Вопреки

              Лежать в гараже связанным — ты же о таких подвигах мечтал, Соколовский, а? Попытаться осмотреться, мучительно морщась от боли в висках. Страха нет. Чего бояться? Через несколько минут здесь будет весь отдел в полном составе, ещё и посмеются потом над мажором, попавшимся так нелепо. В носу щекочется пыль, веревки впиваются в руки. Так глупо, Соколовский. Так глупо. Герой, блин. Не было бы во рту так сухо, уже давно бы плюнул. Но как назло, вчерашний вечер всё ещё напоминает о себе бодрой головной болью и дикой сухостью во рту. Голоса во дворе заставляют приободриться, пытаясь принять не такой жалкий вид. Но Даня и Вика присоединяются к нему, вызывая смешанные чувства. Страха и удовлетворения. Страха за Вику. Она рядом, а за стеной — отморозки, убившие нескольких людей. Удовлетворения при виде Дани. И его лица. Что, здоровяк, не всё тебе по морде бить, найдутся и те, кто в обратку даст? Если бы не трагичность всей ситуации, Игорь бы посмеялся. Громко так. В голос. Вот только не смешно ни хера. Вику уводят. В горле — страх. Душит. Выкачивает весь кислород из лёгких, не давая вдохнуть. — Мажор! Не спи! — в голосе Дани — отчаяние. Сейчас он его понимает. Как никогда. И готов слушать. Помочь, освободиться, броситься под пули. Если надо. Когда надо. Ради неё. За неё. В голове бьется одна мысль — успеть. Спасти. О том, что она и сама может — ничего. Пусто. Твою мать, что ж так долго-то! — Ты чего к Вике припёрся? — К кому? — Чужие слова с трудом проникают сквозь собственный страх. Страх за неё. Не всё ли равно, зачем? Разве сейчас это вообще важно? И слова о её проблемах сейчас не находят отклика. Разберёмся. Во всём разберёмся, Вик, только надо тебя спасти сначала. Он бежит по заброшенным цехам, на крики, на звуки. На эмоциях. На чистом страхе. Когда под руку попадается чужой ствол? Да спроси его хоть сто раз — не скажет. И стреляет. Без пауз. Почти в упор. Он. Хотел. Убить. Вику. Отдачи нет. Он ждёт, а она всё не приходит. Пусто. В голове шум. Внутри — пустота. Ничего нет. Вика идёт впереди, обнимая Даню. А ему по фиг. Главное —жива. На автомате в отдел. Улицы, люди, лица — всё вокруг сливается в одно пятно. Страшно? Пусто. Пальцы начинают мелко подрагивать только в кабинете Пряникова. Напиться? Не-ет. — Знаешь, я не говорил тебе… — Пряников тянет, а Игорь уже подобрался. Сейчас. Скажет то, что отколет очередной кусочек от его порушенной жизни. Обвиняли папу. Его отпечатки. Мотив. Сил удивляться уже нет. Жизнь катится на дно с головокружительной скоростью. Кажется, мы это уже проходили, Соколовский? Жить-то дальше как? Знаешь? Выхаркать бы с кровью всё это дерьмо, забыть и не вспоминать обо всём, что узнал. Что понял. О чём догадался. Заехать к Дато. Последняя надежда. На что? На невиновность. Ты всё ещё в это веришь? Серьёзно? Да. Верит. Верит в то, что всё ещё можно вернуть. Что всё ещё может быть если не как прежде, то похоже. Детская вера во всесильного папу. Детская любовь к надёжному папе. Детское восхищение любимым папой. К чёрту. Домой. Дом ли это теперь? Его охватывает лихорадочное возбуждение. Почти трясёт. По дому — тайфуном. Все заначки — наружу. Часы, деньги — мало. Почему именно сейчас, когда деньги нужнее всего — их нет?! Игорь рассеянно бродит по квартире, скользя глазами по предметам. Сабли. Долго денег ждать. Картины. Та же фигня. Всё, что можно заложить и быстро получить деньги, грудой свалено на кровати. Жалко? Нет. Пальцы мелко подрагивают. Он сегодня точно убил человека? Или это от того, что теперь Игорь уверен — папа виноват в её смерти? Как с этим жить? Как теперь с этим жить-то, Соколовский? Когда самый страшный кошмар становится явью?! И ведь не бред уже это. Уже не бред. Беглый взгляд в окно. Корвет. Серьёзно? Жалко. Как друга отдать. Последнего. Бесшабашная решимость захлёстывает с головой, рука сама тянется к телефону. Наверное, это всё-таки бьёт отдача. Он же сегодня человека убил. Не забыл ещё? Машина урчит обиженно. Не верит, что хозяин продал. Или предал? Бред. Откуда у машины чувства? Взгляд на экран — Вика. Беззвучно. Зачем опять? Игорь криво усмехается — а ради кого тогда всё это? Теперь что, бегать от неё будешь, а, Соколовский? Ответить получается почти сухо. С ней всегда так. Почти. Почти рядом. Почти на грани. Говорить через силу. Стараясь не сорваться. Не выложить всё как есть. Со всеми страхами. С одиночеством. С тем, что хреново до одури. Закончив разговор, Игорь осматривается. Без машины никак. В гараже что-то было. Что-то из девяностых. Что-то, что возило маму. В гараж пропускают без вопросов. Кажется, даже папе не позвонят. Зачем? Мало ли, почему сыну самого пришло в голову взять старую тачку? Да тут этих тачек, как грязи. Пусть любую берёт. Заводится не сразу. Мотор пыхтит и фыркает, чихает от долгого простоя. Ничего. И тебя раскачаем. Главное, чтоб на ходу. А там… В отделении пусто, рабочий день давно закончился. Но Игорь знает, что найдёт его на месте. Даня. Удачливый соперник? Почему смеяться больше не хочется? Удачливый. Смотрит недоверчиво, кривит губы. Что, Даня, не веришь? Зря. Бери, пока дают. Я ведь и сам могу. Да только не возьмёт. От меня — не возьмёт. — Прекращай меня ревновать. — Устало. — Всё у вас будет хорошо. Хо-ро-шо. У них всё будет хорошо. Как мантру — снова и снова. А у тебя? Когда у тебя всё будет хорошо, Соколовский? И будет ли? Вот в чём вопрос… Дома одиноко. Как всегда. Пить не хочется. В кои-то веки. Дверь захлопывается с лёгким щелчком и его начинает трясти. Колотить мелкой дрожью, заставляя сползти по стене, утыкаясь лбом в колени. Твою ж мать. Он. Убил. Человека. Зубы дробно стучат. Игорь откидывает голову, прислоняясь к холодной стене. Ладонь подрагивает. На лбу — ледяной пот. Пот. Может, ещё в обморок грохнешься, как барышня от матерного слова, а, Соколовский? Игорь фыркает. Потом ещё. И опять. Разражается громким смехом, хохоча, ударяясь затылком о бетонную стену. Папа. Заказал. Маму. Смех переходит во всхлипы, но он не замечает. Плечи содрогаются. Хочется лечь на пол, свернуться клубком и ни о чём не думать. Прямо сейчас. Прямо здесь.               Открыв глаза, Игорь долго пытается понять, где он. Собственный пол не мягче Викиного дивана. Вот только сейчас никто ему яичницу не пожарит. Поднимается с трудом. В горле сухо. Зато голова не болит. Впервые за последние… Месяц? Год? Жизнь? Удивительно, как животворно действует сон на полу под дверью. Надо взять на заметку. Холодный душ, горький кофе — стандартный набор. И даже не больно. По хер. На этот раз — действительно всё равно. Папа. Вика. Пусть живут как хотят. Своей жизнью. Что он им? Внизу — непривычный седан. Ажиотаж у входа в отделение даже больше, чем в его первый день. Всего-то и надо было — машину поменять. Забота о чужом благосостоянии. Когда люди поймут, что не в чужих деньгах счастье? Вот Даня, кажется, понял. Даже руку протянул. Удивил. Жизнь-то налаживается. Не вечно чёрной полосе длиться. Новое дело. Чужая квартира. Запах секса и крови. Кажется, привыкает. Привыкает видеть детали, пропуская лишнее мимо. Ловит Викин взгляд, направленный не на него. Благодарность. Огромная. Кажется, вот-вот затопит. И ты не хочешь, чтобы она так на тебя смотрела? «Да не смотрела бы», — тут же одёргивает себя Игорь. С усилием отворачивается. Настроение ползёт вниз. Вика отпустила. Времени — полно. Напиться отчаянно хочется. Кажется, у тебя зависимость, Сокловский. От чего только. От спиртного, или от?.. На заправке по привычке — коньяк. Учись жить по средствам, Соколовский. Водка. Как низко пало наше дворянство. И огурцы. Ага. И ещё на троих сообразить. Класс! По дороге — к папе. Зачем? Наверное, он мазохист. Нет, определённо мазохист. Не устал ещё? Паранойя бодрым ходом. Повсюду мерещится слежка. Чья? — Совесть не пьянеет. — Я это по себе знаю. Соколовский-старший поворачивается к сыну. Вздыхает. Опять ругаться. Не устал, Игорёк? Я вот устал. От борьбы нашей. Кому надо? Слова. Пустые. Ненужные. Жалкие. Жалкие оправдания у тебя, папа. — Это ты её заказал? — Вырвалось. Слово не воробей. Ударить бы тебя, да не могу пока. Пока. Всё впереди? И снова оправдания. Любила. Любил. Спасти хотел. Бред. Не вяжется. Не вяжется что-то. Совсем. Проще обвинить, чем копаться. Наверное, сейчас проще. — А ты докажи сначала, — бросает Соколовский-старший вслед. А ты опять бежишь, Игорёк, и слушать не хочешь. Не слышишь. Остановись. Подумай. Головой подумай, ты же умеешь. Ты же умный. Весь в меня. — И докажу! — Себе прежде всего. Что ты, папа… Что? Виноват? Невиновен? Надо найти Дато. Надо его найти. Где? К его дому. Пусто. Где искать? Следить? За кем? Хорошо же ты свой выходной проводишь, Сокловский. У тебя вон, водка греется. Может, ну его? Езжай уже. Займись любимым делом. Напейся. Брат Дато выходит из дома, когда рука уже тянется к ключу зажигания. Пакеты из аптеки. Кто же у тебя заболел? Следить на седане легче, чем на корвете. Незаметно. А может, у него кошка болеет? А Игорь за ним по городу катается просто так, от нечего делать? Не-ет. Заброшенный дебаркадер. Здесь явно не кошки живут. Тело, вылетевшее на него из темноты, почти сбивает с ног. Точно. Не кошки. Дато, живой, но не совсем здоровый. Минутная радость. Но вот слова его… Лучше бы ты умер, Дато. Лучше мне об этом не знать никогда. Последний кусочек мозаики встаёт на место, складываясь в уродливую картину. Папа искал киллера. Чтобы убить женщину. Маму. И это уже точно. И мира вокруг больше нет. Могила — есть. Мама там — есть. А его больше нет. Есть обида. Детская. Как же так?! Разве так бывает? Разве так можно? И что ему теперь — на отца? На родного? Как? Как, мама? Водка не лезет в горло. Как можно пить эту гадость? Отдать бомжу — и то помощь. Гуманитарная. Домой — на автомате. Вся жизнь в последнее время так. На автомате. А дома — сюрприз. Игнатьев. Мой дом — моя крепость, а, Соколовский? Пора билеты продавать на экскурсии. Деньги лишними не будут. — Твой отец звонил мне. Угрожал. Игорь смотрит непонимающе. И что? Он ему пожаловаться приехал? Или ему теперь поехать и папу поругать? Пожурить по-отечески? Игорь с трудом удерживается от усмешки. Вопрос, страшный в своей прямоте, бьётся где-то в горле. Спросить — и назад дороги не будет. Звонок в дверь прерывает. Папа. Судьба? Чувствует? Чувствует, что не надо этого знать? За него — стыдно. За спиной — его друг. А он там, внизу, пьяный. Действительно стыдно. Не видеть бы этого всего. — Он был пьян. Поэтому угрожал. — Пообещай, что этого больше не повторится. — Игнатьев серьёзен. Серьёзен? Да что тут происходит вообще? Что такого ему мог сказать папа, что это заставило того примчаться среди ночи, проникнуть в чужую квартиру? Что там у тебя за дела, папа? — Я не могу этого обещать. — Как? Как обещать за отца, которого он, оказывается, вообще не знает? — Ты хотел о чём-то меня спросить? — напоминает Игнатьев. Да не особо уже. — Скажите, он действительно мог убить маму? Сухой кивок. И тишина. Это ответ? Ночь в мыслях. Сна нет. Алкоголя тоже. Зато мыслей — полно. И все — ни о чём. Что делать дальше? Утром на работу. Как отдушина. Отвлекает. Наконец он начинает понимать, что имеют в виду, говоря: «С головой уйти в работу». И Вика счастливая не отвлекает. Почти. Нервы кончились. Есть же у них предел. Очередное дело опять распутали. Смотри, Соколовский, так и до звания дослужишься. Зарплату поднимут. Заживёшь, как человек. Без отца, правда. Ну так… Без родителей многие живут. И он привыкнет. Дома снова пусто. Привычно. В магазин? Так вроде бы люди нормальные поступают. Ключи, деньги, дверь. А за дверью Вика.