camera obscura

Дорога — кандалами на ногах: не ласково стелется, а злым металлом впилась в лодыжки; не вырваться, не сбежать. Дорога ведёт, волоком волочит; не свернуть с неё, проклятой. Не свернуть с неё проклятой. За изгибом изгиб, всё выше, выше. Туда, где пропах даже воздух застарелой гарью, неизбывной болью. Где гнилым клыком торчат из земли закрытые Врата. Первые закрытые Врата. Цепь-дорога неумолимо тянет к Кватчу. Анжер кусает губы, царапает ногтями ладони: вот бы Обливион поглотил этот город с волчьим оскалом герба, с почерневшими изломами стен, с бурой плешью выжженой земли. Не тот Обливион, что Анжер слишком хорошо знает, нет: не багровые реки огня, не клыкастые злые башни в зареве неба, не сигилы-якоря. Другой. Обливион-Забвение, тёмная вода — забытье и покой. Анжер не умеет (разучилась) просить, но о том, чтобы её забыли в Кватче — всё-таки просит Девятерых. Боги глухи. Он не забыл. Теперь он капитан (он всегда был капитаном, но лишь сейчас — официально). Анжер смотрит на него искоса и вспоминает: с отчаяньем обречённого, ни на что не надеясь и ни от кого не ожидая помощи, капитан Савлиан Матиус, сам едва живой, запирает городские ворота. Его отвага — отвага смертника, он похоронил себя у ворот и Врат, не веря в чудо и спасение, но продолжая сдерживать тварей внутри того, что ещё недавно было Кватчем; он обнимает её, выжившую, вернувшуюся, закрывшую Врата, прижимает так крепко, что почти больно, а между их телами, между их сердцами — сигильский камень. И несгибаемый капитан Савлиан Матиус плачет от нежданного, невозможного чуда, не скрывая слёз — всё кончено, для Кватча (того, что осталось от Кватча) завершился кошмар; он возглавляет прорыв, он приходит на помощь тогда, когда Анжер уже и не ждёт, почти поверив: ей вечно бродить по руинам кватчского замка, одной среди обезумевших от крови и ярости даэдрических тварей. Но он приходит, и уже Анжер плачет от невозможного, но случившегося чуда. Анжер есть что вспомнить — и молить о забвении для себя самой бесполезно. Сейчас, встречая её, он другой, совсем другой. Спокойный и уверенный, он — капитан, он — живая клятва всем: Кватч восстанет. Мы победим. Анжер не может отвести глаз. Он — тоже. Злая, отравленная цепь-дорога снова приводит Анжер к нему. Он не слушает слов, но берёт её за руку молча. Смотрит без извечного, опостылевшего уже боязливого восхищения — Защитница! Савлиан Матиус знает — Защитнице самой нужна защита. Они молча идут рядом, и Анжер вспоминает: тут были баррикады, а здесь некогда стоял его шатёр. Гнилой клык закрытых Врат скалится из земли — он не даст забыть кровь, гарь и кошмар наяву. Он, этот клык — Мёртвые Земли в сердце Сиродила. Вырванный ядовитый зуб Обливиона. Но, даже вырванный, он отравляет мир вокруг себя. Харрада, хищные цветы Дагонова Плана, проросли вокруг него. Анжер вздрагивает. слишком хорошо помнит эти жалящие ветви-плети: раны от них не сходят по нескольку дней, огнём жгут руки. Савлиан Матиус говорит. О том, что будущее — есть. О том, что готов быть рядом. Стать щитом за её спиной и мечом в её руке. О том, что она, Анжер — цветок для него. Роза — сравнение банально, но как никогда в цель — с ранящими острыми шипами, но и с нежными лепестками… Так сладко, прикрыв глаза, поверить. Поверить в возможность просто жить. Быть с ним рядом, улыбаться, засыпать и просыпаться, танцевать на балу, принимать розы с нежными лепестками и вместе смотреть, как возрождается Кватч. Но этого не будет. Не в её проклятой жизни. Не в её, проклятой, жизни. — Вот она я, — говорит Анжер, отворачиваясь. Срывает колючий стебель харрады. Ладонь обжигает болью, будто уголь взяла голыми пальцами. Савлиан Матиус забирает из её руки злой цветок Мёртвых Земель. Забирает, не вздрогнув, хотя рука вмиг окрасилась багрецом. И, глядя не в глаза даже, а в саму душу Анжер, касается губами проклятой харрады. Касается губами проклятой. Цепь-дорога уводит её — так же равнодушно и безжалостно, как привела. И за изгибом изгиб, теперь — всё ниже, прочь из Кватча. От него. Так надо. Анжер уходит, не оглядываясь. На ладони — рана от харрады. Внутри — больнее.