Commentarii de Bello Panemine (Записки о Панемской войне)

Примечание: Итак, локаций мне оказалось мало. Вот ещё одна...

***

      — Ишь разлетались мухи навозные! Смотри, Вилем… вон там… возьми на два пальца влево от одинокой горы… уже третий пошёл… — встревоженно говорил высокий и худощавый человек, потряхивая при каждом возгласе довольно длинной изрядно поседевшей бородой, являвшей полный контраст с коротко и неровно остриженными волосами. Громкий голос и манера размахивать при разговоре руками, словно лопастями ветряной мельницы, свидетельствовали о том, что бородач совершенно не опасался, что его может услышать кто-то чужой в этом пустынном месте на лишённой растительности вершине холма, и не стеснялся своего напарника.       — Что нам-то с того, дядя Геррит? — осторожно поинтересовался тот, едва улучив момент совсем короткой паузы.       Названный Герритом посмотрел на Вилема так, как смотрит учитель, смертельно утомлённый тупостью, ленью и полнейшим невежеством своих учеников, с жалостью и гневом во взгляде.       — Ты, что ли не понимаешь? — дернул он головой. — Не понимаешь? Позор нашего клана ван Борселенов!       Судя по тому, что напарник, крепкий чернобородый здоровяк на вид лет тридцати, ничего не возразил Герриту, старшинство пользовалось у этих людей непререкаемым авторитетом.       — Похоже, Вилем, ты забыл, что написано в книге: «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской. И вышли на широту земли, и окружили стан святых и город возлюбленный.» Похоже ты плохо слушаешь преподобного Яана ван Рейна, когда он произносит эти святые слова: «Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его,» — старый ван Борселен говорил это с таким жаром, что, казалось, и без того знойный воздух полупустыни, накалённый за день солнечными лучами, от которых они прятались под низко натянутым защитным тентом, воспламенится прямо у его зубов.       — Каюсь, дядя Геррит! — покорно опустил глаза Вилем. — Преподобный так часто говорит о будущей войне, что…       — И он говорит сущую правду! — вскричал бородач. — Вот она! Вот, в небе! Ангел, выливающий свою чашу! — вновь показал он на приближающийся с северо-западной стороны и увеличивающийся в размерах дирижабль. — И, когда он ударит по Дымящейся Горе, тогда, как сказано, реки высохнут и холмы понизятся…       — А что будет с границами земель клана ван Борселенов, дядя? С теми, что тянутся отсюда, от этой забытой всеми степи до шахтёрской резервации…       — Хвала всевышнему, от неё осталась куча развалин, Вилем. Мой свояк Мартин ван Моор видел с вершины Бергштайна, как она горела в адском пламени зажигательных бомб, и рассказал мне об этом в красках.       — Хвала всевышнему?! — младший из ван Борселенов словно не подумал, что своим неловким восклицанием может ещё больше распалить и без того пылкого Геррита. — Преподобный ван Рейн учит, что наш Бог есть любовь, и ему претит…       — Ему не претит воздать грешнику по его грехам и предать его в руки праведников… — резко оборвал напарника старший, — буры никогда не признавали и не собираются признавать все эти границы, вышки и колючие проволоки, понаставленные теми, кто не имеет на то никакого права.       — Ещё вчера мы не были такими смелыми, дядюшка, когда старались не подходить к Погановке ближе, чем на 10 миль… — вновь позволил себе легкое ехидство Вилем.       — Времена меняются! И мы меняемся вместе с ними! — старший ван Борселен вытаращил свои глаза на соседа. — Заруби-ка себе на руке. На носу бесполезно — не увидишь и забудешь… За войной придёт время большого передела, и будет очень неприятно, если Лефеблям удастся отхватить себе хороший земельный куш, а нам достанутся развалины жилых кварталов с догнивающими трупами.       Стамрехтер (*) ван Борселенов прекрасно знал о чём говорит. Нигде и никак не обозначенный, но хорошо известный всем взрослым мужчинам обоих соседних кланов рубеж упирался в колючую проволоку того, что на языке Панема назывался «Двенадцатым Дистриктом», и ровно в том месте, направо от которого заканчивались бетонные коробки шахтёрских домиков и начиналось засеянное травой открытое пространство. Оно тянулось около трёх миль от края жилой зоны вдоль колючей проволоки до подъездных путей к одной из шахт, уходя при этом вглубь ещё где-то на полторы мили до поросших чахлыми деревцами топких берегов заваленной всяким дерьмом вонючей речки. По всей видимости, жителям Погановки по какой-то причине запрещалось устраивать здесь огороды, и весьма просторное поле, регулярно выкашивали, потому оно могло бы порадовать глаз изумрудной зеленью, если бы такой глаз нашёлся в этом безрадостном месте. И если продолжить невидимую границу так, как она проходит сегодня, с севера на юг, значит, всё это поле, пусть засыпанное сажей, пеплом и долетевшими до сюда обломками взорванных кварталов, несомненно отойдёт Патрису Лефеблю и его жадной и прожорливой, как саранча, родне. Такого оборота событий хотел бы избежать любой из ван Борселенов, и каждый ждёт именно от него, Геррита, правильного совета, как убедить не только соседей, но и всех буров Фристата, что новые времена — это новые болезни, потребуют новых лекарств. Упрямые Лефебли будут стоять на своём, но если на их стороне не выступят ван Остенде и де Койперы, если промолчат уважаемые всеми ван Рейны и де Раабы, наконец, если только ван Мооры останутся верны старинному союзу, заключённому ещё во времена Сецессии, и никто не вмешается в наши с Лефеблями соседские дела, ван Борселены сумеют навязать своё решение хоть всей вселенной. После того пройдёт ещё несколько лет, и на месте выкошенного поля поднимется золотая нива, а рядом с ней вскоре зацветёт сад…       — Не ваш ли свояк ван Моор говорил, что от бомбежки погибли тысячи, — осторожно прервал раздумья стамрехтера Вилем, — больные… увечные… совсем младенцы… Неужели так велика была их вина?       — Велика ли была их вина! — взвился Геррит ван Борселен. Если бы он сейчас сдёрнул с плеча карабин, это нисколько бы не удивило каждого, кто слышал истории про его вспыльчивый нрав.       Тем не менее, молодой напарник был спокоен. Он прекрасно знал о том, что, лишь только стамрехтер услышит нечто, напоминающее ересь, его переполняет чувство жалости к своему впавшему в безумие ближнему, и вместо того, чтобы разгневаться, он приложит все усилия, чтобы его переубедить. Правило действовало безотказно. Как клавиши органа в укромной капелле клана ван Борселенов, выдолбленной в скалах на обращённом к востоку склоне высокого нагорья, когда-то называвшегося Меса-дель-Норте, когда Марта, единственная дочь преподобного ван Рейна, ловко касалась их своими тонкими белыми пальцами, сопровождая очередную хвалу или молитву.       Вот и сейчас, удостоив недотёпу Вилема полного сочувствия взгляда, он решил скоротать несколько часов до наступления темноты, под покровом которой им предстояло покинуть укрытие и выйти на осмотр засвеченных ловушек в районе северного порубежья, в попытках наставить болвана на путь истинный.       — Может быть, Вилем, я должен тебе напомнить о том, как их предки во время Сецессии сами брели к Стене? — начал он неестественно вкрадчивым тоном. — Они сами отказались от истинной веры, сами предали своё предназначение, сами вернулись в египетский плен, откуда вывел их сам Господь Искупитель. Они думали продали веру за сосиски с кетчупом, рассчитывая на то, что источник сосисок столь же неиссякаем, как источник живой благодати… Потом, когда у них отняли их сосиски, они попытались возмутиться, и что же? Одних загнали под землю, где они сидят уже семьдесят с лишним лет. Других загнали в резервации за колючую проволоку, откуда…       — За колючую проволоку… — повторил черноволосый здоровяк и недобро усмехнулся, — как будто проволока натянута только для того, чтобы они не разбежались? И я словно не знаю, что бывает с теми, кто пытался оттуда бежать…       — Кто осмелится обвинять избранников Божиих! — холодной дамасской сталью зазвучал ответ старшего ван Борселена. — Буры не отступаются сами, и не нуждаются в тех, кто готов отступиться… Отступничество для нас хуже чумы и проказы.       — Хуже чумы и проказы… — эхом вымолвил за бородачом Вилем, и нельзя было понять согласие или протест звучат в его голосе. — Пусть умирают без помощи и поддержки от голода или увечий. Пусть на них охотятся с воздуха, как на диких зверей. Пусть это происходит на земле, которую мы отродясь считаем нашей. Землёй Фристата и клана ван Борселенов. Буры, в конце концов, не самаритяне… Но разве не удается кое-кому добраться до детей подземелья?       — Кому-то, наверное, удаётся… — осклабился в бороду Геррит, — только не знаю, много ли они от этого выигрывают.       — Ты на самом деле… — младший из обходчиков хотел спросить, на действительно ли его товарищ верит в те слухи про «детей подземелья», которыми матери Фристата пугали своих непоседливых отпрысков.       — А как же мне не верить, тупица? Ты что думаешь, они могли бы столько просидеть в своём бункере, если бы не качали свежую кровь? Чтобы тебя забрали дети подземелья! А дурачьё из резерваций само бежит к ним руки… — сплюнул стамрехтер, — уроды!       — Если всё так, как ты говоришь, дядя Геррит, — не унимался Вилем, — почему власти империи столько лет терпят этот гнойник? Почему не покончат с ним? Значит, супероружие…       — Вздор! — оборвал его рассуждения старший ван Борселен. — Сказки и вздор! У них нет никакого супероружия. Ни одной ракеты! Ещё до того, как начался бунт, все ракеты до одной были вывезены в Дымящуюся Гору. И они остаются там… Я уверяю тебя, мой мальчик, — с лёгкой издёвкой произнёс Геррит, — если бы у бунтовщиков была бы хотя бы пара ракет…       — Тогда я решительно отказываюсь всё понимать! Ракеты на имперской базе. Бункер Детей Подземелья беззащитен. Сделать свои ракеты они не могут. Не хватает не то ума, не то ресурсов. Тогда почему…       — Потому что, Вилем, в бункере не ракеты, а четыре рабочих реактора, запас топлива и установки для обогащения и целый подземный город, состоящий не только из заброшенных, но и действующих выработок, которые можно услышать за двести миль оттуда… Когда перед самым концом бунта войска империи подошли вплотную к бункеру и предложили его сидельцам почётную капитуляцию, те отказались. И даже такой балбес, как ты, догадается, чем они пригрозили Капитолию…       — «Мы сгорим, но вы сгорите вместе с нами!» — не задумываясь ответил Вилем. Фраза, надо сказать, была откуда-то ему известна, хотя он совершенно не мог вспомнить где и при каких обстоятельствах ему довелось её услышать.       — Ну, наконец-то! Мощности четырёх реакторов с лихвой хватит, чтобы закидать весь континент радиоактивным пеплом… И потому империя от них отстала. Вместе с их блевотиной. Взяв обещание, что они не будут лезть в её дела, ибо если что…       — Что же тогда изменилось сейчас, дядя Геррит? Что дирижабли готовятся к атаке на Дымящуюся Гору… Это как-то связано с браконьерами, которых частенько видел ван Моор в лесу неподалёку от Погановки?       — Не знаю, Вилем, не знаю. На всё Божья воля. Знаю только одно, и тебе советую запомнить: «У того, кто отдал свою веру за сосиски, сначала отберут сосиски. А потом его посадят в клетку и будут кормить дерьмом».       Стамрехтер Геррит ван Борселен был очень доволен собой, когда ему, на его взгляд, удавалась моральная сентенция. Он весь словно подпрыгивал изнутри, несмотря на то, что в этот момент сидел сгорбившись под защитным навесом. Тем более, что начинавшаяся война между еретиками и безбожниками всех мастей переполняла его тайной радостью, заставляя его поверить в то, что он и есть тот древний мудрец, сидящий на берегу реки, по которой проплывают трупы всех его врагов. «Мы, буры, кроткие… и мы, кроткие, наследуем землю!»