[Pagan Min]
Храм богини Киры при дворце — не чета тому сооружению, вырубленному в скале, к которому доступ ограничен — нынешний Кират не заслуживает этого храма. Но, всё же, внутренние убранства здесь могут ослепить своей красотой. Верующего ли? Отступника? Может, атеиста до мозга костей? Тарун Матара ведёт службу. Людей нет. Иногда так бывает, пока солнце ещё не взошло, или же в горах Кирата бушует буря. Почти. Дверь открывается, и в священном храме появляется человек, который смотрит на все реликвии, как на металл, как на бусы, как на материал. Как на проклятие киратского генома. Сладкая плесень души… пахнет свечами, приятной дурнотой, цветочными композициями. Солнце Кирата в своём пурпурном одеянии выглядит чуждо этому месту, но больше его выделяет взгляд, с которым тот смотрит на Тарун Матара. С прищуром. Холодный. Окинув им и алтарь вдалеке, сотканные тханки на стенах, золотые барабаны с причудливыми отпечатанными рельефами, юноша садится на один из ковров, складывая руки на коленях. — Я хочу посмотреть, чем занимается Тарун Матара в храме Киры.[Ishwari Ghale]
Нет ни сна, ни забытья, ни терпения, ни печали — есть что-то пострашнее в те дни, что Ишвари, не находя себе места, существует во дворце короля Кирата. Теперь, когда она раскрыта, когда Пэйган отдалился, когда его ребенок у неё под сердцем кажется страшной загадкой, которая разделила мир на «ДО» и «ПОСЛЕ», единственным утешением остается Аджай. Ишвари будто боится выпускать сына из рук, но уходит на службу, хотя сердце её разодрано на части между двумя мужчинами и… страшно говорить — части кажутся почти равными. Записки по цене золота — Ишвари хватается писать ответы сразу, как получает их, хотя это пытка — пытаться вежливо и не перейдя границы, ответить на вопросы и показать, что ждет бОльшего. Гейл кажется, что вода утекает сквозь пальцы, а воде той имя — счастье. Сияние храмового убранства давно не ослепляет выросшую в его стенах девочку, что давно стала женщиной. Ишвари слышит грозу за стенами дворца, но, закрывая глаза, в тенях век пряча свою грусть, молится богам — о Кирате, о короле его, о своем сыне, об отвергнутом и преданном муже. Она просит Киру быть милостивой к детям своим. Просит даровать урожайный год земле, щедро напоенной кровью. Оборачиваясь на звук приближающихся шагов, Гейл вздрагивает. Не потому, что надеялась (хотя — надеялась), а потому что раскрытой грудью напарывается на этот взгляд. — Король Кирата в своем праве. — От того, что он здесь как король — не слаще, не легче. Но это первый раз, когда они вместе в одном помещении. Ишвари прикрывает глаза, гортанно затягивая мелодию. Покачиваясь, чувствуя как вздрагивают филигранные вязи колокольчиков на короне и одеяниях — зажечь все свечи, сменить лепестки цветов в чашах, коснуться ладонями статую божеств, склоняясь, а после застыть по середине зала, становясь на колени и вновь молясь. Так могут проходить часы — так уже прошел час с тех пор как Пэйган здесь. Гейл встает с коленей и проходит к свиткам, где записаны мольбы приходящих сюда — чаще — там закорючки — писать умеют не все. Те, кто умеют, оставляют имена — она шепчет эти имена — молится вновь. Лампадки со свечами качаются от порывов сквозняков — буря снаружи бушует, а здесь светло, но тревожно в мерцании отблесков свечей на драгоценностях. Тарун Матаре кажется, что сегодня боги молчат и она не может к ним докричаться. Оборачивается на короля Кирата вновь, смотрит, даже не чувствуя, что глаза на мокром месте.[Pagan Min]
Губа саднит. Краем уха вслушиваясь в разворачивающуюся бурю за пределами храма, Мин наблюдает за Ишвари Гейл. Она прекрасна. Тарун Матара прекрасна. Отводит взгляд, всматриваясь в гипертрофированные морды киратских божков. «Я — из золота. А ты — из плоти и крови.» Почти вызовом. Он хочет собрать всех чудовищ, расплавить и сделать из всего этого святого дерьма самого себя из чистого золота. Какое безумие… «Вот увидят они». Все эти лица — лишние и противные ему. Не только выделанные из золота. Кроме одного. Ишвари Гейл отвернулась — звенят колокольчики, свисающие с бус короны жрицы киратских богов. Не вспыли тогда Сенджая, горемычный учитель, не попади под руку Пэйгана золотой медальон с рожей киратского божества, не попади под напряжённые пальцы сундучок с острыми бумажными иголками — не расслаивалась бы болезненно душа Китайского Дракона. Может быть, Король Кирата выдержал бы эту игру, вызвал бы Гейл на приватный разговор, выдержал бы под контролем свои дрожащие пальцы и предавший его тогда голос. Не заметил бы ничего. И рана бы затянулась. Однако, всё вышло иначе. Подойти бы сейчас и сорвать со жрицы все эти ритуальные тряпки. Разворотить алтарь, надругаться над каждой статуэткой, втаптывая их в грязь. Весь Кират бунтует, весь Кират встал в позу, скалясь на китайского молодого узурпатора. По юности эта страна страшит Пэйгана Мина. Он пока не знает, что в скором времени вся страна будет страшиться его самого. Здесь тихо и спокойно. Мин сидит на полу, прислонившись к постаменту с ритуальным барабаном с него ростом, вытянув одну ногу, да поставив вторую перед собой. Наконец, через час, Тарун Матара поднимает свои полные слёз глаза на Пэйгана Мина. И мелодия её голоса затихает. Даже несколько… обрывается. Или же ему удобнее всё трактовать именно так. Он вынимает из кармана записку Ишвари и поднимает её в двух зажатых тонких пальцах: — Китайские лекарства должны помочь Аджаю перестать чихать, — убирает записку обратно, — для него и для тебя там ещё полно всякого, — наклоняет голову и прикрывает глаза, делает паузу. Подарки. — Тарун Матара, — он встаёт, поправляет пиджак, расстёгивает его и подходит ближе, опускается на колени и, вобрав носом воздуху полную грудь, разводит руками, — я ненавижу Кират, — кивает, — ненавижу тупоголовых, наивных киратцев. От них мне становится дурно, когда я вынужден контактировать с ними. Мне дурно от того, что я вижу, как им нравится бултыхаться в их дерьме. Когда сталкиваюсь со своей духовной слепотой и их духовными заблуждениями. У меня болит голова… — отводит глаза, опускает руки, — и я плохо сплю. Тарун Матара. Помолись за меня. Я у киратских богов в чёрном списке, — вымученно ухмыляется некогда разбитыми губами и не без пренебрежения щурится обоими зрячими глазами, когда речь заходит о религиозной стороне Кирата.[Ishwari Ghale]
— Спасибо, Пэйган… мой король, — спохватывается не сразу же, поспешно вставая вслед за молодым правителем. Она его не понимает. Не понимает сейчас ни как мужчину, ни как правителя: Ишвари не знала раньше такой сложной души, таких сложных чувств. Она смотрит на Пэйгана огромными глазами, а тот расстегивает пиджак и подходит ближе, будто верует, будто хочет спасения, будто молится о нём. «ЧТО?!» Она неверяще приоткрывает рот, тут же прикрывая его дрожащей ладонью, а потом падает на колени перед Мином, хватая его за плечи тонкими своими пальцами, не столь нежными, как-то могло быть у изнеженной китайской красавицы, не такими грубыми, как-то случается у грязной киратской деревенщины: руками женщины, что привыкла держать в ладонях свой маленький мир. — Я… помогу тебе. Я дам тебе травы. Если хочешь — испробую прежде сама на себе… помолюсь за тебя, но я тоже — тупоголовая наивная киратка, мой немилостивый король. Я тоже. Но я молюсь и буду молиться за тебя, — она сама плачет и плечи сотрясаются от горестного порыва. Тарун Матаре горько от того, что не все в её власти — совершенно не всё. Она видела как погибают короли. Видела, как страну раздирает война. И видит сейчас нового правителя, узурпатора, который стал слишком дорог для неё-женщины, чтобы можно было унять свою боль и унять его боль простыми молитвами. Может, так и теряют веру? Когда живой человек становится важнее духовного. А что делать, если таких людей двое? Удар изнутри, в животе. Трое. Ишвари прижимает невольно ладонь к своему животу — она уже не маленькая, а всё ещё скачет как коза и падает на колени, как подросток, забываясь. Достойна ли она быть матерью дважды, если до сих пор не может унять свое болящее о мужчине сердце и думать только о том, как лучше и выгоднее будет для детей. Судорожно вздыхая, молодая женщина касается горячими губами высокого лба Пэйгана Мина. — Я хочу, чтобы мой король был счастлив и жил долго. Я буду об этом молиться, — она не знает, как говорить обо всём, что на душе. Только сердце грохочет, кажется, так громко, что Мин должен всё слышать, даже не касаясь её груди — он давно сжал её сердце в своей ладони; отпустит ли? Сожмет в кулак?[Pagan Min]
Король Кирата ещё молод. Дракон только обосновался в новых владениях и едва-едва прощупывает их, напарываясь на предрассудки и недопонимание, как на острые вершины гор. И от этого Дракон злится, бьёт хвостом, укоряя себя за торопливость и предвзятость. Есть некто, кто может снять его боль. Ослабить рёв, нарастающий от обиды на озлобившуюся на её короля страну. Где это видано, чтобы Король опускался на колени перед смертной женщиной? А что есть Тарун Матара? Безбожник и узурпатор, убийца и тиран, чужеземец — просит у местной жрицы прощения у её богов, у богов её страны. Он признаёт её, как духовный институт для Кирата. И только поэтому она ещё жива. Пэйган Мин лукавит. Даже в своих мыслях. Даже перед самим собой, отравленный сладким наркотиком. Король-мальчишка. Он, всё же, влюблённый без памяти мальчишка. Ишвари Гейл — как нечто живое, поселившееся в его душе. Только она близко, как сердце ноет, блаженно сжимаясь. И как только станет невыносимо от этой боли — отойти невозможно. А если и приходится — его поражает отвратительная и пустая тоска, возвращая мысли только к ней. Ишвари. Моя Ишвари Гейл. Она, видимо, не выдерживает, когда Король встаёт на колени — падает следом, даже автоматически слегка наклоняется, когда тянется к нему, когда обхватывает его плечи, когда не прячет больших, блестящих тёмных глаз. И взгляд юноши смягчается. Он закрывает глаза, позволяя ей поцеловать себя в лоб, на мгновение зажимает край пиджака пальцами, после протягивая их к одеяниям Тарун Матара, но лишь проводит по вышитым золотом цветам, вместо того, чтобы хвататься за тряпки и срывать их прочь с тела. Ишвари Гейл. Пэйган Мин хмурится, беря ладони девушки и, складывая их в своих, подносит к своему лицу, замирает так на несколько секунд. Нет, этот безбожник не молится. Он задаёт вопросы только сам себе, являясь для себя точкой отсчёта. Никаких совладельцев. Никаких соправителей. Никаких чужих жён. Никаких чужих детей. Никаких чужих богов в голове. Всё принадлежит только ему одному. Пэйган Мин опускает руки Ишвари вниз, но не отпускает, подаётся вперёд и останавливается, едва не поцеловав её. На какой-то миг мысль о том, что киратские боги, эти слепые чудовища, могут видеть в святом храме всё это… останавливает? Может, наоборот, подстёгивает? И в этой паузе, незавершённого порыва, только застыв так близко, он без слов спрашивает её разрешения. Разрешения Тарун Матары, которая несёт службу в храме. Он, неверующий, узурпатор и тиран — спрашивает разрешения, стараясь уловить её малейшее колебания. Куда тебя тянет, Ишвари Гейл? Назад, или ко мне?[Ishwari Ghale]
Касания рук по золоту вышивки — горячо. За неприступными сенами воет буря, срывая флаги и, может быть, крыши с хибарок у гор. Здесь — тихо. Здесь только она, Пэйган и боги, сварливо наблюдающие в укоряющем молчании. Где были боги, когда Кират падал? Раз. Другой. Где были боги? А если они были и напрасно смотрели на всё, то какие же они боги? А если они боги, и в том их замысел, то кто она такая, чтобы противиться ему? И Ему? Ишвари подается вперед — тонет в тревожных и больных болью озерах глаз чужака. Тонет в чувстве безраздельного, верного, отчаянного счастья, которое приходит к смелым, решающимся прыгнуть. Наконец-то, расправив крылья, вниз. Тарун Матара целует безбожника в храме всех богов. Храме, отведенном во дворце, залитом кровью. На земле, кровью пропитанной так, что на ней, кроме отравы ничего не растет. Бедная земля, исстрадавшаяся. Ишвари не хочет об этом Думать. Не сейчас, когда она льнёт вперёд и чувствует, как проваливается к лону её душа, чувствуя, что готова и желает вновь и вновь ощущать в себе Пэйгана Мина. Только его. Всегда. Она, отрекающаяся от традиций, попирающая их уже многажды… куда бОльшая безбожница, чем узурпатор. Она его нашла. Она пришла к нему и пала на колени раз. И теперь падет. И всегда — перед ним, для него. — Я люблю тебя, — шепотом в горячие губы.[Pagan Min]
Кират остаётся за тем, кто показывает свою силу. Кто красноречиво показывает, у кого власть. Со стороны может показаться, что силы в юношеском теле — всего ничего. Ещё не сжались плечи под поганым чувством извечной королевской паранойи, ещё не показали себя морщины, ещё не опустились вздёрнутые хитро вверх уголки широких глаз. И за красивым, аккуратным образом скрывается непреодолимая сила, страшная, жерновами сминающая врага на пути — духовного, политического, личного — не важно. Пэйган Мин забывает о том, что под слоем краски скрывается фиолетовое пятно на его правом глазу. Забывает о том, что его губа разбита. И вспоминает только тогда, когда Ишвари Гейл целует его. Даже осторожничает. Король Кирата легко улыбается, прикрывая глаза. Пока пальцами он аккуратно, пробираясь через шёлк ритуальных одежд, касается девичьей кожи, думает о том, что последствия кулаков Сенджаи можно скрыть лучше, если фасад сделать ярче. Киратцы — практичный народ. Если дворец раскрашен алым и золотом, отвлекая всяк в него входящего от запаха крови, пропитавшего половицы, то если поработать над своим лицом… …никто не сможет на нём ничего прочитать. Подхватив Ишвари, юноша делает несколько шагов, усаживая ту рядом с золотой скульптурой киратского божества, смотрящего куда-то в вечность. Рядом, а так же слепо, как и сейчас — Тарун Матара сидит рядом с ним. Золотой бог же не может повернуться. Это хитрость живой плоти и крови. Золотые боги привыкли, чтобы к ним люди сами подходили, сами становились перед ними, сами заглядывали им в глаза. Ленивые золотые боги. Пэйган Мин слегка качает головой в отрицательном жесте, останавливая Ишвари в её порыве снять с себя корону. Оставь. Пускай киратский пантеон, страдая от вековой катаракты, пребывает в неведении, в мутных цветных пятнах храма при дворце не разбирая, с каким удовольствием наземное воплощение невесты бога Банашура отдаётся чужеземцу. Как, обнимая его голову, шею и спину, скрывает яркий пурпурный пиджак под своими летящими тканями. И пускай запах удовольствий сбит тлеющими свечами и ритуальными травами. А звон колокольчиков пытается скрыть голоса вполне живых людей. Тарун Матара смотрит на него снизу вверх, когда Король Кирата нависает над ней и над нарисованным лицом божеества, робко выглядывающего своими круглыми глазами и драконьим оскалом из-за лежащих на тханке волос Ишвари. Юноша приводит глубокое и частое дыхание в порядок, щурится и довольно ухмыляется, насколько позволяет разбитая губа. Не желая прекращать это сладкое ощущение близости, Мин прижимается к девушке и утыкается головой в её грудь, сокрытую под одеждами Тарун Матара. Закрывает глаза. Пэйган Мин любит, когда на него смотрят. Мартышки, обслуга, люди, Ишвари… …и, конечно же, вездесущие киратские божки.[Ishwari Ghale]
Боги Кирата не привыкли к тому, чтобы их дом оскверняли. Ишвари почти чувствует это раздраженное болезненное недоумение. Чувствует и содрогается — от тоски, печали и затаенного ликования. Но всё глушит второй волной чувств, когда Пэйган усаживает её на алтарь. Сумасшедший король проклятой страны. Тяжелая корона, но голове дрожит в такт рваных движений — Ишвари ластится к мужчине и порывается снять бремя со своей головы, но нет — приходится остаться такой — нагой и оскверняющей святость еще больше. Как далеко она сумеет зайти? Как далеко? Они не срывают одежд друг с друга — сминают, сдергивают лишь части. Жадных касаний рук, губ хватит. Ишвари будто не несколько суток была одна, а целую голодную вечность — подаётся вперед, обхватывает Мина и отдается ему среди храма во дворце, будто последняя продажная женщина на земле. И ей хорошо, даже когда в пояснице тянет от боли неудобного положения — от того стоны громче. Когда ладони короля скользят под одеждой по округлившемуся животу — хорошо. Прекрасно. Она — его. И больше не будет разногласий и боли. Только такая боль — мимолетная, приправленная удовольствием: запах горячих тел слаще ароматов масел в свечах и цветов. Ишвари шепчет, а потом — выкрикивает имя мужчины, что сделал её смертной и самой счастливой.[Pagan Min]
Тонкие пальцы скользят по пурпурному пиджаку, расправляя его, застёгивая на одну пуговицу, пока Тарун Матара лежит на алтаре и сводит ножки, слегка поворачиваясь на бок. Юноша наклоняет голову и улыбается одним кончиком губ, чтобы не растягивать их в улыбке и не травмировать рану. Проводит ладонью по бедру, сокрытому под ритуальными одеждами, специально задирая летящие ткани и, хитро щурясь, оголяет кожу девушки, наклоняется над ней и, улыбаясь, этой же рукой убирает прядку выбившихся волос с лица Ишвари, заправляет под корону. — Вечером будет ужин. Приглашены, — щурит травмированный глаз, — три семьи. Владелец травм-пункта из Рату-Гадхи с его женой и сыном, владелец кирпичного завода в Ручане с его женой и двумя дочерьми и владелец чайной фабрики со своей женой и тремя сыновьями. Легко проводит кончиком языка по губам, пожимает плечами: — Эти уважаемые киратцы желают поговорить на довольно острую тему. И без Тарун Матара наша беседа может выйти немного… — отводит глаза, — напряжённой. Прикрывает бёдра Ишвари Гейл её же одеждами, выпрямляется и отходит к почти зеркальному, полированному золотому диску, висящему на стене, приближается к нему вплотную и осматривает свой подбитый глаз, оценивая состояние краски, коей скрыт синяк, хмурится, отмечая, что после бодрых любовных игрищ в храме всех богов филетовое пятно, всё же, вылезло. Кривится, достаёт из кармана брюк небольшую коробочку и, мазнув мизинцем по кремовой поверхности, аккуратно замазывает синяк на нижнем и верхнем веке, внимательно глядя в своё отражение. Закончив с этим, поворачивается к Ишвари и, вскинув брови, буднично вопрошает: — Ну как? Не сильно заметно? — Вечером, — уже у двери, поправляя пепельный вихор на макушке, — это часов в десять, приходи заранее, — опускает голову, своеобразно кланяясь, — Тарун Матара, — улыбнувшись, выходит из храма, сразу же встречая изрядно промерзшую охрану, стоявшую всё это время снаружи, да принимая из их рук плащ, прикрывая шею от ветра, который и не думал стихать. Буря до сих пор пляшет в горах. Ещё бы, так позлить киратских божков. Слегка наклоняясь и отворачиваясь от ледяного ветра и острых хлещущих плетью капель, Пэйган Мин скрывает от мести богов своё довольное лицо.[Ishwari Ghale]
Это странно, нелепо, но правда: любить того, кто угрожает почтенным отцам безопасностью их семей. Любить того, кто оголяет черноту твоей души и видит в таинстве храмовых залов лишь груды металла и камней, достойных лучшей участи. Кому нужна Тарун Матара, чтобы в очередной раз стреножить Кират? И Ишвари, еще чувствуя прикосновения ладоней Пэйгана у себя на бедрах, осторожно соскользнула с алтаря, когда молодой король вышел. Здесь и в этой роли никогда не будет трогательных прогулок. Впрочем, Гейл этого и не помнила уже по прошлой жизни. Тарун Матара вернула бессыжий взгляд от резной двери к ликам божеств и вздохнула — петь молитвы больше не хотелось. Только — привести всё в порядок, как было до безумия, и уйти домой пораньше, к Аджаю, ведь его мать сегодня уснет не с ним.