Танец Хаоса. Догоняя солнце

Старая телега, рассохшаяся от времени и проливных дождей, под которыми она, судя по всему, простояла большую часть собственной жизни, тряслась на ухабах, отчаянно скрипя и кренясь из стороны в сторону. На ее дне было подстелено всего пару охапок прошлогоднего прелого сена, что отнюдь не добавляло мягкости толстым дубовым доскам, на которых все никак не могла найти себе места Вель. Борта телеги были невысокими, и она могла вдоволь рассматривать тянущиеся вокруг поля, деревни, широкую спину сидящего на козлах Карателя, который правил повозкой, лениво похлестывая тянущих ее ломовых лошадей. Пусть ее и швыряло из стороны в сторону на ухабах, больно било о борта, а железные кандалы врезались в кожу, истертую в кровь, а все равно такой способ передвижения был гораздо предпочтительнее того, которым они двигались в начале путешествия. Шагать под палящим солнцем по разбитой дороге, привязанной на длинной веревке к седлу Карателя, было совсем невмоготу. Тем более, что Вель совершенно точно знала: стоит ей споткнуться, запнуться и упасть, и Каратель даже не обратит на это внимание, не притормозит, чтобы дать ей возможность подняться на ноги. Так и будет волочить ее по земле за лошадью, пока от нее не останется только окровавленный мешок с костями. Даже сейчас от одной такой мысли Вель содрогнулась всем телом. Накрапывал мелкий дождик, серое небо было совсем низким. Яркая весенняя листва на растущих вдоль дороги деревьях обвисла, отяжелела. Понуро потупились леса и рощи, позволяя мелкому дождю вычесывать свои волосы-листья, дорога местами подмокла, в лужах отражалось серое небо. Вель ежилась под своей курткой, той самой, в которой она выбежала из родного дома навстречу приключениям. Она даже и предположить тогда не могла, что первое же ее приключение станет вот таким: полным боли, страха, невыносимой усталости, мрачной судьбы, что нависла над ними всеми. Да еще и холод пробирал до костей, и ее все время трясло от озноба, который прекращался лишь в погожие деньки, когда солнце выглядывало из-за туч и кое-как прогревало воздух, а вместе с ним – и сырую одежду Вель. Сейчас их в повозке было уже семеро: они с Данкой, две женщины из деревни Воронов Стан, ведающие травами, и еще три перепуганные молодые девчонки, одногодки Вель, подобранные в деревнях, через которые они проезжали, чьих названий Вель уже и не помнила. Женщины молчали, угрюмо глядя перед собой, девушки сбились в стайку в самом углу телеги, пытаясь согреть друг друга телами и бросая перепуганные взгляды через борта телеги на едущих вокруг нее верхом Карателей. Божьи воины не обращали на них особого внимания, просто не смотрели, как если бы телега была набита не живыми людьми, а навозом. Порой колесо проваливалось в заполненную водой колею или увязало в грязи. Тогда телегу сильно качало из стороны в сторону, Вель морщилась от врезающегося в спину борта, гремели кандалы, которыми они были скованы в одну цепь. На самом деле, им всем очень и очень повезло, что Каратели торопились вернуться в Асфей. В противном случае так и пришлось бы тащиться пешком, а из-за спешки божьи воины были вынуждены разжиться телегой, в которой и везли скованных цепью бедолаг. Да и прятаться от летящих в голову камней за бортами телеги было гораздо удобнее. Деревенские детишки частенько еще долго после того, как телега выезжала из деревни, бежали следом за ней и со смехом бросали камни в связанных женщин, распевая какие-то глупые песенки про ведьм, которым самое место в костре. Один из таких камней рассек Вель щеку под левым глазом, и теперь на этом месте образовался медленно заживающий бордовый шрам. Оставалось лишь благодарить богов за то, что камень попал не в глаз. Впрочем, теперь уже Вель не находила в себе сил для того, чтобы благодарить кого-то за милость. Да и что это была за милость? Божьи воины, те самые, что должны были охранять ее от зла, от всех тех страшилок, которыми пугала деревенских церковь, именно они сейчас будто собаку на цепи тащили ее в Асфей. Не за какое-то прегрешение, не за крамолу или ведовство, а просто потому, что она им не понравилась. Это было особенно горько, особенно больно, и Вель чувствовала внутри едкий стыд, смешанный с ненавистью. Нет, она и раньше-то не была рьяной верующей, но обычно в глубине души обращалась к Молодым Богам, скорее как к внутреннему голосу, с которым привыкла дискутировать, но все же. И почему же тогда эти самые Молодые Боги позволили всему этому кошмару случиться с ней? Почему они не защитили? Почему они на месте не испепелили этих так называемых божьих воинов Карателей, от их имени несущих зло? Потому что в собственную вину и неправильность Вель просто не могла поверить; она не сделала ничего, ровным счетом ничего такого, чтобы на нее обрушилась столь беспричинная и лютая жестокость. Почему Молодые Боги позволяли детишкам швырять в измученных и связанных женщин камнями? Почему они ничего не делали, когда деревенские только подзуживали своих отпрысков, хваля их, словно оскаливших зубы волчат? Неужели такой мир был угоден Молодым Богам? Или у них просто не было силы, чтобы вмешаться и прекратить беззаконие? Или просто не было их самих. После того, как Вель впервые избили просто за то, что она попыталась заговорить с одним из Карателей и спросить, куда их везут и что с ними сделают, ее перестали тревожить вопросы касательно существования Молодых Богов. Свернувшись калачиком в стороне от костра и баюкая отбитый живот, она надеялась только на одно: что завтра ей хватит сил идти следом за лошадью и не споткнуться. Удивительно, но на следующее утро в первой же деревне Каратели захватили Таину, одну из трех перепуганных одногодок Вель. Когда ее отец все-таки попытался воспротивиться им, заламывая руки и умоляя не увозить дочь только потому, что она отказалась надевать на волосы платок, приличествующий молодой женщине по мнению Карателей, да еще и высмеяла такую идею, капитан Карателей самолично избил его кнутом и забрал помимо дочери единственную телегу с двумя лошадьми. Так вот и получилось, что счастье Вель от возможности ехать в телеге и выжить принесло несчастье Таине, которая присоединилась к ним в их пути на север. Тогда о какой справедливости стоило говорить? Обо всем остальном Вель старалась не вспоминать. Это было слишком, слишком больно, жгло внутри, словно голой ладонью трогаешь раскаленную сковороду. От этих воспоминаний Вель шарахалась, как от огня. Кормили их скудно, выдавая утром и вечером по тарелке жиденькой похлебки и куску хлеба. Одеял или теплой одежды пленникам не полагалось, так что, чтобы согреться, приходилось тесно сбиваться вместе с наступлением темноты. Весна уже полностью вступила в свои права, но ночи стояли холодные, да и сырая одежда добавляла свою долю холода. Илона из Воронова Стана уже успела подхватить рвущий грудь кашель, и теперь поминутно заходилась в приступах, сгибаясь пополам и едва не крича от боли. Вель оставалось надеяться только на то, что сама она не заболеет. Тогда точно до Асфея не дотяну. Никак не дотяну. Капитан Карателей, которого звали Ове Верхан, обращался к каждой из пойманных пленниц один раз. Глядя сквозь них, он невыразительным голосом сообщал, что они задержаны по подозрению в ведовстве по приказу Великого Жреца Васхиля и Первого Жреца Ишмаила. Что они будут препровождены в Асфей, где один из истинных жрецов проведет проверку на предмет выявления у них способности соединяться с обоими Источниками, которая должна присутствовать у Аватар Создателя. И коли такой способности у них выявлено не будет, они будут казнены по приказу и с дозволения Первого Жреца Илая, потому что ведовство и якшанье с Тенями запрещено на всей территории людских земель, как занятие опасное и чреватое большой бедой. Вель не раз наблюдала за лицами женщин в этот момент. Ужас на них мешался с робкой надеждой, которая день ото дня становилась все слабее, а затем и вовсе сменялась тупым смирением. Что хорошего в том, чтобы оказаться Аватарой Создателя и избежать костра, положенного ведьмам? Аватара ведь тоже должна умереть и не факт, что способом более милосердным и легким, чем костер. Вель много раздумывала об этом, мрачно глядя перед собой и вспоминая все те книги об Аватарах, что успела прочитать за собственную жизнь. Сопротивляться Аватару Хаоса и ходячим трупам, которых он насылал на людские земли, терпеть страх, непонимание и ненависть людей, которых они призваны защищать, в конце концов, умереть, словно жертвенное животное на алтаре, за тех самых людей, что еще несколько дней назад бросали в тебя камни. Разве такая судьба была лучше сожжения на костре? Цепляться за надежду оказаться Аватарой для Вель походило на человека, который балансировал на тонкой ниточке над пропастью, по обе стороны от которой его ждали вооруженные до зубов люди, мечтающие его убить. Да и что, казалось бы, нужно было спасти в этом мире? Зачем нужно было спасать этих людей? Вель прекрасно помнила злорадные улыбки детей, радующихся тому, что брошенный ими камень разрывал плоть до крови. И это – дети, те самые существа, что вызывали у всех улыбки умиления и радости, те, которые назывались новой жизнью и надеждой на будущее. Если даже дети были такими, то каковыми были их родители? И заслуживали ли они жизни? Заслуживали ли они хоть чего-нибудь, кроме мучительной геены огненной? Заслуживал ли ее отец того, чтобы продолжать называться служителем богов после того, как собственными руками отправил свою дочь на костер? - Вель, - тихонько шепнула рядом Данка, и Вель вздрогнула, вырываясь из своих мыслей. Она аккуратно окинула взглядом Карателей, что ехали по обеим сторонам телеги. Спасаясь от дождя, те низко надвинули на лица капюшоны плащей, и никто в сторону пленниц не смотрел. Значит, можно пошептаться, а шум капель, скрип телеги, цокот конских копыт и позвякивание сбруи заглушат голоса. - Что? – также тихо, едва шевеля губами, спросила она. - Тебе больно? У тебя такое лицо, как будто тебе очень больно, - отозвалась девушка. - Мне не больно, огонек, - покачала она головой, чувствуя невыразимо тонкую, надрывающую все внутри нежность. Словно кто-то вскрывал ей грудную клетку остро отточенным лезвием ножа, а затем целовал каждую клеточку, возвращая ее к жизни и чему-то большему, гораздо большему. Теперь это было так, словно мир лопнул на две половины, как гнилая слива. Боль была повсюду, боль и несправедливость, мучительно жгущая, вызывающая приступы удушающей бессильной ярости, когда Вель казалось, что от этой ярости сам воздух вокруг нее раскаляется и потрескивает от жара. И этот ужас преследовал ее днем и ночью, наяву и во сне, не давая ни роздыху, ни минутки покоя. Но сквозь него, словно трава сквозь пепелище, прорастало что-то иное. Нечто настолько красивое, что дух захватывало, настолько живое и неожиданное, что хотелось петь. Это возникло в груди, прямо между ребер в центре тела, там, где до этого была лишь тупая бесконечная тоска, ноющая и ноющая, сводящая с ума день за днем сыростью и серостью вечно тянущегося осеннего дня. Теперь же кто-то взял маленький горячий уголек и засунул его прямо под ребра Вель, прямо в ее грудь, а затем легонько подул, раздувая пламя. И оно взметнулось, жадное, ревущее, требовательное, белое пламя, которое не могло погасить ничто. Это походило на волнение или на золотую щекотку. Или на стаи птиц, что летят на закат. Или на метелку травинки, что качается под ветром в теплый летний день. Оно было живое, как говорливый ручей или сладкоречивый соловушка, оно было неотвратимое, как рок, как рассекающий тело меч, оно было сильнее всех мировых штормов и ураганных ветров, тише спящего бельчонка в теплом мхе дупла. И Вель задыхалась им, тараща глаза от удивления и не понимая, что с ней происходит. Сырость, боль и холод терзали ее тело, гнев и трескучая ярость иссушали нутро, а в груди горело белоснежное пламя, которому не было никакого дела до всего этого. Ему не было дела до страха, оно просто не понимало, что это такое. Оно не гневалось, потому что гнев казался ему смешным. Оно не мерзло, потому что было самой квинтэссенцией тепла. Оно смеялось над болью, потому что боль была иллюзией, что моральная, что физическая. Неумолимое, как лесной пожар, как громогласная поступь шторма, как лучи всепобеждающего солнца, оно горело и горело. И Вель дышала, дышала им и не могла надышаться. Все, что происходило с ней в последние недели, было таким странным, что порой ей казалось, что все это – сон. Просто странный сон про диковинные ветви деревьев, что склоняются над телегой, про мучения и злых людей, что их причиняют, про дорогу, которая ведет из одной бесконечности в другую, и человеку дана лишь минутка, чтобы увидеть короткий ее отрезок. Сон про Данку, самый красивый сон, в котором двумя звездами, двумя светилами в вечном мраке горели ее глаза. Эта золотая пульсация в груди началась с нее, Вель знала это. Все началось с нее, и как бы это все ни было страшно и больно, она никогда бы не согласилась поменять что-то, заменить это чем-то другим. Тысячелетия муки стоили одного взгляда ее глаз, такого доверчивого, такого узнающего, такого любопытного и искреннего. Когда Данка смотрела на нее, Вель казалось, что в мире больше нет ничего, кроме них двоих. Затихали и отступали прочь все звуки, и лишь тишина соединяла их обеих в нечто иное. И в нем они бесконечно смотрели друг другу в глаза, безмолвно и глубоко, впервые и в тысячный раз, смотрели и не могли насмотреться. Вот и сейчас Вель с трудом повернула затекшую шею и взглянула на нее. Данка привалилась к ее плечу, и ее жесткие крупные кудри щекотали Вель подбородок. С такого ракурса ей были видны лишь ее невыразимо длинные ресницы, чуть подкручивающиеся на концах, ее четко очерченные брови, из-под которых смотрели такие огромные, такие любопытные серо-голубые глаза. Глаза, которые Вель искала всю жизнь. Почему-то один взгляд этих глаз пробуждал в ее груди такую невыразимую, такую огромную нежность, по сравнению с которой весь огонь и страсть Лайны казались бледной тенью, слабым огоньком свечи на фоне стоящего в зените летнего солнца. Вель хотелось целовать ее глаза. Вель хотелось стоять перед ней на коленях, клоня голову все ниже и ниже к земле и моля ее о великой Милости, которой она никогда не знала. Вель хотелось славить ее имя во всех вечностях этого мира, во всех временах и мирах. Это чувство странным образом пульсировало в унисон с тем странным волнением в середине груди. Или это было одно и то же чувство? Вель не знала. Она знала лишь одно – неописуемое, прямое, требовательное. Вечный закон, по которому двигались солнца и цвели цветы, и пески пустынь пересыпались по песчинке из одного бархана в другой, и волны накатывали с шипением на берег, выглаживая и выглаживая своей бесконечной лаской твердые прибрежные скалы. Этот закон подчинил Вель, забрал себе ее душу, забрал себе всю ее целиком. Этот закон и был Данкой, и кроме него не было ничего вовсе в этом мире. Прикрыв глаза, она прогнала все мысли и прижалась губами ко лбу Данки, чувствуя кожей мягкое тепло ее тела. Огонек, самый яркий, самый нужный, самый долгожданный, неугасимый огонек в беспредельном мраке. Единственный огонек, который может спасти меня. Так и было теперь, когда у Вель не осталось ничего. В одночасье ее мир был разрушен до основания, рассыпался пеплом на ветру, исчез, развеянный требовательным дыханием рока. И она чувствовала себя изничтоженной и выпитой до самой последней капли, истерзанной тряпкой, у которой никогда не будет сил подняться. И она чувствовала себя белоснежным перышком, прозрачным, будто воздух, что летит себе и летит по ветру, не рассуждая, не думая, не ощущая ничего. На этой невероятно тонкой грани одно превращалось в другое, на этой грани Вель танцевала, будто мотылек над бледным пятном дороги в темной теплой ночи середины лета. Мотылек, что живет один день от рассвета до поздней ночи, двадцать четыре часа то ли слишком быстрой жизни, то ли слишком медленной смерти. - Как твоя спина? – едва слышно спросила Данка, чуть-чуть шевелясь, чтобы поудобнее устроиться под боком у Вель. Она казалась маленькой и при этом удивительно ладной, словно боги специально выкроили ее по особому лекалу, в котором каждая деталь была важна и значима ровно настолько же, насколько и все другие, создавая вместе совершенный облик, уравновешенный и гармоничный. Невысокая, аккуратная, с сильными ногами и руками и удивительно нежной фигурой, она казалась Вель диковинной нимфой с далеких ручьев, таинственной и неземной, что кружится на рассвете по вересковым пустошам с кудряшками, полными звезд и ночных цветов. И в то же время она была земной, звонкой, радостной, как весна, что каждый год босоногой девчонкой с громким хохотом врывается в замерзший за зиму дом, распахивает настежь окна и двери, впускает внутрь запах свежей земли, ветра, неба, первой листвы, запах жизни. Запах великой Тайны, которая всегда ждет рядом, которая лишь ожидает возможности, чтобы родиться. Каждый раз, когда Вель смотрела на нее, заглядывала ей в глаза, ей хотелось нырнуть в нее, как в омут, упасть головой вперед в звездную бесконечность ее души, отдавая все, что у нее есть, преподнося все это без остатка, целиком и полностью. Кажется, всего мира было бы мало, чтобы бросить его к ногам Данки, всего времени не хватило бы на то, чтобы сплести шаль на ее мягкие плечи, всего солнечного света было бы недостаточно, чтобы сделать из него ожерелье ей на шею. И Вель так хотелось, так бесконечно хотелось придумать какой-то новый язык, совершенно иной, полный, яркий, объемный, чтобы высказать ей все, что лежало у нее на душе, потому что ни одних слов мира не хватило бы для этой бескрайней нежности. - Как твоя спина, Велька? – опять тихонько повторила Дана, и та очнулась от своих мыслей, ощущая, как перекатывается под кожей в груди неумолимое плавленое золото. - Все в порядке, огонек, не тревожься, - пробормотала она, наслаждаясь теплым прикосновением ее лба к своему подбородку, тяжестью ее тела у себя под боком. Все, что произошло с ними, что происходило прямо сейчас, было ирреальным сном, жестокой сказкой с неправильным концом и вывернутой наизнанку моралью. И отчего-то казалось Вель настолько лживым, неискренним, неправильным, что ей хотелось кричать, кричать во весь голос, так громко, чтобы эта ложь треснула, как твердое стекло, рассыпалась на сверкающие осколки, обнажив правду. Ведь как бы ни была отвратительна вся ложь, которую несли одним своим появлением Каратели, правда, что прорастала прямо сквозь нее, была гораздо сильнее. Правда шелестела на ветру мягкими зелеными листьями, шлепала по лужам каплями теплого дождя. Правда путалась в завитках волос Данки, сверкала в ее бездонных глазах. Правда заливалась соловьями и жаворонками из рассветного неба, ложилась нежным ароматом цветов на тихую дорогу по вечерам. И Вель верила этой правде и только ей, отбрасывая остальное прочь, как ненужную шелуху, как бы настоятельно это остальное ни пыталось напоминать о себе. Кнуты Карателей, полные слез глаза матери, прижавшей ладони к губам, полные злорадной радости глаза деревенских. Отец, что опустил взгляд в землю, хмурил брови и кусал губу, и пальцем не шевельнув, когда с нее сдирали одежду, когда били. Вель запомнила его трясущиеся пальцы, что сжимали трезубец Грозара на груди робы жреца, его побелевшие губы, что шевелились, бормоча молитвы. Ей еще хватило сил кричать ему «Трус!», ведь боль всегда вызывала ярость, а ярость странным образом придавала сил, высасывая все накопленные резервы, выбрасывая все с таким трудом собранное тепло, придавая ему смертоносную остроту жалящего меча. Отец ушел прочь, протолкавшись сквозь толпу и скрывшись от ее глаз, словно ее крики хлестали его по ногам точно так же, как ее саму хлестали кнуты Карателей. И тогда Вель поняла, что отчего дома у нее больше нет. Данку тоже били, но она не кричала, молча снося побои со спокойным, безразличным видом. Карателей это бесило, Вель видела, как вздуваются от негодования жилы на шее их капитана, как он приказывал бить ее сильнее. Только кнут взлетал и взлетал, опускаясь на ее спину, а на коже не оставалось ни рубца. Вот тогда-то Каратели и испугались впервые, хоть постарались не показать этого. Ее вновь во всеуслышание заклеймили ведьмой, а порку закончили, объявив, что свое она еще получит, когда попадет к Первому Жрецу Ишмаила. Только Вель видела, что им страшно, по неуверенным, быстрым взглядам, которые рядовые Каратели бросали на своего командира, по тому, как тот нервно теребил уголок своего плаща, неосознанно, явно не замечая этого и не спуская немигающего взгляда с Данки. Он прекрасно помнил, как она открыла свои золотые крылья и укрыла ими Вель, отгораживая ее ото всех, когда Каратели выросли будто из-под земли среди зарослей, наставляя на них двух натянутые луки с наложенными на тетиву стрелами. В тот момент Вель была слишком выбита из колеи бешеным напором событий, что разворачивались вокруг них буквально за какие-то мгновения, и только со временем она на самом деле поняла, что тогда произошло. У Данки были крылья, и она могла удрать отсюда в любой момент, когда бы только захотела этого, и никакие стрелы Карателей не нанесли бы ей никакого вреда. Отчего-то она не сделала этого, отчего-то она осталась вместе с Вель и терпела этот кошмарный путь, обращение и отношение всех окружающих к себе вместе с Вель. Впрочем, казалось даже, что и не терпела она ничего вовсе. В ее широко открытых глазах было лишь любопытство, порой непонимание, порой грусть, но все чаще – искренний живой интерес и какая-то странная задумчивость при взгляде на Вель, которой та не понимала. Вот и сейчас Данка слега запрокинула голову на ее плече, глядя на нее доверчиво и очень внимательно. Так смотрели совсем маленькие дети, так смотрели на Вель боги со стен старого деревенского храма. - Почему ты не уходишь, огонек? – в который раз уже спросила ее Вель. – Ты же можешь уйти. - Я останусь с тобой. Я слишком долго искала тебя, чтобы уйти, - в который раз ответила ей Данка и улыбнулась, искренне, доверчиво, мягко. Так, как никогда и никто не улыбался Вель. Нежность наполняла их, купала в себе, как наполняли воздух моросящие капли дождя. Казалось, весь мир был этой тихой нежностью. Полной боли, страха, холода, но все же – бесконечной нежностью. Секрет Данки оказался крайне непривычным и очень простым при этом. Лежа вплотную к Вель по вечерам перед сном, когда Каратели слишком уставали, чтобы следить за тем, шепчутся пленницы или нет, она едва слышно рассказывала Вель о своем народе. О четырех Небесных Сестрах и Их Великой Мани, о силе, которую Они давали Своим дочерям. Вель только диву давалась, слушая, что Данка может по своей воле призывать огонь и ветер, делать тело плотным, чтобы не ощущать боли, впитывать в себя дождь, будто губка, не давая ему проморозить себя насквозь. Для Вель все это выглядело как самая настоящая волшба, но Данка только тихонько улыбалась и шептала: - Это вовсе не чудо. Ты бы видела нашу Держащую Щит, вот тогда поняла бы, что такое чудо. А поджигать предметы – ерунда, фокусы для детей, хоть и полезные иногда. Эти фокусы-то и пугали Карателей до такой степени, что от Данки они едва ли не шарахались. С самого начала капитан Ове Верхан смекнул, что на этот раз он имеет дело не с обычными перепуганными до смерти селянами, которым не повезло оказаться уроком в назидание неверным. Данка не боялась его вообще, и он это видел, от бессильной злобы скрежеща зубами и сверля ее полным ненависти взглядом. У него не имелось на нее управы, и они оба это знали. Кнуты Данке были ни по чем – она просто делала свою кожу нечувствительной к боли, и на спине не оставалось ни ранки. Кандалы она носила, как другие женщины – браслеты, так, будто те ей вовсе и не мешали. Шла она быстро, не спотыкаясь, оказавшись удивительно выносливой для своего небольшого роста и нежного телосложения. И, в отличие ото всех остальных женщин в этой телеге, она не боялась смотреть Верхану в глаза, причем глядела скорее любопытно, чем с ненавистью или злобой. Естественно, что из-за такой реакции Данки и отношение Карателя к ней было соответствующим. В первые дни он пытался запугать ее – она не боялась, пытался бить – ей было не больно, не кормил – она ни словом не жаловалась. Остальные женщины боялись Карателей, как огня, сбившись в дрожащий комок и стараясь держаться как можно дальше от них, насколько позволял повод, которым они были привязаны к лошадям. Данка же вела себя так, будто по собственной воле путешествует с Карателями, да, впрочем, так-то оно и было. Вель держалась подле Данки, не отходя от нее ни на шаг и угрюмо поглядывая на своих стражников. Забавно, что остальные женщины пленницы считали их с Данкой то ли сумасшедшими, то ли юродивыми, фактически встав на сторону Карателей. Не раз и не два одна из них начинала громко причитать, зачем они вообще сдались божьим воинам, если уж точно видно, что «вот эти две – настоящие ведьмы, их-то вам жечь и надо». Ове Верхан только молчал, кривя губы. Вель догадывалась, что он просто не мог придумать, что бы такого сделать с Данкой, чтобы сбить с нее спесь. Впрочем, со временем он все-таки придумал. Ни для кого не было больше секретом отношение самой Вель к Данке. Они видели его и не понимали, потому что с их точки зрения такое отношение было неправильным, странным, жутким. Как могла, Вель пыталась защищать ее от всех остальных, обнимала, чтобы поделиться хотя бы крохами собственного тепла, пару раз даже пыталась исподтишка отдать ей свою порцию пищи в тот период, когда Каратели в назидание перестали кормить маленькую анай. Вот капитан Верхан и приметил это, а потому, чтобы приструнить Данку, начал бить и пороть Вель за каждый малейший проступок, вроде заданного вопроса или расслышанного им шепота, или даже взгляда, который Каратель мог бы счесть недружественным. С тех самых пор Вель старалась смотреть только перед собой, не поднимая глаз на Карателей, делая все в точности, как они говорят, не спрашивая ни о чем, лишь бы не вызвать на себя их гнев. А Данка не отходила от нее ни на шаг, держась так близко, как только могла, поддерживая изо всех своих сил и отказываясь уходить. Вот и сейчас глаза ее не отрывались от Вель, темные, глубокие, бесконечные. - Ты могла бы разорвать свои путы, раскрыть крылья и улететь отсюда, - тихонько сказала ей Вель. Она знала, что убедить ее невозможно, но она не могла не пытаться. – Когда мы приедем в Асфей, будет хуже, чем сейчас. - Тем более, без тебя я никуда не уйду, - вновь твердо повторила Данка. – Бежим со мной. Я сломаю твои оковы, и мы убежим. Вель только вздохнула в ответ. Их стерегли слишком строго, при пленницах всегда оставался один неспящий солдат, охраняющий их. Даже если Данка и сможет сломать их цепи, Вель слишком ослабела от бесконечной боли, плохой еды и усталости. Далеко они не убегут – Каратели догонят, и тогда уже будет хуже. А коли и убегут, всегда есть местные. На щеке Вель багровел шрам от камня, и она прекрасно помнила, что это сделал всего лишь ребенок. Взрослый камнем не ограничится, у него под рукой всегда есть и вилы, и веревка. Вот и получалось, что выхода-то у них нет, только Асфей с призрачной надеждой на справедливость Первого Жреца. Иногда Вель посещала совсем уж безумная мысль, что Данка может притвориться Аватарой Создателя, ведь огонь-то она действительно делать могла, как и золотые крылья. Быть может, у нее получится провести жрецов и заставить их отпустить их обеих. Вот только Данка развеяла все ее надежды, заявив, что жрец почувствует в ней отсутствие дара, сразу поймет, почему она может делать огонь и, скорее всего, все равно прикажет казнить. Потому что существование крыльев анай никаким образом не укладывалось в известную церкви картину мира. А коли Данка только заикнется о Небесных Сестрах вместо слепого почитания Молодых Богов, так их и тогда ждет смерть. Вот и получалось, что выхода у них не было. Никакого выхода. Чувствуя невыразимую, плавящую все ее тело и душу нежность, Вель смотрела ей в глаза. Это было так странно – смотреть в них. Можно прищуриться и вглядываться без конца, потому что она совершенно точно знала: на дне этих глаз есть что-то для нее. Там была какая-то загадка, какая-то тайна, рассказанная давным-давно и забытая сказка, история, что длилась бесконечно, весна, что начиналась вновь и вновь. Иногда они могли часами напролет смотреть друг другу в глаза, не шевелясь, почти не моргая, лежа сбоку от костра под неусыпным приглядом Карателя. И не была помехой ночь, боль в затекшем и замерзшем теле, не были помехой чужие разговоры и ненависть, волны которой выплескивались на голову Вель, словно резервуары помоев. Была только Данка, только нежное золото в ее глазах, которое совершенно точно обозначало что-то. Но Вель все никак не могла понять, что же именно. - У меня нет сил бежать, - тихо проговорила она, глядя на Данку. – Прости. - Тогда и я останусь, - улыбнулась она в ответ. Вель уже почти привыкла к ее странному акценту. Или просто слышала ее теперь как-то иначе? Иногда ей казалось, что глаза Данки говорили гораздо больше, чем ее губы. – До Асфея. А там мы попробуем сбежать. - А что изменится, когда мы окажемся там? – горько спросила Вель. Сама себе она сейчас казалась иссушенным яростью осенним листком, который падает с дерева, медленно опускаясь на поверхность огромного стоячего озера нежности. И хотелось закрыть глаза и раствориться в нем целиком. - В… городе, - Данка с трудом справилась с непривычным словом, - будет легче укрыться. Там больше народу, там мы сможем убежать и затеряться. - Ты действительно думаешь, что у нас получится уйти от Карателей? – Вель смотрела ей в глаза. - Да, - тихонько кивнула Данка. Сама Вель считала, что шанса у них нет. И откуда ему взяться? Закованные в латы воины с оружием со всех сторон, руки в кандалах, впереди – истинные жрецы, которые могут испепелить их обеих молнией, не сходя с места. И черные мысли, словно гудящий осиный рой кружили и кружили в ее голове, давя, шепча, сминая ее волю. Но странное дело, стоило Вель посмотреть в глаза Данке, как тишина возвращалась, как голоса эти рассыпались в пыль, и ничего не оставалось, кроме огромного, полного… нечто. Оно обнимало их обеих, наполненное смыслом, вселяющее уверенность, искреннее. Оно белоснежным пламенем горело в груди Вель и глазах Данки, и оно уничтожало все сомнения. Вель знала, что у них ничего не получится, что нет ни одного шанса спастись. Но при этом точно так же сильно, так же ясно, так же кристально чисто Вель знала, что с них и волоска не упадет. Что все будет хорошо, как бы странно ни было так думать в подобной ситуации. Данка вдруг неловко улыбнулась и добавила: - Только мне нужно будет забрать свой долор у их капитана. Потому что без долора я не могу уйти. Он – душа анай. Вель только кивнула в ответ. Данка уже не в первый раз говорила, что не оставит в руках божьих воинов свой кинжал с костяной рукоятью и волнистым лезвием. Твердила, что долор – душа ее народа, что он ценнее жизни. Порой она забывалась и принималась рассуждать о том, что по всем правилам обязана была бы зарезаться им, когда Каратели брали ее в плен, а оставшись в живых, навлекла на свою голову большой позор. С другой стороны, замечала она, в плен-то она сдалась совершенно добровольно, и в такой ситуации, скорее всего, имела право сохранить жизнь и кинжал, ведь не считала Карателей своими врагами. Это больше всего поражало в ней Вель. Каратели пытались запороть Данку, намеренно причиняли ей вред, на ее глазах издевались над окружающими, над Велью, но при этом Данка совершенно не хотела причинять им вреда. - Они просто обмануты, - говорила она, пожимая плечами. – Им наврали. Они верят в ложь, потому и ведут себя так. Если бы кто-то объяснил им правду, все было бы иначе. В такие моменты Вель смотрела на нее, как на сумасшедшую. Самой ей хотелось только убивать, рвать их на куски голыми руками за каждое презрительное слово, за каждый удар и плевок. Порой задремывая, она представляла, с каким удовольствием убивала бы их одного за другим или как минимум заставляла пережить то же самое, что переживала сама. Вель рисовала перед внутренним взором картины, когда она странным и невиданным образом обретает власть приказывать им всем, и как они ползут к ней по земле, дрожа от страха и униженно моля простить их. С каким наслаждением она переживала эти моменты, как она мечтала, чтобы все это сбылось в реальности!.. И вдруг Данка, которая только моргала широко открытыми глазами и говорила, что их обманули. Обманули и не более того! Ярость в очередной раз взметнулась внутри Вель, и она с трудом, но подавила ее. Данка говорила, что ей нельзя сражаться и причинять вред другим существам, что это ей запрещает ее каста. Она говорила, что родилась Ремесленницей, как и все анай, имела право на долор, но другое оружие было для нее недоступно. Она даже не могла использовать дар собственной крови, чтобы нанести вред Карателям, когда они с Вель попытаются убежать. В этом тоже состояла сложность их плана: каким-то образом белым днем на глазах у Карателей вывернуться из железных кандалов и убежать, никому не причинив вреда при этом. Вель же не хотела убегать. Она хотела заставить их заплатить, всех их, о да, но убегать она не собиралась. И отчего-то жгущееся внутри желание намеренно причинить боль и унизить жгло еще сильнее, когда она смотрела в глаза Данки. Потому что в них этого не было совсем. Потому что Вель чувствовала себя запятнанной, донельзя грязной по сравнению с ней, именно потому, что ей самой такие мысли приносили удовлетворение. Но сейчас ей не хотелось думать об этом. Взгляд Данки был вечерней прохладой после невыносимо жаркого дня, свежим ветром на разгоряченной коже. Он буквально обнимал Вель со всех сторон, утешал ее, усмирял боль. И хоть внутри продолжал грызться маленький мерзкий червячок сомнения, ей все равно становилось легче. Она не хотела слышать его шепот, не хотела верить ему. Пусть мир будет таким, как ты видишь его, ослепительное мое пламя. Пусть мир будет именно таким: состоящим из лжи и глупых людей, которые не ведают, что творят. Пусть зло в этом мире будет ошибкой, незнанием, неведением, пусть все это окажется ложью, а все жестокие люди – просто обманутыми жертвами. Мне так хотелось бы, чтобы случилось чудо, чтобы все стало именно таким, каким ты его считаешь, мой самый яркий огонек в самой черной и мрачной ночи. - А пока расскажи мне еще, - Данка привалилась к ее плечу, устраиваясь поудобнее. Вель непроизвольно улыбнулась, чувствуя заполняющую ее без остатка нежность. Самым невероятным образом во всей это беспросветной жестокости горела и цвела разноцветием красок нечеловеческая нежность, и порой ей казалось, что именно для того столь много зла и существовало в мире. Словно в ответ на ее мысли, сидящая напротив нее Майна из Воронова Стана скривила губы от омерзения и отвернулась от них с Данкой, будто увидела перед собой что-то страшное. Странно, но Вель почти физически ощутила ее ненависть: странную вибрацию самого пространства, горячую и очень частую, от которой ей физически захотелось куда-нибудь спрятаться. Только ослепительно белое пламя в груди защищало ее надежнее самых тяжелых броней. - Что тебе рассказать, огонек? – едва слышно спросила она, прикрывая глаза, чтобы не видеть окружающего унылого пейзажа, злых человеческих лиц, серого мира. Чтобы лишь чувствовать пульсирующее внутри золото и теплое прикосновение ее тела. - Расскажи мне о своем детстве, - попросила Данка, прижимаясь к ее плечу. – О своих снах, о мечтах, о чем угодно. Только не о плохом, а о том, что заставит тебя улыбнуться. Я хотела бы услышать что-то о твоей улыбке. Сердце вновь болезненно и нежно сжалось. Все это было так непривычно для нее, так странно, и при этом – так правильно. Столько боли и страха случилось с ней за последнее время, и столько – счастья. Казалось, что мир стал невыносимо острым, буквально врезающимся иглами в каждую пору ее тела, бросающимся яркостью красок ей в глаза, громкостью звуков – в уши. И в этом мире она ощущала себя раздетой догола, с оборванной кожей и оголенными нервами, но наконец-то счастливой. Такой счастливой, какой, казалось, не могло быть ни одно единственное существо на свете. Я не знаю и не хочу знать, отчего и почему все произошло именно так и что будет с нами дальше. Я молю и прошу только об одном: не исчезай, не оставляй меня ни на миг, никуда не уходи. Потому что только в тебе – моя надежда, вера, сила, только в тебе моя радость и моя жизнь. Кем бы ни была ты, кем бы ни была я, в скольких бы временах и мирах, на скольких бы дорогах мы ни встречались, расставаться с тобой я больше не хочу никогда. А все остальное не имеет значения. - Не знаю, была ли ты когда-нибудь на болотах, но там есть болотные огоньки, - тихонько заговорила Вель, и Данка еще теснее прижалась к ней, навострившись, будто любопытный котенок, наблюдающий за жуком. - Одни говорят, это души людей, что когда-то утонули в трясине. Другие – что это нимфы, что давным-давно стерегли этот край, а когда он пришел в упадок, став никому не нужным, забросили его и превратились в дрожащее на ветру ночное пламя. Я слышала об этих огоньках от соседских мальчишек, и как-то раз подумала, что было бы здорово увидеть их собственными глазами… Разбитая, рассохшаяся телега качалась на ухабах, и твердые доски борта врезались в спину Вель, но она боялась дернуться или хоть немного изменить положение, потому что, словно маленький теплый птенчик, к ее боку жалась девочка с двумя звездными колодцами вместо глаз и золотыми крыльями за спиной. Девочка, которую ей послали все силы этого мира, и Вель готова была платить за их встречу любую цену, какую они только ей назначат. И любая цена была бы ничтожно малой даже за одно мгновение этого невероятного счастья.