Семь дней

Донхэ нравились цифры «семь» и «четыре». Семи у нас уже не было, четыре пока оставались. Еще один зачеркнутый день в календаре, еще одна бессонная ночь, еще одна запись в дневнике: «Убийство остается убийством». Словно мантра, через фразу фраза, приступ паники, треснувший бокал, еще одна выцарапанная строчка, сломанный ноготь, прокушенная до крови губа. Что я должен делать? Сказать, что он не виновен? Кому? Родителям, братьям, сестрам, женам, мужьям, детям? Сказать им, что он не опасен? Что не убивал? Что убивал, но его можно простить? Что простить нельзя, но умоляю, простите? Я не знаю, насколько широким должно быть крыло, чтобы прикрыть сорок три трупа. У меня их вовсе нет, а свои Хэ выдрал с мясом. Я могу открыть перед ним дверь. Просто отворить камеру и сказать: «Беги». У меня даже получится разыграть побег, даже вооруженный, колоритный, мне поверят. Дать ему уйти (прости Хэ, в этот раз семи дней форы не обещаю), развести руками и всю оставшуюся жизнь делать вид, что ловлю дым голыми руками, нагонять и вновь давать убежать. Я даже согласен ни разу больше его не увидеть – малая цена за его спасенную жизнь. Я все это могу, но есть одно «но», жирнее всех предыдущих. Он не побежит. Спасти его насильно? Даже его ненависти я боюсь меньше, чем его смерти, но нельзя спасти того, кто спасенным быть не хочет. «Убийство остается убийством». Раскручиваю телефон на столе, медлю еще ровно минуту, еще раз пишу: «Убийство остается убийством» и набираю номер Хичоля. Я больше не могу паниковать один. *** У отчаянья много лиц, и я всегда полагал, что у Ким Хичоля его обличье самое страшное: обнаженный нерв на обнаженном нерве, плоть, с которой содрали кожу и посыпают сверху солью. И, честно, мне совсем не интересно, как выглядит мое, но первое, что делает Хичоль, протягивает мне стакан виски: - Пей. - Я не… - Либо глотаешь сам, либо заставлю тебя это проглотить. Морщусь, зло сжимая зубы, но отвратительную жидкость все же глотаю. Жгучая горечь опаляет небо, щипит язык, раскаленной лавой падает в желудок. На глаза наворачиваются слезы, на лбу выступает испарина и…меня отпускает. Я удивленно смотрю на вывалившийся из рук пистолет, слышу облегченный вздох редких посетителей бара, и отстраненно наблюдаю за тем, как Релла поднимает оружие, проверяет предохранитель и прячет его себе за пояс. Хочется сказать, что со мной уже все в порядке, но руки все еще дрожат, а я не помню, как вообще вытащил пистолет из кобуры. - Я в порядке,- тихо бросаю я и придвигаюсь ближе к стене. - Да мне, в общем-то, плевать,- пожимает Хиним плечами, и я не сдерживаю короткой нерадостной улыбки – Ким Хичоль, врешь ты также отвратительно, как Донхэ. Мы молчим долго, я устаю считать секунды и просто слежу за минутной стрелкой на больших часах в углу. Мы долго молчим, и я не сразу понимаю, что ненависть не притворная, и мне не кажется. Встречаюсь с абсолютно черными, огромными, кошачьими глазами и до меня доходит – он ничего не знает. Открываю рот, чтобы рассказать, но он меня опережает: - Знаешь, я думал, он был достаточно тебе дорог, чтобы ты хотя бы попытался отвести от него полицейских. Нелепо приоткрываю рот, а он продолжает: - Ты трусом был, трусом и остался, всегда хватался за него, но, черт подери, единственное в чем вы оба никогда друг другу не уступали, это в вашем нездоровом друг к другу доверии и именно тогда, когда… - Хён… -…он тебе доверился, ты ударил ему в спину,- говорит, будто отплевывается, неприязненно морщится и отодвигается от стола.- И если сейчас ты пришел просить о совете, то единственное, чем я могу тебе помочь – подсказать калибр. Как именно прострелить себе череп, ты и сам разберешься. Откидываюсь на спинку стула и скрещиваю руки на груди. Хичоль залпом осушает бокал и яростно скалится. - Но сначала забронируй себе место в первом ряду. Перед эшафотом. Будь на его месте кто угодно другой – я бы отбил у него всякое желание и дальше говорить еще после первой фразы. А с Хичолем у меня никогда не складывалось, но в одном мы были однозначно похожи. - Хи,- высшая мера наглости, Хичоль сжимает кулаки, и прежде чем один из них придется мне либо по носу, либо в зубы, продолжаю.- Не было облавы. - Что ты несешь, газеты… Смеюсь едва ли натурально, но моя кажущаяся веселость заставляет его заткнуться. - Не думаю, что они поверили бы, скажи мы им, что Ли Донхэ, успешно бегавший от полиции шесть лет, заранее раскрыл свою жертву, едва ли не прислав нам адрес, по которому собирается убить, сам вышел к ожидавшей его полиции, сдал оружие, снял у Рё браслеты с пояса и сам надел их себе на руки. Я удивлюсь, если поверят тому, что сегодня утром, когда я открыл перед ним камеру, попросив (попросив, Хи) его бежать, он ответил: «Кто тебе сказал, что я хочу?». Ты знаешь, я сам в это плохо верю, а газетчики – народ недоверчивый. И если калибр – это все же не единственное, в чем ты можешь мне помочь (его я и сам знаю), то сейчас самое время. Я видел разного Ким Хичоля, но испуганного в тот раз впервые. Мне казалось, что отчаянье Ким Хичоля самое страшное, но в тот вечер увидел свое собственное в отражении его глаз. Когда на вопрос: - Сколько осталось? Ответил: - Четыре дня. А еще позже, вернувшись в отдел, понял, что самое устрашающее лицо все же у обреченности. Когда затворив за собой дверь камеры, дождался щелчка замка и вместо обычно колкого приветствия услышал: - Знаешь, Хёкки…- грустно улыбается и запрокидывает голову, касаясь затылком стены,- жаль, что мы с тобой так поздно встретились.