[Pagan Min]
[Ночь с 17 по 18 октября. Королевский Дворец]
— Дерьмо, — Король Кирата хмыкает, перелистывая лист за листом, — красиво, — откладывает в сторону, — не годится, — дальше, — оу… — поднимает глаза на Муму Шифона, помилованного портного, который, сжав пальцы, да вытянув руки по швам, молча стоял и дрожал, внимательно следил за реакцией Мина, — а это уже порнография, — показывает подопечному его же творение графического жанра, а потом, удивлённого подняв брови и очертив две полосы морщин на лбу, вздохнул, — я против этого эскиза, но, кажется, я знаю, какой кираткой ты вдохновлялся, — наклоняет голову, — потянуло на старое? Шарма? Сальса? — Эм… да… ну, немного! Всё же, я предположил, что тридцать лет назад, как эдакое… эм… воспоминание о прошлом… — Пособница «Золотого Пути», — понижает голос, убирает в стопочку отобранных эскизов, — эта шлюха, небось, живая ещё. Хм, — сидя на стуле, Мин меняет ногу, теперь положив левую на правую и продолжает смотреть визуализированные идеи проштрафившегося портного, — скучно, нелепо, опять порно. Безусловно, я это оцениваю должным образом, уважаю твой профессионализм, вижу как целостный образ. И как образ мне нравится. Даже такая порнография. Но у нас же дворец, Шифон, — устало отрицательно качает головой, — тут мне высоких гостей встречать, а они не о том думать будут… — останавливается на одном из рисунков, — а ты знаешь, — пару раз тыкает в него пальцем, — этот мне нравится. В нём нет столько эротизма, как на других. Мы, конечно, с тобой работали, когда я был помоложе. И греха таить — я бы тогда оценил все твои задумки-придумки, но сейчас мне хочется чего-то по-сдержаннее. М! — возвращается к другой стопке отложенных, выбирает оттуда пару рисунков, — для тех, что более юны, можно и эти сделать. — Ваше Величество, Король Кирата, Пэйган Мин, — оживает портной, поправив повязку на глазу, — прошу разрешить мне добавить элемент, позволяющий прикрыться, потому как у всех бывают свои нюансы анатомического характера… Мин смотрит в ответ уж очень недружелюбно, от чего Муму Шифон чуть не начал было заикаться: —…и чтобы не портить этим целостное впечатление о внешнем виде обслуги. — Валяй, — отмахивается ладонью, встаёт и кладёт все бумаги на стол, — мой привилегированный портной, конечно, трудолюбивый малый, но без этой… искорки. Теперь о сроках: угрожать тебе нет смысла, ты и так всё знаешь. У тебя и Чичьо есть сутки на то, чтобы представить мне служанку с готовой формой. А потом вы занимаетесь тем, что одеваете весь дворец. — Конечно, Ваше Величество! — Что ж, удачи, вдохновения и бла-бла-бла, — вытаскивает двумя пальцами обратно один эскиз, — а эту порнографию я заберу себе, — и выходит, кивнув охране, оставив портного в своей старой-новой мастерской.***
— И что?! И ЧТО?! Они должны поверить, что Пол погиб под завалами, а дыра в его туше — от камешка?! Блять, Гэри, придумай что-то лучше ЭТОГО! — швыряет прочь отписки, раздражённо фыркая и кривясь от боли в пояснице. Голова начала болеть чаще — простыл? — Это что. Дай сюда, — буквально вырывает из рук, быстро читает следующий вариант, трёт пальцами переносицу, хмурится, — нет. В Кирате есть оружие, но так не пойдёт, меняй последние три строчки. И мне плевать, как ты извернёшься, но ты извернёшься. Штаты не любят, когда такая замурыженная страна, как Кират, высылает на родину труп с пулевым ранением. — Тогда… мы можем оставить его там, под завалами. Мин поднимает глаза, уставшие и злые, смотрит, не моргая, на огромные очки помощника. — К нему, всё равно еле пробрались, направленно подорвав юго-западные ходы. Солнце Кирата досадливо разводит руками и закатывает глаза: — Хотя бы тут не проебался. На что не пойдёшь ради друзей! — бьёт пальцами по столу, — что с телефоном? Нашли? — Нет, Ваше Величество, телефон Хармона пропал. Мы уже его выслеживаем, но в Сваргии, тем более, в шахтах связь очень плохая. — Я отдал Полу свой телефон, так что… вы знаете, как его искать. Мало ли, кому он понадобился. Заставь-ка Гуанг-Да опять связаться со своими ребятами у шахт, пускай достанут Храмона из-под завалов и… придётся воздать дань Кире по традиции Кирата. На неделе мы устроим массовое сжигание трупов в традиционном Киратском стиле. Воздадим почести этой земле. Смотрите по состоянию Долины Смерти — я не хочу, чтобы эти туши отравляли воздух. Мин морщится, периодически прикладывая пальцы к глазам, да прерываясь на глубокий вдох, переживая сильную головную боль: — В идеале, лучше это сделать ночью. Можно следующей. А пепел соберите. Удобрение, как-никак. И, причём, очень недурное. — Король Мин, — внезапно вступается Гэри, не боясь столь дурного настроя правителя, — проверьте почту, я прислал кое-что. — Что? Ай, идите все уже, не забудьте обслугу с Муму Шифоном ко мне допустить. Этого ублюдка шмонайте тщательно, — вяло машет ладонью, прогоняя от себя. После нескольких секунд простой тишины наедине со своей мигренью, Солнце Кирата достаёт смартфон и проверяет почту. Кликает на картинку. Точнее, на целый архив изображений, которые, подгрузившись, отвлекли Короля от мрачных мыслей. И на его лице, наконец, появилась улыбка. Сдержав смешок, мужчина листает дальше, опять сдерживает смех. Ну на третьей фотографии умильно не вздохнуть не выйдет — физиономия Аджая Гейла, хоть издалека, хоть и в пикселях, но так ярко отобразила весь спектр эмоций при нападении разъярённого медоеда на него! Разведка Пэйгана Мина — страшное оружие. Страшное и эффективное. Особенно, когда дело касается этого парня.***
— Перенаправьте Шифона и Чичьо ко мне в спальню, — охрана, стоящая на карауле у кабинета, кивнула, проводив взглядами Короля. Один из гвардейцев, как и принято, сопровождал Его Величество по коридорам, по лестницам, сменив одного из тех, что несли службу около королевских покоев. Они открывают двери, и Мин входит туда, где все его проблемы этой бессонной и трудной ночи должны смягчаться не только мягкой постелью и тишиной, но и чужими женскими руками. Король Кирата устал. И, кажется, действительно, простужен. Как и простому смертному человеку, ему нужна забота и ласка. И лекарство. Без лишних разговоров и увещеваний Мин принимает из рук служанки стакан и пьёт своё лекарство. Затем, освободив руки от стекла, расставляет их в стороны и позволяет обслуге раздеть себя. Щурится на просвет тяжёлых багровых штор, где уже во всю заявляет о своём праве утра небесное светило. Опять солнце спало. Но не Король Кирата. Свесив ноги с ложа своего, в горячую воду, Мин полусидя, полулёжа, сцепив пальцы друг с другом в замке, покоящимся на животе, откинув голову назад, да закрыв глаза, думал о том, как бы под пальцами обслуги, что массировали его многострадальные виски и шею, прошла бы головная боль. А она, как коварный зверь, всего лишь отступила, но не ушла — маячит перед готовыми взорваться глазами. Приходится, сжав зубы и ладони, глубоко выдохнуть ртом. Ишвари умела снимать боль. Целовала его в лоб. И сейчас служанка, молодая совсем девчушка, увидев гримасу боли на лице Короля Кирата, наклоняется и целует его в лоб. Если бы всё и сейчас лечилось так просто. Конечно же, нет — и Пэйган Мин лишь сильнее стискивает зубы. В дверь стучат два раза. — Пригласи, — тихо говорит правитель, не открывая глаз. К двери тут же, бесшумно, на одних носочках, подбегает третья служанка и просит войти, а после отходит в сторону, к столику у зеркала — продолжать готовить для Дракона Кирата его лекарство, которое поможет ему уснуть. В покоях Короля оказываются старые знакомые — повелители иглы и нити. Портные. Один — большой мастер, а второй — большой выдумщик. И с ними новая-старая фигура — совсем юная киратка в свеже-сшитом костюме-униформе. — Ваше Величество, — начинает Чичьо, беря своё право слова первым, потому как отличился априорной преданностью Солнцу Кирата, — прошу представить Вам наше совместное творение с Муму Шифоном, — кланяется, после чего клянется Шифон и служанка, звякнув украшениями на полупрозрачной расшитой ткани, прикрывающей оголённую грудь. Поднять голову Королю удаётся с трудом, но, всё же, сделать это необходимо, чтобы осмотреть плоды творческих трудов. Пальцами взяв ладони, что массировали его голову, Мин убирает их от себя, поднимает ногу — вторая служанка, что омывала ему ступни, стала спешно их вытирать. И, в итоге, скользнув в туфли, да плотнее подвязавшись золотым поясом синего шёлкового халата, Его Величество подходит к этим троим. — А что, — хмурясь, щурится, скрывая резкий и колкий взгляд от распирающей его черепную коробку мигрени, — неплохо. Повернись, — осматривает, пока девушка кружится вокруг своей оси, — ну-ка, — пальцем приподнимает её тёмную головку за подбородок, чтобы она посмотрела на него, — тебе самой нравится? — Да, Ваше Величество, Король Пэйган Мин, — сразу же отвечает обслуга, опуская веки. Мин же, взяв подбородок пальцами крепче, поворачивает за него к себе: — А если честно? — Мне… — сомневается, отводит глаза, — неловко. Я никогда не оголялась перед мужчиной. До сегодня, — жмурится, выдыхает носом, ощущая, как огнём горит её лицо, — извините меня, Ваше Величество, Король Пэйган Мин, — поджимает губы, испуганно осмелившись посмотреть в глаза Дракону. А за узкими длинными щёлочками его ничего не распознать: гневается ли, осуждает ли, испытывает отвращение, насмехается? — Придётся ввести возрастной ценз, — заключает Пэйган Мин, отпуская девичье лицо и отворачивается, возвращается к своей постели, — с шестнадцати лет эта форма одежды обязательна, — садится туда же, откуда и вставал, снова окуная голые ступни в горячую воду, в которую обслуга успела подлить кипятка, — с шестнадцати и до тридцати лет, — приняв из руки служанки фарфоровую чашку с его лекарством, переводит усталый взгляд на юную «модель», — ты можешь прикрыться, — теперь смотрит на портных, — мне нравится. Надеюсь, что за несколько дней вы украсите мой дворец. Пэйган Мин позволяет себе лёгкую улыбочку, искреннюю, но вымученную из-за головной боли: — Идите. — Доброй ночи, Ваше Величество. — Благодарю, Ваше Величество, доброй ночи. — Король Кирата, доброй вам ночи. Доброй ночи… Дракон, кривясь, пьёт горькое лекарство и снова запрокидывает голову, оказываясь в объятиях нежных рук. Какая, к чёрту, ночь — уже наступило утро.***
[2001-й год]
Облокотившись о высокую мягкую спинку кожаного королевского кресла, в котором Пэйган Мин только что встречал одного очень солидного партнёра, поставляющего товар с опиумных полей Кирата напрямую до Нового Света, сейчас же, перебирая пальцы в сложенных ладонях, исподлобья смотрел на сидящую напротив Младшую Сестру. Она, держась за край красного дерева сложенными вплотную руками перед собой, раздвинув оголённые ноги, сидела на его собственном широком столе. По три китайских звезды на погонах с золотой вязью листьев папоротника — генерал Кирата. Его Генерал. В тёмных зрачках её игриво прикрытых глаз — опьянённый разум. Молодая женщина тридцати лет от роду слегка покачивается из стороны в сторону — заигрывает, наслаждается ситуацией — тёмно-синяя форма слегка ниспадает с плеч. Король Кирата, не двигаясь, не сводит жёсткого взгляда с Юмы Лау, мерно дышит, вздымая грудь, обтянутую плотно застёгнутой до предпоследней пуговицы кремовой рубашкой в ненавязчивый, еле заметный сиреневый орнамент. Юма, Юма, Юма… Эмоции… как наркотик.***
[Yuma Lau]
[18 октября. Спустя 9 часов от убийства Пола Хармона]
Здесь всегда холодно и сыро — в каждом подземном храме, раскопе, дыре в горе! В каждом! К холоду привыкаешь. Ко мраку. К тесноте и запаху чужой вони. Кто бы мог подумать, что это начинает расслаблять — кропотливая работа над обломками и жадное ожидание чуда. Пэйгану не нравится то, чем занимается Юма — не нравится настолько, что он об этом своему генералу молчит: и слова не кажет в сторону того, что держит Лао на земле, что ей интересно больше всего. Ещё держит ненависть, но, стреноженная, вынужденная сидеть на привязи приказа не убивать проклятущего Гейла… эта ненависть становится почти беззубой. Юма выключила лэптоп и спустилась в шахту, после того как увидела казнь — ей больше нечего делать вверху, в Кирате. Её ждет Шангри-Ла. И чувство неслучившихся побед… А Пэйган… Пэйган окончательно испортился. Окончательно потерял себя, куда хлеще, чем она, охотясь на прошлое. Только Юма ищет свое блаженство, а её брат — средство очистки не вовремя проснувшихся отцовских инстинктов и совести. Ублюдок. Ублюдок придет сюда. — Она не знает к о г д а, но уверена в том, что так и будет. И чутье не подводит. Юма ошибается с тем, где копать, кого приближать к себе. Ошибается с переводчиками и не прощает ошибок солдатам, но когда трели телефона — тревожным набатом сообщений отбивают поминальный «бом» по Де-Плёру, Лау усмехается и достает свою заветную шкатулку. Кроме белого порошка есть и другие — ученые уже синтезируют вытяжку местных грибов, но… следует с чего-то начинать. Лау не собирается умирать со страху, ожидая, когда же именно за ней придут. Она даст бой. Но сладкий привкус вишневого цвета садов Шангри-Ла уже тает на губах. Хорошо. И нищее убранство битой статуи, и тряпки у импровизированного алтаря: еда и оружие, свечи, топленый воск слезящийся в грязь… это все — святилище для тех, кто ищет истину. Кто знает правду. Трезвомыслящей в Кирате осталась только Генерал, пускающая по вене свою разгрузку. — Будьте начеку. Никого живым не пускать в шахту. После отчетов от солдат, тревожно подтверждающих критические потери личного состава Сваргии, Юма перестает сомневаться хоть в чем-то.[Ajay Ghale]
«…придётся начать с самых низов, дабы добраться до вершины…»
Пещеры рождают иллюзию безвыходности. Тоннели путают солдата извитыми ходами и тупиками, а холод отнимает у сильного молодого тела необходимые ему силы. Аджай Гейл зашёл слишком далеко, чтобы возвращаться назад, к завалам, перекрывшим путь к отступлению, и единственный выход отсюда — это логово Королевской кобры. Вонь смерти, тяжелого, изнуряющего труда выветривается из Сваргии сквозняками, гонимыми из самого Дургеша, где царствует Демоница со змеиным лицом. Гейл, будто во сне, рысью бредёт вперёд, не разбирая дороги. Солдат налегке — часть оружия без подходящих боеприпасов пришлось скинуть, и теперь за поясом ждал своего часа «Пустынный орел». Аджай то и дело поглядывает на смартфон в руке, сверяясь с геолокацией и часами, ожидая, когда Лау ответит на последнее сообщение с предупреждением. «В Сваргии действует одиночка», — успел отправить перед смертью Де-Плёр, но даже спустя четыре часа от Юмы никакого ответа, и Гейл, в конце концов, перестаёт его ждать. Она знает, что я здесь. Знает, что я приду. Его даже сквозь туманящую разум усталость охватывают инстинкты, но он давит их в себе стальной волей, давит, как голод, как смертельную сонливость от холода. Юма Лау умеет подсаживать на себя, на мысли о себе похлеще героина, но в этот раз гадюке, уничтожившей Банапур, не одурачить его. «Одиночка» не останавливается, но и не торопится, благоразумно экономя силы. Аджай, влезая в узкий лаз в стене, отвлекается на светящийся экран смартфона: супруга бывшего Палача всё ещё настойчиво названивает, до тех пор, пока с передвижением Гейла не пропадает сигнал. Он то и дело натыкается на трупы у самодельных алтарей и чаш с подношениями, шарит в поисках полезного лута по чужим карманам, и вновь находит мятую записку, которой случайно едва не стер с лица запёкшуюся кровь.«Я ощущаю это в воде. Я ощущаю это в земле. Видения никогда не лгут. Юма, моя бедная, во имя Господа, ты ведь умрёшь! Прости за откровенность, но яснее не скажешь. Ты познаешь худшую из судеб, если не сбежишь. Беги, беги, беги сломя голову, пока Кират не останется мутным воспоминанием. Оставь всё это, прошу тебя! И возвращайся ко мне, в Лондон. Это твой единственный выбор. Горячо тебя любящий друг, сэр Найджел»
***
Ветер завывает и стонет почти зловеще, донося до чуткого слуха любой вражеский шорох. Чем глубже продвигается в гору Аджай, тем яснее ощущает на себе обледенелое дыхание Гималаев. Каменные львы не смотрят на него, они смотрят вперед, раскрыв пасти в хищном оскале. Обшарив очередное мёртвое тело и найдя в кармане надкусанный энергетический батончик, Аджай устало, тяжело прибивается спиной к покрытой инеем каменной стене. Ветер убаюкивает его, уставшего, умаявшегося от долгого пути и постоянного напряжения, но он лишь крепче стискивает челюсти, чтобы не стучать зубами, разминает холодеющие пальцы в перчатках. Найти выход отсюда… Выбраться. В пещерах войны не слышно, в пещерах Кират напоминает о себе лишь догорающими свечами перед ликами богов. Голод даёт о себе знать, но воля сильнее — давит неприятные ощущения под ложечкой, и Гейл, жуя батончик и держа в руке смартфон, экран которого подсвечивал во тьме его щетинистый подбородок, лишь наблюдает, как мигает предупреждающе индикатор батареи. 0% зарядки. — Черт, — ладно. Нахрен. Карта ему больше не нужна. Дургеш сам взывает к бывшему пленнику, и тот ещё помнит бессвязные бормотания заключенных и вой ветра. Холод вновь липнет к нему, пробирает до костей, и Гейл потирает горячие ладони, натягивая на лохматую голову капюшон. В два укуса батончик съедается, ничуть не избавив его от легкого голода, и спустя десять минут мужчина роняет отяжелевшую голову на собственное плечо, забывшись коротким тревожным сном, еще не зная, как близко он находится от ещё одной «правой руки» Пэйгана Мина.— Ты идиот, Аджай Гейл, — она мурлычет, смеётся ему в лицо, издевается, покусывая в шею, оставляя свои отметины, пока нагие бедра покачиваются на нём. — Пошла ты!.. — он желает большего, но своё здесь берет только она. Злится, рычит, одурманенный наркотиком. Звериная сущность, взращенная в джунглях сознания, обнажает хищный оскал.
От оцепенения и тревожных видений его избавляет тихий шум — солдат всегда спит чутко. Мягкое желтое свечение по каменным стенам ведет Аджая в очередную залу со свечами: каменные львы скалятся на него, чужого, и он замирает, заметив за каменной колонной перед собой её.[Yuma Lau]
Ей нужно работать. Над тем, что имеет смысл, что обеспечит ей вечность бессмертия — лапы каменного льва таят загадку. И они же дают спасительную тень, когда слышатся шаги, которых не должно было быть. «Знаешь, я разочарована Пэйганом. Но сейчас я разочарована тобой, Аджай, » — Юма хватает в горсть багряного порошка и сдувает с ладони на Гейла, ему в лицо, прежде чем поднырнуть, уходя из-под возможной линии огня, ударом по запястью пытаясь выбить оружие из рук: — Из-за тебя… из-за твоей шлюхи-матери, Пэйган потерял себя. Размяк. Из-за тебя Амита не досталась мне, Аджай… ты рушишь всё — Разрушитель. Ты — Калинаг… я убью тебя. Это, — влажной ладонью, в которой остались налипшие частицы багряной пыли, наотмашь по лицу солдата, — МОЯ Шангри-Ла![Ajay Ghale]
Аджай тут же взводит пистолет, сощурившись, но прежде, чем палец нажимает на курок, розовая челка и глаза, которые он запомнил смотрящими на него с ненавистью, возникают прямо перед носом. «…чтобы рубить, нужно сначала судить…» Иногда нужно рубить без суда, иначе, как сейчас, в морду плеснут наркотиком. — Черт! — застигнутый врасплох, Аджай рычит, заходясь удушающим кашлем от ядовитого цвета дымки. Юма Лау рассыпается перед ним в багровый порошок, и Гейл закрывает рукой глаза, резко утирая выступившие на них слезы: — Что ты… сделала со… мной?! — Из-за тебя… из-за твоей шлюхи-матери, Пэйган потерял себя. Размяк. Из-за тебя Амита не досталась мне, Аджай… Она ненавидит его так сильно, что он почти обжигается этим ядом. Оружие выпадает из рук, а по лицу, едва мужчина разлепляет зажмуренные веки, прокатывается острая пощечина, дезориентируя в пространстве. Ещё удар, сильнее, выбивающий из равновесия. Сука. Пальцы нащупывают опору в виде холодных камней, и Гейл с тяжёлым дыханием вперивается в пол, не поднимая лохматой головы, в которой звенит женский голос. Демоница со змеиным лицом. Ты идиот, Аджай Гейл, ты такой идиот… Токсин въедается в легкие, в кровь, и Аджай ощущает внезапный, неконтролируемый прилив эйфории по артериям, гоняющим кровь по едва не замерзшему телу. Ладно… И это все? Он почти усмехается, сплюнув в сторону металлический сгусток крови, сверкая затуманенным взором на неё снизу вверх. — Ты рушишь всё — Разрушитель. Ты — Калинаг… я убью тебя. Это МОЯ Шангри-Ла! Эйфория сменяется клокочущей яростью, красной, как ненависть Юмы. И если к Де-Плёру заточенной в грудной клетке мести возгораться было не на чем, то Королевская кобра сама бросалась вперед, обжигала воина, провоцировала. Аджаю требуются доли секунды, чтобы вскочить на ноги в приступе ярости, не обращая внимания, как всё плывёт перед глазами. Хватает пальцами одной руки китаянку за тонкую шею, мощным рывком придавив её спиной к колонне. Заткнись. Заткнись!..«…я так хочу, чтобы ты захлёбывался болью… ты… ты слишком похож на свою мамашу. Только она была умнее и сбежала отсюда. А ты дурак, и заигрался.»
— Ты!.. — ярость утихает, обращаясь в ледяной гнев, но он, одурманенный, ещё тяжело дышит, смотря прямо в её глаза. Ты уничтожила Банапур, одурачила Амиту. Ты, чёрт подери, не смеешь открывать свой грязный рот и произносить имя моей матери. Губы женщины растягиваются в усмешке над ним, и она вновь рассыпается в его руках — пальцы его теперь сжимают лишь воздух.***
[Sangri-La]
Еще чуть-чуть, и воин будет близок к своей цели. Пещера глотает его целиком, но Гейлу уже всё равно — лишь бы выбраться из этих каменных стен. Он, пока ещё солдат, бредёт в ночи под красной кометой к золотым вратам, прислушиваясь к остаткам разума. Воспалённое воображение рисует перед ним чудовищ в обличье тех, кого он знает: тень мужчины подминает под себя сопротивляющуюся женщину.«…Вы слабые, непригодные к войне… Я покажу тебе, что такое женщина.» «…трус, подлый трус! Как смеешь ты?!..» «…Вы совершили преступление против богов, перейдя на сторону Амиты, а теперь думаете раскаяться перед Тарун Матарой? Нет… Нет, нет, нет. Грехи надо искупать кровью, и вас всех ждет казнь!..» «…ПРОКЛЯТОЕ СОЛНЦЕ КИРАТА!..» «…Вы слышали приказ генерала, Аджая Гейла брать живым!..» «Ю… ма…»
Сабал и Амита распяты под Луной на высоких столбах, и Аджай узнаёт их лица, корчащиеся в агонии. Это все… кошмар. Это глюки, чёрт подери, всё нереально. Солдат не задерживается во мраке, стремительно движется вперёд, к вратам, и пистолет в его руках обращается в золотой лук с мелкой резьбой.«…Я убью его и он будет страдать больше, чем Лакшмана. Ты… ты ее не спас, Пэйган…»
Тень молодой женщины с занесенным кукри над головой возникает перед ним, словно вспышка молнии, и тут же пропадает — только предсмертный крик Мохана Гейла успевает вспороть мрак вокруг, прежде, чем сын его толкнет золотые врата в багровые земли и услышит голос Юмы Лау.[Yuma Lau]
Слетевшая в чужое лицо пыльца оседает и на коже женщины рубиновой пылью нового ожившего кошмара. Юма давно перестала бояться, что зайдет далеко — хоть в чём-то зайдет далеко. Её молодость, мятежные отсветы ламп на влажных перекатывающихся телах спорщиков, уставших разбираться, санскрит или подделка им достались; её молодость между солдатни и жажды власти; её зрелость — оседлав чужие бедра; её… смерть? Что скажет Найджел, если больше не получит писем? Юма Лао не хочет этого знать. Она хочет убить зарвавшегося, ворвавшегося в чужой мир чужака. — Пепел твоей мамаши я скормлю свиньям, — Генерал выплёвывает угрозы в лицо своему врагу, когда тот, обезумев в ярости своей, толкает её к каменному подножию, пытаясь удушить. Женщина отталкивает его от себя — хватка чужих пальцев на горле остается лишь воспоминанием. В крови бурлит ярость и экстазическое удовлетворение происходящим — так и должно быть. Своего врага убиваешь голыми руками. Юма закрывает глаза на миг, отшатываясь, когда мимо проносится Гейл. Она сама — разбитыми витражами памяти, скользит по хроматическим гаммам бурь прошлого, пока не добирается до чувственного безумия — слизывает с влажной ладони налипшую пыльцу. Это не всё. Тебе понравится, — она это говорила не Аджаю. Она, сейчас, это помнит, как и то, что уже больше двадцати лет не носит одежд с короткими рукавами. Пошатываясь, Лао упирается бедром в угол каменного алтаря, перебирает руками, упираясь в него, обходя — звякает металл — одна из её бесхозных убийственных игрушек на виду. Кукри — кривая усмешка смерти ластится в руку, как голодный кот. Юма касается языком своих губ, голодно ведёт взглядом по пещере — шатающийся Аджай бредёт, полуслепыми глазами смотря не на этот мир. Так смешно — так смешно, что весь его путь по Кирату — такой же, будто такой же, бэд трип. — Кома сознания безумного бога прекращается смертью, Калинаг. Умри. Юма обманывает саму себя, отказывается от честного воздаяния смерти. Она вскакивает на край плиты, так легче достать высокого чужака, чтобы рухнуть на него сверху, занося оружие. Гейл успевает выкрутиться в сторону. И лязг металла приходится по камню. Раздраженно взмахивая надщербленным оружием, Лао захлёбывается смехом: — Теперь ты от меня прячешься?! Не спрячешься. Я найду тебя и убью![Sangri-La]
Сверкающий золотом лук оттягивает руки. И тетива звенит. Касаясь губами зачарованного металла, чувствуя щекой натяжение, тот (та) кому суждено защитить Шангри Лу и открыть её к вечному покою, скользит меж теней и камней, взрывая выстрелами пламени воздушные замки, демонов и чужаков. Одного за другим. Пока вихрастый, черногривый Калинаг мелькает рядом, дразнит. Пока не остается стрел — истраченные на рассечение миров, они заканчиваются, и, хватая ладонью пустоту, второй Она перековывает свой лук в златой меч, ударяя им, мечтая вспороть, как вспарывает первый солнечный луч подбрюшье горных туч… вспороть горло, распотрошить, как рыбу из ручья, демона, что залил её Шангри-Лу кровью неслучившихся побед. Омрачив праздник, когда по золоту пути она шла бы, украшая камни костей под своими ногами льющейся кровью врагов — эта кровь не полна. Не хватает глотков самой сладкой — последнего врага. И пепла прошлого — вот этот нектар ей пить. Купаться в нём и обрести бессмертие. Но прежде — убить Калинага![Ajay Ghale]
Слишком далеко зашёл, чтобы возвращаться назад. Аджай Гейл — вдруг, на одну, равную вечности секунду отпускает себя и то, кто он есть был — становится кем-то большим. Что ты ищешь, Юма? Аджай чувствует, как с и л, а льется по его венам, как демоны в страхе подбираются по каменным, залитым желтым свечением ступеням — боятся, боятся и хотят уничтожить, ведь иначе не выжить. Вот, что ты искала. Вот, что краденным расплавленным золотом окутало его сердце. …Ему покой неведом, пока демон вторгается в Шангри-Ла, волнует кровавые реки. Золотые врата распахиваются, открывая воину священное поле боя в багровых стенах оскверненного храма. Жаровни цвета фуксии вспыхивают, взрываясь россыпью искр, а над головой — бесконечное, лиловое небо с кровоточащей резаной раной — красной кометой. Знамение. Воин должен защитить Шангри-Ла, и плечи его, нагие, согнутые под тяжестью возложенного на них долга, расправляются, занося сильную руку к небесам в призыве своего коронованного защитника. Голоса сливаются в единый звон ритуального гонга, и крики за спиной солдата уносят встревоженные ветра неспокойной теперь Шангри-Лы. Аджай, тигром продвигаясь вперед, не видит её, только слышит, и жгучий жар её ненависти греет его холодную ярость — Гейл напряжённо крадётся между колонн, пальцами цепляясь за каменную резьбу, взметая руку и укрывая глаза от вспышек и искр из жаровни.Это чужая Шангри-Ла.
— Покажись, — её голос звучит между его висков, ввинчиваясь в воспаленные галлюцинациями мозги. Аджай рвано выдыхает, скользя вслед за голосами, сглатывая сухость в глотке, сгорая от лихорадки: — Хватит играть со мной! Ветра доносят до него запах крови, но он мог бы найти Юму только по огненным следам. Инстинкт приказывает отшатнуться, когда демон из-за резной каменной колонны молнией сверкает перед ним. Сбивает солдата с ног, набрасываясь сверху, и голос Юмы рвёт его реальность другой — на короткий миг перед ним снова генерал Королевской Армии, глаза её блестят безумием, и тут же полыхают синими пламенем. Аджай борется за свою душу. Проигрывает. В пальцах, привыкших сжимать стальное оружие, солдат снова нащупывает только нагретый лук, руки его нагие, снова расписаны белой краской и кровью пожертвовавших собой воинов, павших в войне с Ракшасом. Демоница Дургеша меняет маски, Аджай Гейл ходит по натянутой струне своего разума, прячась от демонов, обступающих его со всех сторон. Золотые стрелы вонзаются им в пустые сердца, в головы, и те рассыпаются дымчатой отравой; другие становятся жертвой четырёхлапого союзника с короной на шерстяной голове. Она с золотым мечом прорывается к нему сквозь орду, и Небесный Тигр лапами сметает её демонов на своём пути, клыками вгрызаясь в серые глотки, срывая кошмарные маски с голых черепов. Их кости хрустят под её ногами, кровь утоляющим жажду источником льётся под её руками. Это её Шангри-Ла.…Помоги мне вернуться.
Руки демоницы тоже отмечены белой краской и кровью — демоница защищает свою священную землю, слоняясь между жаровень, ища своего врага глазами. Стрела пронзает её плечо, заставляя пасть на одно колено, и воин спешит к поверженной, чтобы омыть её кукри её же кровью. Ракшаса складывает черные крылья, поверженный в самое сердце золотой стрелой, роняет огромную трёхглазую голову в сторону, и в предсмертном крике озаряет багровые небеса серебряным сиянием. Ракшас повержен, и Шангри-Ла… свободна?***
Металлический привкус крови заполняет горячий рот, и Аджай, прибившись руками в перчатках к каменному полу, сплевывает его в сторону. Грудь тяжело вздымается, тело всё ещё сшибает горячечный пот, но морозный ветер, встрепывающий его по макушке, грубо вытаскивает солдата в реальность. В реальность Дургеша, в его залы с каменным львом, с погасшими свечами и дурманом в благовониях. С пленниками по внешнюю сторону гор. Какого… черта? Аджай встряхивает едва головой, нащупывая где-то сбоку рукой пистолет, поднимается, шатаясь, на ноги. В глазах ещё плывёт, руки не слушаются, а рык Небесного Тигра раскатывается эхом по пещере. Юма. Он убил её? Нет. Аджай не верит разуму, еще сгорающему в трипе. Внимательный взгляд натыкается на кровавый след, ведущий к ходу — оттуда в пещеры и врываются ветра, и Гейл тяжёлыми шагами идет к тюремным камерам за раненой женщиной, сжимая в руках пистолет. Приход накрывает его вновь, пульсирующими волнами, отпуская ненадолго в реальность и меняясь с нею, будто день и ночь. Аджай слышит надломленный смех Лау, за спиной, почти рядом с ухом, когда солдат, выйдя из тени пещер, оказывается возле выхода, которым заканчивается тоннель — спасительного выхода в пропасть снежных Гималаев. Белизна предрассветного неба слепит ему глаза, и даже резко обернувшись, Гейл не обнаруживает за собой никого. И лишь когда чужая рука заносит над ним кривой кукри, жаркое дыхание смерти опаляет, и воин, увернувшись от удара, проваливается в чужую Шангри-Лу. …Она висит над пропастью, сухие пальцы вцепились в его руку, но Гейл не отпускает, держит, склонившись над краем, пока ветер неистово кружит вокруг. Калинаг туманит его разум, Калинаг видит в глазах Юмы Лау — одержимость, в её одержимости — поломанное отражение его самого в острых углах и гранях, ранящих, царапающих — ведь он обязался защищать свою землю, но вторгся в чужую обитель. Разрушитель.Ты — это я.
[Yuma Lau]
Ненависть имеет структуру хризопразовой груды кристаллов. Ненависть зиждется в костном мозге и прорастает с каждым волоском на теле. Ненависть — боль в перетруженной переносице, раздражённая слизистая, даже кровь на рубашках и сочащийся гной — ненависть. Ненависть — просыпаться из Шангрилы в Кират. Ненависть — слышать имя, которое должно было умереть почти тридцать лет тому назад. Ненависть — это жизнь, а не чувство. Жизнь, которую хочешь не чувствовать. Жизнь — на выдохе триптиха своей боли, переколоченная изменами и откатами реальностей… Ты не хочешь эту жизнь. В какой-то момент, ты потеряла контроль над своей жизнью и всё стало партией в маджонг, которую сыграли с твоих костей, твоими же руками и людьми. Красные береты, серый китель, расползающееся пятно на груди — это кровь. Когда твоя ненависть успела врезать тебе, врезать в тебя свои кривые клинки, метя то ли в солнечное сплетение, то ли в само сердце?
Юма распахивает глаза: зрачки — ледовое крошево обсидиана, и выдыхает, но выдох похож на крик. Но разве всесильные генералы взорванных шахт, выигранных битв и трупов на дорогах, разве генералы, срезающие чужие жизни, как цветы в саду, к ногам Короля… разве такие Ге-не-ра-лы кричат? Полёт — это долго и вниз. Её полёт обрывается рывком — тяжесть и боль навалившиеся на запястье, предплечье, плечо. Тянет болью — повисать в воздухе, форменными сапогами тревожа бездну, больно. Но больнее чувство неслучившейся победы — розовое, пульсирующее фуксией, марево силы и божественного безумия проходит. И становится ясно, что прорезающие лучи и отсветы розового — это уже не трип, а новый рассвет дня, когда Она проиграет. Победа не приходит к тем, кто сдался.Вспомни. Боль имеет свое имя, протяженность, направленность, темп. Ты познала много боли и, в мастерстве отвержения её, ежесекундном споре «Я сильнее всего этого дерьма», так часто выдирала жизнь из лап у Смерти, что перестала верить в свою смертность. Вспомни — себя, оседлавшую другого, прихватывающую крепкие бедра пленника, с ненавистью и вожделением чувствующая удовольствие от того, что берешь без спросу, по одному только своему капризу. Вспомни — глаза другой. Иные — одурманенные иначе, но в какой-то момент, между тем как был отдан приказ и её хрупкий силуэт исчезал в мареве дня победы над Золотым Путем, ты почти сама себе разрешила верить в то, что может быть взаимная сладость. Вспомни — ты так привыкла подчиняться глобально, что даже не попробовала отвоевать себе игрушку. Хоть одну. Вспомни, что Калинаг разрушает Шангрилу. Вспомни, что его все равно победят. Вспомни, что ты всегда искала древние легенды… в надежде уйти и не оставаться. Что коробочка, в которой опиум предков сменился героином, была не игрушкой, а единственным средством хоть как-то примиряться с реальностью. Ты никогда не побеждала Кират — он победил тебя. Ты никогда не помогала своему брату — ты прислуживала ему. Ты. Во всем своем разрушенном храме души виновата только ты.
Юма закрывает глаза, полные боли. Ей незачем дарить свой взгляд тому, кто победил: она хочет оставить себе несравненное право уйти и не вспоминать. Не вспоминаться такой. Её никто не увидит. То — что разбивается на части во взгляде души, опрокинутой болью… этого никому нельзя видеть. Даже тот, кто её победил, не имеет права видеть её слабой. Юма Лау так решила. Только она — свой собственный обвинитель, судия и палач. Женщина, в рывке мангуста, подтягивается вверх, но лишь затем, чтобы ударить наотмашь обломком своего клинка по руке Аджая, рубя по сухожилиям. Он её отпустит. Она всё решила. Сколько падать вниз, если во взгляде уже закончилась Вечность? Снег горных вершин, озаренный рассветом, прекрасен. Юма открыла глаза: рука, тяжестью ухватившаяся за неё жестоким миром, больше не держит.