В твоих глазах

Деймон не знал, сколько времени прошло, но ему казалось, что не больше нескольких минут. Перед глазами все мелькало, но он не обращал на это никакого внимания, сконцентрировавшись только на том, что ему говорил врач Ребекки, которому он позвонил сразу же. От ступора пятиминутной давности не осталось и следа: действия были доведены до автоматизма. В голове звучал только один вопрос: из-за чего? Но найти ответ на него сейчас было уже невозможно, да и, наверное, неважно. Сейчас имело значение совершенно другое. И если случилось так, что все началось настолько раньше, сейчас оставалось лишь сказать «спасибо» судьбе за то, что это произошло, когда Деймон был рядом. Деймон был смелым в своих действиях и уверенным водителем и любил после загруженного рабочего дня на уже свободной дороге, на которой редко мелькали огни фар автомобилей, отжать из своего внедорожника то, что этой рабочей лошадке было по силам. Но сейчас он не мог припомнить последний раз, когда на такой скорости ехал куда-то. В окнах автомобиля, размытые для зрения, проносились спавшие дома, зажженные ночные фонари и мигавшие светофоры, но Деймон, лишь сильнее, до боли в мертвенно побледневших холодных пальцах сжимал руль и вдавливал педаль газа. Из-за чего началось кровотечение, было неизвестно, и сейчас был единственный путь, который мог бы сохранить здоровье и жизнь Ребекки и ребенка в безопасности: оказаться в клинике как можно быстрее. Деймон плохо помнил первый час, который они с Ребеккой провели в больнице. Врач досконально спрашивал о самочувствии Ребекки, о том, когда и как все началось, и о том, не беспокоило ли ее что-то на протяжении последних нескольких дней. Все необходимые обследования были проведены сразу же. Вокруг было спокойно, но от этого было только хуже, потому что внутри не только нервы — казалось, все вены, самые маленькие артерии были словно натянуты от напряжения, которое с каждой минутой становилось лишь сильнее и сжигало изнутри. Деймон и Ребекка были сильно напуганы. Время от времени начинало казаться, что врачи просто бездействуют, и Деймон лишь силой воли удерживал себя от того, чтобы на пределе нервов не нахамить им, требуя быть расторопнее или внимательнее, хотя в сознании звучали отголоски мыслей о том, что врачи действительно делают все от них зависящее для того, чтобы все прошло хорошо. Ребекка не раз в своей жизни чего-то боялась. Она не стеснялась этого чувства и признавала его перед самой собой. Но теперь она понимала: ни один, даже самый сильный ужас, который она когда-то испытывала в своей жизни, невозможно сравнить с этим неподвластным ничему, совершенно диким безумием. Страхом за своего ребенка. Сердце, бешено колотившееся в груди, стало биться тише лишь в единственную секунду — когда в тишине палаты раздался отрывистый, неровный, но постоянный приглушенный стук. Ребекка, казалось, старалась даже тише дышать, словно боясь, что-то, что она только что услышала, окажется нереальным. Она смотрела на врача, но он, словно читая ее мысли, лишь слегка кивнул головой. Ребекка подняла взгляд на Деймона. Он, не моргая, смотрел на неровные скачкообразные показания аппарата, который отслеживал сердцебиение ребенка. Деймон ничего не говорил, но в его глазах и неуловимой улыбке — прозрачной, несмелой, — отразившейся в них, Ребекка прочитала все. Спустя некоторое время после капельницы с атомным количеством кровоостанавливающих препаратов, которое поразило даже Деймона, кровотечение удалось остановить, и именно тогда у Ребекки появилась надежда, что, может быть, у врачей получится стабилизировать ее состояние и выиграть хотя бы несколько дней, каждый из которых сейчас был на вес золота. Но сейчас все говорило об одном: сделать это будет уже невозможно. Деймон не отходил от Ребекки ни на шаг. Еще несколько месяцев назад он искренне не понимал желания Ребекки, чтобы он был в этот момент с ней. Сейчас он не мог представить, что может просто уйти. Эта мысль казалась совершенно бредовой, будто не из этого измерения, как фраза о том, что солнце вдруг — голубое, а на Марс можно летать в отпуск. Это не было каким-то озарением или переворотом мировоззрения, произошедшим в одну минуту: рациональной частью своего сознания Деймон и сейчас не мог в полной мере оценить, насколько на самом деле важны в этот момент казавшиеся ему неумелыми действия, пусть и близкого человека. Но он смотрел на Ребекку, и сердце сжималось от тревоги и колючего страха, расползавшегося внутри. За те четыре года, что они были вместе, Деймон ни разу не слышал, как Ребекка на что-то жалуется. Она очень редко признавалась ему, что ей нехорошо. Когда после возвращения из Таиланда дала о себе знать акклиматизация и температура повышалась до ста двух*, а вместо дома и постели был заполненный до отказа аэропорт Дубаи, где они с Деймоном ждали стыковочный рейс, Ребекка только отшучивалась и заверяла, что аспирин точно поставит ее на ноги. Когда на первых месяцах беременности ее мучал жуткий токсикоз, иногда не позволявший хотя бы нормально выспаться и порой просто не дававший есть даже в маленьких количествах и самую любимую пищу, на все беспокойства Деймона у нее был единственный ответ: «это пройдет». Ребекка была такой же и сейчас. Она ни разу не сказала Деймону или врачам, что ей больно. Но Деймон видел, как она стискивает зубы и до крови кусает губы, изо всех сил стараясь не застонать. Чувствовал, как она сжимает его ладонь слабой холодной рукой. Видел, как она ищет его взгляд снова и снова усталыми, испуганными, но такими знакомыми ему голубыми глазами. И сейчас ему отчаянно казалось, что если Ребекка сейчас останется без него, это будет равносильно тому, что она останется одна. Он не знал, как это назвать. Он любил Ребекку. Он не раз в своей жизни испытывал к ней глубокое уважение. Он боялся за нее. Но то, что он чувствовал сейчас, было другим. Ему казалось, что он связан с ней не тысячами нитей — стальными тросами, которые превращали их в одно целое. Это была не привязанность. Гораздо более крепкая и важная связь, которую Деймон сейчас ощущал каждой клеточкой своей души. И дело было не в отцовском инстинкте, который, быть может, просыпается в такие моменты, или еще в чем-то. Деймон знал одно: он нужен Ребекке в эти минуты. И в этом для него сейчас была единственная имевшая значение правда. Обстановка в больнице была очень уютной. Палаты больше напоминали комнаты в отеле, чем в клинике, и лишь монотонные звуки приборов и слабый, но все же ощущавшийся в воздухе запах препаратов говорили об истинном предназначении этого места. Телевизор, вай-фай, DVD-плеер — здесь было все для максимального комфорта. Кому-то помогали фильмы, кто-то включал музыку или начинал играть в какие-нибудь викторины на телефоне, чтобы переключить внимание на что-то другое и скоротать время. Ребекка была бы рада отвлечься от своих ощущений хотя бы на несколько минут, чтобы боль если не отступила, то хотя бы ослабла, но понимала, что не сможет это сделать: они перекрывали все. В какие-то моменты начинало казаться, что переставали справляться органы чувств: в глазах мутнело, а некоторые слова приходилось повторять по несколько раз, чтобы услышать их хотя бы самой. И сейчас, на секунду задумываясь, Ребекка боялась представить, как бы она переносила все то, что с ней происходило, если бы Деймона не было рядом. Он шутил, вспоминал какие-то истории, над которыми смеялись даже врачи и медсестры, постоянно находившиеся поблизости, и, как мог, старался отвлечь Ребекку от болевых ощущений и страха. Ни одним своим словом или действием он не показывал, что сам был испуган не меньше нее. Это можно было увидеть только по его абсолютно сонным, но не знавшим спокойствия глазам, жадно вглядывавшимся в глаза Ребекки, словно боясь потерять ее взгляд. Он боялся сделать что-то не так, и это было видно, но если врач или Ребекка просили его о чем-то, выполнял сразу же. Сейчас Деймон не называл Ребекку какими-то ласковыми словами, не говорил о том, что любит ее и их ребенка, как это, наверное, часто бывает, когда мужчина пытается поддержать жену в такой момент. Раз за разом, когда схватки начинались вновь, он лишь крепко сжимал ее руку, словно стараясь отдать ей свое тепло. Он шептал ей на ухо, что скоро все закончится, и касался губами ее виска, и эти прикосновения — невесомые, легкие, едва ощутимые, но полные тепла — забирали тревоги куда-то далеко. Деймон рядом, и это значит, что все будет хорошо. После консультаций со специалистами во время беременности Ребекка психологически готовилась к тому, что роды будут долгими. Но ход времени в эти часы как будто потерялся. Вопросы врачей, капельницы, ктг, электрокардиография и другие обследования — все мелькало и сменялось, как в быстрой кинопленке, и то ли от усталости, то ли от боли было уже сложно сконцентрироваться на чем-то. Ребекке казалось, что с момента их с Деймоном приезда в больницу прошло не больше пары часов. На деле прошло около семи, и она осознала это, только когда, кажется, впервые за все это время посмотрела в окно: где-то далеко небо начинало гореть первым ярко-розовым светом зари. Последний отрезок был самым тяжелым. Боль была невыносимой, и казалось, что она теперь уже почти не прекращалась. Было понятно, что конец уже не так далеко. И почему-то именно в этот момент в памяти снова возникли мысли о разговоре, произошедшем между ними несколько месяцев назад, когда Ребекка просила Деймона остаться во время родов с ней. Достаточно жестко ответив тогда, в эту ночь все эти семь часов он ни разу не вышел из палаты, и его присутствие помогало Ребекке, наверное, больше, чем любое обезболивающее и самый квалифицированный акушер. Казалось, что этот разговор давно не имеет значения. Но Ребекка понимала: быть рядом во время схваток и непосредственно в момент рождения ребенка — абсолютно разные вещи. После этих часов, что Деймон был рядом, оставаться одной было очень страшно. Но еще сильнее Ребекка не хотела подвергать стрессу его. Лицо и все тело горели, как при лихорадке, но руки по-прежнему были ледяными. От этого мерзкого ощущения хотелось избавиться, закутаться в одеяло, надеть что-то теплое, но Ребекка уже знала — не поможет. В какие-то моменты, когда боль от схваток была особенно сильной, казалось, что она просто выталкивает из груди остатки воздуха. Кислорода не хватало. Это было похоже на сбой дыхания при панических атаках, и Ребекка лишь усилием воли удерживала себя в реальности и старалась, успокаиваясь, привести дыхание в норму. Сознание было затуманено от бессонной ночи, и ей казалось, что еще немного и она его просто потеряет. Оно прояснилось, только когда она услышала слова врача о том, что он не видит никаких препятствий для того, чтобы перевести ее в родовую палату. Перед этим он отдал распоряжение медсестре сделать Ребекке какой-то укол. — Деймон, уходи, — с трудом дыша, сквозь зубы прошептала она, пока ею занималась медсестра. Но Деймон не сдвинулся с места. Он стоял, словно парализованный, и смотрел на Ребекку испуганным взглядом. В помещении на протяжении нескольких секунд стояла тишина, и Ребекка в упор не понимала такой реакции с его стороны. — Доктор, — вдруг тихо произнес он, словно выйдя из прострации, и врач повернул голову в его сторону. — Мне ведь… Можно остаться? Ребекка замерла. По ее растерянным глазам было видно, что она почти не верит в то, что происходило сейчас, но Деймон словно не замечал ее реакции. Но осознать это было действительно трудно. Медперсонал не препятствовал желанию Деймона, и это было неудивительно: в США присутствие мужа на родах было уже настолько обычной вещью, что в последнее время врачи удивлялись скорее, если происходило по-другому. — Деймон, нет, — слабо пыталась сопротивляться Ребекка. — Ты… Договорить ей Деймон не дал. — Бекка, — он наклонился к ней, и его голос вдруг зазвучал тихо-тихо и так ласково. — Все хорошо. Последнюю фразу он произнес спокойно, медленно и четко, почти по буквам, не отводя взгляд от ее глаз. Ребекка не знала, что произошло в эту минуту. Но сказать что-то еще она не смогла. Ребекке казалось, что она попала в другое измерение. Минуты мучительно медленно потекли за минутами, и порой ей казалось, что время остановилось. Обезболивающее, которое ввели внутримышечно, не помогло ничуть — но в его силу Ребекка и не верила. «Ты должна помочь своему ребенку» — эти слова врача раз за разом звучали в воспаленном сознании, и Ребекка снова пыталась переступить через себя, не дать волю слабости. Но она была абсолютно обессилена. Все вокруг было размыто, а голову распирало и жгло так, что казалось, что в череп поместили раскаленный обруч, который с каждой минутой становился только больше. — Малыш, потерпи еще чуть-чуть, — прошептал Деймон. — Совсем недолго, слышишь? Ребекка глубоко, до предела вдохнула и в этот момент ощутила новый толчок боли. Закусив губу, чтобы не закричать, она почувствовала, как по щекам текут теплые слезы. — Мамочка… Команды медперсонала сливались в один гул, а свет в помещении стал ослепляюще бить в глаза, хотя было понятно, что яркость освещения никто не менял. Ноги и руки становились абсолютно ватными, и Ребекке начинало казаться, что она уже не контролирует свое тело — и от этого становилось страшнее. Иногда боль из монотонной, тупой, тянущей, но выматывающей превращалась в резкую, как от удара острого ножа. Это были какие-то секунды, но эти секунды были гораздо хуже, чем часы схваток. Хотелось спрятаться от этих невидимых ударов, найти какое-то положение, при котором она не будет ощущаться так сильно. Но Ребекка не могла даже пошевелиться. — Еще немного, — вдруг послышался голос врача. В этот момент Ребекка ощутила, как живот свело будто судорогой. Дыхание перехватило, и эти секунды словно застыли в воздухе. Инстинктивно, не до конца осознавая, она вновь сделала усилие. Но в этот момент Ребекке показалось, что боль начала отпускать. Дышать стало легче, а в пальцах рук начало ощущаться приливающее тепло. Спазм прошел. Быть может, боль не исчезла, а просто стала слабее по сравнению с тем, что происходило на протяжении последних нескольких часов. Но сейчас Ребекка не чувствовала ничего, что могло бы принести дискомфорт. Она сама не понимала, почему, но за эти считанные секунды внутри стало спокойнее. Быть может, это было из-за выработанной ассоциации, привычной, наверное, для каждого из нас, — боль — это плохо. Зрение прояснилось мгновенно, когда в руках врача она увидела ребенка. До слуха донеслись слова о том, что это девочка, но Ребекка даже не могла разобрать, кому они принадлежали. Холод моментально растекся внутри вновь. В помещении было тихо, и эта тишина прояснила сознание лучше любых криков и препаратов, была пронзительнее любого звука и была оглушительной, как взрыв, накрывший Ребекку мощнейшей волной. Ребенок не кричал. — Что… Что случилось? — еще не вполне понимая, что происходит, произнесла она. Ребекка попыталась приподняться на локтях, но мысли были совсем слабые, и руки задрожали. Деймон удержал ее за плечи. — Бекка, не надо, — пробормотал он. Впервые за эти несколько часов среди медперсонала Ребекка увидела суету. Малышку сразу унесли и положили на специальный стол, стоявший поодаль, и в этот же момент над ней склонились сразу несколько человек. — Что с ней? — срывающимся голосом выкрикнула Ребекка. — Почему она молчит?! — Такое бывает, — попыталась успокоить ее медсестра. — Седьмой месяц, легкие еще слабенькие, раскрылись не полностью. Медсестра говорила еще что-то о том, что врачи — профессионалы и справятся с этим состоянием малышки, но Ребекка этих слов уже не слышала. Кровь с болью ударила в виски. Ребекка жадно хватала ртом воздух, глотая слезы, безостановочно текущие по щекам, глядя туда, где врачи сейчас пытались реанимировать ее ребенка. До слуха доносились приглушенные голоса врачей, но о чем они говорили, было не разобрать. Глаза застилала мутная пелена слез. Ребекка видела, как малышке ввели в рот какую-то трубку — по всей видимости, действительно были проблемы с легкими. Она была такой маленькой и беззащитной, с множеством трубок и проводов, подключенных к аппаратам, которые были вдвое больше нее самой, что хотелось крикнуть врачам: «Что вы делаете? Ей же может быть больно!». Но хуже всего было понимать, что сейчас они борются за ее жизнь. Вся боль, все эти семь часов ушли куда-то далеко, забылись в эти минуты. Это было неважно, как какая-то пыль. Сейчас Ребекка с радостью бы отдала все, чтобы оказаться на месте дочери, чтобы она была невредимой. — Деймон, она не дышит, — задыхаясь, проговорила Ребекка. — Деймон, она… Ребекка не могла договорить из-за душивших слез. Деймон, которого в этот момент трясло, как при сильном ознобе, обнял ее за плечи так крепко, насколько у него хватило силы. — Все будет хорошо, — сквозь зубы повторял он. — Ты слышишь меня? Она задышит. Медсестры пытались успокоить Ребекку, но едва ли сейчас можно было найти такие слова, которые могли бы это сделать. Она дрожала в руках Деймона, и ему казалось, что каждую секунду сквозь него пускают заряд тока. Он проходил по его телу, вводил в состояние коматоза, но не убивал. Это повторялось снова и снова. Деймон смотрел на эту крохотную девочку, которую смог увидеть только мельком, вокруг которой сейчас суетились врачи, и ему казалось, что его заперли в маленькой клетке, чтобы выйти из которой, невозможно было даже дотронуться до прутьев — они насквозь были пропитаны ядом, обжигавшим руки, тотчас проникавшим под кожу. — Ну же… Давай… Еще чуть-чуть… — слышал Деймон шепот реаниматолога, и ему казалось, что сердце ударяет с каждым услышанным им словом. Сильнее всего на свете он хотел это забыть, но сейчас та ночь четыре месяца назад снова представала перед его глазами. То же мерзкое, облеплявшее со всех сторон чувство беспомощности, когда все, что ты можешь, — это просто наблюдать со стороны, смотреть, как жизнь, навсегда связанная с твоей, находится в руках других людей. Людей. Не магов, не богов, не титанов. Людей. Таких же, как ты сам. Нет. Это единственное слово сейчас врывается в сознание, словно разрывающийся снаряд, в одну миллисекунду, подобно самому страшному оружию на войне уничтожая все мысли, в которых Деймон хотя бы на тысячную долю позволил себе бояться, весь этот неважный, такой бредовый шум, заполнявший его сознание. Бояться — значит признавать, что-то, чего ты боишься, может стать реальностью. Этого не будет. Это не уверенность, не паранойя, не молитва. Это точное знание, словно он когда-то это уже прожил. Деймон едва касался влажного лба Ребекки и на губах ощущал соленый привкус ее слез. Она словно застыла, не отводя полные слез глаза от их малышки. Они ничего не говорили друг другу. Все их мысли, чувства, молитвы сейчас — абсолютно одинаковые, соединялись в одно целое, переплетая их души теснее, чем кто-либо из них мог представить. И эта немыслимая, нереальная связь делала их сейчас самыми близкими, самыми родными, самыми нужными друг другу людьми. Чтобы почувствовать это, не нужно было слов. Десять секунд, пятнадцать, двадцать… А может быть, меньше? Или прошло уже гораздо больше времени? Деймон не знал. Оно превратилось в хаос, какую-то абстрактную, едва ли существующую субстанцию, которая не имела порядка, меры и всякого значения. Деймон изо всех сил старался удержаться за ощущение реальности, но ему казалось, что его увлекает все глубже совершенно неуправляемый водоворот, который лишал способности воспринимать окружающий мир. Глаза смотрели, но уже не видели, уши пытались вслушиваться, но слух был слаб. Этот непроницаемый купол временного вакуума разбивается вдребезги в одно мгновение, когда в помещении, разрезая эту тягучую тишину, становится слышен сначала кряхтящий хрип, а через секунду раздается прерывистый звонкий настойчивый крик. Деймон никогда не слышал этого раньше. Но сейчас он не перепутал бы этот звук ни с чем. Это был крик его дочери.

***

Энзо прожигал Кэролайн взглядом огненных карих глаз, но она этого, казалось, даже не замечала. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда она услышала этот полный какого-то негодования, раздражения и злости вопрос Энзо. Она в упор смотрела на него, словно бросала какой-то вызов. — Энзо, скажи, чего ты хочешь? Переспать со мной? — голос Кэролайн непривычно насмехательски спокойный. Она говорит об этом так, словно для нее это имеет ровно такое же значение, как очередной поход в магазин, и с нескрываемым удовольствием смотрит ему прямо в глаза, словно наслаждаясь замешательством, в котором начинает тонуть их взгляд. — Этого не будет. Энзо смотрел на Кэролайн и на протяжении нескольких секунд не мог сказать ничего. Его полностью обезоружили даже не столько слова Кэролайн, ее холодное спокойствие, а то, с какой легкостью она лишала его сейчас какой-либо возможности как-то ответить. Спросить: «почему»? Не до такой степени он стал блаженным. Даже получив один раз отказ от Кэролайн, наверное, Энзо только сейчас понимал, что сильно ее недооценивали так и не смог до конца узнать. — Тогда какого черта все это происходит? — с негодованием рыкнул он. — Какого черта ты так ведешь себя со мной? — Энзо, у меня очень много друзей мужского пола, — сказала Кэролайн, — и я веду себя с ними точно так же. Мы тоже ходим с ними в кафе, кино, проводим вместе выходные. Только это не значит, что мы собираемся друг с другом спать. Энзо, подняв глаза вверх и немного запрокинув голову, усмехнулся. Вот только за этой беззаботной усмешкой сквозило совершенно иное. И Кэролайн очень ясно это видела. — Однажды я уже сказала тебе «нет». Было бы здорово, если бы ты понял это. — Как не понять, когда во второй раз отшивают, — усмехнулся Энзо, опустив глаза. — Скажи, а чего ты ждешь? — спросила Кэролайн, внимательно посмотрев на него. Энзо поднял голову, и они встретились глазами. — Что ты можешь мне предложить? — продолжила Кэр. — Провести вместе одну или несколько ночей, а потом забыть друг о друге, будто никогда не были знакомы, или общаться, как ни в чем не бывало? Энзо не знал, что произошло, но последние слова Кэролайн острой бередящей занозой вошли глубоко под кожу, когда он понял, что ничего другого он действительно предложить ей не может. Задумывался ли он сейчас об отношениях? У него не было мыслей об этом. И дело было не в том, какая девушка находится рядом с ним, — «та» или нет. Энзо жил в свое удовольствие и ценил самый главный свой принцип — «бери от жизни все». И в этой философии жизни сейчас не было места тем границам, которые накладывает ответственность. Он не видел себя в отношениях, и уверенность в этом была настолько ясной, что он едва ли мог предположить, что что-то изменится в ближайшие несколько лет. — Секс по дружбе? Сент-Джон почувствовал, как от пренебрежения и отвращения, которым был пропитан тон Кэролайн, у него на мгновение свело скулы. — Что в этом ужасного? — хмыкнул он. — Извини, Энзо, я плохо представляю, что может быть тупее, чем такие отношения, — ответила Кэролайн. — Постель — это априори доверие, какие-то чувства, желания, связанные с конкретным человеком, не способные исчезнуть в один момент после того, как вы окажетесь в одной кровати. Да, можно забить на все и тупо получать удовольствие, но это уже больше смахивает на животных. Все живут по-разному, кто-то думает иначе — пожалуйста. Но для меня это мерзко. — Если для тебя это мерзко, почему ты продолжила общаться со мной после того случая в клубе? — вдруг с вызовом спросил Лоренцо, и Кэролайн, услышав этот вопрос, впервые за время их разговора дрогнула. Ответ на него она не знала и сама. — Если я противен тебе, почему ты стоишь сейчас здесь, передо мной? Почему ты не послала меня к черту, когда я позвонил тебе после этого случая, и не добавила мой номер в черный список? Голос Энзо становился громче и жестче с каждым словом, и его слова летели в Кэролайн, как ядовитые стрелы, перед которыми она была слаба. Слаба потому, что так не хотела задумываться об этом и все же сама спрашивала себя об этом не раз. Энзо удалось на мгновение выбить Кэролайн из колеи. Но ей было, что ему сказать. — Мне противен не ты, Энзо, — ответила Кэролайн, — а твоя уверенность в том, что любая девушка по одной твоей прихоти по щелчку пальцев прыгнет к тебе в постель, и твои попытки включить меня в число таких. Сначала ее голос звучал тише, но с каждым словом будто прорезывался. Слова жгли язык, как сильный яд. И, кажется, только теперь Кэролайн понимала, как может быть больно однажды просто осознать правду. Энзо внимательно посмотрел ей в глаза. — Прыгнет, — кивнул он. — И что в этом такого? Я не прыщавый очкастый программист, который не выходит дальше своей комнаты. Я абсолютно здоров и вроде как не урод, у меня есть любимое дело и деньги, которые оно приносит, — Энзо развел руками. — Я имею все для того, чтобы идти по жизни и кайфовать, и я делаю это. И я не вижу в этом ничего зазорного и достойного сжигания на костре нравственности. — Почему ты так отчаянно хочешь подогнать меня под свой образ жизни? — с недоумением спросила Кэролайн. — Потому, что ты не испугалась его, — сделав шаг вперед и приблизившись к ней так, что теперь ей казалось, что она ощущает на своей коже его дыхание, ответил Энзо. — О’кей, мы были в стельку пьяные в клубе, вот только потом до невменяемого состояния мы, кажется, не напивались. И тебе не нужен был виски, чтобы согласиться встретиться после, чтобы поехать потом кататься по ночному городу, чтобы просто общаться со мной. Кэролайн молчала. И каждая секунда этой звенящей тишины касалась каждого нерва внутри, обжигая, но не давая сгореть, заставляя испытывать эту боль, как от кислоты, разъедающей свежую, еще кровоточащую рану, снова и снова. — Мы оба получаем от этого кайф, и к чему отрицать это? Кэролайн чувствовала, как ее кожа покрывается мурашками, хотя на улице было тепло. Она смотрела Энзо в глаза, а внутри всего горело и холодело одновременно. Отчаянно хотелось убежать, спрятаться, как преступнику, который чувствует, что его злодеяние вот-вот раскроют, укрыть эту тайну в себе, сохранить от всех и в особенности от того, кто сейчас был к ней так близок. Кэролайн не могла объяснить это чувство, но оно с каждой секундой становилось сильнее, подобно необъятной тревоге, разрывавшей изнутри. Она не могла сдвинуться с места, а кровь в венах клокотала. — Именно поэтому я продолжила общаться с тобой, — чуть тише ответила Кэролайн. — Мне действительно с тобой комфортно. Итальянец пристально посмотрел на нее, а затем отвел глаза. — Комфортно… — задумчиво повторил он, и Кэролайн показалось, что Энзо усмехнулся. — Ты уверена, что это слово сюда больше подходит? Энзо перевел взгляд на Кэролайн, и она почувствовала, как дыхание начало сбиваться. — Ты думаешь, я не вижу, как ты улыбаешься, когда мы встречаемся, как ты краснеешь временами, не слышу, как ты смеешься? Кэролайн не могла произнести в ответ ни слова. Она застыла на эти мгновения, словно вне времени и пространства, и ей казалось, что сама себе она уже не принадлежит. Сейчас она чувствовала себя абсолютно незащищенной, не способной сделать ровным счетом ничего, и от этого — слабой. — Мне двадцать восемь, а не восемнадцать, Кэролайн, — с озлобленной едкой усмешкой сказал Энзо. — Я не маленький мальчик, и я не слепой, чтобы не видеть, как что-то меняется в человеке день за днем. Слова Энзо, которые он сейчас ей бросал с едкой язвой, небрежно, словно хотел добить ее, показать свою силу, которую имел над ней сейчас, отдавались внутри громогласным колокольным эхом. Даже в ночной темноте Кэролайн видела, каким огнем горят его карие глаза, таившие в себе бездну, в которую так легко было сорваться. Они читали ее, как раскрытую книгу, от этого взгляда невозможно было спрятаться самой и укрыть то, что было гораздо глубже, — свою душу. Это было странно и абсурдно, но именно слова Энзо только сильнее подстегивали Кэролайн к этой негласной борьбе, которая сейчас шла между ними. — И что же во мне изменилось? — с каким-то вызовом в голосе и взгляде спросила она. — Спроси у себя, — ответил Энзо, и сейчас Кэролайн, вглядываясь в черты его лица, с изумлением понимала, что в них не осталось и следа от его ярости, негодования, недоумения и желчи, которыми кипели его глаза еще буквально несколько секунд назад. — Думаю, ты сможешь ответить на этот вопрос, когда останешься наедине с собой. Он произнес эти слова абсолютно спокойно, без единого желания как-то уколоть или сделать неприятно, но они прошли сквозь Кэролайн, как тяжелая свинцовая пуля. — Энзо, я думаю, что мы вряд ли сможем дать друг другу то, что нам нужно, — проговорила она. — Поэтому предполагаю, что продолжать этот разговор смысла нет. Кэролайн могла чувствовать все что угодно, но она знала одно: ей нужно поставить точку. И она это сделала. Энзо увидел это в ее глазах. — Попробуй относиться к жизни проще, Кэролайн, — посоветовал он. — И она станет намного легче. Глаза Кэролайн в одно мгновение вспыхнули. Кэролайн почувствовала, как кожу обдало жаром. — Знаешь, Энзо, — вдруг сказала она, — позволь тебе тоже кое-что посоветовать. Спустись с небес на землю, — четко проговаривая каждое слово, но абсолютно спокойно произнесла Кэролайн, глядя ему в глаза. — Иначе упасть потом может оказаться слишком больно. Энзо, чуть прищурившись, смотрел в ее глаза, но не говорил ни слова. — Удачи, Энзо, — все так же, почти без эмоций отчеканила она. — Спасибо, что проводил. Энзо не успел ничего ответить. И, по правде говоря, не хотел и не собирался этого делать. Через несколько секунд, показавшихся ему одним мигом, Кэролайн растворилась в ночной мгле, против которой бессильны были тусклые фонари, как какое-то видение, мираж, оставлявший душу в смятении: а было ли все это на самом деле? Усмешка коснулась губ Энзо. Вокруг была непроницаемая безмятежная тишина. Стих даже ветер, и только где-то вдалеке слышалось стрекотание цикад. Эта тишина успокаивала, обнимала за плечи, словно давно знакомый мягкий плед. Энзо подчинялся ей, отдавался ей целиком, без боя. Он впускал ее в себя вместе с теплым влажным океанским воздухом, который он вдыхал в грудь, и она за секунды проникала в вены, растворяясь в крови, как самый быстродействующий препарат, становясь с ней единым, абсолютно неделимым целым. Сердце стучало спокойно. Энзо не боялся этой тишины. Но почему-то именно сейчас он ощущал на губах ее горьковатый привкус.

***

На кухне было тихо. Сквозь незанавешенные окна в просторное помещение проникали лучи яркого утреннего солнца, поднимавшегося над городом во всей своей красе. — Ты уже уходишь? — услышал Джузеппе удивленный голос Роуз. Девушка прошла в кухню, завязывая на ходу кушак легкого шелкового халата. — Пока нет, — отозвался Джузеппе, отвлекшись от планшета, на котором читал какой-то документ, и кивнул на чашку недопитого кофе в своих руках. — Но уже близок к этому. — Похоже, в этом доме я одна еле встаю с кровати, а потом везде опаздываю, — усмехнулась Роуз. Роуз перевела взгляд на настенные часы. — А, нет, пока не опаздываю. Удивительно, — хихикнула она. — Доброе утро, — прошептала она, обняв Джузеппе за плечи, и он поцеловал ее в уголок губ. — Почему ты так рано? — Сегодня сумасшедший день, — выдохнул Джузеппе, — поэтому некоторые планы решил перенести на утро, чтобы к вечеру не забыть, как меня зовут, — Сальватор усмехнулся. — Там, в турке, — встав из-за стола и отложив пустую тарелку в раковину, он кивнул на электрический прибор, стоявший на столешнице, — остался еще кофе, попей. Роуз улыбнулась уголками губ и, кивнув в знак благодарности, налила себе в чашку кофе и, взяв пару тостов с джемом, села за стол. — Роуз, можно с тобой кое о чем поговорить? Услышав этот вопрос, Роуз почувствовала, как по коже прошел холодок. Она моментально подняла взгляд на Джузеппе. Он пристально смотрел на нее, и Роуз по его глазам пыталась понять, о чем сейчас может состояться их разговор. Но Джузеппе был абсолютно спокоен, казалось, так же, как и всегда, и догадаться, о сем он мог сейчас думать и о сем хотел рассказать Роуз или спросить ее, было невозможно. В горле на мгновение встал ком, но она быстро взяла себя в руки. — Да, конечно, — как можно беззаботнее ответила Роуз. — Что-то случилось? — Скажи, ты ведь знаешь о ситуации с Еленой? Роуз на протяжении нескольких секунд удивленно смотрела на Джузеппе. Сейчас она должна была себе признаться, что такого вопроса точно не ждала. Она кивнула, хотя вопрос, скорее, был риторическим: так как с Еленой, пусть и косвенно, был связан Джузеппе, о произошедшем в семье Майклсонов и о том, какую роль во всем этом играла Елена, Роуз знала отлично. — В марте завещание Майкла должно будет вступить в законную силу, — сказал Джузеппе. — Сейчас Елена собирает необходимые документы для того, чтобы запустить процесс по вступлению в наследство. Я связал ее с одним из своих адвокатов, а там, где есть возможность, помогаем мы со Стефаном. Адвокат считает, что волноваться не о чем, вопрос со вступлением в наследство уже решенный и измеряется, скорее, только временем. Джузеппе замолчал, и по его лицу скользнула тень снисходительной усмешки. — Тейлор — толковый парень, — сказал он. — Но у него есть один минус: он явно не понимает, чьи двести миллионов должна будет получить Елена. Дай Бог, если до марта все будет спокойно, и к этому вопросу можно будет больше не возвращаться, я только на это и надеюсь, — Джузеппе согнул руки в локтях и выставил ладони чуть вперед. — Но… Улыбка сошла с губ мужчины. — Эта история вызвала ужасный переполох в семье Майкла. Я хочу, чтобы эта история закончилась спокойно для Елены, но… — Роуз показалось, что Джузеппе вздохнул. Сальватор на мгновение опустил глаза, и его голос стал тише. — Это не те люди, от которых можно этого ждать. Джузеппе вновь замолчал и устало потер глаза. — Тейлор для Елены сейчас, скорее, консультант. Большего сейчас и правда не нужно, пока что все спокойно. Но в случае, если дело дойдет до суда, — а я не исключаю такой возможности — я бы хотел, чтобы этим занимался другой человек. И я буду спокоен, если этим человеком будет такой специалист, как ты. Просьба Джузеппе, хотя не выбила Роуз из колеи, все же стала для нее неожиданностью. — Ты уверен, что Деймон оценит эту затею? — то ли в шутку, то ли всерьез спросила она. Джузеппе рассмеялся. — Деймон… — задумчиво повторил он. — Думаю, сейчас у него хватает других забот, — сказал он. — И, в конце концов, в случае чего, в суде ты будешь представлять вроде бы не его интересы, так что не уверен, что его мнение здесь будет играть решающую роль. Джузеппе на мгновение замолчал. — Если же Деймон посчитает по-другому, думаю, мы с ним как-нибудь решим этот вопрос вдвоем, — проговорил он. Голос Джузеппе был спокоен, но его тон был абсолютно железным, уверенным, и у Роуз не оставалось сомнений: он знает, что делает. Но легче от этого не становилось. — Джузеппе, ты ведь понимаешь, что для этого мне нужно будет познакомиться со всей этой историей ближе и на документальном уровне? — спросила Роуз. — Роуз, я знаю, как сейчас звучит то, что я сказал. Именно поэтому я говорю, что я хотел бы этого, а не что ты должна это сделать, — ответил Джузеппе. — Да, возможно, я себя накручиваю, пытаюсь увидеть в темной комнате черную кошку, которой там нет, и подобное. Но в жизни нужно быть готовым ко всему. Особенно в таких вопросах. Роуз тихо выдохнула, вертя в руках чашку с остывающим кофе и рассеянно глядя на то, как его остатки плескаются на ее дне. Что сказать в ответ, она не знала. На кухне стояла звенящая тишина, и Джузеппе не прерывал ее: он видел смятение Роуз и хотел, чтобы решение она приняла сама. — Джуз, можно мне немного времени? — наконец сказала она, подняв глаза на Джузеппе. — Твоя просьба, она… Это действительно неожиданно, и, честно, я не была готова к этому, — призналась Роуз.— История запутанная, ситуация серьезная, и я… Чтобы браться за какое-либо дело, я хочу прежде всего знать, сумею ли я с этим справиться. Дать ответ на этот вопрос прямо сейчас я не смогу. Роуз с некоторой опаской вновь перевела взгляд на Джузеппе, но на его лице не было и тени обиды или непонимания. — Да, хорошо, — выдохнул он. — Спасибо, Джузеппе, — поджав губы, поблагодарила Роуз. — Роуз, — вдруг позвал Сальватор, и их взгляды встретились вновь. В его голосе звучали нотки настороженности. Джузеппе внимательно смотрел Роуз в глаза, и она впервые чувствовала себя так некомфортно под его взглядом. — Это не из-за Деймона? Услышав имя сына Джузеппе, Роуз встрепенулась, словно очнувшись. — Что? — рассеянно пробормотала Роуз. — Нет, Джуз. Конечно, нет, — суетливо поспешила заверить его она. — Я ведь объяснила… Джузеппе пристально смотрел на Роуз и сам не знал, верит он ее словам или нет. Отвечать как-то еще он не стал. — Дай мне знать, когда примешь решение, — лишь попросил Джузеппе. Роуз дала ему обещание не тянуть со временем, и больше за то время, что они провели вместе этим утром, к этой теме они не возвращались. В привычной обстановке, за разговорами сомнения постепенно ушли на второй план, и мысли Джузеппе заняло совершенно другое. — Мы сейчас в офис? — поздоровавшись с Джузеппе, когда тот сел в автомобиль, спросил его водитель, Аарон. Это был обычный утренний маршрут, не менявшийся день за днем, и Аарон знал его уже очень хорошо и не ждал каких-то изменений. Однако в это утро этот маршрут был Джузеппе неинтересен. Вопросы работы отходили далеко на второй план, не знача ровным счетом ничего. Он не мог объяснить это чувство самому себе, но ощущал это очень ясно: что-то другое звало его, отдаваясь в сердце нестерпимой ноющей тоской, не покидавшей его вот уже многие дни. Он жил с этим, сомневаясь, не понимая, как поступить, пытаясь сдержать себя. Но чем сильнее Джузеппе пытался потушить угли, тлевшие в душе, тем больше были дыры, которые они прожигали в ней день за днем, медленно, но неотвратно. И сейчас он знал одно: ему нужно туда. — Да, — рассеянно кивнул Сальватор. — Но это позже. Сейчас мы должны поехать на Вествудское кладбище. Парень, было видно, еще не успевший до конца проснуться, перевел непонимающий взгляд на Джузеппе. — Вествудское кладбище? — в нерешительности не двигаясь с места, повторил он, предполагая, что он мог что-то неправильно понять. — Да. Больше Джузеппе не сказал ничего — он как будто не замечал замешательства водителя. Аарону не оставалось ничего, кроме как, заведя двигатель, взять курс на Вествуд. Вся дорога прошла в молчании, и Аарону, давно привыкшему к тому, что время в пути, когда они с Джузеппе куда-то отправлялись вместе, было всегда заполнено разговорами обо всем на свете, оставалось лишь думать о том, что могло послужить причиной такого странного маршрута и задумчивого настроения начальника. Он хотел спросить о чем-то у Джузеппе, но Сальватор был настолько погружен в свои мысли, что Аарон не был уверен даже в том, услышит ли он его вопрос. Лишь когда они подъехали к кладбищу, Джузеппе, казалось, вернулся в реальность. — Подожди меня здесь, хорошо? — попросил Джузеппе перед тем, как выйти из машины. Аарон кивнул в знак того, что, конечно, останется на месте, и Джузеппе, поблагодарив его, захлопнул дверь автомобиля и отправился к центральному входу на кладбище. Здесь было очень тихо. За тенистыми аллеями дубов, перешептывавшихся друг с другом мягким шелестом листьев, не был слышен рев моторов проезжавших автомобилей. Теплый ветер, приносивший запах свежей травы, касался щек, и слух, привыкший к резкому грохоту, визгу, гудению, улавливал его невесомое дыхание. Джузеппе не знал, отчего, но, когда он оказался здесь, его сомнения растворились, как легкий дым. Он шел, с каждым шагом все яснее ощущая под собой землю, и сердце начинало стучать спокойнее. Светло-серое надгробие было укрыто свежими цветами. Когда Джузеппе увидел это, он не успел уловить свою мысль: сердце в неизъяснимом чувстве, очень похожем на облегчение, дрогнуло быстрее. Его семья бывает здесь.

Майкл Майклсон 04.26.1955 — 09.28.2015 Муж, отец, друг

Джузеппе вглядывался в цифры на надгробии и чувствовал, как сердце начинает ныть, словно его заковывали в прочную железную цепь. Поверить в то, что эти цифры сложились в две простые даты, было по-прежнему очень трудно. Думал ли когда-нибудь он, что их последняя встреча будет такой? Нет. Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что. Они ведь когда-то обещали друг другу: они непременно погуляют на свадьбе своих детей. Прошло больше тридцати лет. Судьба повела их по разным дорогам. Но боль, жгучая, саднящая, с каждым годом проникала в сердце все глубже, смешиваясь с тянущим, словно камень, ложившимся на грудь чувством вины. Джузеппе не сопротивлялся ей и не ждал, что она успокоится. Он знал, что он пронесет это в себе через всю свою жизнь. Они не смогли что-то изменить. Но кое-что изменить оказалось не под силу и времени. — Здравствуй, дружище.

***

Мы мечтаем о чем-то. Это не появилось в определенный момент, этому невозможно научить. Это просто было в каждом из нас — с самого детства, когда маленькое и в одновременно такое большое сердце способно впустить в себя гораздо больше, чем можно измерить реальностью, и лучше всего знает одно: чудеса существуют. И пусть годы идут, пусть шумная суета будней заглушает отголоски этой легкой, светлой веры, покрывая ее пылью скептицизма, который мы гордо называем взрослением, ее частичка, кусочек ласкового босоногого детства навсегда остается с нами, где-то рядышком с нашим сердцем. Даже если Санта-Клауса уже не существует, а радуга — это не более чем результат преломления солнечных лучей в дождевых каплях. Остается именно в них — в наших мечтах, над которыми не властно время. Завести собаку. Увидеть северное сияние. Купить дом на тихом побережье. Побывать в Праге. Кому-то снится зеленоглазая девушка с веснушками — та самая, с которой случай постоянно сталкивает на парах по философии и с которой становится как-то незаметно, насколько отвратный кофе из университетского автомата. Кто-то молится о том, чтобы тест на этот раз оказался положительным. Сосед мечтает разобраться наконец с кредитом и купить машину к октябрю, чтобы возить детей в школу было удобнее, а друг — сдать ненавистный зачет. Каждый грезит о своем, и порой чьи-то мечты кажутся такими глупыми, инфантильными, забавными… И это смешнее всего. Потому, что мечтая о совершенно разных вещах, на самом деле, все мы имеем одну мечту. Одну на всех. Быть счастливыми. Разве мы не мечтаем именно о том, что оставит в голове лишь одну мысль — «я счастлив», — или хотя бы станет маленьким шагом к тому, чтобы почувствовать это, и разве не делает нас счастливыми исполнение мечты? И какая к черту разница, полет это на самолете или заветный диплом? Разными дорогами мы ищем одного. Деймон знал, что такое счастье. Ему казалось, что оно держит его за руку, когда в детстве солнечным рождественским утром с веселыми криками наперегонки со Стефаном бежал к елке, еще не проснувшимися глазами среди бесчисленных ярких больших и маленьких коробок по одним размеру и форме узнавая именно ту, стоявшую на витрине в магазине с тем самым вертолетом, который он каждую субботу бегал проверять, чтобы убедиться, что его не продали. Когда спустя несколько лет беспрерывного изучения этой сферы бизнеса, бессонных ночей и переговоров — далеко не всегда успешных, скандалов с отцом и споров с самим собой, когда нервы были на пределе и Деймон сам не был уверен в том, что правильно поступает, в Лос-Анджелесе он открыл ресторан. Когда младший брат рассказал ему, что они с его любимой девушкой собираются пожениться. Когда в Париже, ранним августовским пасмурным утром в ответ на свой вопрос, прозвучавший так непривычно несмело, «да» услышал он сам. Деймону было знакомо то необъяснимое чувство, когда просто хочется обнять каждого, кто будет в этот момент рядом с тобой. Когда хочется улыбаться без причины. Наверное, Деймон был счастливым человеком. Он не чувствовал ничего этого сейчас. То, что происходило в его душе в этот момент, когда он держал на руках этот казавшийся почти игрушечным сверток, Деймон не мог объяснить и уловить в себе сам. Это было вроде бы так знакомо, и в какие-то секунды Деймону казалось, что он знает, что это такое, что он близок к тому, чтобы понять это… Но в последнее полумгновение это ускользало от его сознания, как мимолетная вспышка, как яркий луч, который, казалось, был далеко, но был способен согреть, растворяясь в крови таким приятным неизъяснимым теплом. Оно бежало по венам и касалось самого сердца, в котором почему-то сейчас было так легко и спокойно, словно ничего того, что когда-то тревожило его, злило, пугало, больше не существует. Есть только этот свет, который заполнял его до краев и лечил старые раны, которые, быть может, кровоточили когда-то, но сейчас затягивались и постепенно исчезали. И Деймон с легкой усмешкой понимал, что не сможет дать этому чувству название, даже если очень сильно этого захочет. Деймон никогда не задумывался о том, каким будет их с Ребеккой ребенок. Для Деймона он был, скорее, абстрактным, чем реальным, обрисованным словами «однажды» и «когда-то», и представить его было сложно. А сейчас его дочь лежала у него на руках, зевая и неосознанно улыбаясь, казалось, всему на свете, а он смотрел на нее и чувствовал, что дышит через раз, думая только об одном — не сжать слишком крепко и не повредить что-то этой крохе, по сравнению с которой он чувствовал себя великаном. Деймон смотрел на нее, почти не моргая, пристально изучая каждую черту ее лица. Необыкновенно густые смешно взъерошенные темные волосы больше напоминали стандартную прическу какого-нибудь рокера, и мысль об этом вызывала у него легкую улыбку. По пушистым ресницам, казалось, вполне возможно было определить ее пол — ну не могли быть такие у мальчика. Ее глаза были необычайно чистого для новорожденного серого оттенка, и, несмотря на то, что малышке был всего час, что-то подсказывало Деймону, что глазами дочь пойдет в него. Она была похожа на них с Ребеккой обоих и в то же время не похожа ни на кого. Совершенно другой человек, пусть еще такой маленький. Еще полчаса назад его не было в этом мире и этого мира не было для него. И сейчас, когда Деймон на миг задумывался об этом, ему казалось, что в этом есть что-то такое, что делало это похожим на то, что люди называют чудом. Говорят, плохое забывается быстрее. Наверное, это действительно правда. Полные испуга глаза Ребекки, почти шепотом от дикой боли умоляющей позвонить врачу. Дорога в больницу, остервенелый рев мотора, когда в очередной раз со всей силы бьешь по педали газа, красные сигналы светофора. Те безумные секунды, когда вместо первого крика ребенка — лишь тишина, и ты ничего не можешь с этим сделать, и единственная мысль: пожалуйста, пусть все это окажется сном. Все это исчезло куда-то далеко, стало таким туманным, едва различимым, что Деймону казалось, что он этого почти не помнит. Мир перестал существовать, и Деймон чувствовал: ему нет до него никакого дела. Вокруг не было никого и ничего. Были только большие серые глаза, совершенно сонные, но все равно рассматривавшие его с таким любопытством, с которым могли смотреть только они. Уголки губ Деймона тронула чуть уловимая теплая улыбка. — Добро пожаловать в семью, — с мягкой усмешкой прошептал он и легонько коснулся щеки дочери губами. К тому моменту, когда Деймон вернулся в палату, куда вскоре перевели Ребекку, Бекка немного пришла в себя. Она по-прежнему была бледной — сказалась кровопотеря и как следствие — рухнувший гемоглобин. Волосы были немного растрепаны, как это обычно бывает с утра, наверное, у каждого, а о бессонной ночи без сомнения говорили уставшие глаза. Но Ребекка была абсолютно счастлива. И это чистое, безусловное счастье, искрившееся в ее глазах, не могла скрыть никакая усталость. Когда Ребекка увидела на пороге комнаты Деймона с дочкой на руках, на ее лице засияла улыбка. — Деймон, — только и смогла выдохнуть она, и Деймон, слегка кивнув и прикрыв дверь палаты, прошел в помещение. Ребекка хотела было приподняться на локтях, но Деймон не дал ей этого сделать. — Ш-ш-ш, Бекс, тебе пока нельзя делать резких движений, — напомнил он. — Вспомни, что говорили врачи. — Деймон, мне, правда, уже намного лучше, — заверила его Ребекка. Она перевела взгляд на малышку, которую он до напряжения осторожно, было видно, еще побаиваясь, держал на руках, и улыбнулась. Конечно, Деймон знал, чего сейчас сильнее всего на свете хочет Ребекка. И единственное, чего хотелось в этот момент ему, было подарить ей это как можно скорее. Ребекка потянула руки к ребенку, и Деймон аккуратно передал девочку ей. Взяв дочку на руки, Ребекка на протяжении нескольких секунд, не отрывая взгляд, смотрела на нее с едва заметной и в то же время — такой уловимой улыбкой, пока такой робкой, словно она еще не до конца верила в то, что происходившее с ней сейчас было реально. Ее чистые голубые глаза блестели, и Деймону казалось, что она вот-вот заплачет. Ее малышка. Та, кого Ребекка до слез, до самых исступленных молитв боялась потерять. Та, о которой она не знала ничего — и которую любила так сильно задолго до этой минуты. Маленькая девочка, в единственное мгновение принесшая ей счастье, о котором она раньше не знала ничего. Их с Деймоном дочь. Теперь ее никто не мог отнять. Она крепко спала у Ребекки на руках, время от времени смешно неосознанно морщась, и Ребекке казалось, что теперь она знает, что такое любовь. Любовь, не делящая сердце пополам, чтобы уместить в нем двух людей. Любовь, делающая сердце вдвое больше и заполняющая его до краев. — Боже, она так похожа на папу… — прошептала Ребекка, вглядываясь в черты лица спящей дочери. На такой мысли полчаса назад Деймон ловил себя и сам: девочка была совсем маленькая, но в ее внешности уже проглядывались черты отца Ребекки и ее самой. Он кивнул. — По крайней мере, подбородок точно Майкла. Деймон задумчиво посмотрел на дочь и слегка усмехнулся. — Мне кажется, она будет блондинкой. — Она же темненькая! — с шутливым полувозмущением с улыбкой воскликнула Ребекка. — Ну, Кэролайн тоже родилась с русыми волосами, — невозмутимо ответил Деймон. Ребекка подняла на него взгляд и, встретившись с ним глазами, улыбнулась. — Она прекрасна, — прошептала Бекка, вновь взглянув на дочь, и осторожно, чтобы не разбудить ее, невесомо коснулась губами ее лба. Деймон посмотрел на нее, и в его глазах сверкнул какой-то лукавый огонек, а на губах заиграла хитрая улыбка. — Родишь мне еще сына? — пристально посмотрев на Ребекку, произнес он. — Минимум лет через двадцать, — в шутку усмехнулась Ребекка, вспомнив события минувшей ночи. — Ну… Нормальная разница в возрасте, — поджав губы, склонив голову чуть набок, начал рассуждать Деймон. — Тогда и дочь сможет нам помогать. — У нее к тому времени, может, уже свои дети будут, — рассмеялась Ребекка. — Не думаю, — сказал Деймон, и в этот момент в его лице что-то изменилось: оно стало более строгим, и Ребекке показалось, что он нахмурился. — Я же уже говорил об этом, и за несколько месяцев ничего не изменилось: никаких парней до двадцати пяти. — Деймон, ты страшный человек. — Какой есть. Конечно, Ребекка знала, что все это Деймон говорит не всерьез. Но почему-то сейчас, когда она украдкой наблюдала, как он смотрит на дочку, внутри не оставалось сомнений: парням их дочери лет через пятнадцать-двадцать будет нелегко. — Деймон, — вдруг позвала Ребекка и посмотрела ему в глаза. — Я хотела сказать тебе… Спасибо за то, что остался со мной. Я… Я не знаю, как бы я перенесла тот момент, когда… — голос Ребекки дрогнул, и она, на мгновение опустив взгляд, замолчала, не в силах продолжить и озвучить то, чего так боялась. — Ты был очень нужен мне, — наконец, спустя несколько секунд выдохнула она. Надеялась ли Ребекка тогда, что Деймон изменит свою точку зрения и останется с ней? Они были вместе так давно… Он не был подарком. Ни для друзей, ни для семьи. Убежденный циник, в ядовитой иронии, своем излюбленном оружии, против которого не было приема, не знавший предела и пощады, вспыльчивый упрямец, добивающийся своей цели любыми способами, для которого не существовало ничьего мнения, кроме собственного. После первого знакомства с ним в глазах многих он видел только два слова: чертов паршивец, — и это всегда вызывало у него искренний смех. Его поступки порой были непонятны и чужды и самой Ребекке, и мириться с характером Деймона в какие-то моменты было непросто. Однако Ребекке была известна не только эта его сторона, которая — до чего же абсурдно! — порой отталкивала, а порой чертовски привлекала. Его жесткость не была напускной — просто Ребекка знала, какой он рядом с близкими. Его душа оказалась способна вместить в себя две стороны, одинаково сильные, но абсолютно противоположные, как инь и янь. И эта, другая, была знакома ей ничуть не хуже. Ребекка видела в Деймоне крепость, способную не дать чувство защищенности, а защитить. Она знала в нем сына и брата, который отдаст за свою семью последнее, если будет нужно. Она любила в нем мужчину, которого невозможно было назвать своим парнем — только мужем. Что бы ни случилось, чтобы они ни говорили друг другу в запале ссоры, она знала, как он относится к ней на самом деле. Но сейчас, оглядываясь назад, Ребекка осознавала: она не ждала того, что Деймон посмотрит по-другому на свои убеждения. Она понимала его и не хотела требовать от него того, что ему сделать сложно. И тем дороже было то, что между ними происходило. — Знаешь, я… Не мог представить себя рядом с тобой в этот момент, — признался Деймон. — Может быть, во мне говорил консерватизм. А может, просто страх увидеть какой-то фильм ужасов с врачами-живодерами. Ребекка улыбнулась. — Не увидел? — Увидел, — ответил Деймон. — Но не это. Ребекка, не вполне понимая, о чем он говорит, вопросительно посмотрела на него. — Я увидел сильную женщину, — произнес Деймон. — Она без единого звука и жалоб переносила боль, от которой я сам бы орал, как ненормальный, и подарила мне прекрасную дочь. Пока она совсем маленькая, но я уверен, что, когда она вырастет, она будет похожа на свою маму таким же стойким характером. Ребекка, не моргая, смотрела Деймону в глаза, но не могла произнести ни слова. Он и не ждал ответа. За них все говорили их глаза.

***

Деймон провел у Ребекки в больнице еще несколько часов. Им обоим еще предстояло привыкнуть к своему новому статусу и к тому, как изменится казавшаяся такой привычной жизнь. А пока они оба были в нирване, в каком-то пограничном — и этим самым кайфовым — состоянии между сном и реальностью. Они говорили друг с другом о какой-то ерунде, и краем глаза успели даже посмотреть какой-то фильм, который шел по телевизору, который они включили для фона, и получали кайф от каждой минуты, о чем бы ни говорили, что бы ни делали. Деймон и Ребекка сейчас словно находились в другом, ни на что не похожем мире, и остаться в нем, удержать то, что они сейчас чувствовали, только между ними двоими хотелось как можно дольше. Возможно, именно поэтому они не торопились сообщать неожиданную новость семьям, и позвонили родственникам только через пару часов. Но усталость и ночь, проведенная без сна, начинали брать свое. Деймон не хотел утомлять Ребекку, к тому же, глаза начинали закрываться у него самого, поэтому спустя некоторое время он уехал домой. Когда он подъезжал к дому, утомление стало ощущаться сильнее, и Деймон был почти уверен, что на душ и нормальный обед его не хватит — он отключится гораздо быстрее. Однако уснуть, когда он наконец добрался до постели, Сальватор не успел: на мобильнике раздался звонок. Деймон думал, что это был кто-то из родных, но, взглянув на телефон, с неподдельным удивлением понял, что у него не самая лучшая интуиция: на экране смартфона высветилось имя Елены. По поводу того, что могло быть причиной ее звонка, у Деймона не было даже вариантов: на календаре была суббота, был второй час дня, и он был уверен, что в такое время она обычно проводит время с друзьями и одногруппниками. Да и что могло заставить ее обратиться к нему? Они общались, но сейчас это случалось редко и чаще всего — посредством СМС, и Деймону сложно было представить, какая ситуация могла произойти, заставив Елену позвонить именно ему. — Да, — изо всех сил стараясь побороть зевоту и вернуть ясность сознания, чтобы утратить которую, хватило всего пары минут минут с закрытыми глазами, ответил Деймон. — Деймон, привет, — послышался голос Елены. — Я не отвлекаю? Деймон пробормотал что-то вроде «нет, не отвлекаешь» и «что случилось?», но, по всей видимости, его голос был настолько сонным, что Елене оказалось не нужно даже дослушивать его до конца, чтобы все понять. — Постой, я тебя разбудила? — с искренним беспокойством спросила она. — Да нет, — отозвался Сальватор. — Хотя, после этой ночи имела все шансы, — усмехнулся он. Елена замолчала. — Что-то случилось? — настороженно спросила Гилберт. В голосе зазвучала тревога. Деймон опустил взгляд, и уголки его губ изогнулись в задумчивой невесомой улыбке. Он молчал несколько мгновений, думая о чем-то своем. — Сегодня утром у меня родилась дочь. На другом конце провода вновь воцарилась тишина. — Да ты что? — только и смогла выдохнуть Елена. Ей нужно было некоторое время, чтобы осознать сказанное Деймоном, но уже через секунду ее голос зазвучал намного бодрее. — Господи… Это же здорово! Деймон, поздравляю! Наверное, в этом возгласе не было ничего особенного. Но он звучал так искренне, что внутри от этого потеплело. — Они с Ребеккой в порядке? Елена сама не знала, почему задала этот вопрос. С Деймоном они близко не общались, а что касается Ребекки, то их отношения ввиду последних событий вообще едва ли можно было назвать хотя бы дипломатичными. Но это желание шло откуда-то изнутри, и Елена не хотела с ним бороться. — Да, все хорошо, — ответил Деймон. — Спасибо, Елена, — с теплотой в голосе поблагодарил он. — Слушай, я, наверное, тогда позвоню попозже, — пробормотала Гилберт. — Тебе лучше отоспаться, и… — Ну нет уж, — прервал ее Деймон. — Елена, мы вроде как не созваниваемся по сто двадцать пять раз на дню с рассказами о том, как хочется шандарахнуть по башке какой-нибудь гитарой своего препода по истории и как херово мешать виски с текилой, поэтому смею предположить, что и сейчас ты звонишь не поболтать про цветочки и прекрасную погоду. Не думаю, что за эти три часа, пока я буду спать, Лос-Анджелес отправится бороздить просторы галактики и мы вместе с ним, утирая платочком слезы умиления и глазея на все из иллюминатора, а к власти придут какие-нибудь феечки, но лучше перестраховаться, как считаешь? Елена, слушая этот короткий, но пламенный монолог Деймона, с усмешкой закатила глаза. Впрочем, кроме его излюбленной иронии, к которой Елена уже так привыкла, поводов для улыбки было мало. — Так что выкладывай, — услышала она вновь голос Деймона. Его тон был абсолютно спокойным, без капли иронии или желчи. Но возражений он не допускал. — В космос, мы, наверно, не взлетим, — сказала она, — но… В жизни, видимо, и без этого много интересного, — пробормотала Елена. — Строго говоря, это касается не только меня. Всех, кого Майкл включил в наследство… Елена запиналась, чувствуя, как воздух в легких быстро кончается, подбирала слова, но говорила и понимала, что толком не может объяснить Деймону, что произошло. Весь ее рассказ состоял из отрывочных фраз, которые она тщетно пыталась собрать воедино, но в сознании Деймона по ним уже постепенно начинала складываться возможная картина, и он начинал догадываться, что могло произойти. — В общем… — выдохнула Елена. — Вы с Ребеккой в курсе, что имущество Майкла арестовано?