Commentarii de Bello Panemine (Записки о Панемской войне)

Без главной звёздной пары сложно себе представить мир «осени Панема»… Пожалуй, настало время, чтобы она явила себя…

***

      В этот вечер Труде впервые пришло в голову, что она ошиблась с выбором Обета. Ещё ей очень захотелось извиниться перед Твилл, которую она изрядно помучила. Не найдя по возвращении в келью после их первой встречи своих шерстяных лаптей, та почему-то решила, что унизится, если напомнит о них вечно босой «менторше» (так они с Бонни промеж себя прозвали переводчицу). Труде к тому времени успела понять, что для Твилл это вовсе никакой не Обет (разве могут быть обеты в лишенном силы духа Панеме!), а плод мимолётной причуды, помноженной на непокорность перед непрошеной «хозяйкой», но попытки сломать её сопротивление и не думала прекратить. Воспоминание о том дне, когда она заставила учительницу почти три четверти часа ходить вместе с ней босиком по занесенным снегом развалинам Мачу-Пикчу, сегодня вызывало в ней только стыд и ненависть к самой себе. Гордая Твилл моментально озябла (беглянке из теплого дистрикта не помогал согреться толстый плащ с капюшоном из шерсти ламы, который отдала ей Труде, сама остававшаяся в неизменной конопляной жилетке), рыхлый снег до того нестерпимо обжигал ей ноги, что в глазах скоро стало совсем темно от боли — она всем телом тряслась от холода, но продолжала говорить срывающимся голосом только об оттенках белого и названиях гор и камней в языке Панема, не позволив себе даже намека на просьбу о пощаде…       …«Надо было мне учиться носить башмаки из кованой стали», — думала переводчица, тогда утро в модных капитолийских туфельках не оставило бы тех кровавых мозолей, от которых вечером не спасали и балетки, над которыми так потешался Плутарх. Поприветствовав Теренцию, встречавшую гостей в фойе, она поспешила занять кресло в салоне первого этажа, которое нашла удобным и для натруженных ног, и для наблюдения за гостями. Плутарх покинул подопечных, отправившись искать своих приятелей и деловых партнёров, а Бьорн разрывался между желанием обежать весь особняк и страхом остаться в одиночестве, потому кружил по салону, звеня бубенцами и не выпуская «королеву» из вида.       В светской жизни столицы всё было как на хорошо знакомых ей картинках с экрана. Вычурные одеяния, невообразимые парики фантастических расцветок, разрисованные татуировками тела. Вот человек-крокодил с зеленой кожей и волочащимся по полу хвостом… Вот дама в белоснежном платье с господином во фраке и цилиндре. Вот оживший мертвец в полуистлевшем саване, идущий под руку со Смертью… Вот рыбак, завёрнутый в сеть, смеющийся в компании бойких золотых рыбок в расшитых бриллиантами купальниках. Вот сожженная на костре ведьма, от обгорелой рубашки которой пахнет серой. Все они разные, и все — одинаковые, словно все принесли Обет подчеркнуть внешнее отличие друг от друга, на которое, и это было отчетливо видно, никто на самом деле не обращал внимания.        В какой-то момент взгляд Труде упал на ведущую в бельэтаж лестницу. Как можно ходить на таких колодках, подумалось ей, увидевшей перед собой десятки ног обутых то в сандалии на высоченных платформах, то в туфли на невообразимо изогнутых каблуках, то, несмотря на тёплый вечер, в массивные закрытые шнурованные сапоги. Цвет, фасон, отделка — всё соответствовало страсти казаться оригинальными. И тут она заметила то, что впервые по-настоящему её обрадовало: некоторые из гостей, вот та яркая особа, наряженная дриадой, или изображавший Вакха толстяк, и кое-кто ещё явились на раут босыми. Решение пришло моментально: сбросив балетки и прикоснувшись ногами к гладкому, покрытому блестящим лаком паркету девушка из Валльхалла почувствовала истинное блаженство. Семилетний её Обет, редкий среди соплеменников, но очень уважаемый ими из-за суровости, завершился больше трёх лет тому назад, но, как часто бывало у них с Обетами, породил стойкую привычку, весь сегодняшний день доставлявшую одни неудобства. Теперь, пожалуй, можно будет, думала она, и пройтись по этажам и залам, посмотреть на публику и порадовать Бьорна…       Вокруг стоял такой шум, что следовать заветам Плутарха валльхалльцы передумали почти сразу. Откуда-то неслась громкая музыка, накрывавшая собой гул десятков голосов, скрежет вилок и ножей о тарелки, звон ударов стекла о стекло и прочие звуки, издаваемые пирующей толпой: гости, разбившиеся на маленькие группки были вынуждены кричать друг другу, чтобы услышать хоть что-то, но всё равно ничего не слышали. Бьорн то и дело требовал от Труде пересказать их речи, но она была бессильна… Прежняя её уверенность в знании языка была на грани полного исчезновения. Одни бессвязные обрывки, из которых не всегда складывались даже отдельные слова, не то что фразы. Пару раз она пыталась пристроиться к какой-нибудь группке, чтобы вслушаться в разговор, отчего разочарование только росло. Если и получалось уловить смысл беседы, то в самых общих чертах: здесь обсуждают эффекты, которые производит тот или иной краситель для волос, там вспоминают про свои путешествия, в другом месте делают прогнозы на какие-то состязания, еще где-то говорят о каких-то фамилиях, не то людей богатых, не то влиятельных, видимо, претендентов на высокие должности и наследников крупных состояний. «А вдруг Бьорн решит, что я негодная переводчица, что я обманула советников, провалила Авантюру и поднимет скандал?.. Я стану подначальной…» И когда он в очередной раз взял её за локоть, чтобы обратить на себя внимание, Труде уже начала было паниковать, но услышала довольно неожиданные слова поддержки: — Труде, успокойтесь… Представьте, понял бы кто-то из них, — он показал рукой на пеструю толпу, — наш разговор, к примеру, об Авантюре Родгарда Альварссона? Или о том, кто станет капитаном «Золота Рейна»?.. — «Вольный стрелок» успел надоесть вам, капитан? — ядовитое замечание прозвучало секундой раньше, чем она подумала о том, что задевать Бьорна было сейчас совсем не в её интересах. — Кто бы отказался поменять старый фрегат на новый авианосец… — многозначительно молвил секретарь и, словно ничуть не обиделся, продолжил успокаивать свою спутницу, пока в какой-то момент не осекся, привлечённый чем-то более интересным, чем опечаленная Труде, — лучше посмотрите вот туда!       В указанном направлении через один пролет парадной лестницы возле перил внутреннего, выходящего в небольшой атриум балкона стояли Они, виновники сегодняшнего торжества, счастливые влюбленные Победители. Вокруг не было ни свиты, ни даже компании… — Труде! — если можно кричать яростным шепотом, то именно так произнес свою тираду Бьорн, — они одни, как в пустыне! Быстро к ним! — хватка, которой он все это время сжимал руку переводчице, с каждым мгновением крепла, словно наливалась медвежьей силой. — Куда к ним? — таким же шепотом рявкнула девушка, безуспешно пытаясь вырвать локоть из лап капитана, — здесь не принято знакомиться вот так запросто, нужно, чтобы кто-то нас представил…       Но в то же самое мгновение, между обеими парами возникло довольное лицо Плутарха, успевшего за этот вечер пережить весьма неприятный момент. Поглядывая на экранчик карманного локатора, он был уверен, что подопечная все это время продолжает сидеть в своем кресле, и кочевал от одних важных персон к другим. В некий миг ему пришло на ум проведать валльхалльцев, но, вернувшись в салон, он нашел только брошенные балетки. В них был заранее вмонтирован ставший ненужным микроскопический датчик-диктофон. Возможно, он зафиксировал немало интересного, но едва ли имевшего отношение к тому делу, что сейчас интересовало распорядителя. От души проклиная про себя обманщицу-варварку, что вольно или невольно провела его самым наглым образом, он принял решение перехватить её рядом с Сойкой. «Медведь наверняка потащит девицу к ней», — думал Хэвенсби, и ничуть не ошибся. Подглядывая за Двенадцатыми, он явился перед их глазами именно тогда, когда требовалось обратить внимание звездной пары на решивших-таки приблизиться к ним гостей. Становиться посредником, впрочем, Плутарх был не намерен: «Посмотрим, как выкрутятся наши пернатые», — злорадство завладело распорядителем, но долго торжествовать тому не пришлось. Плотина светских манер и условностей рухнула от вскрика Кэтнисс, который она издала в тот самый момент, как мастер Игры обратил её внимание на гостью из Валльхалла: — Диадема? — ужас и удивление в возгласе уроженки Шлака заставили переводчицу вздрогнуть, но она быстро справилась с собой — страшная сцена в лесу была хорошо ей известна, разумеется, в той мере, в какой это позволял экран. — Меня зовут Фиделия, — Труде в полной мере воспользовалась возможностью объясниться, постаравшись придать своему ответу максимально скромную интонацию, — очень рада познакомиться с вами, Сагиттария… Прошу простить меня! — Простить?! — удивилась девушка, — за что простить? — тон её был резок и грубоват. Он мало вязался с великолепным лимонно-желтым платьем от законодателя капитолийской моды Цинны и изысканными золотыми босоножками со стразами. — Фиделия просит тебя простить ее за то, что своим сходством невольно заставила тебя вновь пережить произошедшее на Арене, — кавалер победительницы пришел на помощь Труде, — можешь мне поверить, я же был знаком с Диадемой чуть больше, чем ты… они совсем не похожи. — Может быть, и с ней, — бесцеремонным жестом она показала на переводчицу, — ты знаком чуть больше, чем я, — Сойка неумело попыталась изобразить ревность. — Фиделия из Капитолия, — Плутарх вклинился в их обмен колкостями и добавил от себя очередную порцию вранья, — она моя племянница, девушка ученая, в свете бывает крайне редко, все больше проводит время с книгами, но очень хотела увидеть Победителей, за которых так переживала у экрана… — У меня появился дядюшка в Капитолии, Бьорн, — не подумав об осторожности, язвительно бросила переводчица своему спутнику, который сделал вид, что не услышал ее реплики.       В ответ на все эти расшаркивания окружающих её мужчин Кэтнисс пробурчала что-то в том духе, что она не только ничуть не задета, но ей самой неловко от своей выходки, и она сама готова извиниться перед племянницей Хэвенсби. Получилось, надо сказать, не очень убедительно, но, кроме распорядителя, в этой компании никто бы и не смог полноценно оценить её старания в деле обучения столичным манерам. — Позвольте вопрос, Фиделия, — вновь взял на себя инициативу Мелларк, получил в ответ вежливый кивок и продолжил, — почему вы зовете мою невесту каким-то странным именем? — Слово «невеста» он произнес с такой нежностью, что все сомнения в его чувствах должны были отпасть. — Ну, я же, как сказал дядя Плутарх, девушка учёная, — подмигнула ему Труде, от которой не скрылось, как при словах жениха дрогнули черты Кэтнисс, — и, хотя, скажу между нами, на мой счёт он совершенно не прав, но у меня определённо есть одна дурная черта: я хочу всё в этом мире назвать своим именем. Сагиттария — это трава, листья которой напоминают наконечники стрел… В народе её действительно именуют кэтнисс. — Сагиттария…? Никто не звал меня так… — Пусть это будет моей маленькой причудой, вы не против, надеюсь? — Тебе идет это звучное имя, Саг… — подал было голос Пит, но «невеста» заткнула его довольно грубо: — Пусть это будет причудой только госпожи… — Оптимы, — подсказал Плутарх. -… Госпожи Оптимы, — продолжила победительница, — для остальных я остаюсь Кэтнисс, — а как вас зовут? — повернулась она к Бьорну.       Существо вопроса тот понял, но в ответ мог только промолчать. — Простите великодушно мою оплошность, — поспешно вступила Труде, — познакомьтесь, это Урсус (1), мой давнишний друг. К сожалению, он не может говорить.       Победители тревожно переглянулись. Неужели это какая-то новая капитолийская мода приводить с собой на рауты безгласных? Переводчица, однако, мгновенно уразумела причину их замешательства, продолжив речь: — Только не подумайте, никакой он не безгласный… Ещё в раннем детстве Урсус перенес тяжелую неизвестную болезнь… в результате он начал говорить на каком-то чудном языке… Я одна способна его немного понимать, — сегодня вечером Труде, казалось, всерьёз решила переврать Плутарха. Вынув из маленькой сумочки какой-то напоминающий складное зеркальце предмет, она что-то начертила пальцами на гладкой поверхности и протянула Бьорну: «Давай зонг! Быстро!» — мог он прочесть на небольшом экранчике.       Секретарь не заставил ждать, стянул с головы восьмиконечный шутовской колпак и запел, подыгрывая себе его колокольчиками, звуки которых, как оказалось, образовывали гамму, мажорную или минорную, в зависимости от желания певца. Звучала песня довольно жалобно и, пожалуй, даже уныло: Es waren zwei Königskinder die hatten einander so lieb, sie konnten beisammen nicht kommen, das Wasser war viel zu tief. (2)        Реакция мисс Эвердин оказалась вовсе не такой, как предрекала несколькими часами ранее Труде. Чтобы её описать проще всего было бы перечислить несколько штампов, которыми пользуются сочинители романов для широкой публики, когда им нужно передать крайнюю степень изумления любимого героя: «замерла, как пораженная громом», «обомлела, как напившаяся воды из Леты», «застыла на месте с упавшим сердцем», «потеряла дар речи, словно проглотив язык»… Схватив одной рукой рукав Бьорна, а другой — пояс Труде, она попеременно смотрела на обоих валльхалльцев со страхом и надеждой и что-то шептала. «Я знаю эту песню, я знаю эту песню», — не столько слышал, сколько догадывался по движениям её губ только один Пит. — Умоляю, переведите, о чём это! Пойте, пожалуйста, пойте до конца! — твердила девушка ничего не понимающим секретарю и переводчице, — только давайте выйдем отсюда, пойдёмте на лужайку!       Здесь в голосе Кэтнисс почувствовались командные нотки, весьма неприятные и резкие, но ее предложение настолько совпало с настроением Труде, что никакого желания сопротивляться у той не возникло. Обмениваясь дружескими фразами с Сойкой, они двинулись вниз по лестнице к выходу в парк. Светящийся от счастья капитан «Вольного стрелка» шёл, отставая на пол-ступени, и весело напевал Die Gedanken sind frei (3), последним уныло тащился Мелларк. Уже в дверях Пересмешница попридержала валльхалльскую гостью: — Знаешь, чего я хочу больше всего? — перешла она на «ты» без предупреждения. -??? — Услышать правду…, ТРУДЕ.