camera obscura

      Гроза, что идёт с севера, похожа на дракона. Непроглядная чернота крыльев-туч обнимает ночное небо, и будто бы алчная пасть глотает звёзды одну за другой. Вспышки далёких пока зарниц — алые, как пламя. Алдуин кружит в тяжёлом, душном предгрозовом воздухе, приветствуя бурю рёвом, как сородича. Сила, первозданная и необузданная, поёт в его могучем теле; первенец Акатоша купается в величии и всемогуществе. Массер уже скрыт крыльями грозы, и Алдуин скалится на Секунду — однажды он пожрёт луны, как и было предначертано. Однажды.       Но сейчас Алдуина что-то тревожит; в его драконьем сознании, огромном, охватывающем всё безбрежное небо, звенит фальшивой нотой беспокойство.       Снизу, от земли, перекрывая ему поток ветра, поднимается другой дракон. Алдуин смотрит, как чужие крылья смеют рассекать его воздух, и присутствие незнакомца пятнает небо, в котором он, первенец Акатоша, Пожиратель мира, до того был один на один с грозой. Ярость рождается в груди Алдуина и прорывается рыком Слов.       Он вглядывается в чужака, уже готовясь атаковать, но замирает, озадаченный. Он не знает этого дракона — небольшого, с бледно-золотой чешуёй и ярко-рыжим, как пламя пожара, гребнем на голове. Чужак поднимается по крутой спирали, летит уже почти вровень с Алдуином — бесстрашный или глупый, раз не боится подниматься так высоко в небо, принадлежащее в эту ночь только Пожирателю Мира.       Да и дракон ли он? Алдуин встречается взглядом с его странными, не-драконьими черными глазами. И где-то на краю сознания появляется смутная тень узнавания — и удивления. Йор. Смертный.       А следом вспоминается имя — Илирих.       В разуме великого дракона одна за одной сменяют друг друга картинки: странные, чужие ему, почти непонятные. Всё слишком чётко, слишком близко — он не так привык видеть мелких двуногих смертных. Они для Алдуина — лишь крошечные фигурки, что разбегаются, как муравьи, едва заслышав его повелительный голос. Они для него — одинаковые и одинаково же неинтересные.       Так откуда же сейчас в голове Алдуина всплывают образы и даже имя?       …Тонкие пальцы, бледно-золотые и чуткие, бережно касаются хрупких тёмных лепестков, обводят почти нежно белые края — Ночница. И пряный запах заваренных трав, тихий уют пледа, шорох дождя по покатой крыше дома…       …Рассвет несмело, робко разгорается на небе, как румянец на бледной коже; темноглазый мер, будто заворожённый, смотрит на восток, и его глаза — лишь зеркало, которые в этот миг не отражают ничего, кроме восходящего солнца. И острое, свежее, как утренний воздух, чувство: происходит что-то незаметное, но невероятно важное…       …Теперь взгляд непроницаемо-чёрных глаз устремлён на самого Алдуина. Искорками в этой темноте пляшут отблески костра. Во взгляде — растерянность и смятение: что делать с собою самим, с миром, с врагом, которго навязали в спутники? И Алдуин отворачивается, понимая: Илирих видит в его глазах то же самое…       …Тетива — словно струна: поёт в чутких сильных пальцах на одной высокой пронзительной ноте. Алдуин ненавидит этот лук — подлую уловку слабых бескрылых смертных против могущественных драконов. Стрелы жалят в воздухе, впиваясь между чешуёй-бронёй. Но Илирих улыбается своему оружию, как лучшему другу, и мягкий свет реликвии Ауриэля преображает лицо довакина…       …Ступени. Илирих проходит их — десяток за десятком, сотня за сотней, тысяча за тысячей. Алдуин не видел этого пути, но ему легко представить, как меняется лицо мера. Чем выше поднимается ещё-не-довакин к Хротгару, тем безмятежнее и спокойнее у него на душе. Илирих — хоть и на время — нашёл свой путь, и Алдуин со стыдом понимает: он, первенец Акатоша, завидует смертному…       …Враг как смысл жить, сказал как-то Илирих. И Алдуин, оглушённый новым знанием, совершенно растерянный, понял: ему часто случалось быть поводом умирать. Но стать причиной жить для кого-то ему ещё не приходилось…       …Йорре, оказывается, различаются. Босмеры и альтмеры, редгарды и норды, аргониане и каджиты. Для дракона разница невелика, и ему кажется странным, что мер, сидящий напротив, придаёт столько значения своему несоответствию расе. Мал ростом, не маг, черноглаз — да ещё и рыжий впридачу. Дракону этого не понять, но Илирих и в самом деле расстроен, особенно цветом волос. А Алдуину даже нравится эта рыжесть — похоже на огонь. Вот только, кажется, нужных для утешения слов он не может подобрать. И это ещё более странно — утешать смертного…       …Смертный — от слова «смерть». Алдуин, пока был драконом, думал, что в этом и есть их предназначение: умирать. Он никогда не колебался, не жалел и не сочувствовал жертвам — и тем страннее, непонятнее, загадочнее его враг. Довакин, убивая его в драконьем теле, чувствовал жалость. Смертный не хотел смерти Пожирателя Мира. Дракон всё ещё не понимает — но уже начинает верить…       Алдуин, кружа в грозовом небе, собирает осколки своих-человеческих воспоминаний. Что за прихоть судьбы вывернула всё наизнанку? Он заснул человеком в чужом мире, мире смертных, и довакин был его проводником, а сейчас он-дракон парит среди туч, и теперь уже Илирих — чужак в драконьем краю. Алдуин сейчас легко может убить его, почти беспомощного, отомстив за поражение и унижение. Это было бы так просто и понятно, так по-драконьи.       Но он, должно быть, слишком долго был смертным. Он безнадёжно поражён смертностью. Он не может выкинуть из памяти дни и ночи, дороги и нехоженые тропы, роскошные дворцы и уединённые лачуги — всё, что было пройдено вместе с Илирихом. Довакин показывал ему свой смертный, бескрылый мир. Учил быть человеком.       И Алдуин приветствует чужака не боевым рёвом, но лишь кивком — таким человеческим жестом. И взмахом крыла зовёт того за собой — показать меру с драконьей душой свой мир, мир крылатых повелителей неба.

***

      Алдуин просыпается от грохота: гроза, в отличие от всего остального, ему не приснилась, она и в самом деле лютует над домиком в лесу, где они с Илирихом остановились на ночлег.       Довакин тоже не спит, смотрит в маленькое окошко на буйство стихии.       — Ты почему проснулся? — спрашивает он, не оборачиваясь.       — Да снится всякое, — раздражённо бурчит Алдуин.       — Расскажешь? — с интересом спрашивает довакин, отвернувшись наконец от окна.       — И не надейся, — резко говорит бывший — или до сих пор оставшийся им в душе? — дракон.       Словно мало того, что лишь во сне он может теперь вернуться в небо. Довакин и в сны вкрался, и их изменил своим присутствием… Алдуин злится на него, а на себя — ещё больше. Не хватало только пересказывать это позорище вслух…       Ну… Может быть, когда-нибудь и расскажет.