***
»… Меня зовут Труде, дочь Эйнара, мне двадцать четыре года, моя родина — Валльхалл, город Нойшварцвальдштадт, гау Центральные Анды, мой отец Эйнар Гуннарссон — проектировщик оранжерей, мама Лив Рагнарсдоттер — оружейница с фрегата «Риенци», моя Авантюра — выучить язык Панема — закончена два года назад. С тех пор я — младший референт Альтинга, специалист зондерабтайлунга капитолийских штудий…» Видимо, именно это хотела бы услышать Сойка, но НЕ услышала. Раскрывать инкогнито и тем более вдаваться в детали не входило в планы валльхалльской гостьи, которая в самый первый момент была, надо сказать, и вправду ошарашена ее вопросом. «Чертова Эвердин умеет произвести впечатление, ничего не скажешь», — вертелось в голове переводчицы. И она не нашла ничего лучше как взять и просто поинтересоваться напрямую, почему Двенадцатая решила, что её так зовут. — Лучше всего умеют слушать те люди, рядом с которыми лучше громко не болтать… как вы с вашим шутом, моя королева, пока мы спускались вниз… — улыбнулась уроженка Шлака, — мне хватило, чтобы отличить связную речь от бреда безумца… и разобраться в именах… «Да, надо было нам быть с ней поосторожнее. Пустышка не вернулась бы живой с Арены…», — укоряла себя Труде. Хотя и не считала все пути к отступлению отрезанными. «Я вполне могу сказать, что мы придумали этот язык для нас двоих…» Кэтнисс тем временем, не думала останавливаться: — Капитолийская девушка, тем более ученая, никогда не покажется на людях с президентской розой в волосах. Она бы сочла это льстивой пошлятиной. Капитолийская девушка, какой бы ни была домоседкой, рождается обутой в туфли на метровой платформе, она никогда не собьет себе ноги, как ты… По себе знаю… Бал в президентском дворце во время тура Победителей до сих пор вспоминаю с ужасом… — говоря эти слова, Сойка чуть ли не перед лицом Труде тряхнула своими дорогущими босоножками, которые она подхватила в руки, лишь только ступила на изумительно мягко подстриженную и обдающую приятной прохладой лужайку, и теперь шла по ней босая уверенной и упругой, бесшумной походкой настоящей охотницы, от которой не колыхнется ни один стебелек, — да ты, я вижу, словно половина девчонок из нашего Шлака, привыкла по полгода ходить, сверкая черными от угольной пыли пятками, хотя, что действительно странно, в отличие от нас, не стесняешься этого… потом, капитолийскую девушку не передернет от вида безгласой, как передернуло тебя только что, когда нам подавали напитки… — и она показала на идущую прочь официантку. Как и все безгласые на этом приеме она была раздета донага и густо намазана от макушки до пяток золотой краской, вместо волос на голове копошился клубок золотых змей, и даже в глаза ее были вставлены отливающие золотом контактные линзы… Когда подавальщица с поклоном протянула к ней поднос с бокалами, Труде, вспомнив о «подлых», в числе которых вполне может оказаться, едва не потеряла равновесие и была вынуждена опереться на руку Мелларка… — Так что, ты почти такая, как мы, из дистриктов… но… и не такая… — желая подвести итог своему расследованию, Кэтнисс не смогла сказать ничего более осмысленного, заметив, что переводчицу вновь начинает трясти. Немного помолчав, она добавила, — Наконец, я же знаю эту песню, — показала она на Бьорна, который продолжил свой зонг, опершись спиной к стволу большого дуба, -…точнее не песню, а её мотив, на который у нас в Шлаке пели в память о шахтёрах, погибших в лаве… (1) — на какой-то момент девушка запнулась: тяжелые и неприятные воспоминания объяли всё её существо, она даже, как показалось гостье, робко всхлипнула и отвернулась, скрывая от собеседницы мимолётную слабость, — так неужели мой отец был неправ? Труде сделала вид, что пропустила этот вопрос мимо ушей, ей захотелось переключить внимание обмякшей Пересмешницы и, заодно, объясниться в чем-то для себя очень важном. Знаком руки она пригласила Сойку присесть прямо на траву. Услужливый Пит моментально сообразил и постелил на землю свой роскошный с отливом красного золота пиджак поближе к стоящему у дерева Бьорну. Старый прием — заглушать речь громким пением, мог ли он сработать сейчас? Выбора, однако, не было: — Поверь, Сагиттария, это не президентская роза… — начала она и продолжила, поймав на этот раз внимательный взгляд Двенадцатой, которая, оказывается, использовала все проведенное ими вместе время, чтобы присматриваться то к прическе и манере говорить, то к ногам, одежде и реакциям гостьи, сумев скрыть от нее свой интерес, — это роза одной девушки, которую звали София. На языке нашего Панема, — выделила она эти слова, все еще настаивая на том, что она никакая не пришелица, — её имя значит «мудрость». Она жила очень давно, земля с тех пор раза два меняла свой облик… Сойка вновь недовольно посмотрела на переводчицу. К чему этот рассказ, но Труде продолжала гнуть в свою сторону: — София очень любила свободу… она была умная и честная, отважная до безрассудства, и ей… отрубили голову… Моя роза — это память о ней… — с этими словами она, пренебрегая приличиями, ткнула пальцем в брошь, служившую Кэтнисс талисманом на Играх, — кто знает, может быть, пройдет лет четыреста, и какая-то девчонка будет носить эту птицу в память о тебе? А где-то в другом месте бронзовая сойка станет символом рабства, но для той девчонки это будет совершенно безразлично, потому что у неё — свой собственный мир… — Так значит он есть? — реплика прозвучала для переводчицы совсем неожиданно. В разговоре Эвердин вела себя, как охотник, преследующий добычу, выхватывая из него лишь то, что позволяло сохранить желаемый азимут. — Что именно? — Труде сделала вид, что не поняла вопроса. — Этот твой мир? Отец рассказывал мне о чём-то таком… Где заснеженные горы подпирают лазурное небо… — Пусть он есть, что это меняет? — Даёт надежду! — Брось! Какая надежда? На что? — нарочито резко ответила переводчица, не отважившаяся, однако, смотреть в глаза Сойки. Она отвернулась в сторону Бьорна, игравшего на колокольцах и певшего уже на каком-то другом языке. — На то, что однажды всё будет по-другому. — Значит ли это, что будет лучше? — Труде понимала, что разговор рассыпается, превращаясь в перебрасывание пустыми фразами, но ничего не могла с собой поделать. Она сама возводила словесный бруствер, за которым намеревалась отсидеться от напора победительницы. — Может и не лучше… — вздохнула Кэтнисс, — главное, не так, как сейчас… Знаешь что… РУТА… — когда она качнувшимся голосом назвала гостью из Валльхалла этим именем, у той по спине чуть выше поясницы побежали медные термиты, а в голове забилась какая-то неведомая прежде жилка, — можешь ничего мне не рассказывать… тебе, наверное, я сейчас только подумала, и нельзя об этом говорить… я и так поняла все, что мне нужно было понять… Ты появилась здесь не просто так. Как ты мне сказала, когда мы спускались по лестнице: куккулус, предвещающий приход весны… Не очень уверенный тон, с которым мисс Эвердин произносила эти слова, был полным контрастом с ее взглядом опытной браконьерки, заметившей добычу. Ей наконец-то удалось заглянуть в светло-голубые глаза мнимой племянницы Плутарха и поймать их, словно в одну из своих ловушек. Сходство с Диадемой и впрямь было ошеломляющим. Такие же тонкие губы, готовые изогнуться в высокомерно-презрительной усмешке, такой же высокий лоб, обрамленный тщательно заплетенными светлыми, почти бесцветными косами и чуть-чуть вздернутый нос и довольно-таки массивный подбородок с заметной ямочкой — все напоминало девушку-профи, ставшую первой жертвой Кэтнисс. Конечно, во взгляде этой «Диадемы» не было ненависти и вражды. Наоборот, в нем светился неподдельный интерес и дружелюбие, но ведь Сойка никогда не встречалась с Первой в мирной, подобной сегодняшней обстановке, и не могла бы поручиться за то, что убитая ею трибутка всегда излучала один только ужас и злобу. А еще уроженка Шлака чувствовала к собеседнице самую настоящую признательность — не будь перед ней ее примера, она ни за что не нарушила бы подобающих Победительнице норм приличия. Ее никто бы не поддержал. От Эффи, Цинны, даже от Хеймитча, при его-то пьянстве, она то и дело слышала: «Стой тут! Почему говоришь таким тоном? Будь помягче! Надень вот это! Улыбнись людям, не смотри букой!» И каждый считал своим долгом припугнуть ее судьбой Энни Кресты. Не прошло года после ее победы на каких-то там, Кэтнисс не запомнила, каких играх, Энни взяла в привычку заваливаться на приемы и вечеринки в каком-то бесформенном балахоне, бывшим когда-то белым, но быстро покрывшемся пятнами от вина, соусов и паштетов, заодно приобретя специфический запах никогда не стиранной одежды. В довершение всего, победительница из Четвертого, бравировала грязными и нечесанными рыжими волосами и несла какую-то чушь про милосердие и всепрощение. В итоге, потерпев недолго ее выходки, Сенека Крейн распорядился отправить ее навсегда в родной Дистрикт и более не вытаскивать оттуда… А вот племянница Плутарха. Настоящая или нет, но она своим примером помогла Кэтнисс поступить так, как есть. И ей плевать, что напишут об этом бойкие капитолийские папарацци. И Сойка хотела бы сделать все, чтобы Фиделия поняла, насколько она ей благодарна… — Нет, послушай, ты поняла не все… — какая-то сила, происхождение которой было для Труде загадкой, просто заставляла ее раскрыться перед девчонкой, которая была младше, неопытней и, определенно, глупее. Каким-то чудом переводчица, однако, сумела остановиться в полушаге от полного саморазоблачения, отрезвленная видом очередного безгласного, оказавшегося рядом с их компанией, чтобы подать закуски. Нагишом, как и прислужницы, он был выкрашен серебрянкой и облеплен переливающимися в свете вечернего солнца драгоценными камнями… Девушка из Валльхалла придвинулась вплотную к Сойке и зашептала почти в самое ее ухо, — вот… это… это я должна тебе сказать, помнишь ты сделала как-то костыль из дерева… помнишь? С ней все хорошо! Со второй… с ней тоже… хотя я… я очень виновата перед ней… — Они? Труде не ответила, только слегка опустила глаза, что для её собеседницы оказалось более чем достаточно. Тем временем Кэтнисс порылась в сумочке и достала маленький тюбик: — Это та самая фантастическая мазь, что ты видела на экране. К утру подействует…***
Всё когда-нибудь заканчивается. Не был исключением и приём в особняке Теренции. На прощание Сойка обнялась с переводчицей и, куртуазно попросив разрешения у наречённого, чмокнула Бьорна в щёчку, доставив тому очередную порцию счастья. — Что в Капитолии понравилось тебе больше всего, Фиделия? — первым делом спросил Плутарх у Труде, как только они сели в машину. — Что все как один здесь говорят, как негодяй Фликерман. С одной и той же тошнотворной интонацией. Даже ты, Эйрик, зачем-то принялся его копировать… «Что в Капитолии понравилось тебе больше всего, ЦЕЦЕЛИЯ?» — весьма удачно передразнила девушка распорядителя, ловко ввернув цитату из шоу Цезаря на одной из прежних игр, — чувствую, скоро я сама заговорю с вашим сюсюкающим акцентом… а вот речь Эвердин на фоне столичного говорка — как вода из чистого лесного родника после болотной жижи. Говорить с ней — одно удовольствие…; так что, ещё мне понравилось в Капитолии, что он оставил её в живых… — Осваиваешь красноречие… — отозвался уязвлённый Хэвенсби, — давай-давай, тебе может пригодиться. Лишь бы голова от успехов не пошла кругом… Однако, моя дорогая, вернёмся-ка к одному нашему разговору: ты мне нужна на Арене, — выпалил распорядитель прямой наводкой, не прибегая ни к каким манёврам. — Я думала, Эйрик, что мы оба уже успели позубоскалить на эту тему. Сейчас уже не смешно, — высокомерно ответила валльхалльская гостья. — Я не смеюсь, Фиделия, ты в самом деле мне очень там нужна… — с этими словами Плутарх повернулся лицом к Труде и заглянул в её глаза, которые, как ему показалось, были слишком темны для её пшеничных локонов. Заранее продумывая этот разговор, он пытался предугадать, как отреагирует на его слова варварка, и довольно живо представил себе несколько возможных вариантов. Впрочем, произошедшее не вписалось ни в один из продуманных сценариев. Труде бесцеремонно забросила свои босые ноги на колени Хэвенсби, и, скрестив ступни, едва ли не коснулась носа распорядителя подушечкой большого пальца, на внутренней стороне которого красовался лопнувший волдырь кровавой мозоли: — Почини мои несчастные ножки, Эйрик, — с этими словами, сопровождавшимися громким хохотом, она бросила ему подаренный Пересмешницей тюбик с целебной капитолийской мазью.