Slave Labor

Вставляю ключ в замочную скважину, делая два поворота и сталкиваясь с упорным сопротивлением, — ключ так и остался в вертикальном положении. Выдыхаю, прислоняясь лбом к двери, прижимая одной рукой пакет с купленными продуктами. Уже прошло четыре дня, а я так и не привык, что дверь в мою квартиру самому мне открывать не приходится. Делаю два коротких стука по железной каемке, что огибает дверной глазок, и, прислушиваясь, отхожу на шаг назад. Слышу, как гремит медная защелка, а через секунду в полумраке появляется полоска света, падая прямо мне на лицо. — Ну и сколько раз я говорил тебе спрашивать прежде, чем лезть открывать дверь? — устало вдыхаю подъездный воздух, закрывая глаза, продолжая стоять у двери, не сходя с места. — Но… ведь это ты, — вновь, как и в прошлый раз, растерянно отвечает, распахивая дверь шире. Бинты, уже без кровавых подтеков, все ещё красуются на его теле. Их наличие не скроет даже рубашка и шорты, которые он нацепил на себя, отыскав в моем гардеробе. По размеру они ему подошли только по одной причине: покупались для этого случая, ведь каждый раз, когда он пытается оккупировать мою жилплощадь, я не могу выдавать ему комплект своей одежды. — Ты даже не смотрел в глазок, а уже утверждаешь, — вижу, как он пытается состроить умное выражение лица, убирая с глаз упавшие каштановые волосы. — Смотр… — Здесь темно, ты бы ничего не увидел, — хитро щурясь и по-доброму, словно ребенку, улыбаясь ему, вхожу в квартиру, впихивая парню в руки пакет, держать который я порядком подустал. — Прям как с маленьким, — фыркает, но пакет забирает, с топотом удаляясь на кухню, чтобы там как можно громче опустить его на стол. — Истеричка, — на полувыдохе отвечаю на его бунт, прислоняясь спиной к стене и согнув ногу в колене, притягиваю её ближе, чтобы расшнуровать ботинки. Странно даже представить, что станет с ним через четыре года, когда этому, не побоюсь этого слова, мужику стукнет, жаль не по голове, целых тридцать лет. «Очуметь же, » — как бы на новом сленге выразилась моя младшая сестра, и я был бы с ней полностью согласен. Учитывая склад ума Канта, его образованность, развитую соображалку и стратегию, с которой он подходит к своей жизни, это все ничто, по сравнению с его детским, местами взбалмошным, характером. Ребенка такому точно не доверишь. Вот и думается теперь, если мы с ним одного года рождения, а наши общие знакомые наперекор паспортным данным заявляют, что Кант, когда открывает рот в расслабленном виде, смахивает на ученика, дай бог, если старшего класса, то причем тут тогда слаженность тела и склад ума. Вот я и привык, что с подобным человеком, чей мозг подвергается временной заморозке, только я и вожусь. При своих названных коллегах он, конечно же, в-рот-наикрутейший-перец, но для меня он как был, так и есть друг, забота о котором является моим долгом. — А ты мне ничего не купил? — из-за косяка высовывается лишь одна голова с белой повязкой на лбу, как-то по-дурацки улыбаясь и щурясь, то ли от слепоты, то ли от своей хитрожопости. — А должен был? — поставив ботинки в шкаф и закрыв дверцу, вопросительно смотрю с неким удивлением. — Обязан, — слышу эхом, проходя в комнату и опускаясь на диван. Все же Кант отговорил меня от затеи выбросить его, обещая всё отмыть и отчистить всеми возможными средствами. Спорить я не стал, доверив ему свою мебель, и именно сегодня он закончил столь кропотливый процесс. Проводя ладонью по шершавой и стертой поверхности, ощущаю, как кожу царапают маленькие пружины, что не выдержав такого напора, прогнулись, окончательно прорвав тонкую, словно истощенную, ткань. — Кант, — басом зову я, снимая с себя пиджак и вешая на подлокотник дивана, оставаясь в одной темно-синей рубашке и в брюках. — Что тебе, холоп? Я только есть сел, ты чего Царя отвлекаешь? — почесывая живот, специально выпячивая его вперед, что получается весьма коряво и смешно, прикусывает вафлю, оставляя зажатой между губами, и, растянувшись у двери, опирается свободной рукой о косяк. «Вот тебе и царский выход», — мысленно комментирую я, стараясь не замечать этого настойчивого голодного взгляда, что сейчас так томительно медленно проходится по моему телу, словно видит в первый раз. — Что скажешь? — специально проношу свою руку у себя перед лицом, чтобы уловить его взгляд и заставить его оторваться от моей шеи и посмотреть туда, куда я ему показываю: истертая ткань дивана, торчащие железки, которые наверняка с его расстояния даже не видны. — Ниш…е.во, — специально мусолит сладкое, запихивая его как можно дальше в рот, лишь бы не отвечать на то, за что потом обязательно прилетит. Устало закрываю глаза, хмуря брови и возвращая их вновь в привычное положение. Вот посижу немного так, может все само исправится: открою глаза, а диван уже как новенький. Чувствую как рядом прогибается матрац, заметно скрипят пружины, а губ в ту же секунду касается что-то шершавое с запахом сгущенного молока и ванили — придется есть. Все ещё держа глаза закрытыми, приоткрываю рот, чтобы ощутить на языке этот вкус, которым так пропитан весь воздух около моего носа. Но желанию так и не суждено сбыться, не коснувшись вкусовых рецепторов, царапая губы, палочка была безжалостно выдернута. Открывая глаза, я уже видел её конец, который скрывался в глубине рта этого хитрого и чумазого парня. — Ребенок, — констатирую факт, откидываюсь назад и растекаюсь по дивану, словно плавленый сыр. — Кто тут из нас двоих ребенок, так это уж точно ты, — рассматриваю белый потолок, касаясь взглядом лампочки, что одна из трех ещё горит на люстре. — С чего ты так решил? — привык я говорить голосом без эмоций, за что получаю в лоб в ту же секунду, чуть не сваливаясь с дивана, наполовину перелетаю через подлокотник. Ну и силища. И откуда только берутся в этом нездоровом и покалеченном теле. — Мудак. Опять за своё, — рычит он, распыляясь от каждого вздоха. Надо подумать, если я начну сейчас язвить, то придется садиться на больничный по двум причинам: придется вновь латать его раны и зализывать свои. — Ну, и чем я не угодил тебе на этот раз? — прикладывая тыльную сторону ладони ко лбу, сажусь обратно, подминая ноги под себя. — Нэйт, я же вижу, что ты обиделся, так чего не скажешь мне об этом… — на удивление абсолютно спокойно отвечает Кант, вставая с дивана и поворачивая по направлению к выходу. Заставляет нахмуриться, ровно на секунду анализируя сказанное им. В обращении ко мне из его уст прозвучало моё имя, а это может означать только одно: обиделся он, причем адово. Привстаю на одну ногу, успевая поймать рукой край его рубашки, резко тяну на себя, наблюдая как парня несет по инерции назад. Ловлю этот мешок с костями уже у себя на коленях, сгребая в охапку его длинные ноги, что остались лежать в растянутом положении на полу. — Я не хочу, чтобы мой холодильник из-за моего «обижаешься» пострадал. А то зарплаты до конца месяца кормить нас обоих у меня не хватит, — я, конечно же, нагло врал на этот счет, прекрасно понимая, что этих денег хватит, чтобы завалить едой кухню, но знать ему об этом было не обязательно. Не очень хочется лечить его потом ещё и от аллергии. Как можно незаметней, запускаю пальцы под его рубашку, несильно, чтобы не причинить боли, провожу пальцами по ребрам, еле касаясь подушечками бинтов. Не прошло и минуты, как Кант заваливается набок, переворачиваясь у меня в кольце рук, и начинает панически ржать, давясь от смеха, как от предсмертных конвульсий. На секунду мне показалось, что он действительно умирает, из-за чего пришлось остановится и, заглянув ему в глаза, отодвигая прядки волос, столкнуться с победным взглядом. — Попался, — высовывая мокрый язык, цапает зубами мою руку, которая все ещё держала его волосы, а затем, дождавшись, когда моя хватка станет слабее, рывком поднимается с колен, стремительно уходя обратно на кухню. — Ты как хочешь, а я жрать хочу.