Танец Хаоса. Догоняя солнце

В полумраке церкви было стыло, затхло пахло пылью, тягуче – ладаном. На больших круглых подсвечниках со множеством свечей горбились бугристые наросты воска. Служба вчера шла до поздней ночи или раннего утра, тут уж как кому удобнее судить. Отмечали наступление дня весеннего равноденствия – дня Кану Защитницы, милостивой и доброжелательной, которая приносила в своем расписном подоле весну. Считалось, что с этого дня весна входила в свои полные права; морозов уже не будет, и совсем скоро поля достаточно насытятся талым снегом и весенним солнцем, чтобы можно было засевать урожай. Пока, правда, никакого особого тепла не ощущалось. По ледяным полам церкви тянуло сквозняком, который так и норовил утянуть у Вель из-под метлы крупные хлопья пыли, чтобы потом гонять их по всей церкви. Позевывая и прикрывая рот кулаком, она вяло сгребала пыль в кучу в углу, то и дело зябко поводя плечами под шерстяным свитером. Для нее сегодняшний день должен был быть праздником вдвойне: равноденствие, да еще и ее собственный день рождения, да только, кажется, это был самый несчастливый и скучный день в году. И угораздило же ее родиться в праздник Кану! Теперь до самого вечера помогай отцу по делам церкви, таскай туда-сюда свечи, ладан, ароматные масла, провожай прихожан в исповедальню. И только под вечер у нее будет несколько часов для нее самой. В это время Вель собиралась еще раз погадать. Может, на этот раз удастся увидеть то, что ее так тревожило. В книгах писали, что день рождения – очень сильный день, что в его канун происходят настоящие чудеса, потому что грань между реальным и тонким миром истончается для именинника, и Единоглазые Марны способны посмотреть прямо ему в глаза и рассказать ему его судьбу. Черно-белые плиты пола под ногами пятнали застарелые подтеки воска, накапавшего с высоких светильников. По хорошему, Вель стоило бы сходить за мастерком и аккуратно снять весь наплывший воск, а затем натереть полы до блеска специальной щеткой. Облокотившись на свою метлу, она задумчиво прищурилась, разглядывая полы. В церкви стояла полутьма, свечи горели тускло, чадили, да и воск натек на белую плитку, отчего, если не приглядываться, его можно было бы и не заметить. Может, сегодня в честь праздника не надрывать себе спину? Взгляд Вель встретился с намалеванным прямо на стене образком Грозара Громовержца. Темные глаза бога смотрели на нее внимательно, как-то особенно пронзительно. Заворчав, Вель тяжело вздохнула и прислонила метлу к стене, чтобы сходить за мастерком. Ничего страшного, не переломится. Как бы ни раздражала ее служба здесь, а лениться все же не стоило. Не потому, что отец будет ругаться, а для самой себя. Дверь в храм скрипнула, и внутрь помещения вместе с ослепительным солнечным светом ворвался сквозняк, взметнув и раскидав тщательно собранную Вель в кучку пыль. Она вздохнула и прищурилась, глядя, как две фигуры входят в храм. На фоне белого дня лиц было не разглядеть, Вель определила только, что первым был дородный высокий мужчина, а второй – худенькая женщина. - Светлого дня под очами Грозара! – пробасил мужчина, и Вель узнала голос, отчего сердце в груди легонько ёкнуло. Это был мельник Ивин Манней, а коли так, то маленькая фигурка за его спиной – конечно же, никто иной, как его дочь, Лайна. – И щедрой весны в хлебосольных ладонях Кану! Где твой отец, Вель? Я хотел бы поговорить с ним. - Светлого дня, господин, - Вель склонила голову в приветствии, непроизвольно вжимая голову в плечи. Мельник имел обыкновение слегка морщиться, когда смотрел на нее. Словно видел что-то, что не вписывалось в его картину мира, что-то жалкое и уродливое, но угодное богам, раз уж оно находилось при храме. И коли так, то его стоило только пожалеть. Хмуро глядя в пол, Вель кивнула головой куда-то через плечо: - Отец в молельне. Если хотите, можете пройти к нему. Он сейчас один. - Благодарю, дитя, - Мельник склонил лохматую голову, слегка поморщившись. Вель опять принялась гадать, какое же из испытываемых им чувств сильнее: гадливость или жалость. Манней был крепким высоким мужчиной с объемистым животом и мохнатой бородой. Своими облепленными глиной сапожищами он прогромыхал по плитам пола мимо Вель, оставляя за собой грязные следы. Вель уныло уставилась на них и вздохнула. Пол-то она закончила мыть совсем недавно и горячо надеялась, что до вечера сюда никто не сунется, и вновь придется браться за тряпку только к закату. Но нет, бесы все-таки привели мельника именно сейчас и заставили, по-видимому, собрать на свои сапожищи всю грязь, которую можно было найти по дороге от его мельницы до самой деревни. Впрочем, как бы ни раздражал Вель сам мельник, его дочь она, как и всегда, была рада видеть. Высокая, тонкая и какая-то почти хрупкая, с походкой летящей, будто у бабочки, с вечным лукавым прищуром темно-карих глаз и манящей улыбкой пухлых губ, Лайна была так хороша, что впору шею сворачивать, когда она проходила мимо. Ее мягкие каштановые волосы были собраны в тугую косу, переброшенную через плечо, ладную фигурку облегала меховая шубка, подпоясанная расшитым камнями пояском. Мягкие сапожки на каблуках мельник, обожавший свою дочь, привез ей из самой столицы Асфея, ни у кого в деревне больше не было таких. Как и всегда при виде Вель, Лайна слегка склонила голову набок и улыбнулась ей той самой улыбкой, специальной, предназначавшейся только ей. Свет свечей преломлялся в ее темных глазах, мягко спускался по гладким шелковистым волосам. Поигрывая тонкими шерстяными перчатками в руках, Лайна пошла к ней навстречу, улыбаясь все также тепло. - Светлого утра тебе, Вель, - зазвучал ее бархатистый голос, и Вель непроизвольно передернула плечами. От этих мурчащих ноток ей всегда становилось сладко-горячо. А еще – как-то странно, остро-опасно, словно зверю, что обнюхивает капкан. Полные, созданные для поцелуев губы Лайны раздвинулись в улыбке, и она кивнула на метлу в ее руках. – Что, даже сегодня запрягли в работу? - Как всегда, - неловко пожала плечами Вель, улыбаясь в ответ. Столько лет прошло, а она все еще чувствовала себя под ее взглядом как-то странно не на месте, слишком обнаженной, слишком любопытной, как диковинный зверек, которого рассматривают, посадив на ладонь. Иногда ей казалось, что Лайна так смотрит только на нее, иногда – что на всех. Порой Вель думала, уж не ее ли глаза когда-то видела в том странном то ли сне, то ли видении, но почему-то эта мысль казалась какой-то ненастоящей. Все связанное с Лайной было каким-то странным, загадочным, непостоянным, очень рискованным, беспокоящим Вель. Иногда ей думалось, что Лайна играет, что каждый ее жест – четко выверен, чтобы привлечь внимание, каждое слово хранит в себе загадку, чтобы вызвать любопытство, каждый взмах ресниц отмерен в точной пропорции, чтобы его сочли неоднозначным и таинственным. Вот только Лайна всегда смотрела на Вель как-то иначе, не так, как на всех остальных, и искренности в ее взгляде всегда было больше. Во всяком случае, Вель хотелось в это верить. - Твой отец мог бы и отпустить тебя в твой-то день рождения, - Лайна слегка поджала губы, подчеркивая свое недовольство. Даже так она продолжала оставаться донельзя хорошенькой. - Ты знаешь, как он говорит: «Дела церкви важнее, чем дела смертных», - Вель постаралась придать себе как можно более безразличный вид. Рядом с Лайной всегда стоило держаться именно так. Почему-то Вель чувствовала себя неловко от того, как дочь мельника подмечает каждый ее взгляд и жест. Словно бабочек ловит и прячет в коробочку своего сердца, а зачем – боги ее знают? В этом было что-то неуловимо притягательное, и вместе с тем – странно пугающее. - Порой твой отец говорит ерунду, - безапелляционно заявила Лайна, а затем дернула плечом, скидывая на сгиб руки небольшой, расшитый бусинами и самоцветами мешочек. Наградив Вель лукавым взглядом, она мягко проговорила: - У меня есть кое-что для тебя. Ведь сегодня начинается твоя двадцатая весна. Это стоит отпраздновать. Лайна растянула завязки на горлышке мешочка, и Вель непроизвольно потянулась вперед, с любопытством пытаясь углядеть, что у нее там. Внутри стало странно-горячо и при этом донельзя некомфортно: так всегда бывало, когда Лайна что-то приносила ей. У Вель-то не было ни одного свободного медяка, чтобы купить красавице дочери мельника разноцветных лент в волосы или расписных гребней, а сделать что-то своими руками Вель не могла: не умела и все тут. Сколько бы ни билась над ней мать, а ни шить, ни вязать, ни прясть, ничего-то она не умела. Делала, конечно, как и все остальные, но из рук вон плохо, и старшие женщины только вздыхали, глядя на ее работу. В детстве отец учил ее резать по дереву, но как только родителям стало ясно, что платья ей не по душе, да и волосы свои заплетать в косы она тоже не спешит, отец прекратил заниматься с ней. А потом и времени, чтобы продолжать обучение, у нее самой уже не оказалось: нужно было помогать отцу в церкви. Так и осталась недоученной: вроде что-то и умела, а все из рук вон плохо. Лайна была совсем другая. Мастерица, умница, красавица, повариха каких поискать. Все у нее в руках ладилось, все в деревне ее нахваливали, а мельник выпячивал грудь и улыбался во все свое бородатое лицо, без конца повторяя, что лучше хозяйки во всей округе не сыщешь. Он вообще души в дочери не чаял и заваливал ее подарками, покупал все, что она хотела, стоило лишь ей при нем помянуть ту или иную ткань, гребешок или булавки, щедро отсыпал денег на карманные расходы. Потому Лайна всегда приносила Вель что-нибудь в подарок, когда они с отцом приезжали в деревню. То леденцов в карман сунет, то пирожок сладкий, а на день рождения дарила такие любимые ею книги. Вот и сейчас сердце Вель едва удар не пропустило, когда Лайна аккуратно вытянула из своего расшитого мешочка маленький, обернутый в кожу томик и протянула его ей двумя руками. Улыбка ее была манящей, глаза смотрели мягко и очень тепло. - Это тебе, Вель. С днем рождения! Она всегда делала так: протягивала подарок, а не давала в руки, дожидаясь, пока Вель сама подойдет и возьмет его. Словно дикое животное приручала, подманивала к себе лакомством. Порой это вызывало в груди Вель острую боль, порой – мягкое щекотание азарта, но сейчас ей было не до чего. Даже в полумраке церкви с расстояния в несколько шагов Вель смогла прочитать выгравированное на корешке название книги: «Ожидаемое неминуемое. Танец Хаоса». Ноги сами двинулись вперед, Вель и не заметила, как почти что налетела на Лайну, выхватывая из ее рук книгу. В голове не было ни одной мысли, лишь захлестывающее горло ликование, а пальцы оглаживали мягкую кожаную обложку, словно книга могла в любой миг исчезнуть. - Кану! – выдохнула Вель, вскидывая на Лайну восхищенный взгляд. – Как ты нашла эту книгу? Откуда взяла? - Это ведь то, что ты хотела, правильно? – сощурилась в ответ Лайна. Так она тоже делала довольно часто: не отвечала на вопрос, который ей задавали, предпочитая просто не расслышать его. Обычно это немного раздражало Вель в ней, но не сейчас. Уж точно не сейчас. - Да! – выдохнула она, вновь разглаживая пальцами тисненную на коже надпись. Таких дорогих книг она никогда даже в руках не держала. Но гораздо больше обложки ее интересовало то, что хранилось внутри нее. – Это работа эльфийского историка Адамара Кеона. Он всю свою жизнь посвятил изучению прошлых Танцев. Говорят, никто из живущих больше него не знает об Аватарах Создателя, кроме них самих. – Вель взглянула на загадочно улыбающуюся Лайну, задыхаясь от восторга. – Спасибо тебе! Я много лет хотела почитать эту книгу. Это такой чудесный подарок! - Значит, тебе нравится? – уточнила дочь мельника, подступая на шаг ближе и глядя на нее снизу вверх. Она была ниже долговязой Вель на полголовы даже на каблучках своих мягких сапожек. - Очень нравится, Лайна! – широко улыбнулась Вель. – Но как ты нашла эту книгу? - Отец привез, - равнодушно дернула плечом Лайна. – Зимой он ездил в Асфей за тканями и лентами, там и купил. – Она подступила почти вплотную к Вель. Теперь глаза ее были так близко, что Вель почти забыла о книге в собственных руках. Темные омуты зрачков Лайны буквально топили ее с головой, засасывали в себя. От ее волос пахло чем-то терпким и сладким. Губы Лайны раздвинулись, и она совсем тихо и мурчаще проговорила: - Я рада, что тебе понравился подарок. Думаю, благодарить меня за него тебе понравится еще больше. Вель замерла, буквально проглотив язык и не зная, что ей ответить, загипнотизированная глубоким взглядом Лайны и ее мягкими губами, которые раздвинулись в такой сладкой, такой обольстительной улыбке. Полумрак мягко ложился на ее скулы, скапливался в уголках глаз, делая ресницы еще чернее и гуще, а кожу превращая в потемневший от времени персиковый бархат. Сердце в груди бухнуло так горячо и тяжело, что стало трудно дышать. - Здесь отец, - сипло выдохнула Вель, с трудом сопротивляясь соблазну склониться вперед и поцеловать ее. – Нас могут увидеть. - Не увидят, - почти что прошептала Лайна, приподнимаясь на цыпочки и продолжая тянуться к ее губам. – Здесь никого нет. Только мы и боги. - Вот именно, Лайна! – почти пропищала Вель, не в силах отвести глаз от ее губ. – Мы же в церкви! - Ну и что? – усмехнулась та. – Думаешь, им здесь лучше видно? Или просто боишься? – взгляд ей стал чуть насмешливым, тонкая бровь испытующе вздернулась. Вель вновь ощутила, как в груди болезненно что-то трепещет, сморгнула, глядя ей в глаза. Лайна всегда была такой: звала и отталкивала, ласкала, а в следующий миг хлестала по щекам. С ней было больно. И сладко. Как сладко с ней бывало!.. Наплевав на все, Вель потянулась вперед, чтобы поцеловать ее, но тут за их спинами послышались приглушенные голоса и шаги. Подскочив на месте, Вель шарахнулась назад, и на миг ее охватил панический приступ страха. Книга! Если отец увидит, что она читает… Не раздумывая, Вель задрала свитер и заткнула увесистый томик за ремень штанов за спиной. Лайна наблюдала за ней с недовольно поджатыми губами. Впрочем, насмешливый огонек из ее глаз так никуда и не делся. Вель еще успела отступить на шаг в сторону и подхватить свою метлу, как из полутемного коридора слева от алтаря, завешенного сейчас алыми, побитыми молью занавесями, вышли отец и мельник. Манней то и дело кланялся отцу Вель, касаясь костяшками пальцев лба, а тот держал руки сцепленными в замок перед собой и только слушал его с усталым видом. Вель опустила глаза, принявшись со рвением подметать пыль и краем глаза поглядывая на отца. Он был худ и очень высок, лицо гладко выбрито, щеки ввалились, взгляд темных глаз казался смирившимся и равнодушным ко всему. Его серый балахон болтался на нем, словно пустой мешок, подпоясанный простым куском веревки, как и следовало одеваться служителям Церкви Молодых Богов. На его груди на медной цепочке висел маленький символ трезубца молнии – оружия Грозара Громовержца, балахон был запыленным внизу: видимо, отец молился на коленях и не успел отряхнуться. Он всегда был тощим как палка, как бы мать ни пичкала его пирогами и домашним хлебом. И Вель пошла в него, выросла худощавой и длинной, чересчур высокой для девочки. Сейчас она повернулась так, чтобы отец не смог заметить бугорок на ее пояснице от заткнутой за пояс книги. Взгляд, которым смотрела на нее Лайна, был насмешливым и слегка презрительным. Вель вдруг рассердилась. Ее-то отец в ней души не чаял. Он не начнет пичкать ее нудными нравоучениями и бесконечными моральными заповедями, если найдет у нее неугодную ему книгу. Ничего-то она не понимает, совсем ничего. - Благодарю тебя за помощь, отче, - Ивин Манней вновь склонил голову перед отцом Вель. – Без твоего совета и благословения мы бы не стали ничего делать. - Пусть процветание и богатство не оставляет твоего дома, сын мой, - устало отозвался отец, прикрывая веки и кивая на слова мельника. Вчера ему пришлось допоздна вести службу, потому что жрец Минай слишком напился и был не в состоянии даже кадило удержать, а потом еще и вместе с Вель разносил подношения, обмывал на ночь стопы богов, убирал в храме. Спать отец лег перед самым рассветом, на пару часов позже Вель. - Значит, мы договорились, отче? – в голосе мельника прозвучал вопрос. - Да, сын мой, - кивнул отец. – Я всегда буду рад помочь твоему достопочтенному семейству. - Да святится Громовержец, отче, да снизойдет его милость на тебя и твоих близких, - мельник низко поклонился ему, начиная пятиться к выходу из храма и увлекая за собой Лайну. Та бросила на Вель долгий взгляд темных глаз, от которого Вель вновь буквально ошпарило с ног до головы, низко поклонилась ее отцу и вышла из храма следом за мельником. Дверь за ними закрылась, и в помещении вновь сгустился полумрак. Поглядывая на отца, Вель продолжила подметать пол, старательно орудуя метлой. Он несколько секунд постоял, глядя на дверь и устало моргая, а затем обернулся к ней и проговорил: - Давай-ка заканчивай и иди в «Три дуба». Дарней просил тебя прийти пораньше. Дамер Дарней был хозяином постоялого двора «Три дуба», где Вель служила уже долгих семь лет. Дородный добродушный трактирщик находился в дружеских отношениях с отцом Вель, да и к ней относился тепло и по-отечески. И на работу взял, и платил исправно, и не слишком-то нагружал заданиями, сваливая самую тяжелую и грязную работу на двух конюхов, которые большую часть дня бездельничали да насасывались дешевым элем. И он довольно не часто вызывал Вель на службу раньше положенного срока. Такое случалось, только когда посетителей было больше обычного. Но для торговцев еще слишком рано. Обычно они приезжали недели через две-три после дня равноденствия, когда дороги достаточно подсыхали, чтобы телега не тонула по самое днище в раскисшей грязи. Вель нахмурилась и вопросительно взглянула на отца: - Кто-то приехал? - Пока еще нет, - отец тяжело вздохнул и устало взлохматил свои короткие волосы. – Но сегодня утром прилетела птица из Асфея. Второй Жрец Раван, да будет благословенно его имя, собирается прислать в наши края Карателей и приказывает подготовить все к их встрече. - Карателей? Зачем? – Вель едва метлу не выронила от удивления. Каратели были орденом наемников, служивших церкви и несущих ее волю мирянам, причем не самым приятным для них образом. Отец всегда отзывался о них с почтением, но без особой любви, а вот Вель откровенно побаивалась их с самого детства, наслушавшись историй от окружающей детворы и взрослых. Основной задачей Карателей был поиск, поимка и казнь ведьм и ведунов, которые осмеливались идти против церковных запретов и творить ведовство, пусть даже самое безобидное. Согласно основному догмату веры в Молодых Богов, лишь жрецы имели право соединяться с одним из Источников энергии Богов, Белым или Черным, с помощью которых был сотворен мир, и лишь им одним Молодые Боги дали свое соизволение использовать энергию этих Источников, чтобы добиваться мира и процветания на земле, помогать обездоленным и нуждающимся в помощи, исцелять больных. Разумеется, не все жрецы церкви были способны соединяться с Источниками: этому нельзя было просто научиться, если от рождения в тебе не было искры дара. Лишь немногие люди рождались с искрой; таких жрецы тщательно выискивали, как помеченных благодатью Молодых Богов, и обучали при храмах, дабы помыслы их были чисты и использовались лишь во благо мира, а не во грех. Таких жрецов называли истинными, и им доставались повсеместное уважение, почет и преклонение, как наместникам Богов на земле. Вель слышала, что Великий Жрец всей Церкви в Васхиле был истинным жрецом, и Первый Жрец Ишмаила Илай – тоже. Возможность прямого соединения с одним из Источников энергии считалась единственно дозволенным для людей способом взаимодействия с тонким миром за Гранью, все остальные были под запретом и сурово преследовались. Церковь ревностно охраняла свое суверенное право на власть и никому не позволяла это право оспаривать. Потому любой деревенский травник или травница, любая бабка, зашептывающая раны, или чрезмерно удачливый охотник или рыбак всегда были под подозрением. Вель прекрасно помнила старика Тавина – сухонького, прыткого деда с длинной клочковатой бородой, что жил на отшибе и пользовал травами. Отродясь он никому ничего плохого не делал, наоборот, только хорошее. Детишек от хворей лечил, больных травами выхаживал, даже в скотине ведал. В их глухомани истинного жреца отродясь не видывали, да оно и немудрено, так что старый Тавин всегда был нарасхват, и почти что каждая семья в деревне считала себя обязанной ему за его помощь. Даже отец, хоть и ворчал, что Тавин с Тенями знается, с бесью толкует, даже он ходил к старику за лечебными травами, когда мать или Вель хворали. Тавина сторонились, шептались за его спиной, когда он приходил в деревню купить молока, яиц и сыра, но, в общем-то, относились к нему с уважением и понимали, что без него не обойтись. Вот только лет восемь тому назад проезжавшие через их глушь Каратели, не став разбираться, знается Тавин с Тенями или нет, вздернули его на ближайшем дубе, а на грудь табличку привесили, что, дескать, богопротивное дело он делал, и кто решит за ним повторить, будет болтаться рядом. С тех пор в деревне травника не было, и детишки болели гораздо чаще, чем раньше. Отец тогда промолчал, не попытавшись ни словом, ни жестом помешать Карателям делать свое дело. Вель же, какой бы маленькой ни была, а все-таки не утерпела и спросила у него, что же теперь? Кто же будет лечить их травами, коли старика Тавина больше нет? Отец проворчал что-то про божью милость и заперся в храме. А мать потихоньку ото всех посадила в огороде за их домом несколько лечебных травок от самых тяжелых хворей: жарогон да костерицу от лихорадки, красноцвет от головных болей, беленину от кровотечения и другие. Так многие в деревушке поступили, и никто никому ни слова не говорил, старательно отводя глаза от лечебных трав в огороде, коли видел их. Только Вель все равно думала, что это неправильно. Травы никому ничего плохого сделать не могли, как и старый Тавин, от которого за всю жизнь никто ни одного дурного слова не слышал. А всему виной были Каратели, которые и разбираться ни в чем не стали. Сколько детишек с тех пор погибло от лихорадки, потому что они в тот год вздернули травника? Сколько жизней они на самом деле сгубили, милостиво избавив деревню от одного единственного нарушителя спокойствия, которым тот, в сущности, и не являлся? С тех пор прошло уже много лет, Вель подросла, поумнела, да и книг почитала, хоть никто во всей деревне, кроме Лайны, о том не знал. И в книгах этих о Карателях было написано много такого, по сравнению с чем казнь Тавина могла бы показаться невинной забавой. И вот теперь Каратели должны были вновь приехать в их глушь. Зачем? Что им здесь делать? Вель и не поняла, что вопрос сам сорвался с губ, пока отец со вздохом не ответил ей: - Не твоего это ума дело, девка. Иди лучше, помоги Дарнею. Ему надо постоялый двор в порядок привести до их приезда. Казарм-то у них в наших краях нет, так что остановятся они в «Трех дубах». Прикусив язык и выругав себя последними словами за невнимательность, Вель быстро сгребла пыльные клубки в совок и вынесла их за дверь. На улице ослепительно сверкало весеннее солнце, пахло мокрой землей, свежестью, капелью. Забросив в сарай подле церкви ненужную теперь метлу с совком, Вель запрыгала по проселочной дороге между первых луж, в которых отражалось голубое небо и ползущие по нему белые барашки облаков. За ее спиной осталось приземистое здание церкви с темными, наглухо закрытыми сейчас ставнями окошками, белеными стенами и выкрашенной медной краской луковицей купола. Дорога, она же главная улица, начиналась от самого невысокого рассохшегося крыльца храма, или, следовало сказать, заканчивалась возле него. Деревенька Зарядье была самым дальним на юго-западе поселением Ишмаила, дальше, насколько знала Вель, расстилались лишь болота да леса, глушь, упирающаяся в конце концов в Латайские горы на юге и Эрванский кряж на западе. Но в те края уже никаких дорог не было, и обитало там лишь дикое зверье да птицы. По обе стороны от дороги тянулись невысокие решетчатые заборы с облупившейся за зиму краской, за которыми поднимались одно- и двухэтажные домики под двускатными соломенными крышами. И хоть сегодняшний день и считался праздничным, а значит, работать было запрещено, а все равно деревенский люд понемногу ковырялся с домашними делами, которых после долгой зимы накопилось невпроворот. Седовласый колченогий Ренай Ваарнен чинил упряжь, сидя на лавочке перед своим домом, его жена Майна развешивала на просушку белье из здоровенной деревянной лохани. Кровельщик Мавин Тарил оседлал конек крыши дома первого жреца Миная и прилаживал на место сползшие за зиму вместе со снегом пучки соломы. Долговязый Данай Ринней, сын пекаря несколькими годами старше Вель, украдкой позевывая, красил забор. Впрочем, он не слишком-то старался, все больше глаза таращил через забор на дочку сапожника Ветнела, симпатичную толстушку Вилу, что в ответ улыбалась ему и глазки строила вместо того, чтобы подметать двор от скопившегося сора. Толстый кот жмурил желтые глаза, лежа прямо посреди дороги на сухом, нагретом солнцем пятачке. Вель перемахнула через него, но кот никак не прореагировал, лишь ухом дернул, да хвостом легонько вильнул. Впрочем, большой лохматый пес Добряк, разлегшийся на другой стороне дороги возле телеги молочника, отнесся к бегущей девушке не менее равнодушно. Проводил одним приоткрытым глазом да и вновь сомкнул его. Заливались птицы на разлапистых ветвях старых яблонь, клонящихся к самой проселочной дороге. Тугие почки уже успели налиться силой, кое-где уже прорвались, обнажив ослепительно-зеленые молодые листочки. Тонкие усики первой травы тянулись сквозь пожухлые сухие заросли прошлогодней на залитых солнцем пригорках. Золотые головки мать-и-мачехи уже раскрылись навстречу тепло пригревающему солнцу, которое подмигивало Вель из каждой лужи, полной стоячей талой воды. Девушка невольно улыбнулась, подставляя веснушчатый нос солнцу. Начиналась весна, а она всегда любила весну. Пусть этой весной все случится для меня, Кану Защитница! Воздух пах свежестью и первой травой, ноги ловко перепрыгивали через лужи, ветерок холодил плечи сквозь крупную вязку свитера, который связала для нее мать. А Вель ощущала за ремнем на пояснице твердый переплет подаренной Лайной книги, и в груди от воспоминаний о самой дочке мельника все сжималось. Пусть этой весной произойдет чудо, которого я так жду! Я знаю, что сегодня день, когда я могу просить вас, Единоглазые Марны, заплести мне судьбу! И я прошу вас от всей души: дайте мне найти те глаза. Позвольте мне понять, что же так тревожит меня все эти годы. На душе и сейчас было смутно, волнительно, в груди что-то отчаянно звенело, словно туго натянутая тетива. Может, оно было так из-за темных глаз дочери мельника, как и всегда, разбередивших все внутри Вель, но ей хотелось верить, что не потому. И не от книги, что колола кожу за поясом, хоть ее так хотелось почитать, что Вель аж подбрасывало. И даже не от новостей о том, что в их захолустье приедут Каратели, пусть эти новости и встревожили ее. Было еще что-то, Вель знала это. В отражениях белых облаков в весенних лужах было что-то для нее. По дороге она обогнала мельника с дочерью, неспешно возвращающихся в двуколке к себе на мельницу. Вель махнула им обоим рукой, не заботясь о хмуром взгляде Маннея и его неодобрительном ворчании в бороду, когда она юркнула через дорогу прямо перед мордой его гнедой крепенькой кобылки. Зато Лайна улыбнулась ей и подмигнула, одними губами прошептав «с днем рождения!», и от этого на душе у Вель стало еще теплее. Хоть и больно. Почему-то Лайна всегда вызывала это чувство: сладость и примешанную к ней боль, от которой все тело стягивало невидимая стальная сеть. Постоялый двор «Три дуба» был самым большим зданием деревни Зарядье после отцовской церкви. Целых два этажа под двускатной крышей, дюжина комнат для постояльцев, конюшня и два сарая занимали достаточно места, чтобы Дамер Дарней мог заслуженно гордиться своим ремеслом. Под началом у него состояло целых две поварихи, одной из которых была его жена, но Дарней забывал об этом, когда по вечерам беседовал у камина с деревенскими, приходившими пропустить кружечку после тяжелого рабочего дня. С его же легкой руки конюхи Марл и Инней превращались в его подмастерьев или даже лакеев, а Вель удостаивалась почетного звания служанки, хоть на самом деле комнаты постояльцев и не убирала. Этим занимались дочери самого хозяина гостиницы, три глазастые симпатичные сестры погодки. Впрочем, Дарней имел некоторое право на то, чтобы гордиться собственной работой. Дорога перед гостиничным крыльцом была тщательно выровнена и засыпана щебенкой, крыльцо выметено, пахло свежей краской, как и распахнутые настежь ставни на окнах. Возле него на перевернутой бочке сидел прыщавый долговязый Марл, болтая ногами и лузгая оставшиеся с прошлого года семечки. Шелуху он, естественно, сплевывал прямо перед собой. Завидев скачущую по дороге Вель, Марл сощурился на один глаз и хмыкнул: - Что-то рано ты сегодня, сверчок. Новости что ли прослышала? - Мой отец их Дарнею и передал, дубина ты, Марл, - беззлобно отозвалась она, останавливаясь возле долговязого парня. К нему она относилась с симпатией, даже несмотря на то, что он все никак не желал избавляться от привычки называть ее сверчком. Марл прозвал ее так еще много лет назад, когда она только устроилась работать в «Три дуба», за обычай то и дело цокать языком во время работы. Вель уже давным-давно избавилась от этой привычки, да и Марл был теперь уже достаточно взрослым, чтобы перестать ее дразнить, даже женился в прошлом году, и жена его уже ходила с пузом, но все равно он звал Вель исключительно «сверчком» и никак иначе. Впрочем, относился он к ней по-братски тепло, а потому она не слишком-то и обижалась. Вот и сейчас Марл насмешливо разглядывал ее, сощурив от солнца один глаз и продолжая жевать семечки. И вид у него при этом был, что у большого пса, который задумал шалость. - Так чего ты тогда с рассветом не пришла? – Марл осклабился еще шире. – Зная, как ты любишь всяких чужаков, должна была бы уже с раннего утра сидеть на пороге и ждать, когда ж на горизонте пыль завиднеется. - Какая пыль, Марл? Грязища одна вокруг, - бросила Вель, проходя мимо. Потянув на себя дверь, она все же задержалась на пороге и посоветовала: - Ты бы семечки здесь не лузгал. Дарнею не понравится, что ты ему все крыльцо заплевал. - Не больше, чем ты грязищей натоптала, - беззлобно отозвался Марл, но жевать так и не перестал. Общая зала постоялого двора была просторной: целых два камина по обе стороны большого зала, дубовые столы и лавки, которые легко можно было сдвинуть по всем сторонам комнаты, и еще осталось бы место для танцев. По вечерам, когда деревенские приходили пропустить кружечку-другую после работы, здесь бывало шумно и накурено. Иногда даже кто-нибудь из молодых ребят принимался играть на свирели или других инструментах, и все выходили танцевать. Но сейчас, в полдень праздника после долгой ночной службы, лишь старый Олай Маан горбился над кружкой, полоская в ней свой красный нос забулдыги. На Вель он даже головы не поднял, лишь пьяным голосом пробормотал: - Да святится Громовержец!.. – а потом громко икнул в свою кружку. Хозяин гостиницы, Дамер Дарней, отыскался на втором этаже. Вместе со вторым конюхом, кривоногим небритым Иннеем, они вытаскивали из чулана старую кровать. В воздухе сильно пахло пылью, ее облака клубились в падающем на пол сквозь окно столбе яркого весеннего света. Чихнув, Дарней взглянул на Вель и громко вздохнул: - Вот и ты, девочка! Хорошо! Беги вниз, скажи Альме, чтобы выдала тебе швабру и ведро. Сегодня вместе с другими моешь верхние комнаты. Они одни не управятся, работы слишком много. - А что, господин Дарней, скоро Каратели-то приедут? – спросила Вель. Воспользовавшись передышкой, вызванной приходом Вель, конюх Инней привалился к косяку и сложил на груди руки. Веки у него были тяжелые, голова клонилась вниз. Видимо, уже с утра он успел хорошенько приложиться к элю и, скорее всего, в обществе сидящего внизу, в общей зале Олая Маана. Когда-то они вдвоем служили в пограничье Ишмаила где-то на востоке и очень любили почесать языками над кружкой со спиртным, без конца пересказывая друг другу на зубок уже выученные истории об их совместной службе. В ответ на слова Вель, Дарней только замахал руками: - Да почем я знаю? Приедут они, Вель, скоро приедут. И к тому времени все должно быть готово, а то сама знаешь, коли чего не будет, проблем не оберемся. Так что давай-ка, иди к Альме, бери ведро и за работу. - А чего они забыли-то в наших краях? – допытывалась Вель. Все в деревне знали о любви мастера Дарнея поговорить и посетовать на свою судьбу, так что из него информацию выбить было гораздо легче, чем из ее собственного отца. Правда, не на этот раз. Лицо Дарнея окаменело, он быстро сделал охранный жест, наискось проведя рукой по груди и поклонившись на восток, а затем сдвинул брови к носу и притворно хмуро цыкнул на Вель: - Не твоего ума, девка! Твое дело – полы мыть, вот и мой! Пожав плечами, Вель легко сбежала вниз по лестнице. Альма Дарней, супруга хозяина гостиницы, отыскалась в кухне. Она тоже ничего не знала о цели визита Карателей, как и три ее без умолку трещавшие дочери, вместе с которыми Вель принялась мыть полы в верхних комнатах. Поняв, что от них никакого толку не добиться, она перестала слушать их болтовню. У нее и самой имелись кое-какие мысли о том, зачем могли заявиться Каратели. Наверное, как всегда искали ведьм и ведунов. В прошлый раз они тоже как снег на голову свалились в самом начале весны, покрутились по окрестностям пару недель, повынюхивали, да и уехали. Наверное, и на этот раз все будет точно также. Вель нахмурилась, спиной ощущая заткнутую за ремень штанов книгу. Нужно будет хорошенько спрятать все книги, что у нее были, перенести в место понадежнее. Вряд ли Карателям понравится ее любовь к чтению, одного названия книжки за ее поясом достаточно, чтобы просидеть в подвале пару месяцев в назидание за греховные мысли, если верно все, что она читала об этом церковном ордене. Несмотря на это, ее буквально раздирало сегодня же сесть за книжку. Ее название несколько раз встречалось в той литературе, что попадалась Вель, и все авторы взахлеб нахваливали написавшего ее эльфийского историка. Не то, чтобы Танец Хаоса вызывал у нее какой-то особенный интерес, нет. Вель готова была читать что угодно, лишь бы это что-то выходило за рамки того узкого круга духовной литературы, которую ее отец считал подобающим для молодой женщины. Впрочем, скоро и эти мысли напрочь вылетели у Вель из головы. Работы было невпроворот. Дарней решил отпереть для Карателей все комнаты, что имелись в его распоряжении, половину которых не открывали со времен их прошлого визита за ненадобностью. За это время комнаты едва ли не по подоконники заросли пылью, а окна потемнели. Пришлось выносить на улицу и выбивать матрасы с подушками, стирать белье и сушить его на первом весеннем солнце, драить до блеска полы, таскать из подвала утварь… Разогнуться Вель смогла только к вечеру, и к этому времени спина уже едва пополам не разламывалась от усталости, а в глаза полные пригоршни песка набили. Правда, было и хорошее: за проделанную работу Дарней наградил ее серебряным пенни. Домой Вель буквально на крыльях летела, и думать забыв про больную спину. Серебряный пенни – да на такие деньги она сможет целых три книги купить у торговца, что приедет в этом году. На три книги больше, чем она рассчитывала. Правда, одновременно с этим в груди вновь засосала тревога. Не стоит ли ей потратить этот пенни на Лайну? Ведь та всегда дарила такие дорогие подарки, а Вель ничем не могла ей ответить на это. Но ведь у Лайны все есть: и ленты разноцветные, и гребни, и кружева… Ты просто жадничаешь, Вель. Просто ты думаешь только о себе. А могла бы и ей приятное сделать. Вель укорила себя, чувствуя перемешанную со стыдом вину. Вон Лайна какую книгу ей принесла, да и до этого тоже. Но ведь эту книгу ей купил ее отец, а не Лайна сама заработала на нее… В конце концов, Вель так запуталась, что решила просто не думать об этом обо всем до приезда торговца. Может, он и не привезет в этом году много книг. Может, только те, на которые у нее уже есть деньги. Тогда и пенни можно будет с чистой совестью потратить на подарок. Мать расстаралась с ужином, напекла пирогов, наварила густого мясного рагу, хоть сейчас, в самом начале весны, со всем было тяжеловато. Посидев с родителями и приняв от них поздравления, Вель вымученно поблагодарила за расписной гребешок, который подарили мать с отцом, сделав вид, что он ей очень понравился, а потом удрала в свою комнату. Ее ждала книга и мысли о Лайне. И конечно же гадание, полуночное гадание, в котором она снова попробует попросить Марн показать ей те глаза. Должны же рано или поздно Плетельщицы Судеб объяснить ей, что же так тревожило ее все эти годы. Должен быть ответ, отчего так сжимается в груди сердце, с каждым днем чуть сильнее, словно судьба шагает ей навстречу вместе с теплым весенним ветром.