What does your blood smell like?

«Сейчас семнадцать десять. Я в Балтиморе, Мэриленд. Меня зовут Уилл Грэм. И я убийца». Серебряный росчерк, звенящий резкий звук. Маятник, качнувшись, разрезает мир надвое. В одной половине — Джек, Алана, собаки, все то, что окружает его каждый день. Во второй — только он. Совершенно один И тьма. «Сейчас семнадцать двенадцать. Я в Балтиморе, Мэриленд. Меня зовут Уилл Грэм…» Он повторяет это снова. А потом снова. И снова. Слова, которые должны были стать опорой, связью с реальностью, той нитью, что поможет выбраться, приведет назад, к свету и теплу. Но он словно разматывает клубок, чтобы уйти дальше, в кромешный ледяной мрак. «Сейчас семнадцать пятнадцать, я в Балтиморе…» На руках — что-то липкое. Перед глазами темно, и он почти ничего не видит — только чувствует, как слипаются пальцы, как теплая жидкость, подсыхая, стягивает кожу противной корочкой. Он пытается вытереть ладони о рубашку, сжимает мягкую ткань в руках — и обнаруживает, что она насквозь пропитана той же отвратительно теплой жижей. Рубашка немедленно начинает липнуть к телу, Уилл пытается стянуть ее с себя, но пальцы путаются в пуговицах, неповоротливые, словно одеревеневшие, и ему остаётся только отчаянно рвануть ткань, кое-как сжав в кулаке, услышать глухой треск материи, цокот рассыпающихся по полу пуговиц… А потом он долго не может выбраться из рукавов, словно проклятая рубашка не хочет с ним расставаться — на миг ему кажется, что мокрая ткань уже приросла к коже плотно, словно припаянная, и содрать ее получится только с мясом… Он замечает, что не дышал уже, кажется, больше минуты, как будто забыл, что это вообще нужно. Судорожный вдох наполняет лёгкие кислородом — он хватает губами воздух так жадно, словно его только что едва не удушили, втягивает носом… И чувствует запах. «Сейчас семнадцать двадцать, я…» В ужасе. Запах ударяет по обонянию, тяжёлый, удушливый запах крови, запах солоноватого металла, и Уилл снова старается не дышать, зажимая нос внешней стороной предплечья, совершенно забыв, что руки тоже испачканы в крови; и, когда невольно он чувствует этот же запах на своей коже, и к нему добавляется вкус, потому что Уилл рефлекторно облизывает пересохшие губы, на которых тоже застыли соленые брызги, когда ботинки пропитываются влагой так, что ногам становится тепло и мокро, когда ему уже кажется, будто ещё чуть-чуть, и он утонет здесь, в этой омерзительно пахнущей липкой жиже, — только тогда тьма перед глазами рассеивается. Маятник, сверкнув, качается снова, соединяя половины рассеченного надвое мира. «Сейчас семнадцать двадцать три…» Он опускает взгляд. Сначала на рубашку. Потом на руки. Наконец на ботинки. И судорожно выдыхает. «Сейчас семнадцать двадцать три. Я в Балтиморе, Мэриленд. И я…» Нож в руке поблескивает убийственно острым лезвием, и с самого его кончика скатывается большая алая капля. «…И я убил человека». Уилл вздрагивает, моргая. Сколько раз он проклинал свое воображение — не сосчитать. Сколько раз хотел избавиться от него, перестать отражать, словно зеркало, всё, что видел вокруг, прекратить чувствовать чужие эмоции. Сколько раз хотел быть только собой — и никем больше. Сколько раз… Ровно столько же он потерпел поражение. Перед ним, прямо перед глазами, на полу лежит Алана. Неподвижная. Мертвая. Практически выпотрошенная. Кровь растекается вокруг тела уродливой багровой лужей по янтарному старинному паркету, и это красиво. Но когда ее горячая липкость облизывает ботинки, Уилл неловко делает шаг в сторону, машинально, не отдавая отчёта своим действиям, — и поскальзывается, падая в красную лужу. Пытается встать. Зачем-то все ещё сжимает в руке нож. Смотрит в остекленевшие глаза напротив, смотрит, смотрит — и вдруг понимает, что не может даже пошевелиться, что тело парализовано ужасом — осознания? «Нет». Это просто образ. Мираж. Иллюзия. Сейчас кто-то войдёт в дверь, и наваждение слетит, схлынет, оставит его, опустошенного и вывернутого наизнанку, на полу комнаты, совершенно чистом и сухом, и никакого тела передо ним не будет, и, обернувшись, он увижу Алану целой и невредимой в дверном проёме за спиной Джека или Ганнибала, как всегда, как это бывает обычно, когда его, Уилла, оставляют наедине с изувеченным телом, чтобы он мог восстановить в воображении сцену убийства, не отвлекаясь на чье-то присутствие рядом. Он почти смеётся, подумав об этом, почти облегчённо, почти с улыбкой. Подождать недолго — это ведь не так уж и страшно… Ждать действительно приходится недолго. Щелкает дверная ручка, скрипят петли, глухо стучит о паркет каблук. Уилл поднимает взгляд — и видит светлые, янтарно-золотые глаза Ганнибала. Уилл смотрит ему в лицо, смотрит сквозь него, не моргая, не отводя глаз, — и ждет, когда его накроет откатом. — Уилл? — произносит Ганнибал, и в голосе его звучит… озадаченность? Уилл переводит взгляд на залитый кровью пол перед ним. Секунда, другая… Он ещё ждёт, когда сверкнёт перед глазами маятник и заберёт с собой, обратно во тьму всё, что предстало перед ним сейчас. — Уилл, это ты сделал? Уилл пытается качнуть головой — и у него не получается это простое, естественное движение. Не получается отрицать. «Сейчас семнадцать двадцать семь. Я в Балтиморе, Мэриленд, меня зовут Уилл Грэм, и я… Что я сделал?» Перед глазами — туман. Алое марево, колышущееся, мерцающее. Уилл наконец разжимает пальцы и слышит глухой металлический звук, с которым нож падает на пол. А потом закрывает лицо руками, невольно размазывая багровую жижу по коже, пытаясь справиться с резким приступом тошноты. Кровь шумит в ушах, во рту — привкус железа, в нос лезет настойчивый солоноватый запах, под пальцами липко и тепло. Как будто все органы чувств вдруг разом вышли из строя. И теперь способны воспринимать лишь кровь, кровь, кровь… — Уилл! Кто-то зовёт его. Кто-то пытается достучаться сквозь алые стенки кокона, в котором он заперт сейчас. Кто-то очень знакомый… — Уилл… Он знаю этот голос. Он хорошо его знает. И очень хочет увидеть его обладателя. Делая над собой усилие — отчаянное, почти нечеловеческое, он открывает глаза. Кровавое марево рассеивается медленно — как неохотно отступает, гонимый солнечными лучами, густой и липкий предутренний туман, поглощающий все, что встречает на своем пути. Уилл моргает, жмурясь, и через несколько мгновений уже различает контуры фигуры, склонившейся над ним. — Ганнибал… — безотчетно слетает с губ. На плече — теплая рука. Простое, естественное прикосновение, логичное донельзя. И именно оно почему-то заставляет вынырнуть из липкого алого омута, сморгнуть, прогоняя настойчивое видение, открыть глаза, сделать первый вдох — все ещё наполненный металлическим, солоноватым запахом свежей крови. — Это ты сделал? — повторяет Ганнибал. Уилл смотрит ему в лицо — и вдруг думает о том, что, наверное, в его глазах Ганнибал видит совершенно бессмысленный беспредельный ужас. — Я не… Он тяжело вздыхает, судорожно втягивая воздух ртом и носом, стараясь избежать взгляда на мертвое тело, застывшее перед ним куском окровавленной плоти. Почему он ничего не помнит? Вот Алана сидит рядом, вот она говорит о Ганнибале, о его странных методах терапии, беспокоится, протягивает руку, касается пальцев, заглядывает в глаза… А потом? Что такого он увидел в ее глазах, что заставило его потерять контроль? Уилл поднимает взгляд и видит лицо Ганнибала. Сосредоточенное и напряжённое. Ганнибал стоит надо ним, наклонив голову, стоит молча, ждёт его реакции, его слов, его действий. Как же следует сейчас поступить? Сказать или… Уилл набирает в лёгкие побольше воздуха, словно собираясь снова нырнуть в кровавый омут, а потом резко выдыхает: — Я убил Алану. Выражение лица Ганнибала не меняется — он всегда замечательно владеет собой. Выражение лица не меняется, но Уилл отмечает, как сужаются его зрачки — и не может удержаться от усмешки. — Как это произошло? — голос Ганнибала тих, будто они говорят о чем-то сокровенном, священном для них обоих. Он удовлетворен ответом — Уилл это чувствует. «О чем он подумал?» Вставая с пола, Уилл вновь поскальзывается, едва не теряя равновесие, и Ганнибал спешно подаёт руку — вполне учтиво, но в этом жесте отчётливо светится не просто знак помощи. Это знак почтения, признания, своего рода восхищения — и Уилл хватает любезно протянутую узкую ладонь, будто это единственное, что сейчас реально. Будто мир вокруг разлетится в пыль, если он не сожмет эти ухоженные длинные пальцы пальцы, будто он рухнет в бездну, в пропасть, в тартарары, стоит ему остаться без опоры хоть на мгновение. Их взгляды встречаются — это длится всего долю секунды, один миг, но за этот миг внутри Уилла разливается бескрайнее чёрное море. К запаху крови в комнате примешивается другой запах. Терпкий, чуть сладковатый, щекочущий ноздри тяжёлым дурманом ладана и сандала с нотами горькой полыни. Запах Ганнибала. Уиллу чудится, будто в этой изысканно-яркой парфюмерной композиции он чувствует едва уловимый, тонкий запах тюльпанов, но ощущение улетучивается, растворившись в воздухе, прежде, чем он успевает его поймать. Смесь ароматов вызывает тошноту, начинает кружиться голова, подкашиваются ноги, но Уилл находит в себе силы не показывать этого. Ничем не выдать своего состояния. А главное — своих мыслей. «О чем он подумал?» О чем подумал, когда вошёл, о чем подумал, когда увидел багровую лужу, расползающуюся по паркету уродливой кляксой, о чем подумал, узнав Алану в изуродованном куске окровавленной плоти. О чем подумал, взглянув на него, Уилла? Почему-то этот вопрос беспокоит его более остальных в списке. Почему именно этот, когда сейчас Уилл должен волноваться о том, что с ним будет дальше? — Как это произошло? — повторяет он слова Ганнибала, вздрагивая от их звучания всем телом, чувствуя, как по каждому нерву пробегает будто бы разряд тока, заставляя судорожно дернуться, судорожно втянуть носом воздух, судорожно забегать глазами из стороны в сторону. Он знает, что это такое. Страх. Тошнотворный животный ужас. Первое его появление, выбивающее мысли из головы, лишающее возможности говорить, двигаться, даже дышать… И все же он заставляет себя продолжить: — Кажется, в тот момент я подумал, что мертвой она будет намного красивее. Что алое ей к лицу. Как цветы. Миг — и их взгляды встречаются снова, и Уилл видит, как в глубине янтарно-золотистых глаз напротив шевелится что-то темное, и чувствует, как-то же самое вырастает в нем. Как тьма поднимается из глубины, давно сдерживаемая, но наконец прорвавшаяся наружу, как она вбирает в себя страх, поглощает мысли, затмевает все, о чем он думал последние несколько минут. Все, кроме одного отчетливого и ясного желания, выпущенного наружу вместе с тьмой после долгого заточения на самом дне сознания, — желания попробовать на вкус человека, который видел крови больше, чем он сам.