camera obscura

Старый добрый Морровинд трясло и лихорадило — по крайней мере ту его часть, верхушку Домов, в которой делили власть и привилегии. Впрочем, для старого доброго Морровинда лихорадка вечной грызни всех со всеми вообще была состоянием привычным; порой вопросы решались просто и бесхитростно, в небольшой бодрящей сваре, но куда чаще прибегали к смертоносным и незаметным стилетным уколам от Мораг Тонг. Юного Эриса тогда (да и в будущем тоже) дрязги и свары сильных мира сего волновали мало. Зато его молодую горячую кровь очень даже волновала одна леди чуть старше его самого. Со всем пылом первой пятнадцатилетней любви Эрис окунулся в новые для себя переживания. И так уж вышло — а, быть может, это и стало причиной столь горячей страсти, — что избранница его сердца тоже пылала, но, увы, отнюдь не ответными к нему чувствами. Подпольная политическая ячейка юных революционеров объединяла данмерскую молодёжь, с увлечением играющую в большую политику. И, если честно, большинству из этих революционеров в глубине души было, в общем-то, плевать, с кем, за что и почему бороться — лишь бы это было тайно, романтично и не одобрялось скучными занудными родителями. А в переменчивой, как ветра над Красной горой, политике Морровинда вчерашняя запрещённая идея уже сегодня могла стать одобряемой и поощряемой, чтобы назавтра снова вернуться к статусу тайной и противозаконной… Например, в тот момент, когда в сердце юного Эриса запали пламенные речи и алые очи прекрасной революционерки, запрещёнными и неодобряемыми считались идеи единения с Империей и «сиродильского пути» Морровинда. И, в принципе, Эрис не возражал: его матушка была традиционалисткой и ревностной защитницей самобытности народа Велоти, и сын, откровенно бравирующий «всякими отвратительными имперскими штуками и мыслишками», изрядно её раздражал. Надо ли говорить, что раздражение «любимой» матушки радовало пятнадцатилетнего бунтаря ничуть не меньше, чем возможность быть рядом с возлюбленной? Вот только, увы, прекрасная революционерка в упор не замечала своего воздыхателя — или, скорее, видела в нём всего лишь товарища по борьбе. Эрис же — что поделать, пятнадцать данмерских лет есть пятнадцать данмерских лет — был куда больше озабочен вопросами парной горизонтальной борьбы в постели, чем борьбы политической, и гордого звания «товарищ» ему было отчаянно мало. И, естественно, однажды в его голову просто обязана была вкрасться мысль о том, как наконец привлечь к себе внимание своей леди и непременно её впечатлить. И эта мысль пришла. В тот период всё имперское в Морровинде активно не одобрялось и нередко попадало в список запрещённого — как «подрывающее основы национальной духовности» или что-то вроде этого. Сиродильские вина и ткани, дешёвое имперское оружие и зерно, лес и предметы роскоши — всё это ушло с рынков официальных, но, естественно, наводнило рынок подпольный. Контрабанда — благодаря антиимперской политике — расцветала буйным цветом. И именно к чему-то сиродильскому, романтично-запрещённому, героически добытому таким волнующе-противозаконным путём и решил прибегнуть Эрис, чтобы впечатлить свою возлюбленную. И среди всех контрабандных товаров из Империи, конечно, самым романтичным, волнующим воображение, бунтарским и революционным ему казались загадочные сиродильские сигары. Конечно, вдыхать дым горящих растений умели и любили не только в Сиродиле: удушайка неспроста получила своё название, сушёные листья хальклоу тоже пользовались популярностью — но, конечно, всё это было и вполовину не так интересно, как настоящий имперский табак. Весьма кстати для Эриса, именно сейчас полностью в Морровинде запрещённый. И Эрис, юноша решительный, начал действовать. Каджит-контрабандист, с которым ему удалось связаться, прекрасно понимал, с кем имеет дело. Потому, конечно, за бешеные деньги продавал юным бунтарям и революционерам не только и не столько дешёвый, поганого качества сиродильский табак — он продавал шоу. Сопричастность к противозаконному, натянутые нервы, волнующее чувство нарушения запретов… Поход за «заказом» в полной мере оправдал самые смелые ожидания Эриса. Каджит назначил тайную встречу далеко за городом, в неприметной пещерке среди диких грибов и невысоких скал. Приходить следовало строго одному, обязательно назвать сложный пароль, дождаться условленного отклика… Надо ли говорить, насколько это представление приходилось обычно по душе юным бунтарям? И Эрис исключением не был. Несмотря на грабительские расценки, он не мелочился — купил сразу две толстые, гладкие, коричневые сиродильские сигары («от поставщика императорского двора» — сладко пел каджит-контрабандист). Одна, конечно, предназначалась для того, чтобы на ближайшем собрании тайного общества небрежно достать её, раскурить, прищёлкнув пальцами — и воспарить под завистливые взгляды «товарищей» на облаках такого романтично-волнующего, запрещённого дыма… Этот момент виделся Эрису в мечтах — момент высочайшего торжества, когда леди его сердца наконец посмотрит на него с уважением и восхищением, такого гордо-дерзкого и вызывающе-сиродильского, с сигарой в зубах… Правда, Эрису хватило ума понять, что для того, чтобы драматический момент прошёл гладко, неплохо бы потренироваться для начала. Да и как приятно будет обронить как бы ненароком — вчера, мол, табак был покрепче, но этот более насыщенный, с привкусом коловианского ветра и с цитрусовой горчинкой… До дома Эрис не дотерпел. Едва распростившись с каджитом-контрабандистом, принялся высматривать укромное местечко, чтобы приобщиться наконец к волнительному процессу курения настоящей сиродильской сигары. Сойдя с дороги, он устроился за большим гладким камнем, нагретым солнцем, бросил рядом рюкзак и мысленно окинул взглядом сцену. Сцена ему понравилась — особенно понравился он сам, такой дерзкий, независимый и взрослый, настоящий бунтарь, небрежно курящий запрещённую сиродильскую сигару… Пожалев, что для полного счастья не хватает только зрителей, Эрис достал наконец свою добычу из рюкзака и внимательно её рассмотрел. Непривычный, незнакомый запах горчил, вызывая в носу щекотку. Эрису, честно говоря, табачный дух не особо понравился — но, конечно, ради того, чтобы впечатлить даму сердца, он был готов рискнуть. Аккуратно, как учили, срезав один кончик сигары, Эрис зажал в губах второй; откинулся спиной на тёплый камень, закрыл глаза и щёлкнул пальцами, вызывая крохотный огонёк. Он надул щёки, чтобы затянуться посильнее, втянул в себя воздух. Горький густой дым ворвался в лёгкие, и… …и было очень хорошо, что этого позора никто не видел. Эрис кашлял, плевался, царапал ногтями горло и хрипло ругался. Глаза от отвратительного, неистребимого привкуса дыма лезли из орбит, слёзы катились градом. Приступы кашля один за другим скручивали желудок и будто бы наизнанку выворачивали лёгкие в груди. Дым, казалось, шёл даже из Эрисовых ушей и всё никак не заканчивался, будто он не одну несчастную затяжку сделал, а проглотил эту скампову сигару целиком… В общем, первый опыт знакомства с сиродильским табаком прошёл для Эриса более чем печально. И навсегда отбил охоту к сигарам — и к дамам-революционеркам заодно. И позже, много позже ему наконец объяснили, как надо было курить ту, самую первую сигару, как осторожно, не глотая, втягивать дым не грудью, а щеками; доказывали, что ушлый каджит наверняка выдал за сиродильский табак какую-то местную дрянь, которую на ближайшей обочине нарвал… Но тот горький вкус и дым, выкручивающий нутро, Эрис таки не смог забыть. И к числу его многочисленных пороков курение так никогда и не добавилось.