Ребёнок

Плющик рос за птичником, около крыльца прачек, куда спускался запасной выход из апотекариона, слева от двери в машинный зал бани. Плющик рос в заваленной грязью и мусором чаше старого фонтана, робко тянулся вдоль стены и шевелил чахлыми листьями на ветру. Плющик был вредным и назывался трупоедом, но пока он сидел в чашке, его не выдёргивали. – Он оплетает деревья и переваривает их, – пояснил Лютер. – Дерево за деревом, пока его не сожрёт лесной пожар или деревья не закончатся. – А как деревья могут закончиться в лесу? – У трупника ужасно длинные корни, которые тоже душат все живое, и через пару лет вокруг трупницы не остаётся никаких растений, и она умирает. – А на вид он такой красивый и маленький, – огорчился ангел. – Пока не ест дерево, лоза безопасная, – утешил его Лютер. – Поэтому её ещё не выдернули. С тех пор ангел смотрел на плющик с опаской. Он был красивым, а когда кто-то с кухни накидал ему под корни объедков и щепок, листья расцвели красивой лиловой каёмочкой. Ангел колебался, но потом тоже начал подбрасывать в чашу объедки и поливать остатками чая. После бури, сорвавшей плющик со стены, он не выдержал и подвязал плющик верёвочкой, разумеется, убедившись, что его ветви не дотягиваются до деревянного крыльца. Плющик в благодарность ещё и засеребрился, и ангел ходил довольный до начала листопада, когда плющик стал красным и ужасно красивым. А перед началом листопада Сангвинию и Конраду понадобилось на чердак апотекариона. Не просто так, а для занятий музыкой. Занятия музыкой начались на изломе лун, в конце лета, когда ангел нашел на музыкальном складе огромную кифару. Откуда она взялась – никто не знал. Даже название инструмента вспомнил только Лев, который узнал в ней инструмент, с которым изображали поэтов с прародины Терры. В Альдуруке кифар больше не было, а эта единственная давно потеряла голос: струны сняли, один рог отвалился, а задняя дека рассохлась и отвалилась от корпуса. Как бы кифара не звучала, она навеки умолкла. Это огорчало. Ангел почистил инструмент, вернул рог на место и подвязал деку лентой, и иногда сидел с кифарой, воображая себя поэтом и перебирая невидимые струны. Однажды за этим занятием его застал Лев, и так посмотрел, что он чуть не выронил инструмент. На следующий день после уроков он снова пришел посмотреть на кифару и обнаружил, что она в руках Льва. Братец доломал рог и крутил его в руках. Увидев такое, ангел чуть не расплакался от злости. Проклятый Лев, который вечно всё ломает, то его крылья, то теперь кифару! Заметив, что он не один, Лев угрюмо посмотрел на него, потом на кифару и с неприязнью спросил: – Она тебе нужна? Ангел посмотрел на отломанный рог и развязанную ленту, от чего дека снова отошла от корпуса, открыл рот, чтобы сказать “да”, но не смог выдавить из себя ни слова. Из него словно вынули все звуки, а сверху придавили тяжелым камнем, и ещё по такому огромному камню привязали к рукам, ногам и каждому из крыльев. Он стоял, глотая воздух и подступающие слёзы, потом развернулся и ушел, не оглядываясь. Три дня он прогуливал все музыкальные уроки, не в силах вернуться обратно, пока Лютер не привёл его за руку на репетицию хора. Лев стоял во втором ряду и, как ни в чём не бывало, распевался. Кифары на полке не нашлось, и ангел решил, что заниматься музыкой не будет никогда больше и ни за что на свете. После репетиции он долго сидел под одеялом за спиной Лютера, который что-то правил в своих бумагах. Старший брат молчал, и ангел был ему благодарен за это. Если бы Лютер начал его расспрашивать, что случилось, он бы не выдержал и высказал вообще всё-всё-всё, и про обиду, и про то, что Лев отобрал кифару, и что ощипанные крылья ещё болят и чешутся. Это наверняка расстроило бы Люта, а этого он не хотел. – Сделай для меня одно дело, пожалуйста, – брат вырвал из своей тетради лист, написал на нём несколько строк и трижды сложил. – Отнеси к столярам, передай Льву. – А Конрад не может? – А где ты Конрада видишь в этой комнате? – А откуда ты знаешь, что Лев там? – Потому что знаю. Давай, хватит киснуть. Лично Льву в руки, пусть при тебе прочитает, запомнил? Пришлось сползать с кровати, обуваться и идти с запиской к столярам. Лютер не ошибся, Лев был там. Он внимательно прочитал записку, угрюмо посмотрел на ангела снизу вверх и гневно раздул ноздри. Потом как-то вжал голову в плечи и буркнул: – Я взял твою кифару, чтобы починить. Ты же хотел на ней поиграть? Вон она, – он развернулся и показал на одну из полок под самым потолком. Там и правда лежала та самая кифара, которую ангел нашел на складе. Он узнал желтоватый корпус с мелкой инкрустацией ракушками по бортику и рога. Кифара лежала почти целиком укутанная в войлок и сжатая тисками. Ангел забыл обо всём на свете и всех обидах, и том, какой Лев злюка и вредина, и что он обещал больше никогда в жизни даже не приближаться к музыкальной комнате и никогда не петь. – Завтра я её соберу до конца, – Лев немного расслабился и опустил плечи. – И на ней можно будет играть?! – Нет ещё. Я струны для неё не нашел. Ну, я посчитал, какие и сколько нужны, но у Лу таких нет, а старик Верш сказал, что на глупости не даст. – Как это… - крылья поникли. – Лют сказал, что когда поедет в Нумарк, купит нужные, – спешно добавил Лев. Лют собирался в Нумарк целых три дня, потом ещё пять дней пришлось ждать возвращения. И ещё четыре часа, пока глава конвоя сдаст интендантам закупки, пока брат вернёт в оружейную доспехи и пока Лев натянет струны. – Уже всё? – от волнения ангел не мог стоять на месте и кружил по комнате, похлопывая крыльями и задевая с непривычки отросшими махами стулья и табуретки. Лев и Лу – наставница Лума – сначала проверили струны, потом Лев настроил кифару, и они с Лу начали пытаться разобраться, как же на ней играть. Сначала наставница взяла кифару на руки и попробовала играть, как на лире, потом поняла, что лучше держать кифару на коленях, как малую арфу. Как малая арфа кифара ещё и звучала, и это ещё сильнее злило ангела. – Дайте мне! – он крутился вокруг старших и сердился. Это он нашел кифару, это для него Лев её починил – а теперь не дают! Наконец, на ангела обратили внимание и усадили играть. Тотчас же оказалось, что кифара была слишком большой для него. Её рога поднимались над макушкой мальчика на пару ладоней, и длины рук дотянуться до струн ему совершенно не хватало. Поиграть вышло только прислонив кифару рогами к спинке кресла. Принцип ангел понял быстро, но невозможность взять инструмент в руки, как положено, его ужасно расстроила. Но возможность петь, не упираясь грудью в крутой бок инструмента, разочарование немного скрасила. Ангел за пару дней переложил на кифару все любимые мелодии, потом Лев добавил ему ещё одну струну, а Конрад присоединился в музицировании. Старший брат держал кифару за рога, чтобы не падал с табурета, и они пели дуэтом старые баллады и песни – и импровизировали. Правда, сразу же вылезли другие проблемы: музыкальных комнат было мало, и их занимали старшие и хор. Братьев попросили петь в другом месте. В своей комнате их попросил не петь Лютер, который их пение любил, но не каждый вечер и не когда он пытается работать с бумагами. Они попробовали было занять чердак башни над покоями лорда Сайфера – там было тепло, сухо и тихо – но хранитель традиций мягко, но твёрдо их выпроводил. Кейв, проникнувшись детской бедой, отдал ключ от апотекарского чердака, который уже пару лет стоял закрытым. Когда они провернули ключ в старом замке и открыли перекосившуюся дверь, прямо в лица братьям пахнуло влагой, жаром и кисло-сладким запахом перевариваемой длинными бледными ложными корнями древесины. В неясном свете слуховых оконцев они увидели десятки плотных гладких лоз, присосавшихся к стропилам крыши сотнями похожих на бледных червей корней. Около конц лозы выплюнули несколько веточек с красноватыми листьями – чтобы неожиданные свидетели сразу поняли, кого они видят. Сидящий в старой чаше фонтана у выхода из машинного зала бани плющик коварно нащупал в стене древний водосток и по нему залез на чердак. Через заваленный слив чаши трупница проползла под крыльцом в подвал, где её добычей стали несколько брошенных бочек и оконная рама. Третий отросток – корень толщиной с руку взрослого мужчины – прополз под мостовой двора, обогнул магистерский корпус и запустил сотни пальцев в удобренный и ухоженный вишнёвый сад. Так раскрылся секрет, почему в этом году они остались без урожая вишни. – Это я виноват, – тихо шептал ангел, глядя круглыми глазами на распаханный двор и снятую с апотекариона черепицу. Катастрофу обнаружили всего за пару недель, как должны были начаться осенние дожди и когда замок готовился к зиме. Свободных рук не было, и к ремонту припрягли вообще всех, кто был не занят чем-то важным. Претенденты перебирали и складывали спущенную черепицу, взрослые рыцари вскрывали мостовую, рубили корни и перетаскивали приготовленный для совсем других целей лес к апотекариону. – Не глупи, мы все ей объедки кидали. Кто ж знал, что так выйдет, – Лютер, как все свободные взрослые мужчины, разбирал мостовую. Трупница росла путанно и извивалась, как пьяная змея, и почти весь двор оказался разобран и усеян вонючими обрубками её корней. Работали в три смены. Рыдающего ангелочка в итоге пристроили развлекать работающих игрой на его кифаре. Но с условием, что песни будут весёлыми – что, в свою очередь, ужасно расстроило Конрада. Так он и стоял с кислым лицом и молча держал кифару. *** В Альдурук из патруля Лютер возвращался в ощущении не то, чтобы беды, а волнения. Что-то его ждёт. Обязательно ждёт. Это после Охоты он возвращался в дочиста выскобленную комнату, в свежую кровать и к идеальным – умытым, причёсанным и вежливым – младшим братьям. После патрулирования или сопровождения каравана его могло ждать всё, что угодно. Пока самое памятное возвращение из патруля случилось в начале весны. Лютер только успел спешиться и спросить у Мора, где Лев, как из дежурной оружейной, где Лев был по словам брата, повалил густой чёрный дым. Сразу из слуховых окон, открытой двери и всех щелей. Следом за дымом из оружейной выкатился Лев в респираторе, бросил, что это просто эксперимент и не надо разводить лишней паники, и укатился в дым обратно. В этот раз Альдурук был на месте, ворота никуда не делись и во дворе тоже не было разрушений. Его встречал Кейв, и выглядел он вполне здоровым и все конечности были при нём. – Ты только не кричи сильно, – друг взял повод Сероглазого. – Что они натворили? – Ничего смертельного, только ангела снова покрасили. – Ну это я уже видел, чего там орать-то, – в конце весны ангел решил стать “красивым” и пережёг себе волосы какой-то аптекарской микстурой в надежде стать таким же светловолосым, как Лев. Вышло так ужасно, что Лютеру пришлось не орать, а срочно стричь последствия перекраски. – В этот раз они постарались, уж поверь, – Кейв махнул рукой кому-то в конюшне. Из тени ровно вышел ангел, и Лютер открыл рот. Потом закрыл. Потом сжал зубы и на всякий случай зажмурился. Крылья младшего стали нежного розоватого цвета с проплешинами и яркими пунцовыми пятнами, где краска легла лучше. На лице же между крыльями было столько скорби, боли и стыда, что Лютер не знал, что и как сказать, чтобы не сорваться на искренний хохот. Он кое-как заставил себя несколько раз глубоко вздохнуть и открыл глаза. Ангел стоял перед ним, тоже крепко зажмурившись, и ждал. Кейв, судя по лицу, тоже старался не смеяться. – Это чем вы так крылья измазали? Они не вылезут? – Свеклой, так что не облезет. Но похоже до линьки и не отмоется. Воробей шмыгнул носом и уставился на свои ботинки. – Ну ничего, – с трудом выдавил Лютер, давя смех. – Придётся ещё месяц так походить, да? – Да-а! – жалобно протянул ангел и уткнулся лицом в его ладонь. *** Ангел летал. Лютер почти смирился с тем, что младший летает. Почти. В целом, ему хватило трёх лет, чтобы смириться. И ещё столько же ушло на то, чтобы перестать каждый раз мысленно орать от ужаса при виде крылатой фигуры в небе. Прекращать беспокоиться и не одобрять полёты он не собирался: это было его святое право. Когда они поднялись к воротам, крылатый засранец пронёсся над их головами – ветер смазал его приветствие – и снова унёсся ввысь. Лицо у него, видимо, отразило все эмоции, потому что Кейв весело спросил: – Ремень дать? – Свой есть. Когда они въехали во двор, ангел уже расправил крылья и примерялся к земле. Разъезд был дежурным, по просекам вокруг крепости, и никто их не встречал – не с Охоты же. Никто, кроме ангела. Приземлиться прямо на середину двора птице не удалось из-за порыва ветра. Он качнулся, кувыркнулся на бок, раскидал сушащиеся перед конюшней валенки, попытался набрать высоту, но что-то не рассчитал, задел крылом башню, потерял равновесие и рухнул. В последний момент ухватился за ставню одного из окон верхнего этажа апотекариона. Та с треском отвалилась под его весом, потом та же судьба постигла кронштейн, на котором сушилась под окном ниже ветошь. Ангел с грохотом рухнул на черепичную крышу галереи из апотекариона в Башню Ангелов и, оставляя за собой борозду, заскользил вниз. Лютер закрыл глаза. Что-то тяжело плюхнулось под звон разлетающейся черепицы. – Да ладно, не сломается. Ангел, я его имею ввиду. Крыша-то всё… Лютер открыл глаза. Ангел повис на водостоке конюшни, а на крыше, куда он свалился с галереи, тоже остался широкий след. Лютер подъехал к нему, мысленно досчитал до трёх и велел: – Спрыгивай, ты почти на земле стоишь. – Правда? – Ангел опустил крыло, нащупал землю махом, и разжал руки. Мягко встал на ноги, выпрямился и широко улыбнулся: – Привет! – Угу, – Лютер тоже выпрямился. В свои четырнадцать младший ещё не успел перерасти его так же сильно, как старшие. По крайней мере, в седле Лютер был всё ещё выше и мог смотреть на него сверху вниз. Раздался тихий шорох, и на ангела с крыши соскользнуло несколько черепиц. – Я всё починю! – Не сомневаюсь. – Ой, да брось, я просто растерялся, а вы самое удобное место заняли! – А, так это мы ещё и виноваты? – Эй, он там живой?! – в окно апотекариона высунулась голова Мортариона. Вот уж кто точно вырос так, что мог смотреть на всех свысока: в окно помещалась только его голова и плечо. – Живой! – Пусть идёт чинит! – Мортарион хлопнул оставшейся ставней и пропал. – Ты слышал? – Да починю, – буркнул Ангел. Потом добавил. – Мне просто не повезло. Один раз. Когда я падал в прошлый раз? Год назад? Два? – Я тебе что-то сказал? – Ты подумал. – А, я подумал! – У тебя на лице написано, что ты думаешь! – Нет. – Да, – встрял Кейв. – А ты вообще однажды дозащищаешься! – обиделся Лютер. Но оба наглеца уже не обращали на него никакого внимания. А орать им в спины и ругаться было несолидно и недостойно магистра. Иногда Лютер ненавидел своё повышение.