Вопреки

                    В квартире темно, хоть глаз выколи. Чувства обострены до предела, и дыхание чужое, тяжёлое, звучит грохотом. Игорь вздыхает — его сердце бьётся оглушительно, адреналин на максимум, в голове ясность, чёткость. Они с Даней на полу минут пять сидят — мотор корвета уже взревел, унося новоявленного мажора в отпуск.       Жека смог выйти на вора-форточника. Альпинист, цирк «Дю солей», не меньше. И сейчас Даня напротив сидит. Сопит, как медведь-шатун, вот-вот бросится. Смешно всё это. И ревность его, и злость на деньги чужие… После разговора с Викой всё как-то проще кажется. Как-то по-новому что-ли? Словно порцию смелости Гудвин налил. Или сердце в груди настоящее шевельнулось?       — Слышь, мажорчик, — тянет Даня, — тебе что, своих тёлок мало? Ты зачем к Вике лезешь?       — Ты про эту, что ли? — Игорь небрежно жмёт плечами. Девушка, что играет роль Жекиной спутницы, эффектна, не больше. Для таких, как Жека — предел мечтаний. Для него — пустое место. — Это просто знакомая одна. Попросил помочь.       — К Вике зачем лезешь? — повторяет Даня с нажимом.       — Я к ней не лезу. — И это правда, Бугай. Расслабься.       — Ты меня решил достать? Видишь, что я ревную, и давай?       — Хочешь, я тебе отдых в Швейцарии оплачу? — Игорь в пол оборота сидит, в двух шагах. — Там психиатры хорошие, процедуры… Тебе поможет.       — На папины деньги? — Даня реагирует ожидаемо, так ожидаемо, что на губах улыбка против воли. — Чё ты выделываешься перед Викой? Какой я красавчик, всё могу: квартиру подогнать, антиквариат, всё такое…       — Ни перед кем я не выделываюсь. — Пробить эту стену невозможно, только лоб разобьёшь. Но Игорь пытается, сам не знает, зачем. — Просто мне это легко. — И это тоже правда. — Просто другим я пока помочь не могу…       — Слышь, ты, помощник! — Даня вперёд подаётся. — Ты валил бы из отдела, а? Я устал уже тебе намекать.       Игорь вздыхает. Вечер откровений какой-то. Поворачивается, смотрит прямо в глаза, в полумраке сверкающие.       — Не могу, — отвечает тихо. Губы морщит, выдаёт проникновенно: — Я к вам так привязался… Уоу-уоу, тихо! — руку едва поднять успевает, когда Даня готов с места сорваться. — Нельзя вставать, ты что! Нельзя! Сам же сказал: у него бинокль может быть. Нельзя.       Даня возвращается на место, на стену облокачивается. А Игоря внутри так и подкидывает — нет бы, закончить на этом.       — Ну, если очень хочешь получить, ползи, — фыркает весело. Смотрит, как Даня кулаки сжимает, наверняка представляя, как нос ему ломает. С хрустом. Не выдерживает — срывается, на Игоря падает сверху, к полу придавливая, по почкам попасть пытается. Возня захватывает, отбиться, с себя сбросить не получается — в Дане злости больше, силы больше, ненависть кипит. В Игоре только желание отбиться. И чтобы в покое оставили, наконец.       Тонкий луч фонарика в глазах Дани вспыхивает, скатиться заставляя. Они поднимаются медленно, смотрят на вора, который не только их увидеть не ждал — что вообще поначалу подумал — не известно. Игорь плечом поводит — гудит.       — Ну что, узнаёшь?       Внизу уже наряд ждёт. Даня на улицу, не оглядываясь, через ступеньки перепрыгивая. Игорь дверь за ними тихо закрывает, к окну — вниз. На стекле круг ровный, вентиляция новая. Телефон в руки привычно — вызвать, чтобы заменили. Адреналин стихает, сердце бег свой замедляет, только внутри свербит что-то неясное. Самому себе непонятное. Только мама его в отделе удерживает? Мама и её дело, или ещё что-то? Новое, невнятное, но отчего-то приятным трепетом, незнакомым отзывающееся…       Утром в отдел, мимо по коридору — вчерашний альпинист. Игорь дверь на себя и застывает, смотрит, как она его целует. Как пальцы по лицу осторожно, с трепетом. Хочется съехидничать. Сказать что-то ядовитое. Но слова в горле застревают, и дверь тихо обратно — пусть не знают, что видел. Досада. Внутри досада кипит. На что только? На какую-то надежду неоформленную? На мысли, что пока обрывками в голове крутятся? На желание жить начать как все, робкое?       — Соколовский! Игорь!       Иван Петрович окликает, когда Игорь уже несколько метров успел пройти. Задумался.       — Я тут поискал, в общем, — бумажку тянет, — вот адрес Карасёва.       Так резко — с небес на землю. К истинной причине. К единственной причине.       — Спасибо, — Игорь растерянно отвечает, в руках листок теребит. — Я ваш должник.       — Да какой там должник! — улыбается криминалист. — Общее дело делаем!       Узнать обо всём, понять причины смерти мамы и валить отсюда. Всем легче станет. И ему — в первую очередь! Отпрашиваться у кого-то? Зачем. Кто вообще расстроится, если Соколовский на работу не вышел? Кто искать будет? Спрашивать? Разгадка близка, а ему отчего-то спокойно. И сердце бьётся ровно, размеренно. Пусть Карасёв расскажет, пусть объяснит. И сразу жизнь наладится. Он чувствует это.       Двор обычный, колодец, многоэтажками окружённый. Дверь зелёная, домофон не работает. Игорь поднимается медленно, номера квартир рассматривает, пока до нужной не добирается. Звонит, но за дверью тишина. Чёрт! Как будто Карасёв будет сидеть и ждать, пока он, Игорь, к нему придёт! Кулак в дверь влетает, и та поддаётся — не заперто.       — Есть кто дома? — Игорь в коридор заходит, осматривается. Тихо, коридор в полумраке скрывается. И вода где-то капает. — Андрей Борисович? Карасёв?       Шаг, ещё шаг вперёд. Все двери закрыты, только вода капает сильнее, громче. Поворот, сердце вниз, замирает, застывает, дыханием сбиваясь. Ванна, скальпель, кровь на полу. Много, много, много крови, она везде. И ниточка последняя, зацепка с прошлым обрывается с треском, хлещет наотмашь. В груди злость резко, отчаяние яростно — Игорь к ванне, на колени, достать пытается, шепчет прерывисто, на крик срываясь:       — Андрей Борисович!.. Ну же… Да что ж вы так…       Руки разжимаются, тело обратно, в воду кровавую с тихим плеском. Игорь без сил голову склоняет. Клокочет внутри, сметая доводы разума — ищи кому выгодно! Кому выгодно было убивать следователя? Не мог же он сам так подгадать и именно сегодня вскрыться! Ноги по полу скользят, Игорь наружу выбирается, за косяки дверные цепляясь, не обращая внимания на кровь чужую, рубашку и брюки пропитавшую. Наружу, к машине, к тому, кто заказал, кто хочет спрятать, кто виноват по-настоящему.       Вверх по лестнице мраморной, в ресторан привычный, знакомый. Телохранителю, что остановить пытается, бросить быстро:       — Запачкаешься, ты что!       И к папе, внимания на взгляды удивлённые не обращая. Перед столом замереть, сердце в груди так бешено, что слова толпятся в глотке, теснятся, мысли обгоняя.       — Это что, кровь? — Соколовский-старший как всегда спокоен, сдержан.       — Да, это кровь. Кровь. — Игорь торопится, высказать бы всё разом — только мысли голову вот-вот взорвут.       — Чья кровь? — вздыхает папа флегматично, за телефоном тянется. — Отмазывать опять тебя надо?       — Я никого не убивал, а ты?       — Ты пьяный или… хуже? — Соколовский-старший телефон отбрасывает, смотри снизу вверх, недовольно, с пренебрежением.       — Не, я наркотики не употребляю, — ноги дрожат, не держат. Игорь в кресло опускается, в то время как папа встаёт, оглядываясь.       — Пойдём отсюда, Игорь. — Вздыхает, обратно садится, наблюдая, как сын бокал вином наполняет.       — Карасёв мёртв. Это его кровь.       — Какой Карасёв? — морщится, не понимая.       — Опер. Который дело мамы вёл. — Голос дрожит, руки дрожат, он сам, весь — сгусток нервов дрожащих. Вино в себя залпом, не останавливаясь.       — Эй, ты полегче, Игорь! — Соколовский-старший притормозить пытается. — Полегче, говорю!       — Умер так же, как и мама. — Игорь бокал в сторону, взгляд бешеный. — Умер так же, как и мама. Вены порезал. А мог бы рассказать всё.       — Что рассказать? — папа на спинку кресла откидывается. Смотрит снисходительно — опять эти игры в сыщика. Сколько можно.       — Что было. — Игорь вперёд подаётся. Вино по венам растекается, но расслабленности нет. Только хуже становится.       — Всё, что было, он бы тебе не рассказал, — подаётся вперёд Соколовский-старший. — Потому что всё, что было, уже рассказал тебе я.       — Плохо верится, — отрезает Игорь. А папа вдруг смеяться начинает. Тихо, обречённо как-то.       — Слушай, Игорь, сколько это ещё будет продолжаться? Ну как долго ты ещё будешь изводить меня своими дурацкими, пустыми обвинениями? Ну, скажи, я правильно понимаю, что, по твоему мнению, Карасёва убил я, чтобы он не смог рассказать тебе что-то такое…       — А что бы ты думал, — взгляд исподлобья, тяжёлый, — если бы человек, который мог тебе рассказать о смерти твоей мамы всё, умирает за несколько часов перед тем, как ты должен был туда прийти?       — Что бы я думал? — взвивается Соколовский-старший. Надоело. Подозрения эти от собственного сына надоели. — Да что угодно бы я думал, но только не то, что твой отец будет скрывать правду о смерти твоей матери, которую всегда любил! И будет любить всю жизнь!       — М, — тянет Игорь, — так значит, всю жизнь. — Глаза поднимает на брюнетку высокую, что к столику их подходит.       — Это ты про кого рассказываешь? — спрашивает незнакомка.       — А это кто? — Игорь на папу, тот глаза опускает, поджимает губы с досадой.       — Инга, — отвечает она, видя, что её не спешат представлять. Игорь поднимается медленно, смотрит на папу, глаз не сводит.       — А я — сын. Сын женщины, которую он любил, любит и будет любить всю жизнь. Игорь. — Руку тянет, девушка на неё с сомнением — кровь засохла давно разводами бурыми. — Ой, — в притворном смущении ладонь вниз. — До свидания.       Наружу, на воздух, от лжи, что плитой могильной придавливает, дышать не даёт. К единственному месту, к человеку единственному, что всегда выслушает, что любил по-настоящему. К маме.       Темнота. Кого-то она пугает. Глупые. Чего тут бояться? Собственных страхов? Они и так обступают тебя днём и ночью, кружась и нависая, корча свои уродливые морды в издевательских ухмылках.       На кладбище ночью, говорят, страшно. Страшно жить в постоянной темноте, чувствуя, что летишь в головокружительную пропасть и удержаться уже не получится. А кладбище… Чего тут бояться?       Очередная бутылка Хеннеси подошла к концу, а опьянение, долгожданное и необходимое, всё не наступает. Интересно, сколько надо времени, чтобы спиться окончательно? Год? Два? Десять? Он постарается сократить этот срок до минимального. У него всегда получалось добиться желаемого.       Отбросив пустую бутылку в кусты, Игорь тяжело вздыхает, роняя голову на руки. Темнота, пустота и кладбище — вот так и живём, Соколовский. Где в этом списке клубы, девочки и крутые тачки, чем так любят попрекать Даня и Жека? Кажется, он где-то свернул не туда, и теперь летит на всех парах, а тормоза уже не работают… И тормозить уже не хочется…       Ещё недавно у тебя было всё. Теперь не осталось даже голимого коньяка в бутылке. Ты жалок, Соколовский. Так жалок, что даже смеяться не хочется. Ни матери, ни отца. Только пустота и темнота. Ни-че-го. Хотя нет, что-то ещё осталось. Усталость. Хроническая. Если чувствуется, значит, ещё жив. И ещё обида. На что? На жизнь. На то, что аист, нёсший его, был пьян, и занёс не в ту семью, не к тем людям. Не в ту жизнь. Жил бы сейчас в хрущёвке на окраине, ходил на работу с девяти до шести, по выходным — на дачу, помогать родителям поливать помидоры. Или как там обычные люди живут? Была бы жена. Или девушка. И любила бы за красивые глаза, а не за счёт в банке.       Нет, Соколовский, не для тебя всё это. Не заслужил. Слишком много ошибок. Слишком мало возможностей их исправить. Люди рядом с тобой умирают. Красиво так умирают. Эпично даже. Ванна, скальпель, кровь на полу, — чем не сюжет для драмы? Вот только не драма это ни хрена. Это жизнь его грёбаная. Его прекрасная, полная чудес жизнь мажора.       Ночи на кладбище, на могиле у мамы в обнимку с бутылкой. Дни — в попытках найти причины верить отцу. Верить, что это не он её убил. Немного не так представляют себе жизнь богатенького Буратино его сослуживцы. Немного не так. У него всё немного не так. Немного не как у всех. Немного с перебором, так чтоб зашкаливало. Абсурд вперемешку с реальностью. Что ты куришь, Соколовский? Яркий свет обжигает глаза, заставляя щуриться, прикрывая лицо.       — Руки подними, так чтобы видно было!       — Да я свой. — Игорь нехотя встаёт с мраморной скамейки, поднимая руки. Достали.       Надо для таких случаев табличку ставить рядом с могилой: «Здесь проводит свой досуг стажёр полиции Игорь Соколовский». И фото удостоверения приложить, чтобы не лезли. Правда, народ в основном попадается понятливый. Ксиву посмотрят и уходят. Иногда даже спрашивают, не нужно ли помочь… Как дети, честное слово! Вот и эти туда же:       — Помощь не нужна? — Коньяка ещё привезите.       — Чего?       — Да ладно, ладно, шучу. Ничем вы мне не поможете. Спасибо.       Недовольно переговариваясь, патруль скрывается между рядами могил. Игорь провожает их глазами, весело хмыкнув. Косится на могилу. «Попрощаемся, мам, завтра приеду».       Мотор с готовностью урчит, откликаясь на движение ключа. Ворота кладбища остаются позади. Ночной город сверкает огнями, обрушиваясь яркой, праздничной какофонией. Где-то вовсю кипит жизнь: люди пьют, едят, занимаются сексом… А ему — только пустота и темнота. Не больше. Не меньше.       Утро хмельное, тяжкое, в голове туманом мутным. И первое, что видит Игорь — телефон, что Даня в руках держит.       — Э-э, вы чего, заканчивай, — тянет Игорь, рукой взмахивая.       — В интересах следствия, красавчик, — довольно ухмыляется Даня, продолжая фотографировать. — Чтобы от улик не избавился.       — Каких улик, вы чё? — Игорь на Жеку растерянно, руками разводит.       — Он, похоже, ничего не помнит. — У Жеки тоже улыбка довольная, на пол лица. — Под аффект косить будет.        — Слушай, а вы везде парой ходите, или только на гей-парады? — Игорь неуклюже пытается сесть на постели, но Даня за ногу резко тянет, с кровати стянуть пытается.       — Даня! — окликает Жека. — Вика попросила без драк привезти.       — Куда привезти, эй? — на четвереньках с постели, в вертикальное с трудом.       — Поехали, — толкает в спину Жека.