Свитки Мерлина

Выпускной бал! Хотя как это, с позволения сказать, СОБЫТИЕ можно было назвать «балом» в голове у Люциуса не укладывалось. Организатор сего действа явно не имел ни малейшего представления о том, как организуются подобные торжества и кого на них стоит приглашать. Куда не глянь – везде безвкусица, даже взгляду не за что зацепиться. Гирлянды, украшавшие своды, скорее подходили для гавайской вечеринки, чем для прощального вечера старшекурсников; огромные вазы с подсолнухами, нелепо смотревшиеся среди классического обеденного сервиза, были истинным воплощением убожества; что уж говорить о музыке, которая «резала» по ушам фальшивыми мотивами. Разница поколений на лицо. Если б на выпускной Люциуса кто-то посмел устроить подобный беспредел, его бы на неделю посадили под домашний арест, а тут гости, казалось, не замечали царившего кругом беспорядка, поддавшись всеобщему восторгу. Жаль, что сам Люциус радости прочих разделить не мог. А если б мог, может и виделось ему всё происходящее в ином свете. Но для него нынешний вечер был скорее данью традиции, передававшейся в семье из поколения в поколение. Исстари повелось так, что главы рода должны были присутствовать при вручении дипломов своим отпрыскам, тем самым благословляя последних на самостоятельную жизнь. И хотя сам Драко четко дал понять, что после минувших событий в благословении родителя не нуждается, отправлять очередную семейную традицию на свалку памяти Люциус не желал. Впрочем, находиться на этом «празднике жизни», где едва ли не каждый стремился напомнить ему о том, кто он и что собой воплощает, желания тоже не возникало. Но, как говорится: из двух зол… Ему не привыкать быть объектом всеобщего порицания и грязных сплетен. Осмотрев переполненный зал, Малфой остановил взгляд на галдящим у входа семействе Уизли, едва сдержав злобную гримасу, готовую вот-вот расцвести на его лице. Как же сильно он их ненавидел. Весь этот рыжий выводок! В воспоминаниях тут же всплыли события годичной давности, когда после битвы за Хогвартс Артур набросился на него, упрекая в трусости, лицемерии и малодушии, возложив на него вину и за возрождение Темного Лорда, и за гибель сына, и за кровавые пытки, происходившие в его поместье. Будто Уизли могли что-то знать о том, что на самом деле проходило в Мэноре в те мрачные дни? А правда была ужасающей. Обвинив Люциуса в уничтожении дневника Тома Реддла и провале операции в Министерстве, Волан-де-Морт не упускал ни малейшей возможности его унизить и наказать. Все началось с того, что Темный Лорд забрал и уничтожил его волшебную палочку, фактически низведя до уровня сквиба. Но этого оказалось недостаточно. Он «наградил» Драко своим клеймом, поручив обреченную на поражение миссию. И все для того, чтобы Люциус жил в постоянном страхе за себя и своих близких, каждую секунду ощущая собственную беспомощность и ничтожность. Люциус нервно усмехнулся. Безусловно Уизли были героями. Они героически скрывались в лесах от гнева Темного лорда и его прихвостней, но куда мог убежать Люциус из дома, защищенного всеми возможными заклинаниями и доверху набитого Пожирателями Смерти, не имея возможности пользоваться магией? Да и как он мог убежать, если его жена отказывалась бросить свою сумасшедшую сестрицу, а сын находился в Хогвартсе под неусыпным присмотром Кэрроу? Скорбная истина заключалась в том, что он стал заложником в собственном имении, из грозного лорда превратившись в жалкого мальчишку для битья, трепещущего при звуке шагов «своего властелина». Волан-де-Морт измывался над ним при любой возможности. И что хуже всего, оное происходило на глазах всей его семьи. Могло ли быть что-то более унизительное? Воистину, жизнь под эгидой Темного Лорда стала черной страницей в летописи рода Малфоев. Ибо «тот, чье имя нельзя называть», сделал то, что не удалось дементорам Азкабана. Он морально уничтожил Люциуса, перемолол его дух в жерновах собственной бессильной ненависти к Поттеру. И одному Богу известно, сколько сил потребовалось Люциусу, чтобы подняться с колен и скрыть следы своего унижения за маской высокомерного презрения и равнодушия ко всем и вся, но вот забыть сей позор ему мог помочь лишь «Обливейт». И после всего этого Артур посмел обвинять его в том, что он не сражался в битве за Хогвартс? А как мог он сражаться без волшебной палочки? С мечом в руках, как рыцари былых времен? Нет уж, увольте: лучше быть живым трусом, чем мертвым храбрецом. Тряхнув головой, чтобы отогнать от себя токсичные мысли, Люциус посмотрел на сына. Слегка приобняв Асторию за талию, Драко о чем-то беседовал с ее отцом. Такая картина не могла не радовать, ибо после громкого судебного процесса Малфой начал всерьез опасаться, что Гринграссы захотят разорвать помолвку детей. Но судя по дружелюбному формату беседы эти тревоги были излишни. Уведя глаза в сторону, он остановил взгляд на директрисе Макгонагалл, о чем-то спорившей с профессором Слизнортом, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что говорили они о нем. Еще бы, так беззастенчиво на него коситься. Такое только слепец не заметит. Впрочем, самого Малфоя их разговор интересовал мало. Будто они могли сказать что-то, что он еще не слышал. Сказать по правде, он уже давно начал скучать, с завистью поглядывая на пуффендуйцев, протащивших под мантиями ром и предававшихся порочному разгулу в неглубокой нише под лестницей. Спустя час ожидания его уже не занимало созерцание гостей, превратившихся в сплошную серую толпу, скользящую мимо; не интересовало тихое перешептывание и презрительные взгляды; даже присутствие министерских чиновников не затрагивало его мыслей. Казалось, мир вокруг потускнел и померк, а настроение всё продолжало ухудшаться. Так в довершение всего, бесцельно блуждая взглядом по залу, он обратил внимание на изумрудную зелень в одеянии какой-то гостьи, а всмотревшись получше, с неприятной тяжестью в районе груди осознал, что гостьей этой была Гермиона Грейнджер. И надо же было подобному произойти после того, как он дал себе торжественное обещание ее не замечать. Малфой нервно поджал губу, искоса поглядывая на нее. Надето на девушке было то самое платье, что и в ночь маскарада в доме Базиля. Правда, платье видоизмененное. Теперь подол спереди стал значительно короче, непозволительно оголяя ноги выше колен, а сзади наоборот, павлиньим хвостом тянулся пышный шлейф. Но без сомнения платье было то самое. Признаться, оно и раньше будоражило его фантазию, а сейчас и вовсе заставляло вожделеть этот запретный плод с удвоенной силой. Вместо диадемы волосы Гермионы, собранные в свободный пучок, на восточный манер украшала волшебная палочка, подаренная им. Маленькая, но приятная деталь, согревающая душу. Шею гриффиндорки, как и в прошлый раз украшало жемчужное ожерелье с золотой буквой «G» в качестве кулона – прекрасная отсылка к Анне Болейн. Жаль только невежественное общество, собравшееся здесь, не сможет уловить подобную параллель. Интересно, а сама Гермиона улавливала некое сходство с низвергнутой королевой? Ведь этим вечером она, точно Анна Болейн столетиями ранее, всходила на плаху под осуждающие взгляды тех, кто когда-то ей рукоплескал. Разница заключалась лишь в том, что Анна не отказалась ни от короны, ни от власти, ни от любви и была казнена. А Гермиона избрала иной путь, решив похоронить собственные амбиции и отречься от чувств, уверив себя в том, что спасает чьи-то жизни. Маленькая глупая птичка. Люциус тяжело выдохнул, прокручивая в памяти воспоминания за последний год. Стоило признаться самому себе, что он был богат на свершения. И большая часть из них была связана с Гермионой. В начале их ждали месяцы взаимного молчания, сменившееся коротким периодом плодотворного сотрудничества и взаимовыручки, а потом наступила эпоха открытий. И открытием для него стали не только острый ум и природное обаяние грязнокровой девчонки, но и изменившееся вопреки логике и здравому смыслу отношение к ней. Именно благодаря Гермионе Люциус постиг постыдную в его кругах истину: сколь бы долго не взращивали в сердцах чистокровных волшебников ненависть к маглорожденным, эта ненависть рассыпалась, будто карточный домик на ветру, столкнувший с истинным чувством. Вслед за принятием этой истины последовала и другая. Тогда темный маг был вынужден признать, что познал тайну истинной любви в тот момент, когда посмотрел на возлюбленную без желания унизить и подчинить ее своей воле, воспользовавшись ее доверчивостью и юношеской наивностью. Сейчас даже ее детские порывы защитить домовиков; уравнять чистокровных и магглорожденных волшебников; хранить мир во всем мире, заботясь о ближних своих, вызывали в нем скорее умиление, чем раздражение. Нет, своих взглядов он не изменил, но готов был признать право существования у Гермионы собственных убеждений. Это откровение, снизошедшее на него, стало радостью и проклятием одновременно, породив очередной внутренний конфликт. Как ненавидя все, что она собой воплощала, он мог испытывать к ней столь сильные чувства? В тот миг, будто ураган, его озарило третье откровение: Гермиона готова была пожертвовать жизнью ради его благополучия, но на что он был готов ради нее? Любил ли он ее настолько сильно, чтобы не противиться ее решению? Ответ поразил его настолько, что Люциус буквально задохнулся от раздражения и злости на самого себя. Тут-то он и осознал, что так глубоко погрузился в собственные противоречия и споры, что пропустил начало церемонии вручения дипломов, вынырнув из своих раздумий лишь тогда, когда вслед остальными отличниками учебы на трибуну поднялся его сын, а за ним в гробовой тишине и Гермиона. Двое лучших учеников своих факультетов, ставшие изгоями в обществе по его вине. Их никто не встречал радушными криками, никто не аплодировал. И если Драко, взращенный отцом в условиях спартанского контроля над эмоциями, надел на себя маску холодного равнодушия, то Гермиона, привыкшая к неиссякаемой поддержке друзей, хоть и пыталась изобразить на лице невозмутимое выражение, каждым жестом выдавала собственное волнение. Получив свой диплом, девушка не стала произносить традиционных речей, лишь кивнула Макгонагалл в знак благодарности и вышла из зала в такой же оглушающей тишине, как и появилась. Бедняжка! Он прекрасно понимал, что она чувствовала в этот момент. Горькая ирония заключалась в том, что вину за их запретные отношения общество полностью возложило на него, но столкнуться с тотальным порицанием пришлось именно ей. Ведь от него люди уже давным-давно не ждали ничего хорошего, а ее моральное падение стало настоящей сенсацией, которую все жадно проглотили и теперь пережевывали в труху вместе с чувствами несчастной девушки. Подождав окончания церемонии, Люциус вышел из зала и, пройдя по центральной галерее, собирался подняться в свою комнату. Но внимание его привлекла тихая чарующая мелодия, судя по всему музыкальной шкатулки, разносящаяся по пустым коридорам. Мотив был удивительно знакомым, уносящим сознание туда, где не было места британской чопорности, а власть имела лишь горячая испанская кровь и страсть. Пройдя по лестнице, Люциус вышел на балкон второго этажа, откуда открывался прекрасный вид на озеро, и там увидел хрупкую девичью фигурку, держащую в руках музыкальный медальон. И сердце его пропустило удар. Нет, он не искал встречи с ней специально, более того, намеренно пошел самым дальним путем, обходя комнаты старост, чтобы избежать соблазнов, но проклятая случайность, а может, то был зов растревоженного сердца, привели его сюда. Словно сама судьба специально тянула друг к другу две страдающие души, запутав их жизненные пути настолько, что найти выход было невозможно. Он уже собирался уйти, стараясь не привлекать внимание к своей персоне, но Гермиона неожиданно подняла голову, обратив на него измученный, полный тоски взгляд. Помешкав несколько мгновений, Люциус решил подойти. Не убегать же сейчас, как воришке, застигнутому на месте преступления. – Я никогда раньше не вдумывалась в то, что в своей природе музыка имеет математическую основу, – как-то отстраненно произнесла она, пытаясь скрыть от него заплаканные глаза. – Я столкнулась с большими проблемами, пытаясь зачаровать медальон так, чтобы он правильно воспроизводил ритм. Малфой мельком бросил взгляд на зачарованный кулон. Он явно не принадлежал к магическому миру, скорее был магловской безделушкой – сентиментальностью, внутри которой находились две фотографии, по всей видимости, родителей Гермионы. Но вот мелодия была запоминающаяся. Не столько из-за мотива, сколько из-за воспоминаний, которые она воскрешала в памяти. Ведь это была мелодия, под которую они впервые танцевали на балу в особняке Агилара. – Аккорды, составленные с нот с интервалами в терцию, если я не ошибаюсь, – вставая против нее, произнес Люциус. – Слух Вас не обманывает, – с выдохом сказала Гермиона, нервно заламывая пальцы на руках. В очередной безуспешной попытке скрыть волнение, девушка повернулась к нему спиной, ухватившись за перила. – Мне хотелось бы знать, если наука способна разгадать даже тайну совершенства музыки, то почему она не может найти решение для героини войны и Пожирателя смерти? Признаться, он и сам задавал себе этот вопрос и до сих пор не нашел решение. – Образ мысли, при котором люди смогут найти ответ на этот вопрос, станет очередным витком в эволюции человеческого сознания, – с горькой улыбкой ответил он. – Вы так пытаетесь сказать, что не знаете ответа? – повернувшись к нему, ответила девушка. – Я хочу сказать, что для любого свершения есть свое время. Даже, если мы… если я хочу, чтобы все было иначе. – Я должна уехать, – покачав головой, произнесла она. – И куда же собирается направиться героиня войны? – на этот раз Малфой повернулся к ней спиной, вглядываясь в туманную даль озера. – Я… я не знаю, может в Европу или Австралию. Я слышала Карпаты прекрасны в это время года, – солгала Гермиона, прекрасно понимая, что он не поверил ни единому слову. Но, к ее удивлению, Люциус не стал уличать ее во лжи, лишь нервно сжал руку в кулак. На миг воцарилась тишина, показавшаяся вечностью. И тишина была настолько оглушающей, что гриффиндорка слышала биение собственного сердца. А потом, спустя десять тысяч ударов, по крайней мере, так казалось Гермионе, Люциус повернулся и посмотрел ей в глаза. И столько невысказанного было в его взоре, что ком подступил к ее горлу, и девушка неуверенно попятилась назад. – Что? – пискнула она, утонув в туманной глубине его серых глаз. Никогда раньше она бы не подумала, что его холодный, словно лёд, взгляд, может быть таким нежным. – Скажите мне, в данной ситуации… может ли Пожиратель смерти пригласить героиню войны на танец? – делая паузы после каждого слова, произнес он. И не было в его голосе привычной издевки или вызова, лишь горечь и безысходное смирение. – Я уже танцевала с Пожирателем смерти, Люциус, – не сумев сдержать слезу, скатившуюся по щеке, произнесла она. – А я… с героиней войны. Что ж, – выдержав небольшую паузу, продолжил он, – может, тогда вы согласитесь подарить танец обычному мужчине, когда-то рискнувшему ради Вас жизнью? – не дожидаясь ее ответа, Малфой взял ее руку и притянул к себе, запечатлев легкий поцелуй на внутренней стороне ладони. Музыка в медальоне заиграла громче, и они закружились в танце, отсчитывая ритм по биению собственных сердец. И в этот миг мир для них замкнулся. Реальность словно перестала существовать, ограничив их бытие маленьким балконом в центре огромного замка. За гранью этой реальности остались и былая вражда, и нескончаемые разногласия, и сомнения, и принципы превосходства крови. Были лишь мужчина и женщина, презревшие собственные убеждения ради обреченной любви. Полностью поглощенные друг другом, они не замечали ни вспышки фотоаппаратов, ни сотни глаз, жадно воззрившихся на них с противоположного балкона. Сейчас, в эту самую минуту мир принадлежал только им. Всегда удивляет, как мало в жизни таких значительных моментов. Чаще всего они завершаются, не начавшись, хотя и проливают свет на будущее. И человека, вызвавшего их невозможно забыть. Гермиона сияла, озаряя светом своей любви ночную мглу.