***
Зашвырнув свою сумку на заднее сиденье такси и рассеянно поздоровавшись с водителем, я сел рядом с ним и уставился на мутные волжские волны, треплющие понтонный мост. Водитель (кажется, альфа, но я не уверен) попытался завести разговор, но, не получая ответов, благоразумно умолк. Мне было о чем подумать и что вспомнить, и почему-то не хотелось вспоминать об этом в присутствии родных или в своем доме. Словно я надеялся, что ветер, врывающийся в приоткрытые окна, разметет и развеет мои воспоминания, как утренний промозглый туман. За год произошло не так и много запоминающихся событий, но те, что запомнились – оказали влияние на всю мою жизнь. И так уж получилось, что счастливыми и свершившимися по моему желанию они не были. И теперь, когда все закончилось – мне было стыдно. В отличие от Миши, я не мог сопротивляться и даже внутренне кипеть от бессильной ярости. У меня никогда не хватало для этого воли, да и, по правде, я не любил долго терзаться из-за того, что изменить не в моих силах. Хоть в глубине души всегда пряталась мысль, что все это потому, что человек я никчемный и жалкий, оттого-то и не могу измыслить выхода или мести. Или же, по словам Каверина, я – расчетливо и благоразумно труслив. Вот и сейчас, когда я вновь брал на себя ответственность за свою жизнь, эта мысль шевелилась где-то в душе, как чудище в глубоком темном омуте – бесформенное, призрачное. А более всего на свете человек боится неизвестности и того, что лишено плоти, постоянной формы, в которой можно отыскать уязвимые места. Потому-то – чтобы загнать этот страх обратно или его развеять – я и перебирал свои воспоминания, пытаясь понять, что я мог сделать не так. Точнее даже так – мог ли я что-то сделать? Месяц назад я родил наших с Юрой близнецов. Сам, как и рассчитывали врачи. Боль была то тупая, то оглушительная. В те часы я был уверен, что возненавижу этих детей – хоть я и до этого их не особо любил, но за время беременности свыкся с их существованием. В конечном итоге, их вины в происходящем не было. К тому же, эти - так и оставшиеся безымянными - создания искренне любили бы меня, хотя бы в детстве, когда умеют фантазировать, но еще не умеют врать. От боли я на несколько минут потерял сознание, да и потом все было словно в тумане, искажающим и зрение, и слух. Оттого я почти не слышал криков новорожденных. Зато и когда проснулся – воспоминания о перенесенных страданиях поблекли, как старинная фотография. Несколько дней прошли в дремоте, маете от постродовых болей и ожидании звонков или сообщения от родственников, которым должны были сообщить о произошедшем и которые должны были дать об этом знать Юре. Напрямую с ним я общаться не мог – чтобы не давать оснований для подозрений в сговоре и тому подобном. Время шло, а тишина продолжалась. Вначале, вспоминая Мишкин опыт, я тешил себя надеждой, но с каждым безмолвным часом во мне все сильнее скручивалась пружина тревоги. Разрядил ее Каверин, хоть и не так, как я ожидал. Я не видел его почти неделю (в родильном отделении с нами занимались иные сотрудники), а потому мне он показался каким-то чужим, не похожим на себя самого. Впрочем, изменился он еще после той своей поездки, из которой он вернулся не только не отдохнувшим, но и каким-то измученным, пожелтевшим и лет на 10 постаревшим. Померк жестокий огонек в глазах, которые на исхудавшем, с запавшими щеками лице стали казаться неестественно большими, опустились плечи. Где бы он ни был – но точно не на отдыхе, и едва ли в Санкт-Петербурге. У меня, сложившего мозаику из его слов и рассказов Миши, проведшего перед возвращением Каверина бессонную ночь, но бодрого и полного сил (даже токсикоз в то утро меня не мучил), на языке были десятки вопросов и едких колючек. Но ни один из них не был задан, а шпильки покрылись ржавчиной при виде того живого мертвеца, который возник на пороге моей камеры. Что бы ни случилось с ним за эти недели – от этого удара или тревоги он оправится не смог до сих пор. Мне почему-то подумалось, что сбылось предсказание отставного военврача - Каверин заполучил онкологию. Ведь и его омега-отец умер от рака. Это несколько примирило меня и с той дурной ролью, что он сыграл в моей судьбе, и с тем, что он совсем утратил ко мне интерес (даже если тот и был «профессиональным»), полностью поручив меня самому себе и моему омеговеду. Сначала меня это, скорее, обрадовало, но потом я понял, что мне не хватает наших споров и пикировок. Но любые разговоры на сторонние темы куратор вежливо, но твердо пресекал. Лишь однажды я спросил его: - Вы так плохо выглядите, вы больны? - Да. Болен. Вот и весь ответ. Быть может, не будь он так плох или считай я его, как и Миша – пустышкой, то за это равнодушие возненавидел бы его еще сильнее. Но на больных – тем паче смертельно – не обижаются, особенно, когда все, что можно - уже произошло. Но пустышкой Виктор не был. Да, я узнал, что именно благодаря ему омег теперь могут распознавать при рождении, и что это открытие он сделал в том возрасте, когда подростков интересуют совсем другие вещи. Однако этот факт вызвал у меня не столько злость или уважение, сколько жалость. Не презрительную, а обычную человеческую жалость. Юность – время друзей и безумств, а не открытий мирового значения, ради которых приходится сутками просиживать в лаборатории в обществе спец.оборудования. «Как он жениться-то сумел? Быть может, Дзинтарс его сам выбрал – из-за тщеславия или любопытства?» Несколько недель я пытался взять приступом эту внезапно обветшавшую цитадель, но потом меня начало награждать целыми букетами симптомов мое «интересное положение». А когда они сошли на нет – начали возиться дети. Сначала я даже не понял, что это такое – ни на какие толчки это не походило, а казалось, что в животе лопаются мыльные пузыри. Когда Станислав объяснил - на меня накатила тихая паника. Вот оно, начинается! Теперь в моей жизни будут двое новых людей, мне совершенно незнакомых, мне навязанных. Когда омеговед ушел, меня начала бить мелкая, противная дрожь. Я забился в угол кресла, подложив под себя ногу. Хотелось сжаться до размеров песчинки и затеряться в складках ткани. Застав меня в таком виде, Каверин вздохнул: - Эта поза неудобна – так у вас сведет судорогой ноги. После чего сел на ковер перед креслом и принялся массировать мне лодыжки – как тогда, в мой первый день в Изоляторе. Только сегодня я не пытался отстраниться – зачем строить из себя недотрогу после всего, что между нами было? К тому же, разглядывая его бледно-желтое лицо и дужки очков, я почему-то подумал, что если бы не Эпидемия – то и он, и я были бы женщинами, и врожденных обид между нами бы не было. Я даже как-то раз видел Виктора в женском обличье – в одном из своих путанных, нелепых снов. По Стрелке Васильевского острова шла высокая черноволосая женщина в длинном темном платье с широкими рукавами. Эти рукава, насмешливая улыбка и вздымаемые ветром длинные волосы делали ее похожей на ведьму – тех, которых боятся и жгут на кострах. Несуществующая женщина шла по несуществующему городу. Нет, не шла. Она его губила. Из широких темных рукавов тихо, но мерно текла вода, и Нева переполнялась, и взбиралась на гранитные берега, и поглощала улицу за улицей. И город умирал – молчаливо и покорно, так как знал, что спасать его некому. Он был слишком огромен и для этих широт, и для этих берегов. Его существование (по крайней мере в качестве демографического, промышленного, экономического и культурного гиганта) обеспечивала лишь столь же огромная страна. Как только ее не стало – не стало и города. Некому было снабжать его продуктами, водой, продовольствием, топливом и электричеством, защищать от радиации, тянущейся с западного берега, поддерживать в порядке плотины. Когда горожане поняли, что стали совершенно свободны (иными словами никакая центральная власть – за неимением этой самой центральной власти - не планирует проводить эвакуацию или устраивать Дороги жизни), то предпочли использовать эту свободу для того, чтобы убраться подальше от этих берегов. Впрочем, так было со всеми крупными городами. На какое-то время они все стали огромными ловушками и гробницами. Постепенно Петербург ветшал и уходил под воду – из-за таяния ледников и окончательного отказа инженерных систем - растворяясь в Финском заливе, Неве и болотах. В Кронштадте гнили корпуса кораблей Балтийского флота. Когда на осколках Российской Федерации сложилось более-менее устойчивое государство, то решено было город не восстанавливать. Для этого не было ни средств, ни людей – как рабочих рук, так и населения.***
Потом я забыл и об этом странном сне, и вообще выбросил Виктора из головы – он стал для меня просто сотрудником ДемЦентра, вроде Станислава или уборщика Игоря. У меня в животе все сильнее толкались и возились не только близнецы, но и мое собственное будущее. Каким бы оно не было – лучше думать о нем, а не о прошлом, какие бы тайны оно ни стерегло. После выхода из Изолятора у меня будет масса дел, которые поглотят все мое время – и лучше будет их обдумать сейчас, пока еще есть возможность. Однако, когда я в послеродовой палате, отложив в сторону книгу, взглянул в лицо Каверина, то понял, что поторопился. Сегодня куратор выглядел не просто больным, но так, словно он не спал несколько суток. - Добрый день, - сказал он и, вытащив из неизменной папки какой-то документ, протянул его мне. Приказ о моем освобождении, конечно же. И, конечно же – под подписку о невыезде. Ожидаемо. Но почему же молчат папа, Макс, Миша и остальные? Почему так затянули? За Мишку хлопотать начали сразу же после родов, он смог забрать своего ребенка при выходе. А что же мои дети?! А вдруг за это время их уже усыновили? «А вдруг Юра передумал?» - пришла страшная, паскудная мысль, от которой похолодело все внутри. Ведь если нельзя верить ему – то кому же тогда можно? - Ваш…, - Виктор запнулся, подбирая слова, -… друг – человек честный и вас не бросал. Фраза эта была настолько невозможной и немыслимой в устах куратора, что сначала я даже решил, что ослышался. Только потом до меня дошло, что это – реальность, а потом дошло и то, какие последствия сулила мне эта реальность. - Тише, тише, - заговорил куратор, поглаживая меня, как испуганное животное, через одеяло, - я ведь уже не раз говорил, что у вас все на лице написано. А у Юрия Орлова – так еще и отпечатано крупным шрифтом. А я – не слепой, и не кретин. - Н-но… - забормотал я, пытаясь отодвинуться, что, учитывая ширину койки, было делом затруднительным. - Спокойно, - своим привычным едким тоном произнес Каверин, - я скажу сейчас банальную и пошлую вещь, но «я не такой подонок, как вам кажется». Я в некотором роде идеалист – за все хорошее и против всего плохого. Этот человек был к вам искренне привязан и мог бы позаботиться и о вас, и о детях. Я был бы только рад вашему союзу. - Почему «был бы»? Виктор вытянул из папки распечатку с какого-то информационного сайта: - Потому что так совпало, что в тот день, когда вы находились в родильном кресле, его самолет был сбит при помощи ПЗРК… и упал вне контролируемой зоны. Примечания: Он был слишком огромен и для этих широт, и для этих берегов. Его существование (по крайней мере в качестве демографического, промышленного, экономического и культурного гиганта) обеспечивала лишь столь же огромная страна. Санкт-Петербург — самый северный в мире город с населением более одного миллиона человек. Среди городов, полностью расположенных в Европе, Санкт-Петербург является третьим по населению, а также первым по численности жителей городом, не являющимся столицей. Численность его населения – 5,1 миллиона человек. Для сравнения численность населения расположенных рядом СТРАН составляет: Финляндия – 5,5 миллионов, Эстония – 1,2 миллиона, Латвия – 2 миллиона. Переносной зенитный ракетный комплекс (ПЗРК) — зенитно-ракетная система, предназначенная для транспортировки и ведения огня одним человеком. С 1970-х годов ПЗРК активно применяются по всему миру различными партизанскими формированиями как достаточно дешёвое и эффективное средство борьбы с авиацией. Например, российская «Игла-С» имеет дальность поражения цели до 6 км, а в высоту - до 3,5 км.