Влюблюсь

POV Женя В тот вечер я не смог уснуть. Я рисовал его всю ночь… Тщетно пытался передать пронзительность черных глаз на бумаге, но не выходило. Точнее, я почти достиг сходства, но… мне было этого результата недостаточно. Ведь если я что-то делаю, то оно должно быть идеально. В итоге под утро я вырубился за столом, так и держа карандаш в руке. Пробуждение было не из приятных, хотя, когда меня будит Марк, пробуждение по определению приятным быть не может. Послав друга далеко, надолго и, главное, чтобы не возвращался, я пошел в душ. Всего пара часов сна сказывались на состоянии, но меня зацепило больше то, что Рома не позвонил, не написал, пропал. Хотя всего-то ночь прошла… Но я ошибся, заверив себя, что мы продолжим общение. На протяжении месяца… от него не было ни слуху ни духу, а я… я скучал. Глупо? Скучать по малознакомому человеку, по тому, кого видел лишь однажды. Но его образ стоял перед глазами так явно, словно мы виделись пару часов назад, фотографическая память, мать ее. Если что-то влезло ко мне в голову, то его, блять, и метлой поганой не изгонишь. Я уже было решился позвонить сам, однако моей смелости хватило только набрать и сразу сбросить, не дождавшись гудков. Слабак… По истечении двух месяцев мою комнату украшало четыре его полностью законченных портрета разных размеров, и один рисунок в полный рост. Рисовал я его тушью и карандашом, только одна работа была цветной, кропотливой… красками. Над ней я трудился около двух недель, почти не спал… Прибегал с учебы и бросался в комнату, отрезая себя от мира сего. Как же приятно было выводить его линии на полотне, смотреть на безжизненную бумагу, где появлялось лицо человека, так перевернувшего мой внутренний мир одним лишь взглядом… Черные соколиные глаза хищно блестели, вздернутые брови и густые ресницы. Четкие скулы, красивая линия челюсти и подбородок… маленькие ямочки, когда он улыбался, аккуратный нос и беспорядок на голове. На картине он смотрел, словно прямо в глаза, прямо в душу, оголяя ту жестко, беспринципно, не спрашивая разрешения, он просто забирал ее, потому что так хотел. Спустя еще месяц обида потухла, на смену ей пришло полнейшее разочарование и апатия, но рисовать я не перестал. Смотреть на его портреты становилось порой невыносимо, и руки чесались выбросить их, раскромсать, сжечь! Чтобы и напоминания о нем не было. Словно я и не был знаком с Ромой, это приснилось мне… бред моего измученного мозга. Я запрещал себе смотреть в эти шоколадные глаза, что были широко открыты и так соблазнительны. Боролся с собой, чтобы не начать запечатлевать его на бумаге снова. И уж поверьте, это невыносимо сложно. Рисовать что-либо другое я просто не мог. Ведь начиная элементарную работу, самый обычный пейзаж, я в конце концов выводил линии его губ в изгибах облаков, его взгляд переносился во взгляды птиц и животных. Это как наваждение, сумасшествие. Это не объяснить словами, хуже помешательства, это глупые мечты хоть когда-нибудь увидеть его снова, хотя бы краем глаза. И я увидел, совершенно случайно. Выходя из студии, куда я отнес свои работы, я заметил знакомую фигуру на противоположной стороне. Узнать его было легко, ведь он ярким пятном выделялся в этой посредственности. Среди серых невыразительных лиц и потускневших взглядов он был как маяк, глядел своими черными хищными глазами, волосы стали короче, стрижка уложена профессионально, сомнений не было. Солнце играло с ним, откидывая причудливые блики на волосах, они отливали насыщенным кофейным оттенком, не как у некоторых чернота отливала синевой, у него нет, он был весь как кофейный мальчик, и глаза, и оттенок волос, и даже, казалось, кожа. Его загар был ровный, неяркий и абсолютно естественный. Улыбка, с которой он общался с женщиной, так не похожей на него, была великолепной. Я замер, забыв как дышать, замер, понимая, что даже сердце притихло от шока, замер, сжав в руке истлевающую сигарету. Неужели это Рома? Тот самый Рома, которого я, как обезумевший, рисовал эти долгие невыносимые месяцы? Стоит живой, здоровый и обаятельный, улыбается и с удовольствием попивает кофе из пластикового стаканчика. Благо, на улице жара, и вдоль магазинчиков выставили многие столики со стульями. Я присел в тени полосатого навеса и неверяще наблюдал. Естественно, он не заметил меня, он даже ни разу не глянул в сторону, в которой я сидел. Хотя я был уверен, что он меня все равно не узнал бы. Во мне нет ничего примечательного, нет того, что бы выделяло в толпе. Фильтр обжег пальцы, я откинул окурок в пепельницу, жалобно облизав место ожога. Поднимаю глаза, а его уже нет… Я резко встал, побежал на другую сторону, жадно шаря глазами по улице, искал его, но не находил. Обидно, безумно обидно, что я не увидел, куда он пошел, так мерзко за свою трусость, я ведь мог подойти. И плевать, что он, возможно, не вспомнил бы, я бы просто попросил зажигалку, как он когда-то у меня, взглянул бы в эти глаза, что преследовали даже во снах… Но теперь осталось довольствоваться лишь воспоминанием его образа. Как пришел домой не помню, я очнулся лишь тогда, когда с плачем забежал брат и потащил в комнату матери. Я как зомби шел за ним, ничего не понимая, но осознавая, что произошло что-то воистину ужасное, ведь брат не плакал со смерти отца. Войдя в комнату, я увидел, что мать лежит на полу без сознания, неестественно бледная, а от кромки золотистых волос течет тонкая струйка крови. Разве можно быть еще более невезучей? Она встала на стул, чтобы что-то достать с верхней полки шкафа, но не удержала равновесие и упала, ударившись об острый железный угол ящика с инструментами. Что он вообще делал в зале??? Что он делал возле шкафа? Как она могла вот так покалечить себя? Я не паниковал, не плакал и не истерил, как брат, я дрожащей рукой вызвал скорую, которая приехала на удивление быстро. Одел брата, рявкнул на него так, что он вмиг перестал всхлипывать, я понимал, что жесток с ним, но в данной ситуации нельзя было иначе, ведь он должен привыкать к тяжелым ситуациям и уметь держать себя в руках, хоть и знаю, что он всего ребенок, который страшно боится потерять второго родителя. Противный запах старого автомобиля, жирная тетка, которая едва могла передвигаться нормально, водитель вообще, казалось, полз, а не ехал. Нервировало все, абсолютно. Лишь худенькая рука брата в моей держала меня в узде, держала, чтобы я не сорвался. Мать не приходила в сознание, но пульс был ровный, а давление не падало, это было хорошим знаком, по крайней мере, так пробубнила эта ужасная баба. Запах спирта и медикаментов, белые халаты, разваливающиеся каталки, равнодушные лица персонала. Напрягало. Я хотел курить, есть и успокоить бледного Ваню. Он не ревел, не спрашивал, не дергал, он вообще меня не трогал, он просто молчал и тихо дрожал всем телом. Это страшнее… Я не хочу сломать его. Не хочу загнать его вглубь себя, как когда-то сделал это с собой. Теперь мне сложно вылезти из панциря, показать себя настоящего. — Вань, ты как? — сев на стул у стены напротив кабинета, где была мать, я усадил его к себе на колени и, взяв его лицо в руки, спросил. Он молчал, обреченно хлопая длинными редкими ресницами, смотрел мне в глаза, а там были океаны боли и страха. Он поглощал его, безнадежность происходящего крушила его по-детски наивные стены. — Вань, ответь мне, пожалуйста, — с большим напором прошу. — Мне страшно, Жень, — прошептал он и, уткнувшись в мое плечо, дал себе волю. Я чувствовал своей разгоряченной кожей, какие ледяные его руки от страха, ощущал капли его слез, что стекали по моему плечу. И я не знал, как помочь ему, не понимал, что должен сделать… я мог лишь ждать. Через час примерно нас пустили в палату, куда ее перевезли, заверили, что страшного ничего нет, она просто неудачно рассекла кость, но это поправимо. Они осторожно убрали маленький осколок, который откололся, а дальше нужно лишь время, чтобы трещина срослась. Естественно, ее оставили в больнице и выпроводили нас, сказав, что слезами горю, которого по их словам нет, не поможешь. Погладив бледную щеку самой дорогой мне женщины в мире, я вывел брата из больницы и, не поскупившись на такси, привез его домой. Буквально силой накормил его, дал успокоительное и сидел, наблюдая за тем, как он спит. Теперь все становилось так неважно, эти черные глаза и красивая улыбка, вздернутый подбородок и красивая линия ключиц, на все теперь стало безразлично, лишь семья… В заботах о брате я забил на все, экзамены были позади, диплом на руках, а из студии навязчиво барабанил суховатый мужчина. Почему суховат? Он был не худой. Он был тощий, до ужаса причем. Он годился мне в отцы, если не старше, и я не знаю, чем он прожигал свою жизнь, но она беспощадно сожрала его. Так вот… Он откровенно ебал мой мозг по поводу того, что я просто обязан выставить свои работы на ближайшем съезде каких-то там кого-то. Я упирался, ведь он хотел забрать рисунки, где был ОН. И пусть вся эта история с матерью остудила мой пыл, притупила чувства, что разгорались, угасила тихую страсть, отдать картины я не был готов. Когда выписали маму, ей запретили работать ближайшие пару месяцев во благо ее же здоровья. А кормить-то нас всех надо. Я понимал, что на моей шее затягивается петля обстоятельств, суровая реальность не щадила мои хрупкие, мать их, чувства. Если они понравятся какому-нибудь толстосуму, то я могу их выгодно продать, а деньги мне нужны…Сдавив кулаки, загнав гордость вглубь своей бренной души, я согласился отдать работы. Может, это поможет? Поможет забыть его…