Лебединая песня

Абихорро

После завтрака я спускаюсь в сад, чтобы немного прогуляться, подышать воздухом и подумать. Мать, наверное, еще спит, она никогда не встает раньше полудня. ― Странно, ― усмехнулся хозяин гостиницы, когда сегодня за завтраком я обмолвился об этой ее милой привычке, ― она же собирается купить гостиницу. А чтобы содержать ее нужно вставать с петухами. ― И даже раньше, ― улыбнулась его жена. Ну, собственно, это не новость, и, если она оную гостиницу когда-нибудь купит, то будет нужно вставать с первым лучом солнца. Правда, не ей, а мне. Но мне, как это нетрудно догадаться, не привыкать, поскольку в лавке и в кафе мне давно уже приходится управляться самому. И если бы не наглое и бесцеремонное поведение моей родительницы, управлялся бы прекрасно и по сей день! Вообще говоря, сегодня за завтраком, когда я наблюдал за семейством господина Кайта, меня вдруг охватила тоска, а потом она сменилась, как это ни прискорбно сознавать, завистью. У хозяина гостиницы чудесная жена, милая, добрая и услужливая (кстати сказать, будет моей мамочке сюрприз, она, насколько я успел заметить, нацелилась захомутать его, очень уж красноречиво вчера строила ему глазки). А еще у господина Кайта и госпожи Акбулог трое детей: двое малышей, просто очаровательные мальчик и девочка, которые без умолку спорили друг с другом о том, чье желе вкуснее, и их старший брат, который старался воспитывать их, говорил, что нужно вести себя прилично при посторонних. А вся семья улыбалась, глядя на них. Мне именно этого всю жизнь и не хватало: семьи, любящих родных, прежде всего ― матери. Точнее, пока была жива бабушка, я не чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Она любила меня, нянчилась со мной, учила, лечила, когда я болел, пела мне колыбельные, когда укладывала спать, придумывала разные игры. Собственно говоря, эта женщина не приходилась мне родней по крови: она была женой родного дядюшки моей матери, и удочерила ту, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Но я всегда чувствовал, что роднее бабушки Ависпы у меня никого нет и не будет. Когда мне было восемь, она, к несчастью, умерла; я рыдал так, что света божьего не видел, мне казалось, что мир рухнул. Как можно жить дальше без бабушки? Но неожиданно именно в этот самый миг проснулись родственные чувства у моего отца: он вспомнил вдруг, что у него, кроме кондитерской лавки, есть еще и сын. Мать же вскоре после бабушкиной смерти уехала в столицу и наезжала в родные пенаты лишь время от времени. Я знал, что эта элегантно одетая дама, по праздникам навещавшая нас с отцом ― моя мать, но и только. Я абсолютно ничего не чувствовал к ней, гораздо больше меня волновали ее подарки. Вскоре не стало отца, и мать, вернувшись домой, первым делом отправила меня в пансион. Там было довольно весело, у меня появились друзья, с которыми мы придумывали сотни проказ. По окончании обучения я, естественно, приехал обратно домой, и мать заставила меня помогать ей в лавке и в кафе. Я был не против, тем более, что отец в свое время тоже готовил меня к этому, поэтому я рьяно и с удовольствием взялся за дело. Что касается моей матери, то с ней у нас установились довольно теплые и доверительные отношения, правда, скорее как у деловых партнеров, нежели у кровных родственников, матери и сына. И все шло хорошо, пока мать не взялась за старое. Я давно уже не мальчик и быстро разобрался, о чем шушукались тайком в нашем поселке. «Эта приезжая иностранка плюет на все правила приличия! У нее нет ни стыда, ни совести! Гулящая!» ― вот что говорили о ней в деревне. И это, поверьте, еще самые мягкие выражения. Так говорили еще и до того, как заварилась вся эта каша, но удивляться, впрочем, не приходится, всем было известно, как она развлекалась в столице. Пару раз отец находил подброшенные к порогу нашего дома оленьи или коровьи рога. Я тогда был еще маленьким и не понимал, что это означает, а отец мне говорил, что это балуются глупые деревенские хулиганы, но со временем я разобрался, что к чему. А уж когда она спуталась с этим увальнем Аламо, и вовсе житья не стало. Невозможно было работать в лавке, обязательно какая-нибудь кумушка, что заходила купить хлеба или сдобных булочек к чаю, отпускала шпильки по поводу того, что, дескать, я могу называть мельника своим папочкой! Я пытался воззвать к разуму матери, но она лишь презрительно усмехалась и отмахивалась от меня: «Я свободная женщина, и мне нет дела до глупых пересудов!» А потом случилась эта история с дочкой мельника. Мне нравилась Либелула, она была довольно миловидная, белокурая, у нее такие нежные розовые щеки, пухлые, манящие губы, очаровательная улыбка. Эта девушка умела так задорно и заразительно смеяться… Я понимал, что она не какая-нибудь там вертихвостка, и потому честно ухаживал за ней, дарил цветы, угощал вкусными пирожными, которые сам же и пек, для чего мне приходилось вставать затемно. Она отвечала мне взаимностью, и я всерьез подумывал о том, чтобы пойти к мельнику и попросить ее руки. Как на грех, прежде я решил честно и откровенно рассказать об этом матери. Это была непростительная ошибка, нужно было по-тихому сговориться с Аламо, да и обвенчаться с его дочерью честь по чести. А мать потом поставить перед фактом. Словом, маменька обозвала меня глупым мальчишкой и заявила, что таких, как Либелула, у меня в жизни будет еще миллион, стоит мне только захотеть. А нам не нужна в доме лишняя нахлебница, поскольку, если я на ней женюсь, то вся «эта наглая и ненасытная семейка» живо приберет наш дом и наше хозяйство к рукам. ― Даже не выдумывай! ― отрезала мать. ― Развлекайся, как тебе угодно, в конце концов, ты же мужчина, тебе это проще! Не забывай только соблюдать осторожность. Но раз и навсегда выкинь из головы эту дурь, не переживай, когда придет время, я сама найду тебе жену, как и принято в нашем обществе. Я аж поперхнулся от такой наглости: выходит, сама мать может делать, что ей вздумается, так что о нас вся округа судачит, а я не имею права поступить так, как и полагается порядочному человеку. Я решил, что на сей раз не стану ее слушать, и сделаю все по-своему. Однако, Либелула сказала мне, что ее отец тоже заподозрил неладное и заявил, чтобы она не подходила ко мне даже на пушечный выстрел. Мол, раз мать у меня свободных нравов, то и я такой же. Ко всему прочему, один раз я уже «запятнал свою репутацию» с официанткой кафе. Я понял, что в семье моей избранницы не добьюсь поддержки. Черт меня дернул тогда… с этой официанткой. Но мне было всего восемнадцать лет, а она была такой привлекательной девушкой, ну, и мы с ней просто поддались страсти. Кроме того, Либелулу я тогда еще не знал, да и она сама в ту пору считалась невестой соседа, который потом разорвал помолвку, женившись на богатой вдовушке. В общем, раз дело приняло такой оборот, то мы с моей возлюбленной решили тайком уехать в столицу и обвенчаться там. Тогда нашим семьям ничего не останется, кроме как принять наше решение, ― думал я. В тот день я зашел к ней как раз, чтобы спокойно все обсудить. Мы разговаривали и, когда все было решено, то на радостях, я поцеловал ее, она мне ответила, и мы... скажем так, слишком увлеклись. Я повалил ее на кровать, и в это время в комнату ворвался ее бесноватый папенька, стал вопить, точно его режут, что я негодяй, обесчестил «невинную девочку». Отходил нас дрыном, потом схватил дочь за волосы и потащил к моей матери. Там они долго орали друг на друга, не давая нам даже слово вставить. Я принялся было объяснять, что у нас покуда ничего не было, и что мы хотим пожениться, но меня никто не слушал. На другой день родные увезли Либелулу куда-то в другой город, к родственникам. ― Пусть проветрится, глядишь, дури в голове и поубавится! ― на всю деревню кричал Аламо. ― И учти, ― он погрозил мне кулаком, ― если она нагуляла пузо, я ее живую в землю закопаю, а тебе, выродку, все кишки выпущу! Я послал его к черту и обозвал необузданным дикарем. Мне удалось узнать, куда увезли мою невесту, я поехал следом ― в соседний городок, там, оказывается, жили ее родственники, ― и как-то подкараулил ее, когда она вышла на улицу. Я сказал, что готов увезти ее хоть сию минуту и обвенчаться, раз так все вышло, но она отказалась и заявила, что лучше мне вовсе забыть о ее существовании. ― Прости, дорогой, но так будет лучше! Нам попросту не дадут жизни, ни твоя мать, ни моя семья нас не примут, да и… честно признаться, я уже не знаю, хочу ли я нашей свадьбы. Не солоно хлебавши, чувствуя себя натурально раздавленным, я вернулся домой. Мать в очередной раз отчитала меня, сказав, что у меня ветер в голове гуляет, и от меня одни неприятности. Чтобы она больше не лезла ко мне со своими нравоучениями, я заявил ей, что все понял, что никогда не любил Либелулу (во мне, наверное, говорила обида на нее), знать ее не желаю, и вообще, не такая уж она невинная овечка, коей ее представляет папенька. И потому я, дескать, и думать о ней уже забыл, пусть мать тоже от меня отвяжется. ― Вот и молодец, сын мой, ― довольно улыбнулась матушка. ― На твой век таких хватит, помяни мое слово, а мы теперь заживем спокойно, как раньше. И я, черт возьми, в тот момент был вынужден, наверное, впервые в жизни согласиться с матерью. Но, как оказалось, это было только начало. Нам с матерью устроили бойкот: завидев нас жители деревни, науськиваемые Аламо и его семейкой, переходили на другую сторону, в лавке целыми днями не было ни души, мы начали терпеть убытки. Мать заявила, что всему виной мое легкомысленное поведение и решила продать дом, лавку и все остальное наше имущество. Так мы и оказались в Стране Теплых Морей, и моя мать, судя по всему, намерена продолжать свою привольную жизнь, к которой привыкла. Собственно, она может себе это позволить, и меня, признаться, удивило, что она задумала приобрести какое-нибудь дело. ― Я не привыкла сидеть, сложа руки, ― заявила она. ― Кроме того, я хочу приумножить наш доход. Но вышла небольшая заминка, хозяева «Белой розы» отказались ее продавать, а маменька не выносит, когда ее капризы не исполняются. И мне уже просто интересно, что же из всего этого получится. Я неспешно прогуливаюсь вдоль пруда, наслаждаясь теплым погожим утром, потом останавливаюсь на берегу, любуюсь розовыми кустами, растущими вдоль дорожек, по очереди подхожу к каждому, нюхаю цветы. ― Вам нравится? ― раздается вдруг позади меня чей-то голос. Я вздрагиваю, оборачиваюсь и вижу дочь господина Кайта, ту самую девушку, что буквально выгнала меня из дома в первый мой приезд сюда. ― Да, сударыня, ― улыбаюсь я ей, ― очень! Просто изумительные розы. Она садится на мраморную скамейку около пруда, некоторое время молча смотрит на меня, а потом задумчиво произносит: ― Это розы моей бабушки. Она сама их посадила, говорила, что у нее на родине, в доме, где она выросла, были точно такие же. Она их очень любила. ― Любила, ― машинально повторяю я за ней, подхожу ближе и сажусь рядом. ― Она умерла два года тому назад, ― тихо говорит девушка. ― Мне очень жаль! ― вздыхаю я. ― Поверьте, сударыня, я вас очень хорошо понимаю. Когда не стало моей бабушки, мне было так горько… Я тоже очень любил ее, ведь именно она фактически вырастила меня. ― Мне так ее не хватает, ―продолжает девушка, ― она была замечательным человеком, я всегда могла довериться ей… Без нее в нашем доме так пусто и так тоскливо! Я вздыхаю, вспоминая вдруг свое детство, и смотрю на дочь господина Кайта. Сейчас она совсем не похожа на ту рассерженную, горящую праведным гневом, девушку, что выставила меня вон. Сегодня она очень печальна и задумчива, словно у нее случилось какое-то ужасное несчастье; за завтраком она постоянно молчала и практически не поднимала глаз, сидела, уставившись в свою тарелку, лишь изредка тихо переговаривалась со своим дедом. И наверняка дело не только в ее бабушке. Если бы я только мог помочь ей. ― Да, ― говорю я, вспомнив вдруг Либелулу, свою первую любовь, ― терять родственников, друзей, которых мы так любили ― это очень тяжело. ― А разочаровываться в том, кого любишь ― еще больнее! ― почти шепотом произносит она. ― Вы правы, ― потрясенно смотрю я на нее. Она ведь буквально прочитала мои мысли. Неужели, ей тоже довелось пережить предательство и разочарование? Она ведь так молода, красива, у нее довольно боевой, как я успел заметить, характер, кто мог жестоко обидеть ее? В ее глазах ясно читается боль и неизбывная тоска, а ведь наверняка они умеют сиять так ярко, а она стала бы от этого еще красивее. ― Сударыня, ― я осторожно касаюсь ее руки, ― если я могу чем-нибудь помочь вам, вы можете рассчитывать на меня. Я предлагаю вам свою дружбу. ― Благодарю, сударь, но думаю… ― Рейвен! ― прерывает ее чей-то громкий крик. Она вздрагивает от неожиданности, резко поворачивает голову и ее взметнувшиеся волосы мягко касаются моей щеки. ― Хоук, что за манера кричать на весь сад? ― недовольно морщась, говорит она запыхавшемуся младшему брату, который подбегает к нам. ― Так тебя же не дозовешься! ― возмущается он. ― Тебя отец разыскивает, говорит, ему срочно нужно с тобой поговорить. Простите, сударь! ― кивает он мне. Она же в ответ только тяжело вздыхает, а потом тихо и даже, как мне кажется, обреченно произносит: ― Иду. Извините меня, ― обращается она ко мне. ― Конечно, ― отзываюсь я. ― Думаю, мы еще увидимся. Она кивает, встает со скамейки и уходит, Хоук устремляется за ней. Я тоже встаю и долго смотрю ей вслед, пока они с братом не скрываются из вида. ― Рейвен… ― одними губами произношу я ее имя и улыбаюсь.