задевала уязвленное самолюбие Люциуса. А в голове его крутилась одна единственная мысль: "Неужели она притворялась?" Впрочем, гордыня не давала ему произнести эту догадку вслух, поэтому мысль эта обратилась язвой на душе и дала тяжелые метастазы, все сильнее отравляя разум.       Остаток вечера они провели практически в полном молчании, равнодушно танцуя и стараясь не встречаться взглядами, поскольку взгляды могли сказать сейчас куда больше, чем слова, куда больше, чем молчание, поскольку в них читалось смятение. Потому они надели на лица маски и холодно улыбались друг другу, отсчитывая минуты до того момента, когда можно будет покинуть треклятый дом и забыть обо всем случившемся, как о дурном сне.       Ровно в одиннадцать часов, простившись с хозяином дома, пара вышла в окутанный туманом сад, трансгрессировав к барьеру Хогсмида, только вот оставить воспоминания в другой стране не получилось, они тенью последовали за ними, не давая покоя, в холоде ночи заставляя грезить о тепле таком желанном и недостижимом, о тепле запретном. О запретном чувстве.