[Ajay Ghale]
Гейл, снова не найдя подходящих слов, но не теряя бдительности, уперся хмурым взглядом за спину улыбающегося Мина, за которым по-прежнему истязали пожилого проводника. До носа дошли неприятные запахи, но бывший солдат и не подумал морщиться. Как и не подумал ухмыляться и шутить в своей голове по поводу помпезного королевского наряда правителя здешних земель, в который тот облачился при помощи помощника. Но вот Аджая снова заключают в краткие обьятья, от чего одна бровь на лице парня выгибается дугой, а вторая остаётся прямой линией. На одно мгновенье он чувствует себя так, будто пригрел на груди королевскую кобру. В следующее же мгновенье всё снова меняется. Да… С Пэйганом Мином определенно не соскучишься — сплошные американские горки. Они возвращаются снова к обезьяньим мозгам, к рангуну, к свежим порывам горного ветра, где-то внизу под крепостью трепетно касающегося сада с красными листьями. Мин умудряется сочетать в себе павлиний эпатаж и змеиную опасность; его внушительность, с которой все окружающие испытывали перед ним какое-то благоговение, Аджая касалась лишь в жесте почти заботливом. Хотя ручку он бы предпочел оставить себе — ради безопасности прочих солдат, которые, мало ли, накосячат. Гейлу приходится напомнить самому себе, что перед ним не просто знаменитость, а самый настоящий король, который, почему-то, милостив к нему. Потому что он сын любимой женщины? Или же он здесь на птичьих правах, заточенный в золотую клетку? Посмотрим. Американец не сопротивляется, когда по обе стороны вновь вырастает охрана — те, в свою очередь, не собираются заламывать ему руки, удерживать, да и нет в этом нужды; Аджай следует за королем в вертолёт, по пути едва вертя лохматой головой и разглядывая местные сооружения, сады с видом туриста, который приперся в Тадж-Махал и воспринимает древнюю культуру как диковинку. Черт, да даже не верится, что он родился в этой стране. Не верится, что Ишвари здесь выросла и выносила его, успев связаться с Пэйганом Мином, что теперь одаривает своего гостя отеческим снисхождением. — Моя мама… — Аджай, сидящий напротив короля Кирата во взмывшем в небеса вертолете, отрывается от иллюминатора и касается указательным пальцем брови, думая, как ответить. Но в конце концов отвечает просто, как есть, подняв глаза на Мина, — перед тем, как ее не стало, она попросила, чтобы я отнес ее к Лакшмане. Понятия не имею, что это за место. Она никогда не рассказывала о Кирате, — делает паузу, внимательно наблюдая за выражением лица мужчины, который когда-то любил Ишвари. —…О тебе и об отце тоже не говорила, — пожимает плечами. А я никогда не спрашивал. Я никогда ее не спрашивал о прошлом, сколько себя помню. Хреновый ты сын, Эйджей. Пэйган будто расплывается в ностальгической усмешке, явно думая о чем-то своем, пока глядит на молодого человека. Он отвечает только тогда, когда вертолет наконец приземляется и шум постепенно сходит на нет. — Э… Предлагаешь идти с тобой? — вопрос звучит серьёзно, почти удивленно, но как только Аджай получает полный сарказма ответ, то, не мешкая, сразу же выбирается следом из шумной махины, прямиком в свежий вечер, окутавший королевские сады. Ладно, что-то хорошее в этом есть. По крайней мере, Пэйган Мин точно знает, где находится Лакшмана.Скоро все будет хорошо, мам.
Он сжимает в пальцах напоясную сумку, нащупав в ней урну, и ступает следом за Мином, чья накидка колыхалась от ветра и играла предзакатними красками.[Pagan Min]
За стеклом вертолёта быстро меняются картинки, унося Короля Кирата и его дорогого гостя прочь с резиденции приближённого, Де-Плёра, оставляя подоспевшую «помощь» «Золотого Пути» в зубастом и кровавом капкане. В мышеловке без сыра.Ишвари, ты не можешь быть конкретна. Закрылась в образах. У тебя были мужчины после меня?
Положив ногу на ногу, слегка покачивая кроваво-багровым лакированным ботинком из крокодильей кожи, Мин не сводит внимательных глаз с чужака с северного Американского континента. Но тянет к чужаку как к родному. Ещё бы. Немного досадно, что не можешь, как раньше, ткнуть этого мальчика в нос и наблюдать за его всегда разной реакцией. Ведь, спустя столько лет, лицо Аджая вновь испуганно-тревожное, хмурое и непонимающее, только если на его глазах пустить кровь мартышкам. Дети растут. Запросы растут. Солнце Кирата остаётся неизменным и всё так же дарит жизнь. — Ясно, — опускает глаза, услышав имя своей навечно не повзрослевшей дочери, щурясь и рассматривая, как на носке ботинка часто и резко пляшет оранжевое солнце, перебиваясь за начинающейся за окном лесополосой. Никогда ещё понимание того, что придётся снова так близко подойти к бело-красной святыне не было так кристально чисто. Это ведь произойдёт с минуты на минуту — рельеф за окном уже слишком узнаваем — они подлетают к дворцу, плавно. — Знаешь… — наконец отрывается от созерцания ботинок, поворачивая голову к Аджаю, — с одной стороны я удивлён, что твоя мать попросила тебя вернуть свой прах на родину. Даже не так, — какая, к чёрту, «родина», да, Ишвари? — сюда. Дверь плавно открывается. — Ох, вот и мы, — резко воспрянувший духом мужчина в пурпурном костюме и накинутом сверху тёмном плаще, выбирается наружу, — спасибо, Камран. — Э… Предлагаешь идти с тобой? — Аджай! — радостно улыбается, — Конечно! Если бы прах Ишвари мог развеяться сам собой, он бы и так прилетел сюда, без тебя! Вылезай давай, — подзывает рукой, — видимо, твоя мать решила начать свою жизнь с чистого листа, в прямом смысле. Пэйган Мин оборачивается и останавливается, всматриваясь в родные глаза. Вздохнув, снимает перчатки и отворачивается, начиная медленное шествие к святыне: — Твой отец, Мохан… великий основатель «Золотого Пути». Хм, — кривит улыбочку, — был той ещё пиздой. Твоя мать по указке Мохана должна была лечь под меня, чтобы шпионить за мной. Но, — изящный взмах ладонью, — пришла любовь, родился ребёнок. Вот тут у Мохана крышу и снесло. Держа маску безучастного, но, всё же, дружелюбия, Мин останавливается перед входом в святая-святых, держась спиной к портрету, который из тьмы слабо освещённого малюсенького помещения тревожно смотрел на входящего: — Он отрёкся от тебя и от твоей матери, — смотрит на Аджая, — даже убил твою сестру! Лакшману. И вот он, долгожданный взгляд на портрет. Мин снова вздыхает: — И вот мы здесь… — отойдя к красному обитому деревом косяку у входа, Король Кирата облокачивается о него, — Лакшмана больше не будет одна. Я так рад, что мы все снова вместе, — указывает ладонью, приглашая гостя пройти внутрь, — только после тебя. Аджай скрывается в мареве погребальных благовоний, куда Пэйган Мин не может себя заставить зайти уже 25 лет. Закрывает за парнем дверь, аккуратно прикоснувшись ладонью к дереву и тут же убрав её в карман брюк, взявшись за телефон. Тот вибрировал, бесшумно оповещая о входящем звонке. Но Солнце Кирата не хочет сейчас отвечать. Прошло так много лет, а коснуться погребальной урны дочери, как это он свободно сделал за обеденным столом с Ишвари, не сможет. Может быть, когда две его любимые девочки будут рядом, у мужчины, что их не уберёг, будет больше смелости. И он к ним придёт.Потом.
Может быть. — Ну что, полегчало? Снял груз с души? — отрывается от святыни и выпрямляет спину, растирая ладони, — супер. Сегодня ты уже никуда не поедешь, останешься у меня, — оборачивается, — чего ты смотришь на меня так строго, Аджай? — опять улыбается, — война, террористы, ты сам видел. Какой там у нас час? Явно, комендантский… — достаёт телефон и сверяется с количеством пропущенных, да от кого, — утро вечера мудренее. А, и ещё: ты должен пообещать мне, что мы с тобой постреляем из пушек. Уважь Короля Кирата, Аджай. Последнее Пэйган Мин произносит, ступая на порог дворца, да скидывая плащ в руки обслуги.Все они снова во дворце. Вместе. Так тепло.
[Ajay Ghale]
Удивительные открытия о своей семье сыпятся на него, как лепестки со стонущих от ветра деревьев, растущих по обе стороны от узкой дорожки, вымощенной белым камнем. Все летит к черту, дымится без пожарища, а Аджай только на секунду позволяет себе мгновенье об этом задуматься. Значит, мой отец — убийца. Неутешительный вывод, к которому приходит Гейл, носящий фамилию, ненавистную, наверняка, матери — но приходит к этому сдержанно, спокойно, хотя кулак сжимается непроизвольно, крепче обхватывая драгоценность в простой погребальной урне. Он не чувствует скорби по отцу, раз тот оказался таким чудовищем. Его будто и не было никогда. Что он есть? Аджаю кажется, что ничто. Прошлое не определяет Аджая Гейла. Черт, да он даже не киратец. Не привык ни к этим красотам, хотя и начинал оценивать загадочную красоту маленькой страны, пришедшей в упадок из-за гражданской войны. Ни к странным блюдам. Незнакомый язык режет ему слух, рождая в голове ассоциации с индийскими фильмами и танцующими слонами. Аджай Гейл вырос в Сан-Франциско, где не стоит открыто объявлять себя республиканцем; где бургеры стоят дороже в центре, чем у порта, а из вай-фай радио в его первой потрепанной тачке, купленной по дешевке, вечно играет модная хрень. Чужак на собственной родине, на земле, из-за которой Ишвари испытывала страдания. Аджаю хочется думать, что она не всегда была несчастна. Быть может, она, правда, любила Мина. Быть может, этот властный человек, действительно, любил её. Человек, в глазах которого Аджай невольно улавливает знакомую ему тоску за спокойной улыбкой — хотя и не должен был уловить, ведь пурпур светит так ярко, обжигает глаза американцу, а выпущенная Пэйганом кровь неугодным ему заслоняет видение красной пеленой, скрывая одну простую истину — они оба потеряли любимого человека. Гейл ступает за Мином по вымощенной белым камнем дорожке, а впереди небольшое сооружение из красно-белого кирпича, украшенное золотом и багровыми невесомыми тканями, едва колышущимися на ветру, скрывающими правду. Едва приблизивишись ко входу, замечает тусклое бронзовое свечение и душность сладких благовоний. Стоило самому догадаться, почему с уст Ишвари он никогда не слышал упоминаний об отце. Святыня. Дурман в сочетании с огоньками от свечей кружит ему голову, чуть перехватывают дыхание; Аджай аккуратно вступает в маленький храм, будто стараясь не нарушить чужой покой, не оскорбить это странное, неведомое ему царство дорогой памяти. Шаги становятся тяжелее и легче одновременно. Пальцы достают из сумки урну, пока темные глаза сына Ишвари разглядывают возвышающийся перед ним портрет маленькой Лакшманы. Наверное, он тоскует, как тосковала бы его мать, сердце которой теперь воссоединится с дочерью. С сестрой, которую Аджай не помнил, но, наверное, любил детским сердцем. Аджай проводит большим пальцем по выбитым буквам на гладкой поверхности, прощаясь и исполняя последнее желание Ишвари Гейл. Мать воссоединяется со своим ребёнком. Мать возвращается к Лакшмане.Я люблю тебя. Я всегда буду рядом с тобой. Мама
Аджаю почти чудится, будто звон золотых колокольчиков, слившись в танце с ветром, поёт ему родным голосом, окутывает теплом его высокую фигуру в этом храме. Кажется, будто узкие ладони ложатся ему на плечи, а тонкие пальцы мягко и ласково вплетаются в темные вихры на затылке. Она благодарна. Она больше не будет страдать. Они не будут. И я люблю тебя. Сын прощается с матерью и сестренкой в последний раз, и, наконец, покидает святыню с облегчением, освобождаясь от тягучей скорби. Закатное солнце нагло светит ему в глаза, отрезвляя от дурмана, и Гейл слегка щурится, высматривая перед собой уже знакомую сверкающую насыщенным цветом фигуру. И, кажется, впервые за весь день слегка улыбается одними кончиками рта, словно побитый, но довольный пёс. Да, мне… полегчало, кажется? В любом случае, я рад, что дождался Пэйгана Мина. Я все сделал, мам. Но о том, что так и не попробовал рангун, ничуть не жалею. — Спасибо, — Аджай, кажется, почти привык к особенностям и ярким манерам короля Кирата, пусть это чувство и кажется обманчивым, и усмехается в ответ. Дело сделано, пора паковать несуществующие чемоданы и валить обратно за море. Пытаться устроить свою жизнь. Или отправиться воевать по очередному контракту. Прошлое немного прояснилось, а будущее по-прежнему остается неопределенным и туманным, как облака, заслонившие солнце и ведущие за собой ночь. — Если успею, то договорились, — уступчиво соглашается Гейл, но ничего не обещает; знает, что завтра он вряд ли задержиться здесь надолго. Парень ступает следом за Мином во дворец, поглощённый созерцанием очередного сражающего наповал архитектурного сооружения, сверкающего огнями в покрывшей весь Кират звездной ночи. Запоздало кивает прислуге короля, где-то в глубине души смутившись такой суетливости, приветствует взглядом каждого из пяти человек, которые неуверенно отвечают ему тем же, явно старавшиеся до этого момента казаться незаметными, словно мыши перед вальяжным котом-правителем. Король раздает распоряжения, пока Аджай следует за ним высокой тенью, и когда его собирается увести хорошенькая служанка, чтобы показать предоставленную ему комнату, Гейл успевает обернуться и негромко окликнуть уже отвернувшегося Пэйгана Мина. — Эй… — натыкается на изумленные взгляды прислуги и прочищает горло, прежде, чем неуверенно продолжить, — у тебя, случаем, не завалялось запасных наушников? Потому что мои утащила одна обезьянка.***
Ему выделили роскошную гостевую комнату на верхних жилых этажах, скорее всего, натыканную камерами, но парень, едва оказавшись наедине с собой, тут же ощутил дикую усталость после пережитых за день потрясений и открытий. Веселая, черт подери, страна. Аджай заставил себя все-таки встать с мягких перин (хотя он предпочёл бы матрац по-жёстче) и привести себя в порядок в душе, а затем, напялив на мокрое тело бледно-синюю футболку, тут же без сил забрался под одеяло, по привычке упав на самый край широкой постели, не удосужившись задвинуть шторы из багровой парчи. Все было… Непривычно. Странно. Горько на вкус и, в конце концов, освобождающе. Гейл, выключив ночную лампу в виде какой-то мифической фигурки, отставляет погасший смартфон с наушниками на прикроватную тумбочку, подминает под себя белоснежную подушку, отвернувшись от расписного потолка. Несколько минут ему кажется, что он ни за что не уснёт, дожидаясь завтрашнего утра, чтобы покинуть страну. Несколько минут спустя спальню заполняет мерное дыхание крепко спящего умаявшегося молодого человека.[Yuma Lau]
Несколько дней тому назад мир перевернулся. Юма уже забыла — как это — ненавидеть то, что не можешь уничтожить. Ненавидеть ожидание Пэйгана, который узнал о том, что в Кират возвращается сын его шлюхи. Ненавидеть его предвосхищение. Ненавидеть того, еще не существующего здесь… Аджая Гейла. Она предпочла отвлечься от этого — вечная война, в которой генерал Лау выросла, была хорошим развлечением — там все просто. Захватить, удержать, уничтожить, договориться о новых поставках. Всё просто. Так же просто, как, принимая холодный душ, погружаться в приятные грезы, пуская по вене легкое счастье. Её Шагнрила на острие иглы. Пэйган когда-то рассказывал о европейских философах средневековья, что спорили, сколько ангелов могут устроиться на кончике иглы. На кончике её иглы был целый город. Юма была осторожна — она оттягивала встречи со своим блаженством, она так баловалась, ласково-ласково касаясь горячим влажным языком нёба, чувствуя как проходит по крови эйфория. Убирала шприц, сдергивала жгут. Золотой город её грёз ширился и принимал в свои объятия священного воина. Юма была счастлива. Она забывала о том, что есть Кират. Она была там — богиней, богом, миром. День встречал рутиной. Оставляя своих людей охранять рубежи у поместья губернатора, Юма отчиталась старшему брату — Солнцу Кирата, чувствуя как вяжет ей язык, немеют пальцы — Гейл был уже с Пэйганом Мином. Плохо. Она же постаралась поставить в караул на границу самых… отъявленных солдат. Да, они ухватились за оружие. Но почему они не успели пристрелить одного проклятого иностранца? Почему? До вечера вопросы сверлят виски. Юма становится раздражительной к ночи. Она во дворце ночует все реже. Но сегодня она тут ненадолго — отчитаться перед Мином и уйти к себе — спать. Она ведь так устала. У нее внизу ждут люди. В конце концов, Солнце Кирата так трясется над тем, что Аджай Гейл может уехать завтра, что Лау, всего лишь, ему поможет задержаться здесь на подольше. Задержаться здесь насовсем. Вечный сон — это вечная остановка. Выскальзывая через окно, по парапетам добираясь до гостевых покоев, как когда-то, давным давно, девчонка слушала чужие стоны — теперь — ровное и мерное сопение мужчины, Юма оказывается в комнате, где поселили гостя. Подходит к постели, мрачно смотря на темную вихрастую башку и, вытаскивает из кармана флакон и тряпку. Пусть спит крепче. Со снотворным — оно надежнее. Хотя генерал так косилась на тяжелую вазу — огреть бы такой. Но нет. Остаётся прижать тряпку к чужому лицу, дождаться, когда дыхание станет совершенно глубоким. Удовлетворенно хмыкнуть. Отпереть дверь комнаты, выглянуть в коридор и кивнуть слугам, которые ждали.