Commentarii de Bello Panemine (Записки о Панемской войне)

      Слушая повествование профи, Твилл хранила молчание, как, впрочем, и все собравшиеся, ни разу не прервав ту вопросами или возражениями. И это несмотря на то, что ее несколько раз, что называется, «накрывало» от интонации, с которой Энобария рассказывала о Квартальной бойне. Местные правила приличия, требовавшие дать собеседнику полностью иссякнуть, были ей, оказывается, усвоены лучше, чем она могла себе представить, тем более, что на неё действовало присутствие отца Труде, что считался первым заинтересованным в деле лицом, коему и принадлежало право первому прервать их незваную гостью, если это покажется необходимым. Тон рассказчицы ей казался неуместно распущенным и язвительным, хотя причина была вполне ей понятна: привыкшей к капитолийской живости и быстроте в общении Энобарии было явно неловко, не понимая реакции своих флегматично умолкших слушателей, своими словесными эскападами она пыталась хоть как-то разрушить выросшую вокруг нее невидимую ментальную конструкцию, которая более всего напоминала силовое поле Арены. И чтобы доставить ненавистной профи побольше таких неудобств, Твилл героически сдерживалась от проклятий и ругани, несмотря на то, что не один раз за эти полчаса на языке вертелись оскорбления, а ее рука непроизвольно тянулась к тесаку. «Надо же! Эта болотная жаба бывала в филармонии…» — с негодованием думала она про себя, разглядывая свои босые ноги, когда Энобария пожаловалась на свои моральные терзания, вызванные тем, что ей так и не подобрали пару сапог… — «А ведь и я тоже знаю, что такое филармония… как же, как же, слышала о таком, когда училась… только вот рылом не вышла… вместе со всем нашим дистриктом… филармония… нам бы только платья для них шить, чтоб им себя там голыми не чувствовать… ничего, жри сама теперь, что мы жрали!» Уроженке Восьмого было наплевать, что на её покрасневшем от гнева лице написаны все проклятия по адресу профи, которой она от всей души желала корчиться на раскаленной железной решетке также, как корчилась в свои последние дни Корнелия.       И ведь было за что! Разве не Энобария одним легким и отточенным ударом ножа отняла жизнь у Летисии Шенк, младшей сестры ее дорогой Пейлор? Девочке исполнилось двенадцать всего за пару недель до Жатвы, ее имя было вписано лишь один раз… И ее прихлопнули в первый же день игр, как бьют комара. Походя и без лишних эмоций. Летисию, маленькую и робкую девочку, впрочем, далекую и от их подпольщицких забав, и от общения с таинственным Наставником, любила вся их компания, и не будь им уже тогда по девятнадцать — двадцать, в Дистрикте Восемь, возможно, появился бы первый в его истории доброволец. Так, по крайней мере, мечталось Твилл после того, как уже здесь, в новом для себя мире, перед её глазами вновь и вновь прокручивали повтор той самой жатвы в Двенадцатом. Конечно, вовсе не легендарная коса старшей Эвердин, достойная любой из девушек-фрельсе, так приглянулась хауптштадским зрителям. Они увидели в ней родственную душу, душу Искателя, выбравшего себе опасную Авантюру, и просто влюбились в этот эпизод, перевернувший их представления о жителях Панема, как о вечно забитых жертвах кучки бандитов, взявших их в заложники…       »… А ведь и мы сопротивлялись…» — мысленно возражала своим новым соотечественникам Твилл. Рассказ Энобарии заставил её пережить тот год, когда случились столь ненавистные для профи Игры, закончившиеся неожиданным триумфом Цецелии. Вспоминали, как все они полураздетые и босые, похожие на толпу преступников перед казнью, встречали свою Победительницу на площади перед Дворцом Правосудия в Уивер-Сити, демонстративно, благо, дело было теплым летним вечером, нарушив дресс-код. Власти скрипели зубами, но возразить было нечего — разве можно запретить фанатам проявлять свою любовь к девушке, ставшей в тот год кумиром Капитолия и получившей корону из рук самого Президента, тем, что они явились поприветствовать героическую землячку в такой же одежде, в которой ее выгнали на заметенную снегом арену…       Сочувствия ко Второй, тем временем, у бывшей учительницы не вызывало ничто. Напротив, она едва сумела скрыть свою мстительную радость, услышав, как та получила свои раны, втайне посетовав на дрогнувшую руку Джоанны Мэйсон и совсем уж неуместный гуманизм Труде. Твилл от всей души желала профи помучаться как можно дольше и до конца дней оставаться хромой, тогда как Торвальдссон, по всей видимости, был настроен к Энобарии более чем благодушно. Он то и дело прятал в бороду свою усмешку, в очередной раз заметив злобную гримасу на лице новоявленной дочери штатгальтера.       Из мстительного забытья ее вывел высокий, слегка надтреснутый голос Эйнара Гуннарссона. Проектировщик оранжерей не владел языком Панема и говорил на своем наречии, которое когда-то с непривычки казалось бывшей учительнице сплошным потоком ругательств. «Жаба, наверное, думает, что он требует посадить ее на кол, и скоро напрудит от страха хорошую лужу», — злорадствовала она про себя, между тем как валльхаллец всего-навсего благодарил рассказчицу за то, как она обрисовала его дочь Труде. Улоф почтительно дал ему закончить и пересказал Энобарии суть его речи.       — Может быть, у Вас есть к нам какая-нибудь просьба, госпожа Гардинер? — произнес он в завершении с легким поклоном.       — Конечно, советник! — резко ответила профи. — Я хотела бы знать, что происходит у меня дома… Во Втором! — последние слова прозвучали уже каким-то совсем другим, споткнувшимся о невидимое препятствие тоном.       Для Твилл, приготовившейся к тому, что Энобария захочет выторговать что-нибудь для себя, её просьба оказалась неожиданным откровением. Тем большим, что Улоф, по всей видимости, решил окончательно добить уроженку Восьмого:       — Понимаю Вас! Вы хотите знать, как там Оливия? Прекрасно помню Вашу Жатву, Ноби!       Здесь смутное воспоминание о той самой Жатве, во время которой трибутом от Восьмого была избрана Летисия Шенк, стало вновь обретать очертания в голове у Твилл. Оливия из Второго была ровесницей сестры Пэйлор, худенькой и запуганной девочкой с большими голубыми глазами на мокром месте. Но возглас восемнадцатилетней Энобарии: «Есть доброволец!» — навсегда переключил око телекамеры на решительную выпускницу академии убийства. «Почему мы никогда не задумывались о том, что профи спасают детей своих соседей по Дистрикту?» — недоумевала бывшая учительница. — «И почему это настолько очевидно этим…?» Она в очередной раз недовольно посмотрела на Торвальдссона: «Ну, конечно, для них наше дело — сторона. А со стороны, конечно, виднее… Неужели ты думаешь, Твилл, что они должны были вмешиваться? Зачем бы им это сдалось?» — говорила она сама с собой.       — Первую Жатву… — Вторая не задумываясь поправила оберландрата, заставив того понимающе кивнуть в ответ, — Оливия стала прекрасным технологом на алюминиевом заводе, мы стали почти-что сестрами, и с тех пор я навещала ее каждый год в шесть вечера после Жатвы, кроме… — и тут её голос как будто увяз в зыбучем песке, и она так и не заставила себя произнести, по какой причине не смогла повидаться с подругой.       Признание мало вязалось с хорошо запомнившимся Твилл образом энергичной профи, радостно и без всяких задних мыслей вопящей приветствия в сторону беснующейся от воодушевления толпы поклонников. Картинку с церемонии выбора трибутов во Втором настолько усердно тиражировали камеры КапитолТВ и копировали валльхалльские обозреватели, что она, казалось приросла к Энобарии совершенно намертво.       — Надеюсь, Ноби, с ней все хорошо… Пока хорошо. Партия Тринадцатого пыталась бомбить Орешек, но потеряла треть своих планолетов в воздушных боях. Их план провалился. — Улоф старался говорить максимально бесстрастно, всей своей интонацией давая понять, что его дело тут, действительно, сторона. — Ты довольна?       — Я была бы довольна, узнав, что дорогие мне люди живы… и более-менее здоровы… — парировала женщина, исподлобья посмотрев на Торвальдссона. — Вы, советник, очевидно, просто не в курсе…       — Герда! — оберландрат повернулся к дочери, как будто не заметил выпада профи, и взглядом показал на Коринну. Одгерд, моментально понявшая, что сейчас начнется нечто, что юной Сноу не следует видеть, взяла ее за рукав, привлекая внимание к стоящим у входа в оранжерею копьям. Глаза у девочки, изрядно утомившейся необходимостью высиживать в тишине на странном собрании, заблестели, и она сама подскочила с места, едва ли не потащив «вальхалльскую принцессу» за собой вон из помещения.       «Сделайте из меня профи», — мелькнули в мозгу Торвальдссона слова Коринны, и он едва заметно улыбнулся самому себе. Одгерд, по здешним меркам слишком мягкая и миролюбивая, была для изнеженной капитолийки, на его взгляд, лучшим наставником в боевых искусствах. «Если бы только ты родилась на Эсквилине (*), в твоих нарядах ходил бы весь Капитолий…» — не раз и не два, посещала заросшую рыжей шевелюрой голову Улофа тоскливо-шальная мысль, — «А что тебя ждет здесь? Смерть или оранжерея? Не хуже ли она смерти для «принцессы Герды»… А для него?» Умом оберландрат хорошо понимал, что у «принцессы» были все шансы родиться не на Эсквилине, а в Шлаке, но вот душой… Здесь, у нас хорошо приходить никем и из ниоткуда. Как Бонни и Твилл… Ну или, на худой конец, быть, как Труде или он сам — девчонкой или парнем из дальнего гау. А если уж тебе не повезло родиться в семье кого-то из первых лиц, тогда шанс выполнить Авантюру останется лишь в одном случае — смертельный вызов и неожиданная победа. В любом противном случае — провал и изгнание из фрельсе почти гарантированы. Зубоскалить в открытую никто, конечно, не будет. Не принято. Но этого и не потребуется. Всё покажет голосование… Холодное и беспощадное к детям «герцогов республики». Не потому ли среди нас в совете полно бездетных? Харальдссон, понятное дело, знатно выкрутился, удочерив беглянку Твилл уже после того, как ту всем миром признали за фрельсе. А что делать нам и Герде? Кройку и шитьё никто не оценит. Боец из неё никакой. Просто лёгкая добыча…»       Все эти несладкие мысли Улоф гонял по тёмным закоулкам черепной коробки не раз и не два, сетуя на то, что у панемской вице-премьерши Агарии никогда не было подобных трудностей с её милой Теренцией (Вот же умеют люди устраиваться у них там в Капитолии!). До того самого дня, когда не услышал от беглянки Твилл те самые заветные слова Коринны. «А ведь если именно Одгерд научит капитолийку драться…!» Пожалуй, в таком случае ни одна свинья не осмелится оспорить итогов Авантюры Одгерд Улофсдоттер. Будь она хоть принцесса, хоть золушка. А если всё выгорит так, как надо, мечтал Торвальдссон, то после всего они сами переберутся на Эсквилин. Сказал же кто-то: «Кто раз увидел Капитолий, тот не забудет никогда…» А он, в отличие от многих поколений его соплеменников, Капитолий видел…       Проводив потеплевшим взглядом свою дочь и Коринну, выбиравших себе оружие для тренировки, оберландрат повернулся к Энобарии и Твилл:       — Обязательный просмотр! — его попытка передразнить голос Клавдия Темплсмита могла бы показаться неудачной, если бы не заставила вздрогнуть обеих, и реакция бывшей учительницы не осталась незамеченной наблюдательной профи.       В доли мгновения одна из стен превратилась в непропорционально большой экран, заполнившийся всполохами огня, дымом и осыпающимися стенами на заднем плане. Всё пространство среднего плана занимали груды тел. Убитые и раненые вперемешку, посреди которых сновали люди с красными крестами на белых повязках. Была ли это галлюцинация или результат использования какой-то особой здешней технологии показа, но помещение наполнилось миазмами смрада, в котором смешивались запахи мёртвых тел, медикаментов, гниющих ран, горелых шерстяных тканей, плавленой резины, пороха и ещё чего-то непонятного, но очень неприятного, от чего хотелось заткнуть нос.       Узнав в изображении Уивер-Сити, Твилл попыталась вскинуться, несмотря на яростное шипение Торвальдссона, призывавшего женщину к молчанию и порядку. Впрочем, она стихла, лишь только несколько мгновений спустя на переднем плане оказалась хорошо им всем известная Кэтнисс Эвердин. «Я хочу сказать восставшим, что я жива!» — раздался голос, совсем не похожий на тот, что отлично запомнила Твилл с той памятной встречи в лесу Двенадцатого. Это был голос разгневанной фурии. — «Что я здесь, в Восьмом дистрикте, где Капитолий только что разбомбил госпиталь, полный безоружных мужчин, женщин и детей. Все они погибли.» — «Есть ли среди погибших мои знакомые? Что с Лилиан и Эммой?» — металась бывшая учительница, а находящаяся там, на пылающих камнях «сойка-пересмешница» продолжала свой спич: «Люди! Если вы хотя бы на мгновение поверили, что Капитолий будет относиться к нам по-человечески, если вы надеетесь на прекращение войны, вы обманываете самих себя. Потому что вы знаете, кто они, вы видите их дела. Вот как они поступают! Они должны за это заплатить!» — Находящаяся по ту сторону экрана девушка развела руками и сделала долгую паузу. Видимо, чтобы дать возможность зрителю оценить масштаб разрушений. Наконец она подходит к камере вплотную, так, что её нескладное и искажённое злой гримасой лицо расплывается по краям и заполняет собой весь монитор. — «Президент Сноу предупреждает нас? Я тоже хочу его предупредить. Вы можете убивать нас, бомбить, сжигать наши дистрикты, но посмотрите на это.» — И, словно повинуясь руке девушки, камера наехала зумом вверх, на крышу пылающего склада, где в огне угадывался капитолийский герб. — «Огонь разгорается! Сгорим мы — вы сгорите вместе с нами!»       Лишь только фраза была произнесена, победительница исчезла с экрана, а какой-то бархатистый голос призвал всех неравнодушных «присоединяться к Сойке-Пересмешнице».       — Согласитесь, Ноби, очень профессиональная работа! Вы ещё не надумали присоединиться к панемской птичке? — слегка поддел женщину Торвальдссон.       — И что в этой работе правда?       — К счастью или к сожалению, ваше Величество Энобария, — съязвил Улоф, — всё. Разведка подтверждает. У Сноу был шанс. Любовью и милостью он мог бы задушить то, что не утопишь в крови. Но он сделал свой выбор, а мы, Ноби, сделали свой. Будешь ли одной из нас?