Триллер моей взрослой жизни оказался херовым, как и ожидалось

      В кафе мало людей. То малое число сидящих практически не шумит, изредка пиликая телефонами или пощёлкивая клавишами. Громче их всех только журчание всасываемого мной кофе. Напиток греет не только промёрзшую за ночь глотку, но и наполняет теплом всё нутро, словно разливается по артериям. И я, благодаря ему, оживаю от очередного анабиоза.       Каждое утро я словно распадаюсь на две части. Одна, прилипшая к футону, тёплая и живая, а вторая – холодная и омертвевшая. Даже глаза разной температуры. В волосах мурашки, словно жуки-тараканы бегают и бегают в их корнях, носятся, доставляют мысли от одной доли мозга к другой, спешат, сбивают друг друга и падают, ломая весь ход раздумий.       Прижимаюсь к чашке руками, пытаюсь присвоить себе её тепло и делаю ещё один глоток.       Хорошее кафе. Мне здесь нравится. Правда. В такие будние утренние часы, когда корпоративные муравьи наперегонки бегут лизать туфли своим боссам и проклинают собственные никчёмные жизни в забитых до отказа поездах, я сижу здесь и радуюсь тому, что пережил очередную холодную ночь. Столики огорожены лёгкими и воздушными, но скрывающими ясность занавесками; оставались только тёмные коричневатые силуэты официанток, разносящих заказы. Одна из таких заскакивает в мои «покои», элегантно и необычайно легко размахивая подносом с завтраком. Между прочим, специальный утренний набор, я свободен к его получению! Так-то, офисные крысы. Рыдайте.       Кажется, это называется «континентальный завтрак». Европейский, в общем. М-мм, viennoiserie, что бы я без тебя делал? Очевидно, что, ел бы сейчас рис… В прочем, если бы у меня на него всегда хватало денег. Зато на выпечку – вполне хватает.       Глобализация – действительно полезная вещь, говорю я себе.       Херня, всё – херня! Не получается отвлечься, я действительно, по-настоящему волнуюсь насчёт этой долбаной встречи выпускников. Наплевать на весь класс, наплевать на всех и вся, кроме них двоих – людей, которые два года моей жизни были для меня близкими людьми, которыми я дорожил и чьё мнение действительно брал в расчёт.       Семь лет. За такое может измениться всё, что угодно. А ещё может не измениться ничего. Тут как в азартных играх.       Насколько я знаю и помню, Юкиношиту забрали, практически сразу же. И не то, чтобы она была особенно против – сама говорила, что хотела бы пойти по стопам отца. Это означало, что она уедет учиться в Европу. Означало, что она вернётся. И никогда больше не вырвется из круга собственной семьи.       Отвратительно.       Судьбу Юигахамы можно было предугадать ещё легче: такие, как она, после учёбы быстро залетают от какого-нибудь ушлого одногруппника, выходят за него замуж, живут, все такие из себя счастливые, чтобы в 34 года проснуться и понять, что не любят того, кто лежит с ними в постели. Классика.       Жалко у пчёлки бывает только.       — Утречка! — желает мне официантка, плюхаясь на диванчик прямо напротив меня, как бы невзначай ойкая при этом, — И приятного аппетита, Хикигая-сан!       Я незаметно, аккуратно вздрогнул и взглянул на неё, прихлёбывая ещё кофе.       — Утром добрым не бывает, — в ответ она только строит напущенно-недовольное выражение лица — И тебе приятного, Ханако-тян.       Ханако Фамилию-не-запомнил, ученица старшей школы, название которой я не запомнил также, 16 лет. Прогуливает школу, чтобы подрабатывать на всякую модную ерунду, а ещё просто потому, что не любит учиться. Пытается выглядеть старше, выделяя большие, по сравнению с остальными параметрами тела, си… Груди. Получается откровенно плохо. Познакомились мы совершенно случайно и без моего желания. Я, как обычно, отрабатывал халтуру по вынюхиванию личной жизни какого-то школьника, предки которого уж очень интересуются именно той самой сферой жизнедеятельности их отпрыска. Вроде, они даже были из какой-то секты, не помню. Помню только толстый кошелёк после этого дельца. Ну и девчонку эту…       Прилипла, не оторвёшь. Я пытался.       — У тебя работы что ли никакой нет в кафе? — говорю сразу в лоб.       Лучи твоего хорошего настроения жгут мне глаза.       — А? — удивлённо отрывает она глаза от мобильника, — Н-нет, вроде… Так позовут же!       Слабо киваю головой, якобы понимающе. Но я допустил ошибку. Теперь она сконцентрировала своё внимание на мне.       — Хикигая-сан, — протягивает она, миленько мне улыбаясь и вчитываясь своими тёмными карими глазами в мои мысли.       Мысли бросаются друг другу под ноги, начинается свалка, весь процесс рушится и останавливается.       — Что-то случилось? — спросила, состроив обеспокоенную мордашку.       — С чего взяла? — обыкновенным, грубым тоном отвечаю ей я.       Ханако незлобно ухмыляется одним краешком губ и взглядом даёт мне понять, что вся моя эмоциональная палитра перед ней как на ладони.       А ведь она очень похожа на Юигахаму – вдруг становится ясно мне.       — Ну, давай, — прервала молчание девушка, говоря так, словно готова к посвящению в важный секрет, — Я же вижу, что тебя что-то гнетёт.       — Всё со мной нормально, — я не хочу с тобой обсуждать что-либо; ты не тот человек, который понимает всю ситуацию и вряд ли им будешь ближайшие пару лет.       Честно сказать, я бы не обсуждал и с понимающим. Она примирительно улыбается куда-то в сторону.       — Дай угадаю, — снова начинает она, постреливая в меня сощурёнными глазками, — Какая-то волнительная встреча, возможно, с школьной возлюбленной…       Я с усилием стал жевать круассаны, напрягая челюсти от злобы, что меня читают, как книгу.       — А может быть, вы с ней так и не объяснились в чувствах? — Ханако рдеет, громко и часто дышит, — А может вы всю старшую школу неровно дышали друг к другу, но что-то вам мешало, может быть, вы не понимали свои чувства, или кто-то мешал… Любовный треугольник? Противодействие родителей? Было бы очень классно, но зная вас, Хикигая-сан, я скорее поверю, что вы просто три года боялись объясниться друг с другом и ходили, мялись, а ещё, наверное, скрывали симпатию за наигранной злостью, да?..       — Ты тут кровью из носа ещё забрызгай всё, — словно разгневанная naja ashei, я плююсь в неё ядом, состоящим из чистой злобы.       — …И вот спустя столько лет вы вновь увидитесь… — приложилась Ханако к чашке, чуть ли не оргазмируя, — Романтично же, Хикигая-сан.       — Херня какая.       — В любом случае, — улыбнувшись и протерев ротик салфеткой, решила сделать вывод она, — Чтобы это не было, всё же, не волнуйся и в тоску-печаль не вдавайся. Всё хорошо будет.       — Хуже, чем было, уже не будет всяко.       — А ты видел, кстати, что на входе написано? — всё ещё мило улыбаясь, спрашивает она у меня, но ответа не ждёт, — «Не грустить».       А? Ага. Та самая дохера мотивирующая «миленькая» табличка на двери, рядом с «открыто». Очень воодушевляет.       — А «не курить» там написано? — я хмурюсь и шарюсь по карманам.       — А? — недоумённо восклицает Ханако и тут же, спохватившись, быстро отвечает, — Да вроде как нету такого…       — Ну, вот и отлично, — отвечаю ей я, уже с сигаретой в зубах, — Вот и замечательно.       Внутри меня – вакуум. В правом ухе тяжёлым ритмом бьётся кровь, неприятно хлопая по перепонкам. По кому сейчас звонит этот колокол?       — Ямада-сан, подойди, пожалуйста, сюда!       А, вот какая у неё фамилия. Как же такую забыть можно?       Оставляю деньги за заказ на столике и выхожу через служебный выход, меня никто не замечает и не останавливает; по пути чиркаю зажигалкой.       Прошло семь лет с тех пор, как я больше не видел своих соклубников… Друзей. Пусть я формально и не владел правом их так называть, я могу так говорить хотя бы в мыслях. Где-то в глубине души, я верю, что у каждой получилось найти то, что они для себя считали искренним и настоящим, что помогает им чувствовать свою значимость, что не даёт упасть в пучину ежедневной бытовухи и рутины, работы и семьи. Ведь это самое страшное: понять, что ты пошёл в своей жизни не тем путём, которым хотел и живёшь не свою жизнь, а чужую.       Я ими дорожил и, скорее всего, дорожу сейчас. Их неудачи – мои неудачи тоже. Созависимость же, или что там?       Ещё тлеющий окурок летит в мусорный пакет, кем-то заботливо раскрытый у служебной двери.       Не важно, по кому из нас звонит колокол; его глухие удары передадутся и на нас.

<•••>

      Я не поехал в тот вечер на поезде, я пошёл пешком. До ресторана, где заказали помещения, расстояние было всего ничего, поэтому я решил прогуляться. Судя по погоде, скорее, заняться самобичеванием. Изнутри меня распирало волнение, рёбра трещали и треск этот весь день стоит в ушах, ещё больше настраивая меня на уныние и рефлексию. Холодно. Что за херня такая, что когда тепло оденешься, то в куртке жарко, потом обливаешься, а в рубашке мёрзнешь и трясёшься? Это какая уже статья в законе подлости? Я уже заметно содрогался, хоть и вжался весь в себя, пытаясь тепло сохранить, хоть какое-то. Зубы чечётку танцевать вздумали, хотя я их прижимал крепко друг к другу, но при каждом шаге они отталкивались и вновь бились, мысли мои резали на куски, словно телеграммы в космическое пространство отправляя.       Семь. Лет. Семь. Лет.       Потом разговоры придумывал. Мне не сложно, главное: говорить от лица других то, чего не хочешь слышать, и получится очень натурально. Почти натурально. Глупейшая привычка – додумывать за людей. Потому что угадать можно, а вот выдумать – нельзя. Самому же хуже будет, когда все планы на разговоры рушатся и молчишь, не знаешь, что сказать. Кто придумал, что молчать плохо?       Пытался отучиться, но не получается что-то.       Небо серое, местами особенно чёрное и удушающее, давило Чибу своим весом. Свинец облаков скапливался над городом, висел бледными мерзкими метастазами. Не могу нормально дышать, втягиваю воздух через тонкую трахеостомическую трубочку, отделяющую меня от потери сознания и, может быть, даже смерти.       Внутри меня вакуум.       Именно в таком состоянии я пребывал, когда, наконец, из-за очередного поворота показался тот самый ресторан французской кухни на первом этаже какого-то офисного здания.       Непримечательный, серый, неукрашенный и простой вход, стеклянные двери, сквозь которые видно алые мебельные внутренности помещений. Женщина с чёрными волосами, одетая неброско, но аккуратно и со вкусом – Юкиношита; светловолосый, крашеный и короткостриженный маленький паренёк, выглядящий моложе своих лет и чем-то отдалённо напоминающий девушку – Тоцука. Стоят рядом и молча, глядя на меня и не на меня одновременно.       Я поперхнулся.       — Йо, — бросаю я, намеренно медленно подходя к ним.       Юкиношита, определенно – это была она, недоверчиво посмотрела мне в глаза, словно проверяя, настоящий ли я, или это простая подделка перед ней.       Наконец, могу рассмотреть её лицо подробно. Она повзрослела. Так действительно можно сказать теперь, потому что она не стала свежей или красивей, хоть и не превратилась в сухую старуху или разжиревшую уродину. Она не убавила ничего из своей красоты, но теперь в ней виделся возраст и усталость. А ещё в ней не чувствовалось больше того стержня гордости, который повсюду из неё торчал в старшей школе. Лишь усталость и едкая сукровица, пропахшая злобным сарказмом, в зияющей дыре на том месте, где был хребет достоинства и чести.       — Привет, Хачиман, — отвечает мне только Тоцука.       Он больше не кажется мне девушкой, передо мной точно стоит парень. Даже как-то обидно.       Быстро окинув его взглядом и кивнув, я вновь вернулся к глазам Юкиношиты, которая, казалось, совсем не отрывалась от созерцания меня. Мы молчали, я не знал, чем разбить эту звенящую тишину в ушах, залившую разум и лишающую каких-либо соображений.       Но её прервал не я, а цокот каблуков по брусчатке, внезапно сбившийся с ритма и, расстроив всю композицию, заглохший в нескольких шагах от нас.       — Ф-фу-у-ух, я всё-таки не одна опоздала, — проговорила через отдышку Юигахама.       Её голос больше не звенит юностью.       Мы вдвоём одновременно переключились на неё, вроде, даже раздался щелчок. Она стала более какой-то статной, из состояния жидкой веселушки-школьницы она перешла в твёрдую форму уже пожившей самостоятельно женщины. Пытаюсь высмотреть кольцо на пальце – его нет.       Юигахама улыбается нам, светло и печально, но я ничего не чувствую от этой улыбки. Она решительно шагает к нам, почти вплотную, протягивает обе руки к нам и, схватившись, втягивает нас обоих в объятья. Мы не издаём ни звука.       — Что вы, как не родные, что ли? — констатирует Юи, ещё крепче сжимая нас, — Я так по вам соскучилась.       — Я тоже, — наконец, говорит Юкиношита, — Я тоже скучала.       Я молчу.       Холодные тиски рукавов пальто Юигахамы ослабляются и разжимают нас.       — Привет, Сай.       — И тебе. Пойдёмте внутрь, что ли?       Внутри тепло и надышано, пахнет чужими жизнями. Шумно, встреча в самом разгаре и все пытаются продать свои успехи подороже, чтобы их остальные в руки взяли, взвесили и оценивающе поглядели, достойно ли потратил кто-либо свои семь лет жизни, или стоит его назвать неудачником за его спиной?       Юкиношита дёргает меня за рукав и показывает ладонью куда-то в угол ресторана:       — Наш столик там.       Я киваю.       Пытаюсь высмотреть её пальцы, но она их будто прячет стыдливо, боится показывать. Есть оно там? Или нет его?       Мягкий чёрный диванчик, напротив такой же, алые занавески повсюду и везде. Базар достижений отсюда звучит приглушённо. Теперь я слышу музыку, которая, оказывается, ненавязчиво играет где-то под потолком и предназначена для создания уютной атмосферы. Хорошее место ты выбрала, Юкиношита.       Тоцука пропал куда-то, вероятно, справедливо посчитал, что не входит в нашу компанию и ломать своим присутствием наш разговор не пожелал. Правильно, верно.       Мы не виделись семь лет, и теперь, вместо того, чтобы наперебой, как там, в середине зала, расспрашивать друг друга об успехах и неуспехах, выпячивать раздутые достоинства и стыдливо втягивать недостатки – мы молчали. Молчали, не высказывая друг другу слова сожаления или благодарности о тех несчастьях и о том безграничном счастье, которые мы все искали – искали не там, напрасно вглядываясь в души друг друга, ища там то, во что бы погрузились с головой и все переживания свои бы выплакали туда, очищая себя от яда злости, зависти и тоски.       На меня нахлынула волна переживаний, сбивая мне дыхание. Громко, слишком громко, вдыхаю воздух, мне его не хватает, хочется раскрыть широко рот и шумно дышать. Но я втягиваю, будто через трубочку: воздуха через неё проходит достаточно, чтобы не бунтовать и не терять сознание.       Не помню, когда я последний раз переживал так.       Вновь, как раньше, всё спасает Юигахама:       — Давайте, рассказывайте, — второй раз за день слышу эту фразу; Юи хватает чашку с чаем и делает маленький глоточек, — У-уу… Горький.       — Вот сахар, — тихо произносит Юкиношита, подавая подруге сахарницу.       Снова молчим.       — Ну, не хотите, как хотите, — ухмыляется Юи, — Начну я.       И начинает рассказывать. Говорит размеренно и спокойно, совсем не как прежняя она, не сбивается и не меняет тему в середине рассказа.       После школы она поступила, со скрипом, еле-еле, но поступила на врача-ветеринара. Промучившись по химии и биологии, проваливаясь по нескольку раз в пучину пересдач, она всё-таки отучилась и сейчас работает в какой-то ветеринарной клинике на другом конце Чибы. Живёт отдельно от родителей. Одна.       — Даже как-то удивлена, — комментирует в конце Юкиношита, обеими руками держа свою чашку, — Я ожидала, что ты выберешь менее интелле… Трудную профессию.       Я пытаюсь посмотреть на её пальцы на левой руке, но мне не видно. Есть кольцо или нет?!       — Я тоже, — отмахивается Юи, делая вид, что не заметила такой обидной мысли от подруги — Много времени я провалялась дома, думала, кем действительно хочу стать. А потом…       Она замялась, глаза её заблестели влагой.       — Потом Соболь заболел и его пришлось…       — Не напрягайся, — на этот раз заговорил я, — Мы поняли.       Юи, печально и немного даже виновато улыбаясь, украдкой стёрла выступившие слёзы рукавом.       — Тебе хотя бы нравится? — спросила Юкиношита.       — Не сказала бы, — Юигахама вздохнула, — Я просто… Больше ничего не умею.       — Ну, не знаю, могла бы найти другую работу, в конце концов, попробовать себя на новом поприще?       Юи болезненно улыбнулась:       — Было бы на что…       — Вернись к родителям, — пожала плечами Юкино.       — Хочешь и Юи в свою социальную группу «под юбкой» загнать? — ехидно морщась, сказал я.       — Ты что? — замахала руками Юигахама, чуть не опрокинув собственную чашку, — Н-нельзя! Что я, матери-то, скажу? Что шесть лет после школы коту под хвост?!       — И правда, — тихо согласилась Юкиношита, задумавшись. Повисла тишина, но она поспешила её нарушить:       — Ну, теперь ты нам поведаешь о своей жизни, Фуритагая-кун?       — Фрилансерогая, позволю себе поправить, — указательным пальцем сотрясая воздух, иронично заметил я.       — Ils ressemblent comme deux gouttes d'eau.       — Если я этого не понимаю, то меня это и не задевает, Юкиношита. Долго фразу учила?       Она не отвечает и я, вздохнув, начинаю свой рассказ. Рассказываю им о переезде, о учёбе, о уродах-согруппниках, о тупых преподах с жалостью к моей персоне в глазах, о работах, на которых я успел поработать до того, как стал нищенствовать и побираться на ремесле слежки за неверными жёнами, мужьями, на грязных статейках о не менее грязных личностях и обо всём таком прочем. О ещё большем я предпочёл умолчать.       И вот я замолк.       — А ты совсем не изменился, Хикки, — прокомментировала Юигахама, разглядывая моё лицо, — У тебя даже такие же протухшие рыбьи глаза.       — Ну спасибо…       — Неправда, — встряла вдруг Юкиношита, громко перебив меня и опять замолчав.       Мы с Юигахамой замолчали тоже, ожидая продолжения. Юкино, выдержав драматическую паузу и легонько кашлянув, завершила:       — Они уже окончательно сгнили. Юигахама громко прыснула в кулачок и захихикала, я с шумом выдохнул через нос.       — Один-ноль, — бросил я, откидываясь на мягкую спинку диванчика, — Скучала по этому чувству, да?       Юкиношита довольно улыбнулась:       — По-хорошему от этого должно быть грустно.       — Грустно кому? Мне? А ведь должно быть тебе.       — С чего вдруг? — недоумённо вздёрнула бровь Юкино.       — С того, что ты не выполнила ту самую просьбу Хирацуки-сенсей.       — Боюсь, что она была невозможна с самого начала, ведь из жабы человека не сделать.       — Из собаки же сделали, — я пожал плечами.       — Ничего хорошего из этого не вышло, — ухмыляясь, добавила Юкиношита.       — Эээ? — глядя широко раскрытыми глазами, мотала головой Юигахама, бросая взгляды то на свою подругу, то на меня.       — Как жаль, — на мгновение делаю опечаленную рожу, — А ведь Хирацука-сенсей так долго верила, что меня можно изменить.       — Люди часто верят в несуществующие вещи или возможности. Это то, что отличает нас от протухших жаб, — отмахивается Юкиношита.       — Например, в способность решать проблемы с семьёй самостоятельно? — лови по носу.       Юкиношита осекается и несколько секунд смотрит на меня с раскрытым ртом, но тут же собирается:       — Или, например, верить в то, что их едкие замечания, направленные в сторону чужой жизни, кем-то замечаются.       Промах, Юкино. Я выбираю квадрат D2. Ещё попадание. Твоё ржавое судно кряхтит и идёт на дно.       — Что такое, Юкиношита-сан? Ты забыла собственную фразу? Может ли быть такое, что моя, конечно, ни разу не имеющая в виду твою жизнь, фраза выбила тебя из колеи?       Юкиношита молчит, сжав губы в тонкую линию, из которой в меня течёт ярко выраженная неприязнь.       — Не хочу слышать это от человека, который сбежал при первой же возможности от собственных обязанностей, ответственности и обещаний, — бросила она, хмурясь.       — Э-ээ-ээ-ээ? — протянула Юигахама.       На фоне гудящего улья, именуемого встречей одноклассников, внезапно проявилась та самая мелодия заднего плана.       — Затрахала меня эта песня, — достав из лежащей на диване куртки пачку сигарет и зажигалку, я встал и пошёл по направлению к выходу.       — Хикки, ты куда? — взволнованно воскликнула Юигахама мне в след.       — Скоро приду.       — Пусть идёт, куда хочет. Его никто не держит, — донеслись из-за спины приглушённые слова Юкиношиты.       Базар успехов в центральной части ресторана умолк, успокоился, рассосался. Как видно, большая часть экспонатов выставки «Выпуск-20NN» вышла на улицу. В ресторане курить нельзя и знакомых у меня тут нет, поэтому я следую туда же.       Долбаная сука. Почему именно у меня в результате лучший вариант развития жизни? Не, я не против, конечно, но это уже слишком злая ирония. Юигахама не стала «счастливой» женой и домохозяйкой в свои двадцать четыре, она работает хер знает кем и хер знает зачем, не понимая, что ей надо делать и как жить. И конца этому не видно. Юкиношита явно прячет свою жизнь от меня, ей противно и мерзко признавать, что её жизнь сложилась самым худшим для неё образом и выход из этого только прятаться по углам разговора, уводя от себя тему и изливаясь желчью на других, в данном случае, на меня. Руку прячет. Так кольцо есть всё-таки?       Насколько всё может быть плохо?       Вот покурю, а потом и нажрусь. Отвалите.       Снаружи ветер дует и злоба вспотевшая вмиг обрастает инеем. Толпа курящих у угла здания, где курить было дозволено, ближе к друг другу жалась, делилась теплом. Как пингвины какие-то. Ещё и зажигалка не работает. Ну, нормально.       Подхожу к толпе, прошу прикурить и меня узнают.       — Глянь, это ж Хикитани!       Это Тобе. Крупная гора мышц и пустая черепная коробка перемещаются ко мне, хекают и протягивают под нос зажигалку. Закуриваю, дымлю Тобе в лицо.       — Чё кого, Хикитани? — он только отмахивается ладонью, рассеивая сизый дым.       — Охерительно.       — В натуре, — соглашается Тобе.       Я улыбаюсь.       — У тебя как жизнь, Тобе?       — Да потихонечку.       Мы курим. Солнце ещё только начало спуск вниз.