Neons

      Джису оказалась невысокой коренастой бойкой девчонкой, которая много смеялась и шутила. А еще от нее пахло слабым цветочным мылом и ещё чем-то старинным, тем непередаваемым запахом, который хранит только старая реликвия прошлого века.       Как только она появилась на его пороге, оповестив о своем присутствии громким выкриком «Эхэ — хэй, разрешите доложить капитан! Матрос на месте!», а затем так же бесцеремонно положила его руку себе на голову. Кёнсу так и чувствовал сотрясающие вибрациями эту девчонку, которая была готова взрывать все вокруг только одним своим присутствием.       После нескольких дней тишины для него это было подобно бомбе. Мир вдруг заполонил один голос, и он заглушал всё вокруг. Его немного пугал незнакомый человек в квартире, он снова заперся у себя в комнате. Но даже тут он не смог остаться наедине с самим собой. Джису ворвалась в его комнату, что–то лепеча звонким голоском, мол, она всегда рада помочь ему, вдруг что понадобится. Да и погодка сегодня отличная, солнышко светит, на что Кёнсу холодно, но вежливо ответил отказом. Он не мог понять, как на это отреагировала девушка, да и его не особо это заботило, но внезапно перед глазами он разглядел всполохи светлых пятен, послышалось, как резко раздвигаются шторы характерным звуком. Кёнсу даже мог воспроизвести в памяти, как это, когда солнечный свет заливает помещение. — До Кёнсу, сегодня я тебя оставлю в покое, но я твой терапевт и помощник в реабилитации, так что мы будем теперь работать над тем, чтобы ты смог нормально и самостоятельно приспосабливаться к миру! То, что ты потерял зрение, ещё не означает, что ты можешь потерять последние шансы на жизнь, — он мог чувствовать ее острый взгляд и своё глухое раздражение. Так что он нехотя кивнул. Хлопок.  — Ну, вот и отлично! Оптимистичность, мать её. То, чего ему видеть никак не хотелось. ***       Ощущение одиночества никуда не исчезло. Он по прежнему был одинок в своих попытках приспособиться к новому состоянию. Вскоре привычка вспоминать прежние цвета кинопленки его жизни плавно растворялись в стремительном течении, уносящей память с собой, и тогда целыми днями его мысли пустовали подобно сожженной пустыне, в которой призрачно витали грёзы о сезоне прохладных ливней. И время будто остановилось для него.       Порой за завтраком, нарушая привычную тишину своего пространства (Джису и её болтовня были не в счёт) он спрашивал у Джису, какого цвета день. Что творится внизу. Тогда девушка наперебой начинала пересказывать всё, что видела. Она не стеснялась и порой выдавала забавные фразы наподобие «сегодня небо цвета разорванных подушек» или «день, как будто клоун описался». Тогда он просто кивал и уходил.       В обед они начинали терапию, Джису массажировала его голову, делали упражнения для глаз (врачи все ещё надеялись), а потом они занимались его правой рукой. Искалеченные пальцы были чужеродными, словно они давно сгнили и иссохли и теперь болтались на тонкой веточке, вечерами он принимал обезболивающее, особенно когда сильно начинало колоть между пальцев.       Они слушали музыку Артура Тэйта, и Джису кружилась по комнате, обдувая его легкими взмахами рук подобно плавной легкой вертушки. Он не мог видеть ее, хотя порой были проблески размытых движений, но легко мог угадывать, улыбается ли она или хмурится. Это случилось уже через некоторое время, когда Кёнсу смог привыкнуть к ёё постоянному присутствию рядом.       Кёнсу бы описал Джи Су как летнюю симфонию Чайковского. Порой он мог слышать её внутреннюю мелодию. Она была нежна, иногда грустна, а временами смятение так прелестно бушевало в ней, это чувствовалось, когда она не находила себе места. Её ноты взывали плавно разыграть партию, и он бы сделал это, если бы не…       Всё чаще в мгновения светлого раздумья его не оставляла мысль, что он постарел, а его поведение казалось несвойственным его натуре. Неясное внутреннее метание души беспокоило неподвижную гладь некоторой части края сознания. А после того как уединение Кёнсу было вынужденно прервано он чаще стал ощущать внешнее вмешательство в его мир, где всё так же был отгорожен от мыслей и чувств. Проблески прежних чувств и воспоминаний острыми осколками надорвавшейся ноты царапало его с противным скрежетом. Тогда даже Джису, с которой у него только начали устанавливаться доверительные отношения, не могла достучаться до него. Он чувствовал вину, стыд и ненависть. Подобно одинокому волку, который пытался обмануть остальных, но в итоге сам же попал в капкан.       И вдруг чувства начали обнажаться, будто кто–то тупым ножом свежевал его плоть слой за слоем: мучительно, долго, по мелким кусочкам тупым концом. Он проклинал всех внутри себя, но потом признавал, что проклинает на самом деле лишь себя. Ощущение новой личности и новой жизни начинало потихоньку ускользать от него, а ведь Кёнсу только начал цепляться за нее. И тогда старые ненужные постыдные воспоминания начали заполонять весь его разум.