Вопреки

                    — Спал дома, одежда в крови. — Данин голос сух, деловит, страшен даже. Сквозь сознание спутанное пробирается нехотя.       — Я тебе звонила.       Этот голос ни с чем не спутать. Лёд от него в минералку бы — самое то.       — Да, я видел, восемнадцать пропущенных. Ну, не смог ответить… — Он всё ещё пьян, всё ещё искренне недоумевает: в чём, собственно, причина?.. Квартира убитого следователя полна народа: кроме Вики здесь Пряников, Иван Петрович, дежурный у двери… Кто объяснит вообще, к чему этот балаган?       — Да он ещё не проспался полностью, — плещет ядом Жека. — Пил ночью.       Игорь растерян. В мозгу мутном, затуманенном мысли ворочаются вяло, нехотя. О Викин взгляд порезаться можно.       — Вот что, Соколовский, — Пряников вздыхает, стол круглый обходит, и вдруг за его плечо взгляд острый. Игорь следом оборачивается — труп, клеёнкой чёрной закрытый плотно, из квартиры выносят. — А ну, пойдём. Родионова — со мной.       Коридор узкий, тёмный. Кухня убогая, мещанская. Посудой грязной доверху заставлена. Тошнит. С утра тошнит, и минералка тут не поможет явно.       — Ты искал Карасёва. — Пряников смотрит пристально, пытаясь в лице прочитать… Что? Страх? Раскаяние? Признание? — Это я знаю.       — Смоленцев сказал? — уточняет Игорь, вздыхая.       — Он обязан был сказать. После всего, что тут увидел. На тебе кровь Карасёва?       — Да, так вышло.       — Да, я, конечно, чувствовал, что пожалею, что тебя оставил, но не думал, что так быстро. — Пряников плечом ведёт, желваки на скулах волнами ходят. — Рассказывай, как вышло. Всё.       — Я приехал к нему вечером, — слова из глотки неохотно, с трудом. Воды бы. — Звонил, стучался. Смотрю — дверь открыта. Зашёл. В ванной вода шумит. Думал, что живой, пытался ему помочь. Отсюда и кровь.       — Почему ж ты не сообщил никому? Почему?       — Растерялся. — Игорь смотрит честно, а в голове мысли одни — о папе. Не мог папу подставить. Просто не мог.       — Тебе сколько лет, Соколовский? Ты где служишь? — Пряников почти вплотную подходит, от перегара едва заметно морщится. — Ты хочешь, чтобы я поверил во всю эту… Во всё это?       — Я его не убивал. — Игорь и сам не знает, от чего так спокоен. Может, от уверенности в своей правоте. Может, коньяк вчерашний храбрости придаёт. Может, просто устал уже чужих обвинений бояться.       — Так, во сколько ты тут был? — Андрей Васильич на шаг отступает, снова собран, деловит.       — Часов в восемь вечера, может, чуть позже.       — Потом поехал домой и пил? — уточняет Пряников.       — Потом поехал к отцу.       — Убил и поехал к отцу? — Следователь в подполковнике снова берёт верх. Жёсткий следователь. — Чтобы он его отмазывал. — Короткий взгляд на Вику, что за спиной Игоря застыла.       — Нет, он был уже мёртв, — с нажимом говорит Игорь. Смотрит в глаза с предельной серьёзностью, на которую вообще сейчас способен.       — А почему ж ты не сообщил никому? Почему сразу к отцу поехал?       А то вы не понимаете, Андрей Васильич. Вы-то как раз лучше всех понимать должны!       — Это личное. — Игорь подбирается, смотрит твёрдо, уверенно. И Пряников подбирается сразу, шипит сквозь зубы:       — Личного у тебя больше нет. Теперь это — криминальное.       — Это был единственный человек, — теперь и Игорь слова роняет скупо, холодно, — который мог рассказать правду о смерти моей мамы. Я расстроился от того, что здесь увидел. Потом поехал к отцу. Потом пил. Всё.       Пряников взглядом сверлит бешеным, уголок глаза правого так и скачет, на лбу жилка пульсирует.       — Уйди, — коротко, сухо. Игорь не спорит. Мимо Вики обратно, в комнату, где все остались.       — Одежда нужна, — Иван Петрович ручкой на него показывает. — И смывы рук.       — И что? — Это мультик какой-то. Яркий и тупой до невозможности.       — Раздевайся, мажорчик, — насмешливо тянет Даня, пристроившийся в углу, на комоде. — Одежду снимай, ты ж слышал.       — И обувь, — добавляет Жека, держа в руках папку с делом. Уже завести успели.       — Зачем? — спрашивает Игорь растерянно.       — Топтался тут? Значит, снимай.       — Только сначала я тебя сфотографирую. — В руках криминалиста фотоаппарат появляется. — Общую картину.       — А у меня есть один снимок, — ухмыляется Даня весело. — Когда тебя посадят, буду смотреть и улыбаться.       Игорь кривится, не пытаясь даже улыбку выдавить. На этой службе всё — сплошной фарс, пора бы привыкнуть. За Иваном Петровичем в спальню, одежду с себя рывками, нервно, словно только сейчас понял, в чём последние двенадцать часов ходил. Странно. Ведь и правда — не понимал. Что кровь чужая. Что смерть чужая. На нём. К телу. Внутрь проникает. Иван Петрович смотрит понимающе, молчит, чемодан раскрывает, чтобы руки откатать. И так же молча на плед клетчатый кивает — завернись.       — Сенатор Максимус, собственной персоной, — насмешливо комментирует выход из спальни Жека. Игорь лишь плотнее в плед заворачивается. Под ступнями босыми пыль, крошки — неприятно. Колется.       — Недавно Цезаря зарезал, — ржёт Даня, и взгляд мрачный, тяжёлый от Игоря получает в ответ. Похмелье бьёт в голову головной болью, тупой, тянущей.       — Здесь ваш бывший коллега умер, никто не забыл? — Вика на Даню и Жеку смотрит, не с укоризной даже — раздражённо. И тут же к криминалисту: — Иван Петрович, это обязательно было?       — Вы ж знаете, Виктория Сергеевна, порядок такой. — Он и сам не рад, что Игорю через всё это проходить приходится. Не рад, но знает — против порядка не попрёшь.       — Что-нибудь нашли? — она честно старается, чтобы надежда наружу не прорывалась.       — Пока ничего, — качает головой Иван Петрович.       Пока Вика распоряжения отдаёт: что первым делом осмотреть, на что внимание обратить пристальное, Игорь в плед кутается, слова её будто мимо проходят, не задевая сознания. Только фраза последняя из ступора выдёргивает:       — Даня и Жека — на обход соседей. Соколовский — со мной.       Три пары глаз на Вику удивлённо: Жека, Игорь, но больше — Даня. Не верит, что она вообще это сказала. Хочется сказать что-то. Сыронизировать. Но остроумие сегодня не твой конёк, Соколовский.       — Мы куда? — Игорь за Викой по ступенькам вниз, шлёпками с чужой ноги громко хлопая.       — Ты так и будешь весь день ходить? — Она спускается легко, папкой в руке размахивая. — Заедем к тебе домой. Переоденешься.       — Мне до дома без пробок минут сорок, — тянет Игорь, плед на плечах удерживая. Раздражение, на головную боль помноженное, внутри ширится, растёт. На себя, прежде всего. На единственного врага своего, как получается. — Магазин рядом.       Вика лишь бровь слегка вверх приподнимает. Кивает нехотя. Ей, наверное, понять сложно — ему купить проще, чем домой ехать. Странное зрелище, кто увидел бы — не поверил: Игорь Соколовский за рулём корвета, потрёпанный, с мутным взглядом, в пледе дешёвом, клетчатом.       — Далеко ехать? — Вика смотрит внимательно. Слишком внимательно. Следить поставили? За убийцей возможным?       — Минут десять, не больше. — Игорь на дорогу пристально, в голове мысль одна — кофе. Много. Без сахара. С аспирином.       В шлёпке путается, из машины выбираясь. Кивает охраннику, что двери в бутик стережёт. Здесь его знают — частый клиент. Вопросов не может быть: угодливые улыбки, сервис на высоте. Взгляд привычный по вешалкам — его размер давно всем известен. Только душ не помешал бы, но, судя по всему, это всё же роскошь сейчас непозволительная.       Рубашка, брюки, ботинки, ремень — Игорь словно в гардероб свой зашёл, только заплатить за него надо.       — Ну как вам? — продавец в глаза заглядывает, прибыль подсчитывая.       — Да, нормально, — откликается Игорь рассеянно. — И ещё сверху что-нибудь накинуть придумайте.       — Тебя вообще не волнует происходящее? — вырывается у Вики, едва продавец отходит. Глаза яркие, цветок луговой, лазоревый, так насквозь и прожигают.       — Послушай, ну не убивал я его! — Игорь даже руками взмахивает, пытаясь словам веса придать. Достучаться.       — Почему о трупе не сообщил? — Вот он, снова этот взгляд следователя, чующего добычу. Как у Пряникова на кухне. — Ты понимаешь, как это выглядит?       — Да я растерялся, — Игорь доходчиво, как ребёнку. Почему не слышит? Неужели не верит?       — Ты уже не первый раз труп видишь, — не сдаётся Вика. Руки на груди, смотрит пристально, будто хочет в душу заглянуть. На самое донышко. И что-то сдаётся внутри, шепчет: скажи правду. И Игорь сдаётся.       — Он умер так же, как умерла моя мама. В ванной. Вскрытые вены. Он её дело вёл. — И в глаза прямо — пойми. Поверь.       — Что было после того, как ты его нашёл? — быстро спрашивает Вика.       — Я подумал, что он живой, пытался его вытащить. Отсюда и кровь на одежде. Да, я сглупил, уехал. Ещё и напился.       Монолог продавец прерывает. В руках пиджак синий — подойдёт? Игорь кивком его в примерочную, только взгляд короткий на вещь бросив. А сам на Вику: поверь. Прошу, просто поверь, потому что мне это внезапно очень важно. Но она молчит. Развернувшись, Игорь к примерочной, но в шаге останавливается:       — Вик, если нужно что, ты скажи, пока мы в магазине.       — Ты с ума сошёл? — Изумление, недоверие, на возмущении замешанное — вот что сейчас в её глазах плещется.       — Ну, мне не сложно. Выбери себе что-нибудь.       — Ты — подозреваемый в убийстве, — отрезает Вика.       — Я никого не убивал, что мне париться. — Головная боль отступает медленно, раздражение гаснет, и Игорю честно приятное сделать хочется. От души. Просто так. Поймёт же?       — Ладно, — вздыхает Вика. — Давай, покупай, и поехали.       — Мне примерить надо. — Короткий кивок в сторону примерочных.       — Померяй, — вздыхает Вика и по магазину неспешно — любопытство никто не отменял. Игорь за ней взглядом следит, продавца к себе подзывает.       — Девушку видите? Всё, что она посмотрит, всё, что ей понравится упаковывайте. Адрес позже скажу. Я оплачу.       Почему нет? Почему приятное не сделать? Просто так, за поддержку, за то, что рядом. За то, что слушает. За то, что верит. Или поверит скоро.                     Вика домой быстро. Под дождём каблуки стучат гулко, с зонта капает. Устала. День вымотал, мысли вымотали, сомнения вымотали. Домой, за дверь железную, может, отгородиться от всего поможет. От себя в первую очередь.       Игорю верить хочется. Так отчаянно хочется, что самой страшно. Ведь всякое видела уже. И как дела на тормозах спускают, и как убийцы с глазами честными убедительными быть могут. Но Игорь не такой. Не такой, и всё тут. И ты, Родионова, хоть на изнанку вывернись, но знаешь сама — нет в нём гнили этой. Есть наносное, то, что отчистить легко, постараться лишь надо. Но гнили, той, что тварью делает — нет. Вика верить ему хочет, а почему — сама объяснить не может. Чутьём оправдывает, а сердце невольно вскачь, стоит взгляд поймать мутно-зелёный. Падаешь ты, Родионова, летишь куда-то вниз, откуда потом не выберешься. Потому что не сможешь. Потому что такие, как он — вспышка — прогорит и снова холодно станет. И теперь уже навсегда…        За спиной сигнализация щёлкает звонко. Вика дёргается резко, оборачивается — пусто. Тихо. Только дождь шелестит. С зонта на землю, потоками под ноги. В подъезд заходит настороженно, шорох неразличимый везде чудится. На этаж неслышно, на носочках, зонт на перила, пистолет в руку и резко, движением отточенным — к двери, в шею парню, что у квартиры скребётся.       — Ты кто?       — Я курьер! — В глазах испуг искренний. В руках планшет с бумагами и пакет чёрный. — Вот, посылка вам.       Обошлось. Нервы ни к чёрту. Сухое «извините», щелчок замка — дома тихо. Тепло, сухо и безопасно. Вика по коридору идёт рассеянно, пакет на стол, сама — в спальню. Снять с себя последнюю защиту — строгую, сухую, официальную. Нырнуть в штаны широкие, в кофту растянутую, мягкую. Молока в кружку, на диван удобно — дома. Руки к пакету тянутся, хотя понимает умом — что это. Догадывается, коробку с бантом наружу вытаскивая. Платье. Как три зарплаты с премией. То, на что она в магазине мельком глянула и тут же отошла, цену увидев. Игорь. Чего добивается? Зачем купил? Думает, её вот так, подарками дорогими взять можно? Неужели ума хватает только на это — пыль в глаза, деньгами по лицу?       Звонок в дверь настойчивый, из мыслей рвано выдёргивает. Вика к двери, в глазок — Даня. И взгляд невольно в конец коридора, на стол, где подарок, где чужое внимание. У Дани в руках букет роз, огромных, белых, нежных. Сам он замер на пороге, как щенок побитый, с ноги на ногу переминается. Переживает. И Вике самой размолвка глупая — ножом по сердцу. Только сердце уже в другую сторону повернулось. Только Вика ещё об этом не догадывается…       — Прости. Прости за всё. — Даня в глаза заглядывает робко, целует нежно. В щёку.       — Проходи. — Вика отступает, пропуская, на розы смотрит задумчиво. Букет дорогой, наверняка брешь в бюджете скромного опера проел немалую. А на столе — платье, что тот, другой, купил, не задумываясь. Просто потому что захотел. Потому что ей понравилось.       — Я виноват, Вик. — Даня смотрит, как она вазу высокую набирает, в полумраке кухни силуэтом размытым.       — Дань, я тебя уже простила. Давай не будем. — Она улыбается почти искренне. Не хочет ругаться. И правда не хочет. Устала.       — Я с этой ревностью совсем с ума сошёл. — Даня шею трёт, решиться пытается.       — Дань, ну правда, хватит.       — Я свидетеля скрыл, — говорит он внезапно серьёзно. И смотрит тоже так. Серьёзно. Внимательно. Вика с вазой тяжелой, с розами к столу, и Даня машинально коробку в руки, чтобы место освободить. А сам глаз с Вики не сводит.       — Какого свидетеля?       — Сегодня на обходе у меня был свидетель. — Теперь его голос звучит твёрдо. Когда принял решение говорить правду, отступать некуда. — Он видел, как кто-то вечером тёрся у подъезда Карасёва. Я не знаю, может, он связан, но… Я не сказал. Хотел, чтобы у мажора было больше проблем. — Вздох тяжёлый. Переживает. — Теперь стыдно.       — Ты понимаешь, что это перебор? — Вика смотрит неверяще, руки в волосы, выдох длинный.       — Знаю, но я ж сказал. — Даня улыбается, смотрит ласково, как на ребёнка, которому объяснять всё надо.       — Ты меня удивляешь. — Вика не знает даже, чего именно внутри сейчас больше: на Даню злости или же облегчения, что он не виноват на самом деле. Что не врал с самого начала…       — Ты понимаешь — я себе места не нахожу!       — Я всё понимаю.       Даня видит — ускользает. Из рук водой просачивается и в землю. Туда, где не его ростки потом взойдут к солнцу. Вика в темноту кухни, к холодильнику, а Даня бесцельно коробку в руках крутит, взгляд на бирку, что из-под крышки торчит, бросает.       — Дорогой у тебя шопинг, — бросает небрежно, ждёт реакции.       — Это подарок, я не знаю от кого, — Вика частит быстро, к нему через кухню стремительно. Растерянна, взволнованна, смущена. — Точнее, я знаю, от кого…       Даня крышку поднимает, на платье смотрит, и усмешка горькая губы кривит.        — Я тоже догадываюсь, — глухо.       — Я действительно не знала: ни что это, ни от кого. — Вика коробку в руки, смотрит так честно, пронзительно, что впору поверить. Но ревность когтями вцепилась крепко, не отпускает.       — Но не выбросила.       Он разворачивается резко и уходит. Молча. Чтобы не наговорить опять того, о чём жалеть будет. Того, что наверняка случится скоро. Того, что Вика, может, сама пока не видит.