Ночь откровений
8 мая 2017 г. в 10:23
Из-за своей не в меру остроумной шутки Рон с легкой руки Люциуса Малфоя уже целую неделю не вылезал из комнаты наказаний, а накануне его участь разделил и Гарри с Невиллом после того, как Филч застал их в одном из потайных коридоров Хогвартса, когда они навеселе возвращались из «Кабаньей головы», пытаясь протащить в школу целый бочонок сливочного пива. Так что Джинни и Гермиона этим днем были полностью предоставлены сами себе, и хоть девушки всеми силами старались изобразить на лицах беззаботную веселость, до этого состояния им было далеко.
После обеда и прогулки во внутреннем дворике, они устроились в гостиной Гриффиндора на диванчике у самого камина. Вот тут-то напряженность и дала о себе знать, потому как порой молчание было красноречивее слов. А Джинни молчала так, что Гермиона невольно начинала чувствовать себя преступницей, утаивающей от друзей жизненно важную информацию. Стоило ей поднять на подругу глаза, как она тут же встречала ее взгляд — тяжелый, напряженный, задумчивый, пытающийся проникнуть в самую душу. И от этого взгляда гриффиндорке становилось не по себе.
Когда Гермиона вернулась в свою комнату, все уже спали, ни звука не доносилось из факультетской башни, и девушка мысленно возблагодарила высшие силы за то, что кроме Драко ее никто не заметил. Однако утром младшая Уизли встретила ее так насторожено, будто догадывалась о чем-то, но боялась поверить собственной догадке. Она знала… Гермиона чувствовала, что Джинни знала о ночных приключениях подруги и упрекала ее за это молчание. А Гермиона каждый раз стыдливо отводила глаза, будто предательница, и каждую секунду ожидала расспросов, которых так и не последовало.
А между тем, сама «преступница» ничуть не жалела о содеянном. Напротив, при мысли о Люциусе ее сердце начинало учащенно биться — всем своим существом она тянулась к нему, попрекая себя за подобное безрассудство, но не имея сил оное прекратить. Глупо, очень глупо. И опасно. Смертельно опасно, ведь на этот раз она рисковала потерять не только свою жизнь, но и сердце. И ради чего? Ради призрачной надежды и веры в то, чему не суждено случиться? Ведь Люциус, обладая всем, не предлагал ей ничего, он играл с ней, как кошка с мышкой, ставя один эксперимент за другим, и когда этот опыт завершится, что ей останется? Ничего — это в лучшем случае, а в худшем… черт, об этом даже думать не хотелось. Ведь пока точка не поставлена, оставалось место для надежды. И она верила, сама не понимая, во что, запутавшись в своих отношениях с Люциусом и впервые в жизни не понимая, чего она хочет и от него, и от себя. И эта неопределенность убивала, добавляя переживаний в ее копилку.
И сейчас, сидя рядом со своей лучшей подругой, Гермиона буквально разрывалась от желания сказать ей правду, но в то же время страшилась этого, искренне надеясь, что тренировка по квиддичу все же состоится, несмотря на отсутствие двух главных игроков. Ждала, потому что знала, что никакая сила не удержит ее от визита в мэнор, а вновь лгать Джинни ужасно не хотелось, тем более лгать и видеть, как на глазах рушится доверие, бывшее между ними.
Время тянулось долго, иногда девушки обменивались ничего не значащими фразами, обсуждая занятия и учителей, но в душе Гермиона изнывала от нетерпения и желания поскорее сбежать из Хогвартса. Свиток с тайным посланием в кармане жег ее кожу даже через ткань ученической мантии, а новая загадка манила, как песня сирены, обещая в будущем потрясающее вознаграждение.
Наконец, за окном стемнело, и игроки по квиддичу начали медленно стягиваться в гостиную. Джинни поднялась со своего места и пошла переодеваться, ничего не сказав и не предложив подруге составить им компанию, а Гермиона, свернувшись на диване, зажмурилась и даже скрестила пальцы за спиной. И вот, долгожданный звук — хлопнула дверь. Все ушли, но несколько мгновений девушка не раскрывала глаз, все еще не веря своему счастью.
«И чему ты радуешься? Все тайное становится явным. Они все равно обо всем узнают», — эта мысль с корнем вырвала проросшее в душе чувство облегчения. Действительно, они с Люциусом нашли ковчежцы четырех стихий, а значит, скоро их поиски подойдут к концу, и если они найдут библиотеку, друзья обязательно узнают о том, кто помог ей справиться с этой задачей. И что тогда она будет им говорить? Что не хотела, чтобы так вышло? Что несколько месяцев пусть и не врала, но не договаривала? Что доверила свою жизнь злейшему врагу? И почему? Потому, что была очарована его умом и находчивостью? Потому, что прониклась к нему симпатией, как к мужчине? Черт, она боялась признаться в сделке с Малфоем раньше, страшась быть непонятой, но теперь… когда все настолько усложнилось, это признание и вовсе казалось немыслимым. И все же… она должна была это сделать. Должна была рассказать хоть кому-нибудь, чтобы сбросить с плеч бремя, что несла в одиночестве.
— Гарри, я скажу обо всем Гарри. Он поймет. Он понял Снейпа, поймет и меня, — проговорила Гермиона, набрасывая на плечи теплую мантию, и опустила в карман мешочек с галеонами, которые собиралась вернуть Люциусу за волшебную палочку. В этот момент часы на башне пробили ровно шесть. — Черт, никак не успеть. Особенно после того, как этот треклятый хорёк забрал портключ, — девушка рефлекторно коснулась своей шеи, где до сих пор краснел след от цепочки, и, наложив на себя чары невидимости, побежала к потайному ходу.
Кругом царило звенящее безмолвие, снег скрипел под ногами, заснеженное поле по дороге к Хогсмиду казалось бескрайней пустыней, которую никак не перейти, а лес по правую руку от нее чудился непреодолимой преградой. И как бы девушка ни вглядывалась вперед, заветные огоньки деревеньки все не приближались, а путь предстоял неблизкий, и без портала она сможет трансгрессировать лишь к воротам мэнора, а оттуда придется еще идти через сад.
— Мерзкий хорёк, — сквозь зубы прошипела она, ускорив шаг. Дыхание сбилось, во рту начал ощущаться привкус железа, но девушка упрямо шла вперед.
Когда она трансгрессировала у ворот мэнора, было уже без четверти семь. Взмахнув волшебной палочкой, Гермиона подошла к живой изгороди, и в одночасье заросли перед ней покорно расступились, являя взгляду древнюю твердыню.
В свете луны замок выглядел устрашающее. Окутанный каким-то мистическим туманом, он словно парил над землей, прорезая шпилями чернеющие небеса. Стены из темного камня и чернеющие глазницы стрельчатых окон пугали своей таинственной красой, лишь из окон библиотеки лился слабый, мерцающий свет. Переведя дыхание, Гермиона медленно зашагала по извилистым тропинкам, шурша полами мантии.
Как и ожидалось, Люциус находился в библиотеке, расположившись в огромном кресле, которое так приглянулось ей самой, и зачарованно наблюдал за танцующими языками пламени в камине. Кругом царила приятная полутьма, в которой блуждали причудливые тени, рожденные всполохами огня. Застыв в проходе, Гермиона мысленно приготовилась услышать отповедь по поводу опоздания или очередное ехидное замечание, касающееся ее внешнего вида, но мужчина, казалось, даже не заметил ее присутствия, погрузившись в тяжелые размышления. Меж бровей у него залегла та самая сосредоточенная морщинка, а обычно прожигающий взгляд сейчас смотрел как бы «сквозь». Не решаясь потревожить, девушка остановилась в нескольких метрах от Малфоя, зачарованно ловя каждый его вздох. Но вот он пошевелил рукой, ставя на столик недопитый бокал с вином, и Гермиона увидела серебряный браслет на его запястье.
— Как видите, меня не освободили, — после долгого молчания, наконец, проговорил он, даже головы в ее сторону не повернув.
— Что произошло? Вы же говорили, что с судом вопрос решен.
— Так оно и было до вчерашнего дня. Пока во время битвы с этой поганой тварью я не использовал несколько непростительных заклинаний, о чем стало известно моим доблестным надзирателям. Глупо получилось. Во время битвы я думал не о последствиях применения такой магии, нужно было выбирать между жизнью и смертью, а не между свободой и заточением. Тогда я выбрал жизнь, а сегодня вынужден мириться с последствиями.
— Но… эти заклинания запрещены лишь к применению на людях, о волшебных тварях в законе ничего не говорится. Вы ничего не нарушили. К тому же, заклинания даже не подействовали.
— Именно поэтому я еще здесь, а не в Азкабане. Каталее удалось договориться о переносе слушания и залоге, но теперь о досрочном освобождении и речи быть не может. Чтобы доказать мою невиновность, пришлось раскрыть некоторые аспекты вчерашнего вечера.
— Они узнали, что Вы покидали пределы страны, несмотря на запрет. Догадались про аферу с браслетами? — проговорила Гермиона, сжимая кулаки. — И Вы им рассказали, что я была с Вами?
— О, не волнуйтесь, мисс Грейнджер, я поступлю как истинный джентльмен, сяду в Азкабан, но сберегу Вашу репутацию, — саркастично подметил он, наблюдая за ней через отражение в огромном зеркале над камином.
— Я беспокоилась не об этом. Я могла бы помочь, подтвердить Ваши слова. У Визенгамота нет причин не доверять мне.
— Сейчас в этом нет никакой необходимости, мне только обвинений в похищении героини войны не хватало. Не думаете же Вы, что кто-то поверит в то, что Вы вступили со мной в сговор добровольно. А у меня нет желания доказывать еще и это.
— Поверят. Если я подтвержу Ваши слова.
— Поверят единицы, но пресса, как Вы вчера сказали, извратит эту ситуацию по-своему. И это уж точно никак не поспособствует моему оправданию. Судьи просто испугаются шумихи и массового недовольства из-за того, что они освободили Пожирателя смерти, особенно когда станет известно о его «грешках» после падения Темного Лорда, — наполняя бокал багровой жидкостью и протягивая его припозднившейся гостье, ответил он. — Умный человек всегда знает, когда нужно отступить. Этот бой проигран. Нужно принять поражение, учесть свои ошибки и готовиться к следующему.
— Мне очень жаль, — девушка подарила ему полный участия взгляд. — Нужно было подождать окончания слушания, а потом лезть в эту петлю.
— Среди нас нет провидцев, поэтому не вижу смысла говорить о том, как следовало поступить после того, как всё уже случилось. Мы шли на разведку, а угодили в самое пекло, — усмехнулся Малфой, — К тому же, даже после слушания за моими заклинаниями продолжили бы следить. Разными путями, но мы пришли бы к одному итогу.
— Но тогда бы Вы были вольны перемещаться туда, куда Вам заблагорассудится. Как я поняла, сейчас проблема не в том, что Вы применили непростительное, а в том, что нарушили запрет о трансгрессии.
— Нет, мисс Грейнджер, проблема в том, что таким, как я, свобода дорого обходится. А эти министерские крысы давно хотят наложить свои алчущие лапы на мое состояние. А я идиот… настолько увлекся игрой, позабыв о том, что в действительности стоит на кону. — Малфой всплеснул руками, и в этом жесте было столько раздражения, что Гермиона побоялась возразить. Воистину, хуже пьяного Люциуса был только Люциус трезвый и подавленный. Такой Люциус был страшен своей непредсказуемостью. От него Гермиона не знала, чего ожидать. — Все мы ошибаемся, мисс Грейнджер.
— Я… я, пожалуй, здесь не к месту сегодня. Мне лучше уйти, — пробубнила она, попятившись к двери. Сейчас Люциус был определенно не в том настроении, чтобы принимать гостей. И если сегодня она станет свидетельницей его слабости, завтра, когда привычная холодность к нему вернется, он возненавидит ее за это. — До свидания.
«О чем ты говоришь? Ты никогда не будешь здесь к месту», — она тут же осадила себя и развернулась, но стоило ей направиться к двери, как за спиной прозвучало тихое:
— Не уходи. — Гриффиндорка так и замерла, не смея верить услышанному. Видимо, это удивление так и застыло в ее глазах, но в тот миг, когда она посчитала, что сильнее поразить ее он уже не сможет, Люциус еще тише добавил, — пожалуйста…
Он впервые ее о чем-то просил. Чистокровный маг… лорд… главный ненавистник маглорожденных волшебников просил её остаться. И просьба эта была даже не в словах — в его голосе, в интонации, в недосказанности, что повисла в воздухе. Вот правду говорят: «Гордый да низвергнется, униженный да восстанет». Судьба — непредсказуемая штука.
Гермиона медленно обернулась через плечо. Малфой по-прежнему сидел к ней спиной, наблюдая за каждым ее движением через огромное зеркало над камином. И было в этом что-то чарующее, манящее, сакральное, словно за ней наблюдал совсем другой Люциус, запертый в Зазеркалье, а потому позволивший себе некоторую слабость. Нет, даже не слабость — свободу. Свободу от оков высшего света, от правил, принятых в его обществе, от маски холодной сдержанности, что долгие годы заменяла ему лицо. Сейчас пред ней открылось невероятное зрелище — она видела настоящего Люциуса Малфоя, и рядом с ним Гермиона начинала бояться собственных желаний еще больше.
— Я… я действительно должна идти, — проговорила девушка.
«Не идти. Бежать. Беги отсюда!»
Но Люциус ничего ей не ответил, продолжил пожирать глазами ее отражение. Просьба в его взгляде погасла, но вместо нее в серых, словно ледяные озера, глазах поселилась гремучая тоска, невыразимая боль и какое-то отчаяние. Перед этим взглядом она была беззащитна, поскольку ее благородная душа просто не могла оставить человека, нуждающегося и, главное, просящего помощи. Опасная ситуация… очень опасная своими последствиями.
«Вот же ж. Ты пожалеешь об этом, Гермиона», — на задворках сознания пропищали остатки благоразумия, но разве она могла уйти? В последнее время Люциус несколько раз спас ей жизнь, так в праве ли она отказывать ему в такой мелочи, как компания, особенно в такой час? К тому же, в случившемся на слушании была и ее вина. Она поставила эгоистичное желание найти библиотеку превыше своих жизненных убеждений, и вот, что получилось.
— Думаю, что могу немного задержаться, — она подошла, застыв в нескольких метрах от него, но не смогла произнести ни слова утешения. Мысли в голове путались, да и не таким человеком был ее собеседник, чтобы всерьез воспринять сказанное. — Мистер Малфой, я…
— Люциус, — он перебил ее на полуслове.
— Что? — не веря своим ушам, переспросила девушка. Это уже было за гранью.
— Когда мы одни, ты можешь называть меня по имени.
— Но мистер Малфой…
— Просто называй меня по имени, — повторил он, сделав нажим на последних словах, отчего Гермиона еще сильнее смутилась. Одна часть ее хотела сейчас убежать прочь из этого особняка подальше от Люциуса Малфоя, играющего на ее чувствах, как на струнах гитары, меняя по желанию настроения и интонации. Другая же ее часть, напротив, желала броситься к нему в объятия, и будь, что будет.
Раздираемая противоречиями, она так и не смогла сдвинуться с места. Сложно… очень сложно наблюдать за тем, когда в характере сильного человека что-то надламывается. Похожий взгляд она видела во время битвы в Хогвартсе, когда Люциус пытался разыскать своего сына. Похожее выражение в глазах, но это все же отличалось. Гермиона прикрыла веки, пытаясь дать словесное описание тому, чему стала свидетельницей. На войне она видела затравленные глаза загнанного зверя, а сейчас…
— Да что с Вами? Вы на себя не похожи.
Взгляд Люциуса изменился, и теперь он смотрел на нее с невероятной грустью и даже какой-то… обреченностью. Вот это слово — «обреченность». Но почему? Это ведь не конец. Он сам признавал, что битва еще не закончена, так с чего бы такой взгляд. Или…
«Он что-то тебе недоговаривает, словно боится, что его снова упекут в Азкабан, а может, это и не страх вовсе, а реальность, от которой он пытается отрешиться».
«Нет. Бред. Столько денег и сил потрачено на освобождение, его не смогут так просто бросить в тюрьму, иначе он потянет за собой всех, кого прикармливал в течение полугода», — она тут же возразила сама себе, со смесью интереса и недоверия глядя на него.
— А я и сам не знаю, что со мной происходит, Гермиона, — Малфой горько усмехнулся, отвернувшись от девушки и глядя на танцующие язычки пламени в камине. — Но это «таинственное ничто» стало моим персональным адом, сжигая изнутри, не позволяя ни спать, ни отвлечься, туманя разум и медленно убивая. Ты же умная ведьма, так скажи мне, что со мной творится, Гермиона? — Люциус сделал глоток вина, протягивая ей свой бокал, и она, сама не понимая почему, сделала несколько глотков, чтобы промочить пересохшее от волнения горло. А потом медленно подошла к нему, садясь на корточки, и заглянула в глаза.
— Если бы Вы были менее осторожны в этом вопросе, я бы сказала, что Вы стали жертвой какого-то проклятия, — она ляпнула первое, что пришло в голову. Впрочем, оказалась недалека от истины. Люциус скривил губы в усмешке, глядя на нее с невероятной горечью, затем отвернулся и, закрыв глаза, тихо произнес:
— Если это действительно так, Гермиона, я сам во всем виноват. Я сам себя проклял. Я жестоко проклял себя, сам обрек на такую судьбу, — впервые гриффиндорка слышала, что язвительный Люциус Малфой говорил с такой болью и с таким отчаянием. И каждое его слово заставляло ее переполненное состраданием сердечко обливаться кровью.
По себе гриффиндорка знала, что лучшее лекарство от такого состояния — это человеческое тепло и поддержка, а потому позволила полным сострадания жестом прикоснуться к его колену, а он в ответном порыве укрыл ее ладошку своей, слегка сжав тонкие пальчики, а затем подался вперед, застыв в нескольких сантиметрах от её лица. Девушка во все глаза наблюдала за ним, не смея пошевелиться. Прежде она всегда считала, что прикосновения «того самого мужчины» должны быть теплыми и согревающими душу, но вот, он дотронулся до нее в столь интимный момент, и по телу у нее пробежал холодок, пронизанный током. Тут-то Гермиона и осознала, что оное говорит о большей душевной близости, чем банальное тепло. А в мыслях у нее крутился один единственный вопрос — что он собирался сейчас сделать? Поцеловать ее? Что-то сказать? Или просто уйти, разбив ее надежды, как делал это десятки раз? Но Люциус не проронил ни слова. Его взгляд скользнул по ее лицу, остановившись на приоткрытых губах, а потом, скользнул ниже, замерев на шее.
— Мне очень жаль, что так произошло, — неуверенно сглотнув, едва слышно проговорила Гермиона, не сумев выдержать этого молчания.
— Да, мне тоже, но, боюсь, это не единственное, о чем нам придется пожалеть, — он прикоснулся рукой к ее шее и скользнул ниже, отводя ворот рубашки, где, будто печать, алел глубокий след от сорванной цепочки, в некоторых местах отдающий синевой.
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — демонстративно переходя на «ты», произнес мужчина.
О, она столько хотела ему сказать, о стольком спросить. Она хотела поговорить с ним о той безумной игре, которую он вел с ее сердцем; о том, чего он хотел добиться своими нескончаемыми интригами; о том, могли ли в его душе вопреки принципам и убеждениям возникнуть теплые чувства к ней; о том, что будет после того, как они найдут или не найдут библиотеку. Пожалуй, единственное, чем она не хотела с ним делиться, это подробностями вчерашнего происшествия, но, как назло, только они его и интересовали. Поднявшись на ноги, Гермиона отошла от него на несколько шагов, повернувшись спиной, и ровно произнесла:
— Ничего из того, что заслуживало бы Вашего внимания, — несмотря на напряженные отношения с Драко, девушка не хотела стать причиной очередной ссоры между отцом и сыном. В последнее время их отношения были и без того напряженными, не хотелось подливать масла в огонь. — Просто неудачный инцидент в ванной.
— Настолько неудачный, что трансгрессировать пришлось к дальним воротам мэнора? — иронично поинтересовался он. — Лгать ты до сих пор не научилась. Может, оно и к лучшему. Итак, — Гермиона молчала, упрямо уводя взгляд в сторону. Впрочем, ответ он знал и так. Даже с талантом гриффиндорцев влипать в неприятности, едва ли она сумела бы ввязаться в какую-то авантюру за одну ночь, а значит, только один человек мог позволить себе что-то подобное. — Драко, — Малфой развернул девушку к себе и приподнял ее подбородок, чтобы увидеть глаза. Черт, мысли о Драко разом вышибло из головы. Лучше бы он этого не делал. Лучше бы не смотрел в эти глаза, потому что увидел в них больше, чем ожидал и хотел.
В ее взгляде насыщенного коньячного оттенка плескалось целое море чувств, захлестнувших его с головой. В нем читались одновременно томление и решимость; сомнения и страх, затаённый где-то в глубине; желание и недоверие; грусть и… надежда. С трудом верилось, что один человек может стать сосудом для стольких эмоций. И чем дольше мужчина смотрел в ее глаза, тем сильнее его затягивало в эту бездну, но страха или боли не было. Было лишь тепло и желание, которому он устал противиться. Что ж, на поверку оказалось, что его выдержка гораздо слабее, чем он предполагал. После событий минувших дней сил сопротивляться у него не осталось: восхождение в гору, смертельная опасность, утомительное слушание, очередные финансовые траты, угроза нового заключения в Азкабан — все это ослабило его защиту. И в битве между желаниями плоти и разумом последний потерпел сокрушительное поражение. Он до безумия хотел эту грязнокровку, хотел здесь и сейчас.
«Да пропади оно всё пропадом», — подумал Малфой, смахивая большим пальцем одинокую слезинку с ее щеки, а в следующую секунду приник губами к ее губам.
Сначала поцелуи Люциуса легко и нежно касались ее, словно крылья бабочки, но вскоре они стали властными и настойчивыми, а она даже не пыталась им сопротивляться, полностью отдавшись этому чувственному безумию. Может, виной такой несдержанности стала царившая в библиотеке темнота, которую нарушал лишь струившийся из камина мерцающий свет. Может, ощущение полной затерянности во времени и пространстве. А может, мужчина, прижимающий ее к своей груди.
Она привыкла противостоять надменному лицемеру и саркастичному мерзавцу, который набился ей в компаньоны ради собственной выгоды, но сопротивляться Люциусу, когда он проявлял к ней искреннюю нежность, было выше ее сил. Иные могли бы сказать, что за этой нежностью в данный момент скрывалась слабость, сломившая его гнетом обстоятельств, но только не Гермиона. Война открыла перед ней одну истину: любая женщина хочет видеть подле себя сильного мужчину, но не любая готова стать источником, в котором этот мужчина будет черпать силы для дальнейшей борьбы даже в самые сложные времена. А потому гриффиндорка прекрасно понимала и то, что сейчас Люциус искал в ней не утешение, не жалость, а поддержку. И она готова была его поддержать, отдать всю себя без остатка. Вопрос был в другом: что будет потом? И эта мысль трезвила ее хлеще ледяной воды, не давая окончательно забыться в его объятиях.
— Что? — осипшим голосом, проговорил он, когда Гермиона попыталась уклониться от его поцелуя, слегка двинувшись в сторону.
— Что будет потом? — проговорила она, глядя в его потемневшие глаза. На миг в его взгляде мелькнула саркастичная искорка, свидетельствовавшая о том, что в его голове созрел какой-то остроумный ответ, но Люциус не проронил ни слова, заключив ее лицо в ладонях. Несколько мгновений он смотрел на нее затуманенным взглядом, а потом отрицательно покачал головой и тихо произнес:
— Я не знаю, — и вновь прильнул к ее губам поцелуем самозабвенным, страстным, искренне надеясь, что девчонка не отвергнет его, потому что остановиться он уже не сможет. Слишком долго мысли о ней не давали ему спокойно спать, слишком часто он хотел ощутить ее трепещущее от страсти тело в своих руках, слишком сильно он желал сбросить с себя это ядовитое наваждение, чтобы сейчас остановиться. Видит Бог, он не хотел превращаться в насильника, но черта с два он ее отпустит. Только не сейчас, когда она так ему нужна, только не сейчас, когда она так близко.
Но Гермиона, к его удивлению, не уклонилась от этих ласк, ответив на поцелуй с такой страстью, что у него голова пошла кругом. Тут-то барьеры рухнули, и всё полетело в тартарары. Распаленный страстью, он уже не ласкал ее губы, а терзал их. Жажда удовлетворить свой голод сделала его движения резкими, едва ли не грубыми, и если бы не тот скромный опыт, который Гермиона получила с Роном, сейчас бы она была до ужаса напугана таким натиском мужчины. И все же, несмотря на несдержанность, его уверенные прикосновения не несли с собой никакой боли, напротив, пробуждали внизу живота какую-то сладкую истому, которая приятным теплом разливалась по всему телу, с каждой минутой заставляя жаждать большего. И в этот миг обоих посетила одна и та же мысль: «Я завтра прокляну себя за это». И тут же ответом на нее прозвучало тихое: «Но это будет завтра».
Одним движением расстегнув застежку на ее мантии, Люциус сбросил тяжелую ткань к ногам и принялся за маленькие пуговички на рубашке, которая слетела на пол вслед за своей предшественницей, так же, как и клетчатая юбка из грубой ткани, которая ей совершенно не подходила. Нет, женщину подле себя он хотел видеть в тончайшем кружеве и шелках, впрочем, во всем можно найти свои преимущества. На контрасте с жесткой шуршащей тканью кожа Гермионы казалась еще нежнее и бархатистее.
Не размыкая поцелуя, Люциус зарыл руку в ее волосы, и шпильки, что поддерживали прическу, с тихим звоном осыпались к ногам, а густые каштановые локоны в одночасье рассыпались по плечам блестящим водопадом, обдавая мужчину легким благоуханием сирени. А потом его ладонь скользнула ниже, по шее, плечам, груди, сокрытой от него тонкой тканью бюстгальтера. Его руки жадно изучали ее тело, заставляя девушку дрожать от желания. Такие смелые, такие настойчивые, но в то же время мягкие прикосновения сводили с ума.
Тут-то Гермиона и поймала себя на мысли, что никогда не испытывала такого непреодолимого желания быть с мужчиной, отдаваться этому чувственному урагану. Ей хотелось не только ощущать прикосновения Люциуса на своем теле, но и дарить ему свои в ответ. Пусть не такие уверенные и изощренные, ведь за ее плечами не было такого жизненного опыта, но искренние и нежные. Сначала она осмелилась пропустить меж тоненьких пальчиков его шелковые пряди, а потом провела ладонью по мужественной груди, ощущая жар кожи сквозь тонкую ткань шелковой рубашки. Но в тот миг, когда она стала стягивать с него шейный платок, его тело так напряглось, что девушка тут же отдернула руку, с опаской посмотрев на него. Неужели она сделала что-то не так? И одного лишь взгляда хватило на то, чтобы понять, что именно…
Перехватив его руку, Гермиона тихо произнесла:
— Это лишь печать трагичных времён. Она не имеет значения, — эхо этих слов напомнило ему о горьком прошлом, но сейчас он не желал предаваться воспоминаниям.
Не дожидаясь ответа, девушка потянула за край атласного платка, обнажая его шею, а в следующий миг поднялась на цыпочки и прильнула губами к клейму узника. И столько сакрального смысла и нежности было в этой целомудренной ласке, что сердце его застыло в груди от удивления, а в глазах лишь на одно мгновение жгучую страсть затмила искренняя благодарность. Благодарность, которую Гермиона так и не смогла заметить, потому что Люциус сильнее прижал ее к себе, зарывшись лицом в каштановые волосы.
Бережно отстранившись от Гермионы, он развернул ее к себе спиной, прижав к груди, и прочертил дорожку из поцелуев от шеи до плеча, попутно освобождая ее от оков одежды. Чувствуя, как девушка, поначалу скованная и немного напуганная, начала расслабляться в его руках, блаженно откинув голову ему на плечо, мужчина невольно улыбнулся. И зеркало над камином красноречиво подтвердило его догадку, являя взгляду то, что невозможно было разглядеть из-за ее спины — она желала его ничуть не меньше, чем он ее.
Вскоре эту игру отражений заметила и Гермиона, зачарованно наблюдая за происходящим в «зазеркалье». Никогда прежде она еще не смотрела на себя такими глазами, будучи не в силах поверить, что эта раскрасневшаяся в мужских объятиях, зацелованная, страстная, покорно отзывающаяся на каждое его прикосновение девушка, смотревшая на нее сквозь стекло, была ею. Настоящая Гермиона никогда бы себя так не повела. И все же, с каким-то непонятным наслаждением она наблюдала, как Люциус ласкает её грудь, скользит руками по бедрам, целует там, где никогда не целовал Рон. Но стоило мужчине поднять голову и встретиться с ней взглядом в отражении, девушка стыдливо отвернулась, будто воровка, застигнутая на месте преступления. И тут же услышала усмешку позади себя.
Мысленно Гермиона уже приготовилась услышать какую-нибудь спасительную остроту, которая напрочь отобьет желание продолжать это безумие и даст ей силы покинуть плен столь желанных, но запретных объятий, однако Люциус промолчал. А она продолжила сгорать от стыда, ибо созерцание картины в отражении в подсознании делало ее героиней какого-то порнографического фильма, подводя к пониманию того, почему многие люди предпочитали предаваться сокровенной близости в темноте. Их природная стыдливость была врагом раскрепощённости. Стала врагом она и для Гермионы. А вот ее партнер, похоже, не чувствовал из-за этого никакого дискомфорта, напротив, воспринимал скованность девушки, как вызов, который в силу своей самоуверенности он не мог не принять. Его взыгравшее тщеславие хотело изваять из застенчивой заучки страстную гетеру, огонь в сердце которой смогут распалить лишь его прикосновения.
Здесь и сейчас Люциус хотел познать ее всю, воплотить в реальность все фантазии, что терзали его одинокими ночами, а потом забыть о случившемся, как о страшном сне. Но чтобы притворить замысел в жизнь, он должен был уничтожить ее психологические барьеры, подведя девушку к осознанию того, что в постели нет ничего запретного, если это приносит удовольствие обоим партнерам, а потому он старался сдерживать собственные порывы, пытаясь пробудить в ней дремлющий потенциал.
Одна его рука продолжала ласкать ее грудь, в то время как другая скользнула ниже. Сквозь полузакрытые веки Гермиона напряженно следила за ней, борясь между желанием и стыдливостью. Вот его пальцы очертили округлое бедро, а в следующую секунду скользнули глубже, коснувшись сокровенного. Инстинктивно девушка подалась назад и тут же услышала глухой стон, уперевшись спиной в его восставшую плоть.
Гермиона хотела закрыть глаза, уж очень откровенным было зрелище, но Малфой не позволил ей. Заставил наблюдать за тем, как неуловимо изменялось выражение ее лица при каждой новой ласке; за тем, как с каждым мгновением ее лицо преображалось, отражая нахлынувшее возбуждение; за тем, как тело предавало свою хозяйку, становясь в его руках податливым, словно воск. И тут-то до нее дошел весь смысл этого действия — даже сейчас Люциус остался верен себе. Он заставил ее изнывать от желания, показывая всю свою власть над ней. Но почему-то эта мысль не показалась ей оскорбительной, напротив, она впервые по-настоящему почувствовала себя женщиной — сильной в своей слабости, полной счастья и жизни, а главное — желанной.
В этот миг Малфой встретился с ней глазами, как бы разделяя ее чувства. Он был воплощением мужского превосходства и уверенности, она — нежной и покорной женщины. И сейчас это подчинение казалось таким же естественным, как восход солнца, как дыхание, как утоление жажды. Так было испокон веков: желанная близость придавала мужчине силу и мощь, а женщине — мягкость. То был непреложный закон, и Гермиона хорошо понимала, что держится на ногах благодаря его силе. Отпусти он ее, и она повалится, упадет навзничь и не сможет подняться. Но он не отпустил.
Подхватив девушку на руки, Люциус усадил ее на угол стола. Не в силах шевельнуться, изумленная гриффиндорка смотрела, как этот гордый и высокомерный аристократ опустился на колени перед ней. Перед грязнокровкой, которую без сожаления убил бы чуть меньше года назад. И этот поступок поразил ее настолько, что она даже не отдавала себе отчета в том, сколь сильна была ее собственная власть над ним в этот момент. Собственно, времени оное осознать он ей не дал. Скользнул ладонью по внутренней стороне бедра, заставляя ее раскрыться, Малфой запечатлел несколько коротких поцелуев. А потом… к ее ужасу и изумлению, начал ласкать ее языком.
— Нет! Я не хочу так, — слабо запротестовала Гермиона, сгорая от очередного приступа стыда. Что она делает и с кем?! Какая-то нелепая шутка судьбы, но, Боже, до чего же приятная. Какое необыкновенное и волнующее ощущение…
— Лжешь, — прикусив ее бедро, проговорил мужчина.
«Лгу» — краснея, подумала она, но произнести это вслух не решилась.
Поначалу она робела от столь откровенных ласк, но затем наслаждение настолько овладело ею, что Гермиона потеряла не только желание сопротивляться, но и способность думать. Она просто не могла. Происходящее было слишком приятным. Слишком не похожим на то, что ей довелось ощущать прежде. И вдруг неожиданно для себя она осознала, что ей стало не хватать этих неторопливых прикосновений. Ее тело изнывало, хотело большего, а он будто специально ее дразнил, оттягивая развязку, но в тот миг, когда с ее губ вместо сладостного стона сорвалось его имя, Люциус поднялся на ноги и вновь приник к ее губам. А потом, ухватив девушку за талию, притянул ее к себе, уложив на медвежью шкуру на полу, и навалился сверху, уперев локоть в мягкий мех.
Коленом раздвинув ее ноги, Люциус на миг заглянул в ее глаза и утонул в океане ее эмоций. Черт, а он-то полагал, что это его раздирают противоречия, но в сравнении с Гермионой все его метания казались пустыми. Едва подавив в себе ухмылку от осознания всей абсурдности ситуации, Малфой подался вперед, входя в нее медленно, но уверенно и страстно. Он старался казаться спокойным, но, чувствуя, как пульсирует его плоть внутри нее, понял, что уже не властен над собой. Страсть, которую он мучительно пытался сдержать, охватывала его всего, накатывая волнами ненасытного желания. Он целовал ее в губы, грудь и опять в губы, жаждущий, содрогающийся, не сознающий ничего, кроме этой девушки, которую он, наконец, завоевал.
Его руки легли на ее грудь. Она чувствовала тяжесть и даже боль, с такой силой они ласкали ее. Но в то же время Люциус двигался в ней мягко, обнимая за талию, даря сладкое тепло, с каждым разом проникая глубже и глубже, завлекая ее в свой ритм, чувствуя, как Гермиона извивается под ним. Не отдавая себе отчета, зачем она это делает, девушка обхватила его руками и ногами, крепко прижавшись к мужчине, и, задыхаясь, почувствовала, как из глубин ее существа вырывается хриплый стон. Неужели это она? Нет, этот голос просто не мог принадлежать ей, но в этот момент с ее губ сорвался еще один стон. И еще.
Вскоре его движения стали резче и сильнее, и Гермиону затянуло в очередной круговорот удовольствия. А всего через несколько мгновений реальность для нее растворилась, сметенная волной экстаза.
— Люциус! — исступленно выкрикнула она в тот миг, когда всё нарастающее внутри нее напряжение вдруг разрешилось яркой вспышкой неописуемого наслаждения. А несколько мучительно приятных минут спустя и он достиг своей вершины, рухнув на Гермиону. Обессиленный, опустошенный, но в то же время исполненный покоя и блаженства.
Минуты потянулись своим чередом, превратившись в часы, а они так и лежали на медвежьей шкуре, укрыв разгоряченные тела его мантией, и зачарованно наблюдали за полыхающим в камине пламенем. Люциус растянулся у самого края, подперев голову одной рукой, а второй приобнял девушку, чертя большим пальцем какие-то узоры на ее плече. А Гермиона прильнула спиной к его груди, свернувшись калачиком, и едва ли не мурлыкала от удовольствия.
Оба молчали, погруженные в свои мысли, но поскольку мысли у них были схожи, они предпочли слушать друг друга в многозначительной тишине, нежели обмениваться банальными фразами или, того хуже, говорить о будущем, которого теперь оба страшились. Тут-то дорожки их размышлений и разбежались в разные стороны.
В глубине души Малфой понимал, что поступает несправедливо. Гермиона была слишком молода для него, слишком неиспорченна, слишком не похожа на тех женщин, в кругу которых ему приходилось вращаться всю свою жизнь. Его мрачное прошлое ляжет на нее несмываемым пятном, точно так же, как его заклеймит близость с грязнокровкой. Он должен был все это прекратить, сорвать с себя эти путы, как пластырь с раны. В их положении куда предпочтительнее краткая связь, которая запомнится своим наслаждением, а еще лучше — забудется, чем те последствия, с которыми им предстоит столкнуться, реши они продолжить это безумие. Люциус глубоко вздохнул, представив, что могло случиться. И понял, что не может этого допустить, не может так запятнать честь своей семьи. В конце концов, он получил желаемое. Он овладел ею. Этого он давно хотел, но легче почему-то не стало. Сейчас, обнаружив в девушке столько нераскрытого потенциала, столько затаенной страсти, приправленной незаурядным умом и вполне пристойной внешностью, он хотел взять ее снова. Хотел еще сильнее, и знал наверняка, что утолил свой голод лишь на время, но желание разгорится вновь, как пожар, который быстро распространится в его душе и спалит все к чертям. И осознание оного заставляло его клокотать от злости, точно готовый к извержению вулкан, заставляя метаться по замкнутому кругу сомнений снова и снова.
Что до Гермионы, то она до сих пор не могла поверить в произошедшее, и лишь спокойное биение его сердца, которое ощущалось каждой клеточкой ее тела, говорило о реальности минувшей ночи. Она действительно сделала это. Свершила, возможно, самую большую глупость в своей жизни, но как ни старалась, не могла заставить себя об этом пожалеть. Да и как можно жалеть о чем-то тогда, когда его рука так нежно скользила по ее плечу, а шею то и дело обжигало мерное дыхание.
Казалось, за время, проведенное вместе, она сумела его изучить, но как же она ошибалась. В Люциусе для нее было еще столько неизведанного и манящего. Его лицо казалось постоянно непроницаемым, как маска, но сегодня ей удалось ее сорвать, увидев тень истинных эмоций. Это было настоящим откровением с его стороны, таким желанным для нее. Однако это откровение, ставшее скорее исключением из правила, позволило Гермионе окончательно увериться в том, что никогда она не познает его до конца. В этом не было никаких сомнений. Видимо, потому его таинственная, скрытная натура так сильно привлекала ее, словно мотылька — огонь. От одной мысли об этом по разгоряченному телу снова пробежала легкая дрожь, и девушка почувствовала, как Люциус инстинктивно прижал ее к себе.
Блаженно улыбнувшись, Гермиона попыталась устроиться поудобней, спустившись чуть ниже и устроив головку на его плече, как в этот момент глаза ее наткнулись на поблекшую метку на его предплечье, и по спине у нее пробежал неприятный холодок. Несколько часов назад она сказала Люциусу, что это ничего не значащая печать трагических времен. Но это была лишь часть правды. Татуировка узника на его шее не затрагивала чувствительных струн ее души, но клеймо Волан-де-Морта, которое он добровольно и с такой гордостью носил, было символом всего, против чего они боролись и ради чего умирали. Улыбка разом сползла с ее лица, а взгляд застекленел, словно у покойницы. Тогда-то Люциус, сквозь полуприкрытые веки наблюдавший за ней, про себя отметил, что она стала похожа на бледную фарфоровую куколку, и тут же спрятал руку в складках мантии.
— Она когда-нибудь исчезнет? — Гермиона слегка приподнялась на локтях, прикрывая краем его накидки обнаженную грудь.
— До конца — никогда. Есть вещи, от которых не суждено избавиться, даже если очень захотеть, — он притянул девушку к себе, заставляя вернуться в прежнее положение, всем своим видом давая понять, что не желает говорить на эту тему. Но Гермиона не была бы Гермионой, если бы не попробовала получить ответы на вопросы, которые терзали ее уже очень давно.
— Как это произошло?
— Ты правда считаешь, что произошедшее станет причиной таких откровений? — он демонстративно продолжал звать ее на «ты». Непривычное обращение резало слух, и каждый раз девушку слегка передергивало от того нового «статуса», который он пытался ей навязать. Но в то же время подобное обращение льстило женскому самолюбию, поскольку оно подтверждало ее принадлежность к его ближнему кругу.
— Дело не в том, что я считаю, а в том, что необходимо.
— И что же по-твоему мне необходимо?
— То же, что и всем остальным. Понимание и прощение.
— Понять меня ты неспособна, а прощение мне не нужно.
— Нужно, если хотите снять с души тот камень, который тянет Вас на дно, не давая подняться. Вашего мира больше нет, Малфой, и Вы благоразумно не пожелали проливать за него свою кровь. Вы хотите жить, но для того, чтобы освободиться от оков прошлого, нужно хотя бы попытаться разделить то бремя, что Вы несете в одиночестве. И если Вы этого не сделаете, то этот груз рано или поздно Вас раздавит.
— Ты просишь о доверии, но проблема в том, что с него начинается каждое предательство.
— А с этих мыслей начинается каждая паранойя, — возразила Гермиона, понимая, что если ей и удастся когда-нибудь вывести его на откровенный разговор, то это сейчас. Усталость, одиночество, слушание и следовавшие за ним неудачи ослабили его защиту. Понимала она и то, что Люциус хоть и был человеком упрямым и эмоционально устойчивым, он все же был обыкновенным человеком. Выходит, так же, как и все, не мог бесконечно носить в себе столько горечи и муки, потому что они терзали его изнутри. Она видела их отражение в его глазах, когда сам Малфой полагал, что никто на него не смотрит. Но невозможно вечность скрывать в себе столько боли. Так же, как и всем, ему необходимо было выговориться, иначе он просто мог помутиться рассудком или стать затворником. И, по иронии судьбы, единственной, с кем он мог сейчас разделить свою ношу, была маглорожденная волшебница. — За это время мы пережили очень много. Пережили вместе. И от этого Вы не сможете откреститься при всем желании. Я доверяю Вам свою жизнь, а Вы в ответ можете доверить мне одну тайну. Не ради моего любопытства. Ради себя.
— Вы рискуете соприкоснуться с опасными вещами.
— Я уже с ними соприкоснулась в тот момент, когда меня пытали на Ваших глазах в той самой гостиной. Я знаю, ради чего я терпела эти муки, но я имею право знать, ради чего Вы подвергали меня таким зверствам, — проговорила Гермиона, мысленно празднуя победу. Этот словесный поединок она выиграла, ибо у Малфоя сейчас было два варианта: прогнать ее от себя или ответить. Но первого он не сделал. На мгновение его рука сжалась на ее животе, но в следующую секунду Люциус сильнее прижал девушку к себе и шумно выдохнул ей в волосы.
— Зачем тебе это?
— Потому что я хочу понять. Профессор Слизнорт однажды рассказал мне о некоем долге чистокровных волшебников перед магией, о знаниях магов крови, но говорил он нехотя и мало. И я… я хочу услышать об этом от Вас.
— Почему от меня? Расспрашивать Горация не так опасно для жизни и самооценки, — саркастично подметил Люциус.
— Потому, что Вы не станете утаивать информацию из-за нежелания меня обидеть, — на некоторое время между ними повисла тишина, Люциус задумчиво воззрился на угасающее в камине пламя, наблюдая за причудливой игрой теней, а Гермиона, обхватив его руку, лежала тихо, боясь пошевелиться, отсчитывая минуты по биению его сердца.
— Это случилось в середине семидесятых. Через несколько лет после окончания Хогвартса. Я проходил стажировку в Министерстве магии, а в свободное время, как и полагалось потомку древней фамилии, проводил на званых вечерах, слушая пространные рассуждения стариков о негодном устройстве мира, о политике, о законах. Скука смертная. Они обладали такой властью, такими возможностями, что могли горы свернуть, но вместо этого предпочитали тратить свое время на пустую болтовню, а деньги — на антиквариат. На одном из таких вечеров ко мне подошла Беллатриса Лестрейндж и предложила посетить закрытое заседание элитного круга волшебников. Я согласился. И в первый же день понял, что моё место именно там. Потому, что именно там я нашел то, чего жаждали пытливый ум и горячая кровь юнца — опасность, знания, идеалы и цель, полностью соответствующую тем принципам, которые в меня в прямом смысле вбивали с измальства. Они не говорили об истории, они творили ее собственными руками, воплощая в реальность заветную мечту всех чистокровных семей. То был сладкий отголосок жизни, которую я хотел иметь. Они открыто практиковали темные искусства, не пытались утаить знания и, главное, готовы были сражаться за свои убеждения.
— Но ради этих убеждений проливалась кровь невинных, — пытаясь сдержать свое негодование, проговорила Гермиона. Ее мнение в этом вопросе было известно каждой собаке, гораздо важнее для нее в этой ситуации было услышать и понять его. Дьявол, ну и тему она выбрала под завершение вечера. Впрочем, иная возможность у нее вряд ли появится, а подобное откровение со стороны Люциуса для нее было, пожалуй, более значимым актом близости и доверия, чем минувшая ночь.
— Кровь проливалась всегда. Такова цена. Великая цель требует великих жертв. К тому же, не с крови всё начиналось, а с идеи. Люди не рождаются равными, Гермиона, а потому дикостью является попытка подогнать их под общепринятый стандарт. Мы приходим в этот мир с разным цветом глаз, волос, кожи. У нас разные голоса и разные темпераменты. Мы обладаем совершенно различными способностями, разным уровнем достатка и статусом крови — с самого рождения меня растили в этом убеждении, но вот реальность оказалась иной. И я не смог ее принять, а потому без долгих раздумий хотел сражаться за то, во что верил. За чистоту крови, за свое право открыто практиковать темные искусства. В то время они притягивали многих, но справиться с такой силой могли лишь единицы. Эти немногие, выражаясь простым языком, имели к такой магии наследственную предрасположенность. Проще говоря, она была в крови.
— Многие считают эту теорию необоснованной. Иные маглорожденные обладают способностями, куда более выдающимися, чем многие маги с чистой кровью. А самыми сильными волшебниками и вовсе являлись полукровки. Грин-де-Вальд, Дамблдор, Волан-де-Морт, Гарри…
— Не путай магический потенциал с наследием. Палаты святого Мунго кишмя кишат обезумевшими волшебниками, которые не смогли справиться с темной магией, но среди них не будет ни одного чистокровного. Думаешь, это совпадение?
— Думаю, что им не хватило знаний и опыта.
— Безусловно, потому что хранителями знаний, хранителями таинств являются чистокровные семьи. Это наша привилегия по праву рождения. Оглянись вокруг, — он простер руку, обводя библиотеку. — Это тысячелетняя история, такому не научат в Хогвартсе и Магической академии. Здесь собрано все, чему мои предки когда-либо становились свидетелями. Настоящая история, и не только магического мира. И тем, кто ее знает, отвратительно наблюдать за тем, что происходит вокруг. Из-за фатальных опытов этих недоучек Министерство с каждым годом все больше и больше ограничивало темномагическую практику, загоняя таких, как я, в жесткие рамки. Многие магические реликвии, которые десятки поколений передавались в моей семье, оказались вне закона и подлежали конфискации, дома постоянно подвергались обыскам, а все из-за кучки бездарных магов, у которых не хватило ни сил, ни ума, ни таланта, чтобы справиться с магией, к которой они взывали. А все потому, что таких, как я, готовили к этому с детства. Потому, что темная магия у нас в крови, и попытаться ее отнять — это все равно что перекрыть кислород. Чем, собственно, и занималось Министерство долгие годы — медленно душило нас. Им нужны были наши деньги, наши земли, наши секреты, и они медленно затягивали гайки, пытаясь подогнать нас под одно лекало. А Лорд… он предлагал нам свободу. Его идеи захватили нас, и Первая Магическая Война стала набирать обороты.
— А Вы никогда не думали о том, чтобы поделиться своими знаниями с остальными? Ведь если бы к этим магическим таинствам могли прикоснуться остальные маги, то количество несчастных случаев из-за неудачных экспериментов сократилось. У Министерства не было бы причин ограничивать темномагическую практику.
— Святая наивность, — усмехнулся Люциус. — Если бы ты знала наперед выигрышные номера в лотерее, ты бы поделилась ими с остальным сбродом? Это было моё наследие, накопленное за тысячи лет моими предками. Они умирали ради этого, поднимались на костры инквизиторов, и для чего… чтобы я поделился этими знаниями с их выскочками-потомками, которые нечаянно обнаружили в себе магический потенциал? Нет. Никогда такого не будет. Тогда я готов был сражаться за идею превосходства чистой крови и сохранения наших привилегий до последней капли этой самой крови. И хоть во мне никогда не было отчаянного фанатизма Беллатрисы, во мне жило отчаянное желание сохранить достояние моей семьи. Думал, что когда вернусь домой с победой, отец станет гордиться тем, что его сын воплотил в жизнь великую идею. Но… закончилось всё не так радужно, как начиналось.
«Видимо, это проклятие всех Малфоев», — подумала Гермиона, про себя отмечая неуловимые изменения в интонации, когда он говорил о своем родителе. «Сыновья хотят заслужить одобрение отцов, марают свои руки в крови, а получают лишь боль и разочарование. Но если это действительно так, если он сам проходил через подобное, почему же он делает то же самое с Драко? Неужели он не видит, как страстно тот желает заполучить его одобрение?» — но Люциус не стал заострять внимание на этом факте, просто невозмутимо продолжил повествование так, будто рассказывал не историю своей жизни и падения, а говорил о сущей безделице.
— Мое вступление в ряды Пожирателей смерти как раз совпало с введением очередного законопроекта по защите маглорожденных волшебников. В рамках этой программы им выделялись значительные привилегии и послабления. К тому же были внесены изменения в статут о секретности, сводящие на «нет» усилия предков, пытавшихся защитить волшебников от маглов. Нет! Не для того наш мир ушел в подполье, чтобы так просто выдавать эти тайны. Мы не могли молча смотреть на все это. Тогда-то по улицам и полились реки крови. Одних законников просто запугивали, а не слишком сговорчивых… в общем-то слова здесь излишни. Тебе прекрасно известно, что происходило за кулисами политики Министерства.
— Но в чем истинная причина такой ненависти к маглам?
— А разве я назвал недостаточно причин?
— Это всего лишь слова, но для такой лютой ненависти нужно нечто большее, чем убеждения, полученные вместе с молоком матери.
— Не ищи здесь двойного дна. У медали две стороны. До этого ты видела лишь ту, что показывали тебе члены Ордена Феникса, я рассказал о той, которую видели мы. Это всего лишь факты, которые каждая из враждующих сторон старалась трактовать в свою пользу.
— И что было дальше?
— Дальше мой отец подыскал мне прекрасную чистокровную партию, я женился на Нарциссе, родился Драко, и я осознал, что отныне мне было что терять. Я уже не мог так безрассудно бросаться в авантюры темного Лорда и стал задумываться о путях отхода. Уже тогда, по прошествии пяти лет после моего вступления в ряды Пожирателей, Темный Лорд начал проявлять первые признаки параноидального безумия. Это становилось опасным, и я сделал все, чтобы отстраниться от них. Скажу откровенно, когда он пал, моя семья вздохнула с облегчением. Мы вложили немалые средства в то, чтобы обелить свое имя и продолжили жить, как уважаемые члены общества, — он перевел дыхание. — А потом Темный Лорд вернулся. Колесо завертелось вновь.
— Но почему Вы присоединились к нему на этот раз? Почему не присоединились к сопротивлению?
— А сама-то ты как считаешь? — вопрос был риторический, но она не хотела догадываться, не хотела быть уверенной на девяносто девять процентов и сомневаться на один. Желала услышать эти слова от него. — Причины все те же. Тебе должна быть известна судьба Игоря Каркарова. Когда Темный Лорд возродился, его жестоко убили, а тело оставили на городской площади в назидание остальным. А у меня была семья, и рассчитывать на легкую смерть не приходилось. Сначала они бы замучили Нарциссу и Драко у меня на глазах и только после этого подарили бы долгую и мучительную смерть мне. На такой риск я пойти не мог.
— Но Вы могли обратиться к Дамблдору. Он бы помог. Он бы защитил их.
— Точно так же, как он защитил семью твоего шрамированного дружка? Уж увольте, я сам справлюсь. Поттеры умерли героями, я же предпочел выжить и вырастить сына. Ты можешь меня осуждать, но прежде чем делать это, подумай хорошенько, если бы тебя поставили перед таким выбором, ты бы рискнула жизнью своего единственного ребенка?
— Но Вы и так ей рискнули. Драко принял метку.
— Дети не застрахованы от ошибок родителей. Это произошло, когда я сидел в Азкабане из-за провала задания в Отделе Тайн. На плечи Драко легла ответственность, к которой он оказался не готов по моей вине. И он совершил все ошибки юности. В ярости на мир, который, казалось, внезапно отвернулся от нашей семьи, он согласился совершить убийство по приказу Темного Лорда, даже не осознавая, во что ввязался. Этого Нарцисса так и не смогла мне простить. Ну, а дальше вы уже все знаете. Надеюсь, я сумел удовлетворить твое любопытство? — он вытащил волшебную палочку и приманил к себе бутылку вина, сделав несколько глотков прямо из горла.
Конечно, эти откровения камень с его души не сняли, но вот нести его стало легче. Что до Гермионы, после этой исповеди ей не то чтобы стало жаль Люциуса, жалость была чувством унизительным по отношению к такому человеку, но она все же сумела его понять. Точнее, понять причины его поступков во Второй Магической Войне, что до Первой — то были фатальные ошибки молодости, о которых он сам десятки раз пожалел, пока был вынужден терпеть тиранию Темного Лорда под своей крышей. Да и сама служба в последние годы превратилась для него в сущее наказание и ежесекундный страх за свою жизнь и жизнь близких. Но если уж судьба дала ему второй шанс, то кто они такие, чтобы этому противиться. Оставалось только одно — решить, как с этим жить дальше.
— Можно задать Вам еще один вопрос?
— Мы оба знаем, что ты все равно его задашь, независимо от моего ответа.
— Почему Вы не убили нас тогда в Министерстве? Такая стычка обошлась без фатальных жертв, это не может быть случайностью.
— Видимо потому, что я не хотел убивать детей. Тогда бы для меня точно не было путей к отступлению. К тому же, убей я тебя в тот день, кто бы сейчас согревал мою кровать? — шутливо произнес он, прижав девушку к себе. Гермиона в возмущении попыталась вырваться из его рук, но Люциус подмял девушку под себя, навалившись на нее всем весом.
— Пустите меня, — прошипела она, глядя в серые глаза, в которых сейчас бесновались веселые искорки. — Если Вы меня не отпустите, я буду кричать, — вполне серьезно сказала она, хотя сама еле сдерживала игривую улыбку.
— От всех твоих криков есть одно великолепное средство, — склонившись над ней, проговорил Люциус, — достаточно просто заткнуть тебе рот, — и в следующую секунду прильнул к ее губам легким поцелуем. Гермиона недовольно замычала, но не нашла в себе ни сил, ни желания сопротивляться этой ласке. Однако в следующую секунду Малфой отстранился от нее, заглядывая в янтарные глаза. Распластавшись под ним, девушка затаила дыхание, а во взгляде ее застыла откровенная надежда на продолжение. — Видите ли, моя многоуважаемая мисс Грейнджер, — наигранно начал он, — мне известно с десяток куда более интересных занятий, которым мы можем себя посвятить. И что-то мне говорит о том, что они будут намного приятней этого разговора.
— Вы слишком самоуверенны, мистер Малфой, — в тон ему отозвалась девушка, во все глаза наблюдая за ним.
— Позвольте Вам доказать свою правоту, — он вновь впился в ее губы, но на этот раз поцелуем жадным и страстным.
Уснули они лишь с рассветом, когда первые лучики восходящего солнца начали скользить по полу, сменяя свет угасшего камина. Воистину, это было ни с чем несравнимое ощущение неведомой ей доселе близости. Это было так странно — лежать на теплом меху и чувствовать спиной жар другого тела. Уже не чужого. Желанного.
Давно Гермиона не знала такого тихого и спокойного сна, теплые и нежные объятия Люциуса заменили ей самое лучшее снотворное зелье. А пробуждение и вовсе было волшебным. Сначала она почувствовала запах. Нет, скорее даже аромат. Свежий. Изысканный. Незнакомый и знакомый одновременно. Аромат, который с первых дней приобрел над ней какую-то магическую власть, пробудивший сейчас столько чувств, что она поначалу даже не могла их идентифицировать. Была там и тревога, и страх, и неверие, и трепет, и радость, но все это тонуло в ощущении до сих пор неизведанного умиротворения. Ухватившись за угасающие отголоски сновидения, девушка сделала еще один глубокий вдох и открыла глаза.
Они больше не были в библиотеке — это гриффиндорка поняла сразу, как увидела над головой зеленый шелк балдахина, искусно расшитый фамильными гербами Малфоев. Должно быть, когда она уснула, Люциус перенес ее в собственную спальню. Девушка попыталась подняться, но тут же почувствовала тяжелую руку, буквально впечатавшую её в матрас. Аккуратно повернувшись, она ласкающим взглядом воззрилась на спящего мужчину. Могла ли она прежде представить себе, что их поиски закончатся чем-то настолько… неожиданным? Конечно, нет.
Легким движением отодвинув с его лица платиновую, почти белую прядь волос, она без стеснения скользнула взглядом по его лицу, обнаженным плечам, спине… Люциус спал на животе, повернув голову к ней, обнимая ее одной рукой, а второй подбив под себя подушку. Дыхание его было тихим и спокойным, морщинка озабоченности на лбу разгладилась, даже заостренные черты лица стали мягче, являя взгляду преображающую магию сна. Пожалуй, даже постное до тривиальности лицо Люциуса Малфоя сейчас справедливо можно было отнести к другой классификации, а именно — причислить к разряду ликов, настолько спокойным и величественным оно казалось. Загляденье.
Определенно, красота была наследственной чертой всех Малфоев, как и их высокомерие. Но если последнее вызывало явную неприязнь, то первое определенно радовало глаз. И все же, несмотря на внешнюю похожесть, существовала колоссальная пропасть между отцом и сыном. Лицо Драко было словно высечено из мрамора: высокие скулы, прямой нос, большие серые глаза, жестко очерченные брови. Да и сам он был атлетически слажен, высок, статен, всегда выделяясь на фоне серой толпы своим известным платиновым блондом, и все же красота его была еще неокрепшей, слишком мягкой для мужчины, ибо не было в ней печати того мужества, что застыло на лице его отца. Возможно, то был отпечаток прожитых лет и приключений, возможно, отражение характера, но в одном она не сомневалась — Малфой-старший действительно отбрасывал большую тень, из которой Драко просто не мог выйти. По крайней мере, пока. Видимо, в том и была истинная причина обострившихся отношений между отцом и сыном. Власть не приемлет тени, Люциус не желал уступать место на «троне» своему сыну, а тот уже считал себя достойным разделить с ним бразды правления.
Определенно уклад жизни и воспитание древних аристократических родов отличались от жизни простых семей. Манеры, менталитет, образ мысли, отношения между родственниками, даже любовь — все было иным. Так сложилось исторически. Их растили в мире превосходства чистой крови — холодными, сдержанными, циничными, консервативными, потому они и не смогли принять неизбежные изменения вокруг себя. Они цеплялись за свои средневековые убеждения, как за спасательный круг, образовав привилегированный круг волшебников. Но истинная проблема была не в них, а в системе, которая их извратила. Люциус воспитывал Драко точно так же, как воспитывали его, потому, что иной жизни он просто не знал. С самого детства он был рабом системы, пытаясь над ней возвыситься. Грустно. Очень грустно.
«Как же Вам, наверное, одиноко, мистер Малфой», — подумала девушка, изучающе глядя на него, а потом выскользнула из-под одеяла и решила оглядеться. Говорят, что комната является отражением души своего хозяина, а потому она хотела ее разглядеть до пробуждения последнего.
В спальне была дверь, выходившая на небольшую террасу с крышей, покрытой черепицей, откуда открывался прекрасный вид на сад. Посреди террасы стояла большая скамья, пара стульев и стол. Должно быть, летом хозяева часто завтракали на свежем воздухе, ожидая прибытия утренней корреспонденции. А вокруг располагались горшки и кадки с кустиками роз, ныне закутанными на время холодов. Сама спальня была обставлена со строгой роскошью, по всей видимости выполняя для хозяина еще и функцию второго кабинета. В убранстве господствовали преимущественно темные тона: мебель из черного дерева с позолоченной инкрустацией, тяжелые портьеры из зеленого бархата, покрывало в цвет на кровати. Полы были устелены мягкими шерстяными коврами разнообразных цветов и оттенков. На стенах висели средневековые гобелены, против кровати находился большой камин из черного камня. В целом, организация этой спальни ничем не отличалась от комнаты Малфоя в Хогвартсе. Удивительным было другое — после развода с Нарциссой Люциус не жил в мэноре, но глядя на эту комнату, в которой годами не меняли обстановку, Гермиона не видела здесь ни малейшего следа пребывания женщины. Ни флакончика духов, невзначай оставленного на туалетном столике, ни шелкового пеньюара, переброшенного через восточную ширму, ни общих колдографий, как в гостиной. В этой комнате не было никакого уюта и тепла, которые каждая хозяйка неизменно пытается создать вокруг себя. Получается, Нарцисса никогда и не была здесь хозяйкой. Желай Люциус уничтожить память о неверной жене, разве не коснулось бы это «желание» остальных комнат в доме? Выходит, правду говорили о том, что в семьях аристократов муж и жена проживали в разных покоях.
«Досадное упущение», — подумала Гермиона, оглянувшись на спавшего мужчину. — «Если бы я была его женой, я бы никогда не отказалась от возможности проводить с ним такие ночи», — и тут же покраснела от собственных мыслей.
«О чем ты только думаешь, глупая? Мало тебе проблем было, ты хоть понимаешь, что ты сделала?» — на задворках разума пискнул тихий голосок сознания. Ох, понимать-то она понимала — остановиться не могла. Этот мужчина был словно неизведанный океан, у берега которого ей пришлось долго бродить. И вот, наконец, она решилась. Бросилась в этот омут с головой, потому что устала от борьбы со стихией. Как говорится: «Чему быть, того не миновать». К тому же, лучше плавать в теплой воде, чем стоять на берегу мокрой от брызг на холодном ветру.
Найдя свою одежду, предусмотрительно оставленную домовиками на одном из кресел, девушка быстро оделась и уже собралась спуститься в библиотеку, но взгляд ее наткнулся на большую каменную чашу, стоявшую за ширмой.
— Омут, — прошептала она, подходя ближе и заглядывая внутрь, и тут же увидела серебристую нить воспоминания. Самой ей еще не приходилось использовать эти «хранилища жизни», но Гермиона знала наверняка, что волшебники оставляли свою память на дне чаши с одной лишь целью — защитить себя от неприятных последствий легилименции. Что до Люциуса… виртуозным окклюментом он, конечно, не был, но стену ментальной защиты вполне мог соорудить, причем наглядно это продемонстрировал в особняке Базиля. Так что же такого могло хранить это воспоминание, что Малфой не пожелал носить его с собой? Отступив на несколько шагов назад, девушка воровато оглянулась. Конечно, за последние месяцы их отношения с Люциусом перевернулись с ног на голову, и теперь уже глупо было спорить с собственными чувствами к нему, но будь она проклята в тот день, когда начнет ему безоговорочно доверять. По опыту, добрые дела были ему не свойственны, а если затеял очередную интригу… она должна знать, чтобы уберечь и его и тех, против кого он может строить свои козни.
Каково же было ее удивление, когда нырнув в омут, в рассеявшейся серебристой дымке Гермиона увидела себя в ту ночь, когда они прибыли с маскарада Агиларов. Вот они прощаются у ворот Хогвартса, точнее, не прощаются, а разбегаются в разные стороны, как давние враги. Этот вечер гриффиндорка прекрасно помнила. Тогда он впервые ее поцеловал, поцеловал так страстно, что у нее сердце едва не разорвалось от волнения, а потом… потом он уверил ее в том, что оное являлось лишь отрепетированной игрой. Этот урок до сих пор ядом отравлял ее душу, поскольку она не играла никаких ролей. В тот момент она жила, чувствовала и дышала им, а он перекрыл ей кислород. Сыграл на ее слабостях. Но Гермиона и представить не могла, что в тот вечер Люциус испытал такое же смятение и гнев, что и она. Поцелуй действительно стал частью неотрепетированного представления, но таким правдоподобным он оказался лишь потому, что оба отдались ему с такой страстью, о которой пожалели в последствии.
Но вот все перед глазами у нее заволокло клубящимся туманом, и на нее обрушился новый ураган самобичевания. Пока она, наглотавшись снотворного зелья, пыталась забыться в объятиях Морфея, Люциус топил свою память в вине, проклиная себя за свой опрометчивый поступок. И сейчас, глядя на него через призму его же воспоминаний, девушка ощущала, как на нее накатывают волны его противоречий. Его влекло к ней. И он ненавидел и себя, и ее за эту слабость, и за ее кровь. Точно так же, как и она, Малфой пытался бороться с собой, заставлял забыть, приводил доводы разума. И раз за разом проигрывал битву самому себе.
Словно в подтверждение этой догадки его память открыла ей следующий образ. И сердце ее забилось чаще. Это была ее маленькая комнатушка в Хогвартсе. Выходит, она не сошла с ума, и разум поутру не сыграл с ней злую шутку. Люциус действительно приходил к ней в ту ночь. Это был не сон и не ее фантазия.
Проснувшись в тот день, девушка почувствовала вокруг себя знакомый ореол его парфюма. Тогда ей показалось, что этот запах преследует ее, словно проклятье, но преследовал ее вовсе не запах, а Он. И почему-то сейчас произошедшее в комнате не вызвало в ней возмущения или злости. Напротив, в груди разлилось приятное тепло. Что бы он ни говорил, какую бы циничную маску на себя не надевал, в действительности маглорожденная волшебница значила для него намного больше, чем он готов был признать. Стоило только взглянуть в глаза, которыми он на нее смотрел, и сомнения в этом разом отпадали.
Но вот воспоминание вновь сменилось, и сердце ее на пару с гордостью и самоуважением ухнуло в бездну, разбившись на мелкие осколки, когда пред ней предстала картина близости Люциуса и Каталеи. А она-то… она-то, дура, отказывалась верить этим слухам, а ведь вся школа с самого начала знала, что они любовники, а она… идиотка. Как могла такая умная девушка поддаться на его обман? Как могла так низко пасть? Выходит, не было в ней ничего особенного… она всего лишь одна из многих. Развлечение на одну ночь.
«Будто ты не знала, что так будет. Что, неужели рассчитывала, что он женится на тебе, и вы будете жить долго и счастливо?» — съехидничал внутренний голос. «Очнись, дуреха, жизнь — не сказка, а ты — не Золушка», — в эту минуту девушка почувствовала, как ее лицо начало гореть, а глаза заволокло полупрозрачной поволокой — то были дорожки слёз, катившиеся по щекам.
Как? Дракл её задери, как у неё получилось вляпаться в такую историю? Она-то считала себя умнее многих. Лучше всяких вертихвосток вроде Лаванды Браун и Пэнси Паркенсон, а что в итоге? Они-то хоть вешаются на своих ровесников, а она провела ночь вместе с мужчиной, который ей в отцы годится. Что ж, теперь она увидела и в полной мере ощутила, чем могут закончиться приватные встречи с «псевдопрофессорами». Никогда прежде гриффиндорка не чувствовала себя такой грязной и мерзкой, как сейчас, никогда так не ненавидела саму себя за такую глупость. К собственной горечи она стала одной из тех, кого прежде презирала всеми фибрами души. Она стала очередной «подстилкой» Пожирателя смерти. И совершенно не важно, что ее в его объятия привела не корысть, а истинные чувства.
И вот до чего довели ее эти самые чувства. Она смотрела, как сплетаются, прижимаясь друг к другу, обнаженные тела её… черт, да она даже не знала, кем он ей теперь приходился. Уже не возлюбленный, не друг, не учитель, не партнер… Мерзавец! Только бесчувственный мерзавец мог так поступить. А она всё наблюдала с какой-то мазохистичекой болью за их любовными утехами, слушала их всхлипы и стоны, что врезались в ее сердце, будто клинки, и медленно убивали, а по лицу ее стекали горькие слезы. Когда же эти двое забились в конвульсиях оргазма, с губ Гермионы сорвался тихий вздох, и, сильнее сжав борта чаши, она вынырнула из омута, сползая по стене.
«Только не здесь, Гермиона. Он не должен увидеть твоих слез», — медленно поднимаясь, подумала девушка и на шатающихся ногах направилась к двери, лишь на мгновение застыв у кровати. Ее мантия, очищенная от грязи, так же, как и остальные вещи, ждала на кресле, и когда она небрежно ее подхватила, из кармана выпал увесистый мешочек с золотом. Недолго думая, гриффиндорка подошла к прикроватной тумбочке, наложила на монеты заглушающие чары и высыпала их на отполированную столешницу. Ровно шестьдесят пять галеонов тринадцать сиклей и двадцать пять кнатов.
«Надеюсь, когда-нибудь, мистер Малфой, Вы подавитесь своим золотом», — подумала девушка и стремительно вышла из комнаты, стараясь не издавать лишних звуков.