Вопреки

                    В коридоре Вика с расспросами. И Игорь рассеянно: говорит, что любил… знал, что беременна… хотел уйти от жены… это всё.       Всё, Соколовский. Сделал свой выбор — выдохни. Прав ты, а не Пряников — нечего тебе здесь делать.       Вика через пару минут из больницы выходит. Строгая, решительная. В его сторону не смотрит даже, из принципа, видимо. Чтобы глаза не запачкать.       — Вик, садись, подвезу.       — Если бы хотела, я бы тебе сказала.       — Не в напряг.       Вика выдыхает медленно. Поворачивается, шаг навстречу делает. Глаза молнии мечут, так и испепелила бы. Если бы могла.       — Ты со своими подругами так разговаривай. А со мной не надо, я твой начальник. А ты кто? Кто ты без своего отца? Тебя в мой отдел навязали, и если ты считаешь, что я отношусь к тебе лучше, чем остальные, то ты ошибаешься. Не люблю скандалов в отделе. Это ясно?       Она уходит, каблуками звонко цокая. А он — до странного растерян. По-настоящему. А чего ты ожидал, Соколовский? Улыбаются — не равно любят. И кому ты тут нужен? Ведь, правда, никому. Кость в горле. Пустое место. Все только и ждут, когда он уйдёт. Только место чужое занимает.       Не горько это понимать. Не обидно даже. Странно. Осознавать, что среди этих людей, в сторону которых и не взглянул бы раньше, ты никто. И никакие связи, бабки, положение, на которых его мир строится, в этом ничего не значат. Тогда почему так хочется заслужить одобрение? Немного хотя бы. Для себя. Для того, чтобы было. Или нет?.. Или за этим желанием другое что-то кроется? Что-то, чего не понять пока, но уже почувствовать можно?..              Слишком много думать приходится. Непривычно — о странном. Игорь к отцу едет, в ресторан, где он обедать привык. Один вопрос лишь задать. В глаза посмотреть. Чтобы занозу эту из сердца рвануть. А там уж будь что будет. Или кровью захлебнётся, или заживёт всё само собой.       — Мне звонил Денисов. — Соколовский-старший кивает сыну и продолжает обед. — Просил, чтобы…       — Он и меня просил.       — Просил, чтобы ты помог, он мой близкий друг, и…       — Сейчас есть вопрос поважнее Денисова. — Игорь смотрит, глаз не спускает. Словно хочет верить и не хочет одновременно. И спросить боится. А не спросить не может. — Пап, как мама умерла?       Владимир Яковлевич замирает на короткую секунду. Вздыхает горько, говорит привычное:       — Она разбилась. Врезалась в дерево. Заснула за рулём. Врачи сказали, что даже не успела испугаться. Мгновенная смерть.       — Интересная версия. — Голос от эмоций подрагивает. — Почему-то в деле написано, что это самоубийство. То есть то, что ты сказал — это правда, да?       — А зачем тебе знать правду? — Соколовский-старший говорит тихо, но нервно. Не хотел он, чтобы это всплыло хоть когда-нибудь. Не хотел. Что за ирония судьбы?!       — То есть ты считаешь, что мне незачем? Действительно незачем. Я же всего лишь её сын.       — Потому что восьмилетнему мальчику не надо. Потому что десятилетнему мальчику не надо. Потому что любому ребёнку не надо знать, что его мать — самоубийца!       — А потом? — Игорь полыхает. Несправедливостью, обидой не детской давно. — Когда этот ребёнок вырос?       — А потом ты не спрашивал.       — А ты и молчал. Молчал, потому что тебе так удобнее! Потому что у каждого самоубийства есть своя причина! — Голос на несколько нот выше. Соколовский-старший морщится.       — Не ори.       — А я не ору. — Игорь выдыхает, словно успокоившись разом. — А ты не ври. Ты мне всю жизнь врал.       Хочется уйти отсюда. Смыть всё это. Годами копившееся. Сколько ещё секретов от него прячут? Чем вообще вся жизнь оказаться может?       — Ты хотел, чтобы я стал ментом? Я стану. Честным ментом. Это тебе и ответ насчёт Денисова.       Весь сегодняшний день, все удары, упрёки, обиды одна на одну накладываются. Пирогом слоёным по душе, цветами разными от чёрного до красного. Везде не так, везде чужой. Доказать хочется — ошибаются. Все они ошибаются, он — не придаток к папе!       При мысли о нём вновь воздух заканчивается. Врал. Всю жизнь врал, ради чего? Что ты прикрывал, папа? Из-за тебя мама собой покончила? Как покончила? Специально в дерево влетела? Как?       Губы в полоску тонкую, белую. Пальцы на руле крепко, кожу вдавливая. Сердце стучит бешено, в висках кровью пульсирует. Злость — эмоция новая. Ослепляющая.       Корвет по дорогам мчится, в шашки играя. Только через пять кварталов вздохнуть спокойно получается. Выдохнуть. Об обещании вспомнить. За телефоном потянуться. Возвращаться в отдел не хочется. Ни к чему лишний раз настроение портить. Себе. Всем.       — Андрей Васильевич. Я по поводу сегодняшнего дела.       Оперативников Игорь у ворот дома ждёт. Не хотят вертолётов — не надо. Пусть часами по дороге трясутся. Криминалисты в восторге — теплица Денисовой поражает.       Игорь на суету эту смотрит, а внутри пусто. Где ликование, которое прийти должно? Где обострённое чувство справедливости, что их всех сюда привело с ним во главе? Где, мать его, удовлетворение хотя бы? От проделанного? Пусто. Он просто сделал то, что должен был с самого начала.       Кольцо мамино в руку само просится. Раньше всегда помогало, теперь только хуже делает. Мама-мамочка, зачем ты так? Что ты с собой сделала? Кто тебя довёл?       — Да тут Баба-Яга какая-то жила! — Иван Петрович восхищённо головой качает. — Болиголов, аконит, дурман…       — У него жена — научный работник, — откликается Игорь нехотя. В сторону их даже смотреть не хочется. И мысли не о том совсем.       — Правильно дозу рассчитала, — у плода остановка сердца, у мамы — лёгкое недомогание. — Криминалист головой качает.       — Так вот ты какой, звериный мир олигархов. — Это Жека удержаться не может.       — Ревнуют все, — бросает Игорь, не оборачиваясь. Все ревнуют. И мама ревновала. К папе. Изменял? Неужели он ей изменял? Как сильно она его любила, что на такое решилась?..       За спиной бубнят что-то. Про случаи прошлые, про работу незаконченную. Мимо. Всё мимо. Только лицо мамино перед глазами с фото чёрно-белого смотрит. И так горько становится, что дышать тошно.       — Молодой, пошли! — зовёт Иван Петрович, и Игорь от ствола дерева, что подпирал до этого, отрывается.       — Жек, помоги Иван Петровичу, — командует Вика. А его взглядом останавливает. Снова требовательным. Как на допросе.       — Что, Денисов в больнице тебя просил не говорить?       — Он просил дать сутки. — Слова через силу даются. — А потом рассказать про его жену. Ты о нём так плохо думаешь, только потому, что он богатый?       — А ты не понимаешь, зачем он просил дать сутки? — Вика усмехается почти жалостливо. — За сутки они бы успели сломать теплицу. Нет доказательств, нет улик. — Взгляд голубой леденеет, насмешкой сочится. — А что ты сейчас сказал, не через сутки, м?       — Какая разница. Я же никто. Что ты пустоте вопросы задаёшь? — Устал. Он устал от этого — чужой злобы, зависти, неприязни.       Прочь отсюда. От попыток казаться кем-то, кем не является. От желания стать другим кем-то. От сомнений, что внутренности прогрызают, чтобы наружу вырваться. Игорь не помнит дорогу обратно. Мысли хороводом, по кругу. Мама-мама-мамочка.       В кабинете пусто — остальные долго добираться будут. Взгляд невольный на доску белую, где всё ещё фотографии девушки, собой покончившей. Довели. Заставили. Мама, тебя тоже заставили? Тебе тоже жить не захотелось? Но насколько надо довести, чтобы сына своего одного оставить? Ты же любила меня, я точно знаю…       Плевать на то, что правила нарушает. На то, что уволят — только за. Пусть увольняют. Только до правды добраться. Узнать, что. Узнать, как. Узнать, почему.       К столу Жекиному. На доску взгляд: фото чужие — снова и снова. Ревность. Боль. Страх. Что тебя заставило, мама? Пальцы дрожат от нетерпения. Или страха, что увидит… Что увидит?       Глаза родные, до крохотной точки на радужке изученные. Слова сухие, страшные. Самоубийство… покойная не оставила записки… дело закрыто…       И фото-фото-фото, мать их, цветные. Страшные. Ванна. Скальпель. Кровь на полу. Мамочка…       Больно. Видеть это, знать, что было — больно. И пусто, так пусто, что даже сил подняться нет. Игорь сидит и смотрит, смотрит, смотрит в монитор, не видя перед собой ничего. Больше не надо видеть — на всю жизнь в голове отпечаталось. В груди так больно, что даже страшно. Рука сама к рубашке поднимается, трёт сильно, — рёбра бы раздвинуть, вынуть сердце.       Мамочка. Увидеть бы тебя. Поговорить. Спросить хотя бы: почему? Ради чего? Кто виноват? Неужели Жека прав — они не такие, как все? Живут по другим правилам, чужую жизнь в грош не ставят? Лицо его, искривлённое презрительно, так и встаёт перед глазами. И слова про то, что Даню подставил.       Подставил. Не думал. Не хотел. А помочь надо. Раз сам эту кашу заварил — самому и расхлёбывать. Тем более, найти левый ствол — не проблема. Главное — знать, где искать. Он — не отец. Он свои ошибки исправляет. Как умеет. Но исправляет.       Мысли заглушить тоскливые. Не в клуб. Не сегодня. Сегодня дома, с бутылкой. Или двумя. Пусть так. Не так пусто. Лить в себя, пока голова не отключится. Пока голоса чужие не заткнутся, возвращая ему себя — прежнего.                     Вика привыкла жить рационально. Всё рассчитано с детства: красный диплом, школа милиции, карьера. Трудности, взгляды косые, пренебрежительное «баба в погонах» пережила, переступила, проглотила. Теперь она – капитан полиции. С отличными показателями раскрываемости. Со слаженным коллективом, что спину прикроет. С мужчиной любимым, надежным, рядом. И мажор этот, так некстати в их отдел свалившийся, заставляет от раздражения зубами поскрипывать.       Где их берут таких: одинаковых? На фабрике штампуют? Самоуверенных, наглых, вседозволенности полных. Насмотрелась, давно работает. И дело не одно закрыть пришлось, когда такие вот, папенькины сыночки закон нарушают. Хорошо ещё, если жизнь ничью при этом не рушат. Вдогонку.       А этот почти разрушил. Данину. Если его уволят по статье, что потом, куда потом?       Вика не любит, когда приказ вразрез с совестью идёт. А сейчас совесть кричит, вопит даже: гнать взашей Соколовского, чтобы не видеть больше никогда ни улыбки этой самоуверенной, ни машины кричаще-жёлтой, ни прищура наглого.       Утро на работе начинается не с кофе. Со звонка об убийстве. Огнестрел. Сразу мысли о Дане. Глазами по столу привычно — рапорт об утере табельного. Не нашёл. В груди всё обрывается и летит вниз с бешеной скоростью.       Даня и Жека в кабинет, Вика сразу с надеждой:       — Ну что?       До последнего надежда была. Больше нет. К Пряникову с докладом сразу, как вернутся. А сейчас в текучке забыться, не думать о том, что получат все: и Даня, за то, что сразу не доложил, и она — за то, что покрывала. Только Соколовский чистеньким выйдет.       Лёгок на помине. Шлейф перегара, улыбка широкая, глаза под очками — красные. Только пить и умеет. Хотя вчера удивил, нечего сказать. Удивил, но не настолько, чтобы мнение о себе переменить.       — Успел! — Улыбается белозубо, стоматологи в сторонке плачут. Широкий шаг — к Жеке.       — Ты подарок не получишь. А вот ты, — поворот к Дане, — держи!       — Шлюхам своим дарить будешь! — огрызается тот привычно, пакет на пол сбрасывая. Тот летит с грохотом. Игорь плечами жмёт, на стол садится, на Вику смотрит.       — Зря. А то, может, и жизнь бы наладилась.       В глазах легко читается: Всё я про вас знаю, Виктория Сергеевна.       Вика к пакету — настороженно. Коробку открывает неловко, на пол ствол падает. Не верит. Не верит она, что нашёлся. Даня в руки стремительно, смотрит и тоже не верит. Счастью своему, слишком внезапно свалившемуся.       — Где ты его взял? — опять этот тон, как на допросе. Вика смотрит как всегда, холодно, требовательно.       — Где был, там и взял. В канализации. За решётку зацепился. Но если не надо — давайте мне, мне давно пора свой ствол иметь.       Руку к Дане протягивает, но тот не видит. Демонстративно. Упрямый. Вика едва заметно головой качает: сама бы на его месте как бы себя повела?       — Не за что! — бросает вдогонку Игорь, когда Даня выходит.       — Игорь, спасибо, — за него Вика отвечает. Ждал ли он вообще «спасибо» хоть от кого-то из них? Этого Вика понять не может. И вообще поступок этот, со вчерашним сплетаясь, образ мажора привычный смазывает.                     Дождавшись, когда Вика за Даней выйдет, Игорь на Жеку косится. У кого-то там радость и счастье, а у него свои планы.На мир хрупкий, что, кажется, в отделе восстановлен.       — Милицонер! Полицейский! Евгений! — дождавшись, пока Жека голову поднимет неохотно, Игорь спрашивает серьёзно: — Мы в расчёте? — И, дождавшись кивка утвердительного, ближе подходит.       — Тогда вопрос. Я там у тебя одно дело в ноутбуке видел, старое…       — Ты что, в моём ноутбуке ковырялся? — Жека тут же щетинится иголками.       — Я ж говорю — дело одно только. Оно старое. И мне кажется, неполное.       — Сильно старое?       — Мне тогда лет семь было.       — Скорее всего, не перенесли ещё всё. Остальное — на бумаге, в архиве.       — А где архив?       — Слушай, ты лучше не старыми делами занимайся, а новыми. — Жека смотрит оценивающе. Одобрительно как-то даже. — Если служить здесь собираешься.