В твоих глазах

Кэролайн смотрела в глаза Энзо, словно облитая ледяной водой. Что происходит с нами, когда мы предстаем перед лицом неотвратимой, уродливой, покрытой шрамами правды? Неверие, отрицание, беззаветная борьба и попытка защититься — защитить себя от пустоты, которая заполнит до краев после… И попытка опередить мучительный итог — сделать так, чтобы внутри для нее не осталось места, заполнить душу до последней клетки нестерпимым огнем, отдаться буре, которая затуманит глаза и оградит от неизбежного… Быть может, поэтому — слезы, поэтому — крики, поэтому — отчаяние. Предфинальная агония… Ничего этого не было в Кэролайн. Она оставалась на своем месте и лишь смотрела Энзо в глаза — не моргала, не отводила взгляд, словно загипнотизированная, словно фарфоровая кукла. Внутри не было ничего — ни отчаяния, ни бессилия, ни желания закричать, замахать руками, как в драке. Только холод. Холод, которого не было и быть не могло в Лос-Анджелесе, но который пронизывал каждую клетку тела, как электроток. Кэролайн казалось, что на нее не просто вылили ведро ледяной воды, но после этого вытолкали на мороз с минимумом одежды. А Энзо горел. Горел заживо. Кэролайн понимала это, глядя в его черные глаза, в глубине которых плескался какой-то неизъяснимый отголосок, заставлявший думать о безумии. — Как это было?.. Этот вопрос Кэролайн, беззвучно произнесенный ею одними пересохшими губами, был почти неуловим в шуме суетной улицы, и она сама не знала, зачем она его задавала. Было неясно, спрашивает она об этой странице жизни Энзо в целом или конкретно о том вечере, когда он впервые встретился с ее отцом; она понимала, что не готова сейчас знать обо всем этом… И все равно задала этот вопрос. Энзо смотрел Кэролайн в глаза и чувствовал, как ткани внутри разъедает желчной кислотой прошлое. Оно уже проникло под кожу, оно уже с током крови пустилось по венам так же, как податливо проникает в них капля с кончика иглы шприца, наполненного смертельным препаратом, стоит слегка надавить на поршень. Оно жило в нем, и Энзо понимал, что никогда не сможет стереть эти дни и годы с себя, со своей души, со своей кожи, даже если это будет единственным, чего он захочет на этом свете; оно лишь уснет на время, чтобы затем, когда пробьет минута, — проснуться и вновь настигнуть и напомнить обо всем. Но наказание даже не в этом. Главное наказание в том, что оживить эти дни нужно именно для нее — для той, с которой он хотел навсегда их похоронить. Но сердце стучит спокойно. Она просила его только об одном. И он дал слово. И это значит, что он должен исполнить свое обещание. Только правда. — Это произошло впервые, когда мне было восемнадцать, — начал Энзо. Голос звучит ровно и спокойно. Его демоны давно приручены, и прошлое не воскреснет, если оживить его словами. Но слух улавливает то, как, произнося каждое слово, он будто преодолевает какой-то барьер. — Я закончил школу. Впереди были экзамены, поступление, университет и новые перспективы. Вскоре после того, как прошли все выпускные праздники, мама вернулась в Италию. Она звала меня с собой, хотела, чтобы я тоже вернулся, но… — Энзо чуть покачал головой, и в этом легком, едва уловимом движении читалось необъяснимое сокрушение. — Я отказался. Остался здесь. Возможно, под коркой я понимал, что начать жизнь заново в Италии уже не смогу. Кэролайн знала, что ближе матери у Энзо из семьи не было никого, — он сам признавался ей в этом не раз, впервые — на том самом интервью полгода назад. С его шести лет мать Энзо воспитывала сына одна — его отец скончался после затяжной болезни, за несколько лет до того, как семья эмигрировала. У Энзо правда больше никого не было. И почему-то осознание этого, отчего-то так болезненно ясно представшее перед Кэролайн, как до слез слепит воспаленные больные глаза переливчатый кристальный снег на солнце, где-то глубоко внутри укололо. — Я впервые начал писать тогда. Не знаю, что у меня было внутри… Я не мог дать этому название, но оно не давало мне покоя, иссушало. И рэп был единственным шансом выплеснуть то, что было внутри. Тогда же я впервые распробовал на вкус, что такое успех. Это были первые шаги, но постепенно начало меняться окружение, приоритеты… То, что со мной происходило тогда, пьянило… Но это продолжалось недолго. Опьянение рассеивалось, как туман, и тогда казалось, что я лишь сторонний наблюдатель, что это происходит не со мной и проходит мимо, словно за стеклом. Я несколько раз был в шаге от того, чтобы просто купить билеты и улететь в Италию. Вернуться в Палермо, бросить эту жизнь в Нью-Йорке, университет, музыку… Каждый раз меня что-то удерживало… И все начиналось заново. Это было сложно… Энзо замолк. Его взгляд стал задумчивым, сосредоточенным, и было видно, что говорить об этом, вспоминать эти ощущения для него тяжело. Он молчал на протяжении какого-то времени, словно думая о том, как стоит продолжить, что он должен сказать. — Если бы меня попросили рассказать о том человеке, который впервые дал мне дозу, я назвал бы его имя, рассказал бы о нем, но… Я не помню его лица. Это не был случайный знакомый, мы тесно общались на протяжении достаточно продолжительного времени. Но черты его лица, тембр голоса… Это стерлось так, будто это было действительно не со мной. Все размыто. Словно призрак. Энзо остановился на мгновение, а затем произнес: — Он сказал, что станет легче. Энзо помнил все, до единой секунды, до мельчайшей детали. Помнил протянутую руку своего друга и ту самую секунду — глаза в глаза. Не было страха, не было охватившего неверия. Были лишь эти мгновения молчания и единственного взгляда. Помнил холодный укус иглы шприца, коснувшийся кожи. Один — по венам растекается зыбкое, неуловимое, как змея, тепло. Два — спустя несколько мгновений молния электротока доходит до сердца. Удар. Настолько сильный — словно последний. Три — снова тепло. Одуряющее, проникающее в каждую клетку тепло, от которого кружится голова и слабеют ноги… От которого хочется дышать. Оно — неизведанный океан. Оно — стимул. Он помнил тот мир в темной дымке ночного клуба, на который он впервые смотрел другими глазами. — Амфетамин опасен тем, что он не вызывает привыкание сразу. Все считают самым убийственным героин… Да, это дерьмо действительно способно свести в могилу за считанные дни, но на него садишься с первой дозы, и если посчастливится не сдохнуть от передоза после первого приема, а мозг еще не будет окончательно затуманен, ты поймешь это. Амфетамин же долго будет держать на поводке, лишь постепенно делая его короче. Ты не почувствуешь потребность повторить на следующие сутки, через неделю, даже через месяц. Его эффекта надолго хватает поначалу… И вернешься, только когда соскучишься по этому чувству ни с чем не сравнимого кайфа, непреодолимого желания что-то создавать, кем-то становиться… А в перерывах между этими моментами ты будешь жить, как обычный человек, учиться, работать… И внутри будет уверенность: это ненадолго, ведь в этом нет потребности на протяжении нескольких месяцев, это можно прекратить в тот момент, когда ты этого захочешь. Но соль в том, что ты не захочешь. Будешь скучать по этим ощущениям. Вернешься. Странное свойство человеческой памяти: темные пятна нашей биографии на ее полотне выделяются намного ярче, точнее, детальнее среди других воспоминаний, оставляя следы гораздо глубже даже самых светлых, дорогих и теплых моментов. Словно кто-то говорит: живи и помни, не пытаясь обмануть себя, придумать новую биографию, стать другим человеком. Это будет в тебе, и это ты не смоешь никакой водой, не сотрешь ни одной улыбкой. Энзо не пытался. Но сейчас, возвращаясь к этим годам вновь, в глубине души ему трудно было поверить в это. Эти четыре года, сейчас казавшиеся такими далекими, были окутаны дурманной дымкой, но те минуты, которые он помнил, — он помнил досконально. — Мне не захотелось повторить ни на следующий день, ни спустя неделю. Но я очень хорошо помнил, что чувствовал в тот момент, когда впервые попробовал это. То, как меняется мир вокруг — каждый звук, каждый новый оттенок, сам воздух, — и то, как меняешься ты для этого мира. И когда появилась возможность сделать это снова, у меня не было желания от нее отказываться. Это было не желание расслабиться или даже уйти от реальности. Это было что-то другое. Сначала раз в месяц или даже в несколько, затем — каждый месяц, после — постепенно, чаще. Я не замечал этого. Просто жил жизнью, которая мне нравилась, и мне ничего не хотелось менять. Энзо замолчал, и на его лбу пролегла глубокая, сделавшая его старше морщина. Он молчал на протяжении какого-то времени, но Кэролайн не прерывала эту тишину, которая очень хорошо ощущалась, вопреки внешнему шуму улицы и гулу клаксонов. Вспоминая о чем-то, он не воспроизводил в памяти отдельные отрывки: он бродил по этим темным закоулкам — и проживал это снова. — То, что со мной происходило во время моей зависимости, ассоциируется у меня с болотом — темным, топким, которое засасывает тем сильнее, чем больше ты делаешь попытки из него выбраться. Но… Энзо замер на мгновение. В этот момент он не моргал, и Кэролайн почувствовала, что сейчас он смотрел не на нее, хотя он по-прежнему не отводил глаза, — его взгляд был устремлен куда-то сквозь, — и она поняла, что мыслями он сейчас одновременно и с ней, не с ней. — Никогда в своей жизни, ни до, ни после я не ощущал… Такой энергетической волны. Я не знал, как это выражать, и поначалу это выплескивалось в уматных вечеринках, гонках по ночному городу, пари, сумасшедших поступках, которые были вызовом прежде всего самому себе… Пока в какой-то момент, после одной из таких вечеринок, придя в себя, я не увидел лист бумаги, сплошь исписанный текстом — моим почерком. Я помнил, как прошлой ночью я почувствовал нестерпимое желание — что-то написать. Цитаты целыми отдельными строчками будто сами вплывали в сознание, я так ясно видел их перед глазами и понимал, будто уже написал их. Я взял лист бумаги и ручку и просто начал переносить эти строчки на него. Конечно, я не воспринял это всерьез — что путного можно написать под кайфом? Но когда следующим утром я увидел этот текст… Энзо едва заметно, словно сам до конца не веря в то, что говорит, покачал головой. — Я смотрел на эти строчки и не мог поверить в то, что они были реальны. За одну ночь я написал то, о чем подумать не мог, когда был абсолютно трезв и спокоен, когда мне ничто не мешало заниматься этим и размышлять… В глубине своей души я уловил то, что ранее было мне неподвластно и непонятно, но то, что стоило десятков созданных ранее текстов. И получалось, что разглядеть это мне помог только наркотик. Я вспоминал то состояние, в котором я писал это, то, как взахлеб переводил слова, как будто боялся не успеть и что-то упустить, как внутри вены насквозь пропитывал будто какой-то электрический импульс, от которого задыхался, от которого сказать ничего не мог — только писал, писал… Пьянило даже не осознание того, что я написал что-то действительно стоящее, — пьянило само состояние, даже лишь вспоминая которое, находишься в полубреду, в тумане, как после чего-то очень важного, оставившего без сил, но в абсолютной гармонии… Энзо не прятал взгляд — он открыто смотрел Кэролайн в глаза, и в его глазах, черных, как южная ночь, в которую на небе нет ни одной звезды и которая обволакивает мир густой темнотой, хранящей в себе неизведанную бездну, она видела отблеск ярких неоновых фонарей, горевших за ее спиной. И глубина этих глаз обжигала пламенем. Оно причиняло боль, от него хотелось отдернуть руку — и Кэролайн чувствовала, что уже не может этого сделать. Она горела вместе с ним. — Однажды ощутив, что это за состояние, я уже не мог отказаться от него. Амфетамин стал для меня стимулом, дефибриллятором, который снова и снова заводил сердце. Сначала — раз в пару месяцев, затем — раз в месяц, после — чаще… Дни, месяцы и друзья сменяли друг друга. Одни люди уходили, в следующий момент появлялись новые, которые затем, спустя время, тоже исчезали. Все это время только один человек был рядом со мной. Каждую минуту, день за днем, что бы со мной ни происходило. Это было мгновение, но Кэролайн увидела, как в эту секунду изменился взгляд Энзо. Что-то задумчивое, тяжелое появилось в нем. Кэролайн ждала, когда Энзо продолжит, но он вдруг остановился, пристально взглянув ей в глаза, словно был в нерешительности — должен ли рассказать ей об этом. В его осанке и взгляде чувствуется струна какого-то неизъяснимого напряжения. Текут секунды, на протяжении которых Энзо, не отводя взгляд, смотрит Кэролайн в глаза. И напряжение постепенно растворяется, когда вновь начинает звучать его негромкий голос. — Ее звали Сара, — произнес Энзо и вдруг снова на секунды замолчал. Эта тишина отчего-то показалась Кэролайн невыносимо громкой, она закрыла собой весь внешний мир, оставив в этой непонятной, необъяснимой невесомости. Почему-то в этот момент, услышав это имя, Кэролайн почувствовала, как в груди один раз с силой, больно ударило сердце. Не от ревности, не от желания, чтобы Энзо раз и навсегда попрощался с прошлым, не от негодования, что сейчас он к этому самому прошлому обращается, нет… Это причинило боль, гораздо более сильную. — У нас не было истории любви, которая могла бы претендовать на романтический фильм, собравший кинотеатры… Она была стара и проста, как мир. Мы учились в одной школе, хотя и в разных классах, были абсолютно непохожи — и были вместе с семнадцати лет. Сара была рядом, когда я только начинал увлекаться музыкой… До поры она была единственным человеком, которому я показывал свои тексты, и всегда была первой, для кого я делал это. Она делилась тем, что чувствовала в этот момент, советовала, подсказывала… Она вселяла надежду на то, что все будет хорошо. Когда я сам не верил в себя — она верила. Сара была рядом, когда я сходил с ума, разрываясь между желанием сорваться вслед за мамой и вернуться в Италию или остаться здесь, когда я пытался забыть обо всем этом и вернуться к учебе, а в итоге попадал в самые грязные передряги, в те бессонные ночи, которые я проводил над десятками листов бумаги… Когда ко мне впервые пришел успех. И когда у меня от этого сорвало крышу. Когда Сара узнала о том, что я принимаю препараты… — Энзо остановился на мгновение, и Кэролайн отчетливо услышала, как надломился его голос в эту секунду. Кэролайн не нужно было слушать, о чем он говорит: он ощущала на себе, что он чувствует сейчас боль. — Она пыталась как-то это остановить. Искала для меня врачей, пыталась уговорить меня обратиться в специализированную клинику… Он боялась за меня. А я… — Энзо на миг опустил взгляд, и на его губах на миг мелькнула печальная улыбка. — Только улыбался в ответ и говорил, что все хорошо. Я был здоровый и крепкий, меня ничего не беспокоило — ну, ей-богу, разве что-то могло быть не так? Я продолжал жить дальше, бежать куда-то, пытался все успеть… Пока однажды сердце просто не остановилось. Последняя фраза Энзо молниеносной стрелой пронзила виски Кэролайн. Она вскинула голову, и ее растерянные глаза в отчаянии столкнулись с абсолютно спокойными глазами Энзо. — Что? — едва слышным шепотом произнесла она. Энзо был все так же спокоен, и тон его голоса не изменился ни на йоту. — Это называется передоз. Уже в который раз за последнее время Энзо ощутил, что он падает в невесомость. В конечностях была невыносимая слабость, сердце стучало неровно. И самое мерзкое в том, что остановить это, очнуться, хотя и начинаешь понимать, что это не в реальности, невозможно. Энзо изо всех сил пытался пошевелиться, зацепиться хотя бы за мельчайшую деталь, которая вернула бы его к реальности, но все было бесполезно: тело не слушалось, словно он был парализован. И только сейчас, едва ощутив еще неясный, такой отдаленный, но импульс силы, максимально сконцентрировав мысли лишь на одном, сделав над собой усилие, Энзо открыл глаза. В глаза ударил режущий, невыносимо неприятный дневной свет, от которого болью свело виски. Но это было лишь мгновение. Проходит секунда — и глаза быстро привыкают, все возвращается на свои места. Нестерпимо хотелось пить, и во рту была такая сухость, что Энзо казалось, что он не чувствует собственного языка. Это было удивительно, но боли не было. Лишь необъяснимо тяжело было дышать, и от каждого нового, сделанного не в полную силу вдоха нестерпимо ныла грудная клетка. Еще не двигаясь, Энзо обвел безмолвным взглядом помещение, в котором находился. Чувства постепенно начали возвращаться к нему. Энзо почувствовал, что в носу был кислородный катетер, а на одном из пальцев левой руки ощутил холодный пульсоксиметр. В мыслях не звучали вопросы. Энзо сразу понял, что произошло. Не рассчитал дозу. Оказалось, что это происходит очень быстро: ты отдыхаешь со своими друзьями, слышишь их голоса и сам шутишь, а после все просто потухает — и ты приходишь в себя спустя несколько суток в больничной палате. — Энзо… Негромкий, но такой знакомый голос. Его Энзо узнал бы из тысячи, и услышав его, он вдруг почувствовал такое облегчение, от которого так захотелось вдохнуть полной грудью… Энзо повернул голову. Рядом с ним, чуть склонив голову над ним, сидела Сара. В следующий момент он почувствовал на оголенной коже прикосновение ее теплой руки. — Ты рядом… — еще не вполне понимая, что произносит эти слова вслух, словно стараясь распробовать их на вкус, вновь вспомнить, каково это — произносить их, Энзо слабо улыбнулся пересохшими губами. Но несмотря на то, что он улыбался, в теле девушки ощущалась дрожь. — Энзо, ты… Ты понимаешь, что произошло? Ты понимаешь, что если бы врачи не успели приехать… Вопреки всем попыткам сдержаться, из глаз потоком хлынули слезы. — Ты хоть понимаешь, что было бы, если бы ты… О черт! В голосе Сары — ярость, ненависть — не к нему, но от этого не менее сильная. Но это не пугает. Хочется лишь одного — сжать ее ладонь крепче и прошептать в ее волосы несколько слов… — Сара… Сара… — как молитву, повторил Энзо, вглядываясь в черты ее лица все еще слегка затуманенным взглядом. Но девушка как будто его не слышала. — Пообещай мне, — произнесла она, и Энзо почувствовал, как цепко она сжала его руку. — Пообещай, что этого никогда не случится. Несмотря на то, что на ее щеках блестели слезы, Энзо никогда не слышал такой твердости в голосе Сары, какая была в нем сейчас. Это была не просьба — это был приказ. — Пообещай, что ты бросишь эту дрянь. Энзо! Несмотря на то, что в теле все еще была ужасная слабость, Энзо нашел в себе силы, чтобы сделать то, чего сейчас отчего-то хотелось больше всего, — улыбнуться. Собрав силы, он крепко сжал руку Сары в своей ладони. — Обещаю, — проговорил он. — Сара, ты слышишь меня? Я обещаю. Не будет больше ничего этого. Я покончу с этим. Энзо держал руку девушки и чувствовал, как, глотая слезы, пристально глядя на него, он сжимает его ладонь все сильнее. Кэролайн смотрела на Энзо и чувствовала, что ее начинает бить озноб. Она отчетливо слышала каждое его слово, но сейчас больше всего на свете она хотела бы не слышать этого, съежиться, чтобы укрыться, сама не зная, от чего, убежать, как маленькая девочка, от этого нестерпимого холода… — Уже потом я узнал, что когда меня привезли в больницу, я уже не дышал самостоятельно. Клиническая смерть длилась почти минуту… Говорят, что в такие моменты люди видят какой-то свет в конце тоннеля или погибших близких… Я не помню ничего этого, — подняв взгляд на Кэролайн, едва покачав головой, произнес Энзо. — Ничего не было. Никакого света и облегчения. Просто темнота и тишина. Наверное, моя пустая душа не была достойна даже этого. Энзо на мгновение замолчал, но в этих нескольких секундах молчания горечи было больше, чем в сотнях, тысячах слов. — Я пришел в себя только спустя несколько дней. Стали проявляться осложнения, началась двусторонняя пневмония. Я провел в больнице немногим меньше месяца. Когда я выписался, в какой-то момент после всего произошедшего я правда хотел покончить со всем этим, и когда я обещал это Саре, я был честен… Но обещать всегда легче, чем бы ни было это обещание. Прошло какое-то время, и… — Энзо покачал головой. — Все началось заново. Вместе со сказками про свет в конце тоннеля люди любят говорить о том, что в после таких моментов приходит переосмысление, человек как будто снова рождается. Бред это все. Переосмысление не придет к человеку, который сам себе не хозяин. Он не способен на это. Постепенно я восстановился, вернулся к музыке и обычной жизни. А вместе с этим вернулась и жажда по тем ощущениям… Я по максимуму скрывал это от Сары, но она видела, что происходит. Сознание начало меняться. Это так странно и необъяснимо. Принято считать, что любая зависимость — это омут, туман, за которым человек не помнит себя, не отдает отчет своим действиям, и поэтому такие периоды, если ему все-таки удается побороть зависимость, остаются в его памяти темными размытыми пятнами, он вряд ли сможет внятно рассказать, что с ним происходило тогда, что он чувствовал, о чем думал и мечтал. Но Энзо помнил все: это представало сейчас в его памяти так ясно, будто произошло только вчера. Он вспомнил сейчас, как однажды, после очередной шумной вечеринки, громко захлопнув за собой дверь, ворвался к одному своему давнему приятелю, — взлохмаченный, красный, едва переводящий дыхание, словно откуда-то долго бежал, и с каким-то необъяснимым отчаянием и страхом в глазах. — Что случилось? Эн, что с тобой? Этот вопрос друг был вынужден задать несколько раз, прежде чем Энзо перевел полный растерянности взгляд на него. — Оно преследует меня… — тяжело и хрипло дыша, прошептал Энзо. — Оно идет за мной по пятам, и я не могу от него скрыться. Куда бы я ни уехал, в какие бы переулки не сворачивал, — все бесполезно. Оно идет за мной! Тяжелый голос Энзо сорвался, рикошетом отскочив от стен и битым стеклом рассыпавшись в воздухе. — Кто идет, Энзо? Что, черт возьми, с тобой происходит? — недоумевал парень. — Оно постоянно рядом со мной! — словно не слыша, снова выкрикнул Энзо. — Сент-Джон, да ты рехнулся… Ты больной, тебе лечиться надо! Крик стоял на всю квартиру, и он заглушал звук работающего телевизора из гостиной, звуки улицы, доносившиеся из открытого окна. Друг подошел к Энзо, взяв его за плечи и резко тряханув, но Энзо с силой стряхнул с себя его руки. — Рехнулся? А ты сам не видишь? — прорычал Энзо. — Ты ослеп? В его голосе внезапно появилась какая-то необъяснимая агрессия, сопряженная с безысходным отчаянием, какое бывает у человека, запертого в тихом подвале за тяжелой чугунной дверью, и который до хрипоты срывает голос, зовя на помощь, — но его никто не слышит. Друг стоял напротив Энзо, словно прикованный к своему месту, не в силах пошевелиться, и жадно, со страхом в глазах, вглядывался в его лицо. — Даже если я не вижу его, я чувствую его. Спинным мозгом, блять, чувствую! Потому, что оно у меня за плечами и дышит в спину, какой-то гребаный маньяк-психопат. Всегда! Куда бы я ни пошел, что бы я ни делал. Всегда, слышишь? На фоне приема амфетамина у Энзо развилась мания преследования. Он не лгал своим друзьям, когда рассказывал про непонятное «оно», которое не давало ему покоя, — он действительно чувствовал, словно кто-то следует за ним. Он помнил это гадкое, до мурашек мерзкое ощущение, когда ты кожей чувствуешь какой-то немыслимый взгляд, вцепившийся тебе в спину, держащий настолько крепко, что ты начинаешь ощущать его внутри. Каждой клеткой. И это чувство не стереть, не выцарапать, не выжечь. Оно сливается с кровью, когтями впивается — и кажется, что навсегда. — Когда Сара поняла, что я вернулся к наркотикам, она несколько раз предпринимала попытки отправить меня лечиться — хитростью или насильно… Она уговаривала, умоляла, ставила ультиматумы… Но все было без толку. Между нами что-то начало меняться. Все больше я проводил времени на студии или со своими друзьями, все меньше мы были вместе. А в те редкие минуты, когда все-таки были, — скандалили. Мы орали так, что дрожали стекла. Но мы не способны были друг друга услышать. Мы были на разных планетах. Энзо замолчал. — Она задыхалась со мной, а я не видел. А может быть, не хотел видеть, боясь осознать эту правду. Когда Энзо зашел в квартиру, поначалу он не заметил никаких изменений. Маленькая съемная однушка — какой до жути тесной и неудобной она казалась, как порой хотелось, поднакопив денег, не мотатья больше по съемным квартирам, купить совершенно другую, более просторную, ту, в которой не нужно было бы считать каждый угол для того, чтобы поместить стул, столик или какой-то другой предмет необходимого интерьера без ущерба для общего пространства, более светлую, свободную. Энзо ничего этого не замечал сейчас — в мире не было места уютнее этой крохотной давно не видевшей ремонта квартирки на последнем этаже одной из старых жилых высоток в спальном районе. Он вообще сейчас не был способен что-то заметить. И причина была проста: он был счастлив. — Сара, я должен тебе кое-что сказать, — снимая обувь в прихожей, крикнул Энзо, зная, что она, конечно, дома, несмотря на то, что ответом на его слова была тишина. — Ты знаешь, я… Слова и улыбка застыли на губах Энзо, когда он зашел в гостиную. Сара стояла перед ним, абсолютно спокойная, хотя и без тени улыбки в глазах. А рядом стояли два собранных небольших чемодана. Под кожей прошиб озноб. — Что… произошло? — не понимая, спросил Энзо, сделав несколько шагов — отчего-то несмелых — в гостиную. Сара подняла взгляд на Энзо. Глаза — такие знакомые чайные глаза, которые он знал, казалось, сотни лет, в тысячах жизней… В них не было отчаяния, не было ненависти. Но в них была нестерпимая боль и невыразимая грусть. В них словно была просьба простить. — Энзо, наверное, мы должны были сделать это раньше. — Что должны были? Что сделать? Сара! — с отчаянием воскликнул Энзо, и его голос, казалось, гулким эхом разнесся по помещению, хотя вокруг было тихо. Сара посмотрела Энзо в глаза. — Отпустить друг друга. — Что? — сам не вполне чувствуя, что произнес это, выдохнул Сент-Джон. Как-то невероятно быстро вдруг ушли в небытие мысли, которые занимали сознание еще несколько минут назад, как-то потеряла свое значение и поблекла радость, которой он так хотел поделиться, которая должна была стать их общей. — Что ты говоришь? — недоумевая, проговорил Энзо. — Сара, послушай… — А ты сам не видишь? Голос Сары вдруг стал резче, жестче, настойчивее, хотя в нем была уловима ясная дрожь. — Ты сам не видишь, во что превращается наша жизнь? Во что превращается все, что было дорого нам когда-то? Энзо смотрел в глаза Сары и ощущал, как по венам начинает течь что-то нестерпимо горячее, плавящее, словно раскаленное олово. Сердце стало стучать медленнее, словно в ожидании чего-то. — Ничего этого уже нет, Энзо, — глядя ему в глаза, произнесла она. — Я каждый день смотрю в твои глаза и пытаюсь найти в них хотя бы слабый отголосок, который вернул бы мне того человека, которого я так любила… До сих пор люблю. Того вечно взлохмаченного парня из Италии, любящего музыку, играющего на гитаре на переменах и мечтающего о грузовике жевательной резинки, несмотря на то что ему уже семнадцать. И я ищу его каждый день в надежде увидеть хотя бы отблеск, хотя бы тень… Но его нет, понимаешь? Этого парня больше нет. Есть совершенно другой человек, но он… Он абсолютно незнаком мне. Энзо слушал девушку, не шелохнувшись, не отводя от нее глаза, и не верил в то, что все действительно происходит в реальности. Голос Сары был такой же мягкий, как и всегда. Но как же страшно звучали ее слова. Он отчетливо слышал каждое из них — каждое было настолько четким и громким, словно выстрел. Выстрел в упор. — Нет, Сара… — словно молитву, повторил он. — Господи, Сара, нет! Послушай, мы… Энзо протянул к ней руки, взяв за предплечья, но она отпрянула от него, стряхнув с себя его ладони, словно они были пропитаны каким-то ядом. — Да нет давно никаких нас, неужели ты не понимаешь? — срывая голос, выкрикнула она. — Я хочу быть рядом, но тебя нет! Даже когда физически ты здесь… Твоя душа и твой разум — они далеко. Ты падаешь в пропасть. Падаешь и, блять, меня за собой тянешь! Обжигающее отчаяние. Агония. Просто тупик. Глаза Сары заблестели — и показалось, что от слез. — Это из-за… Наркотиков, да? Кажется, впервые за все то время, что Энзо увлекался своим хобби, он назвал вещи своими именами. И это было непривычно произносить и слышать. — Если хочешь, я завяжу с этим. С амфетамином, с вечеринками, со всем. Обращусь к врачу, к которому ты хочешь, сдамся в клинику. Не будет больше этого всего. — Ты тоже так говорил, когда тебя откачали. А спустя месяц пошел к своему другу и снова обкололся. Энзо почувствовал, как внутри в эту секунду сильно обожгло — как раскаленным железом. В этих словах не было упрека, не было едкого сарказма. Только боль. — Я хочу другой жизни, Энзо, — не отводя от него глаз, умоляла услышать ее Сара. — Я мечтаю о семье, хочу иметь детей в будущем. Тихий и спокойный дом. Все то, о чем мечтают обычные люди. Дом и семья… Сейчас Энзо казалось, что он никогда не слышал этих слов, — так ново они для него звучали. И так просто. — И у нас будет это, — пообещал Энзо. Преодолев барьер, он снова сделал шаг вперед и невесомо коснулся теплыми ладонями плеч Сары, взглянув ей в глаза. — Сара, у нас будет другая жизнь. Та звукозаписывающая студия, о которой я тебе говорил… Им понравились мои тексты. Они предложили сотрудничество, понимаешь? У нас будут деньги, много денег. Мы не будем ни в чем нуждаться, я позабочусь об этом. Мы построим ту жизнь, которую захотим, слышишь? Я обещаю тебе. Осторожно, словно в его ладонях был хрупкий хрусталь, Энзо взял в руки лицо Сары. Она ничего ему не говорила и лишь вглядывалась в черты его лица. И только в ее глазах, наполненных невыразимой, разрывающей тоской, Энзо видел ответ. — Прости, Энзо. Энзо казалось, что он услышал, увидел, почувствовал эти слова прежде, чем Сара произнесла их вслух. Ему хотелось перебить ее, спорить с ней до захлеба, до хрипоты, сказать, что все не так, что у них все еще может сбыться… Но вокруг была тишина. Удушающая тишина, которой захлебываешься, как водой, уходя на дно. Страшно, когда кажется, что должен сказать так много, — но окружает лишь она. Вместо этого Энзо, не чувствуя ног, сделал шаг вперед, уничтожив то небольшое расстояние, которое разделяло их с Сарой, и прижал ее к себе. Он так сильно вцепился пальцами в ее плечи, словно она не была реальной, была миражом, который вот-вот растает. Он целовал ее и гладил ее волосы и, как молитву, шептал: — Что мне сделать, чтобы ты была счастлива? Скажи мне, что я должен сделать? Что?! Я на все готов, ты слышишь? Но Сара неловко высвободилась из его объятий и с силой оттолкнула. Хотя по физической силе не ей было тягаться с мужчиной, в ее действиях была такая уверенность, словно перед ней стоял и пытался обнять ее совершенно чужой ей человек. И это больно резануло по сердцу. Не переставая смотреть словно парализованному Энзо в глаза, она тихо, но невероятно твердо произнесла лишь одно слово. — Отпустить. Энзо так и продолжал стоять на своем месте, не в силах пошевелиться или что-то ответить, не понимая, реальность это или очередная игра сознания. Но он вспоминал этот взгляд, эти потонувшие в боли черные глаза, и понимал: это правда. И нет смысла просить или что-то обещать. Она ушла, оставив шлейф легкого аромата цветов и горький вкус одиночества. Кэролайн, не говоря ни слова, слушала все, отчем ей рассказывал Энзо, и чувствовала, как сердце заковывает в тиски какое-то необъяснимое чувство. Это была не ревность, но… Энзо почти ничего не рассказывал ей о своей прошлой жизни до этого момента. Он мало говорил о тех временах, когда только начинал свою карьеру, не рассказывал о женщинах, которые были в его жизни, — Кэролайн не спрашивала его об этом. И сейчас зайти в ту дверь, которую он приоткрыл ей, пусть даже Энзо сам позволил Кэролайн это сделать, — было непривычно. И очень сложно. Кэролайн молчала какое-то время, а затем тихо спросила: — Это ее ты называл в интервью своей музой? Энзо взглянул на Кэролайн. Он не ответил ей ни словами, ни кивком головы, но Кэролайн этого не ждала, потому что ей это было не нужно: она смотрела ему в глаза и знала ответ. — Она была чистым вдохновением, — произнес Энзо. — Все, что я делал в своей жизни тогда, все, к чему стремился… Было ради будущего. С ней. Она помогала мне даже потом, когда наша связь была уже давно потеряна. Потому, что когда я давал себе слабину и возвращался в те дни, когда все было хорошо и мы были вдвоем… Рождались совершенно другие тексты. Не те, что под кайфом… Говорят, что первая любовь не забывается. Наверное, это правда. Между Энзо и Кэролайн вновь воцарилось молчание. Их разговор и рассказ Энзо часто был наполнен молчанием — для них обоих он был тяжелым. Лишь через некоторое время Кэролайн нашла в себе силы несмело спросить. — А что… Было дальше? — Я хотел вернуть Сару. Хотя бы попытаться. Я искал ее везде. Обрывал телефоны, поднял на уши всех общих друзей, ездил в соседние города… Но ничего не достиг. Она исчезла из моей жизни. Я чувствовал это. Чувствовал еще тогда, когда мы были вместе, — что если она уйдет однажды, — это будет навсегда. Я понимал это, но в глубине души все равно теплилась надежда… А когда я понял, что больше не найду ее, слетел с катушек окончательно. Я мог уходить в «запои» на недели, ел от случая к случаю, мог не спать по несколько дней — просто не чувствовал потребности в этом. Когда на руках не оставалось живого места от уколов, я колол препарат в ноги. Мой вес дошел до 69 килограммов, и думаю, нетрудно представить, как это выглядело вкупе с моим ростом. Доходило до того, что я просил друзей приковывать меня к батарее наручниками, чтобы я не смог достать очередную дозу. Не потому, что на меня снизошло озарение и я вдруг понял, что это разрушает меня, нет. Просто ломки были настолько сильными, что от головных болей спасала только лошадиная доза смеси всевозможных анальгетиков, и то ненадолго. Я понимал, что если снова уколюсь, через время мне снова понадобится амфетамин, а колоть его каждый день — значит умереть через пару недель. Значит, ломка бы повторилась, а терпеть это уже не было сил. Кэролайн слушала Энзо и всеми силами пыталась остаться в реальности, но сделать это было невыносимо сложно. Она смотрела Энзо в глаза, но не могла поверить, что сейчас он стоит перед ней в реальности. Связать то, о чем он рассказывал ей, с его образом, который она прямо сейчас видела перед глазами, было трудно. Одно дело — слышать или читать рассказы о зависимостях, знать об абстрактных симптомах и последствиях — ты все это понимаешь, и все это проходит мимо, как фоновый шум телевизора, который мы привыкли включать, когда что-то готовим на кухне. И совершенно другое, когда об этом — потере веса в двадцать килограммов, бессонных ночах, уколах в ноги, потому что на руках не осталось места, — ты узнаешь от близкого человека, который стоит сейчас перед тобой, такой же, как и несколько дней назад. Когда все это в один момент становится настолько осязаемым, что, кажется, можно испытать это на себе… Принять это в одночасье невозможно. — Именно тогда… Произошло то, что познакомило меня с твоим отцом. Энзо не любил вспоминать эти несколько лет, хотя не стыдился их, потому что они, как и все хорошее, что с ним происходило после, были частью его жизни. Нестрашно было оживлять их сейчас перед Кэролайн. Страшно было вновь возвращаться в эту ночь. Энзо редко в своей жизни был в одиночестве. Шумные компании, множество друзей, веселые вечеринки — это всегда было о нем. Быть может, внутри он был одинок… Но именно все это помогало справиться с внутренней горечью и отвлечься. Энзо не помнил эту ночь целиком: наркотический угар и амфетамин, которым, казалось, насквозь была пропитана кровь, сделали свое дело, превратив некоторые в моменты в белоснежное полотно. Но некоторые минуты той ночи он помнил настолько ясно, словно это произошло совсем недавно. Память впитала их в себя полностью. И Энзо знал: он всегда будет помнить. Компания из молодых ребят со смехом и весельем появилась в холле отеля. Они были в прекрасном настроении, что-то обсуждали, шутили и смеялись и даже если были чуть хмельны, — то и правда немного, и это было не катастрофично. Их было семеро — четыре парня и три девушки. Они не отмечали какой-то праздник, это не был чей-то день рождения. Впереди были длинные выходные и им хотелось расслабиться — для них это был уже весомый повод. Как и для каждого из нас, когда нам едва ли исполнилось двадцать три. Веселая компания, хотя на часах и было уже десять, не насторожила сотрудников рецепции: они были скорее счастливыми, чем пьяными, и не доставляли никакого дискомфорта окружающим. Едва заметив, что в холле находятся еще люди, кроме них, они стали говорить тише и вели себя адекватно. Номер, который они сняли, был одним из самых дорогих люксовых — в нем с комфортом могло расположиться и бòльшее количество людей. У друзей и не было в планах устраивать погромы, нарушать чье-то спокойствие, привлекать внимание. Не было, пока они действительно были трезвы. У них было лишь одно правило: полное отсутствие любых правил. Виски, наркотики, секс — все это было неотъемлемой частью таких вечеринок. Морали здесь не было: девушки могли идти «по кругу», и один приятель, если был в настроении, с удовольствием мог спокойно «поделиться» своей девушкой, с которой они были вместе уже достаточно давно, с другим, а то и с несколькими, да и сами девушки редко возражали, а наркотики легче амфетамина здесь не употребляли. Зато денег было много. Да, крышу сносило. — Эн, и не надоело тебе в эти игрушки играть? Услышав голос, Энзо повернулся вполоборота и увидел перед собой приятеля. Он имел редкое немецкое имя Эрвин, хотя сам был из Ирландии. На всех, кто когда-либо сталкивался с ним, производили тяжелое впечатление его глаза. Невероятно яркие, голубые, словно ледяные, они не могли принадлежать живому человеку — скорее, манекену. — Твои кристаллики* — в самом деле, как леденцы — кайфа никакого. В мире есть вещи и посерьезнее. В неестественно ярких глазах сверкнула усмешка. Рука с открытой бутылкой виски замерла, когда горлышко в сантиметрах от губ. — Героин? Эрвин все с такой же тонкой усмешкой кивнул. — Ну нет, дружище, извини, — усмехнулся Энзо. — Я не хочу сдохнуть прямо в ванной отеля. Я и так уже вмазался. — Стареешь? — снова улыбнулся Эрвин. — Пару часов всего прошло. — Ну так еще не вечер, — усмехнулся Энзо, встав со своего места, и, похлопав друг по плечу и сделав несколько глотков виски из бутылки, вышел из комнаты. Эта ночь была долгой… Амфетамин начинал брать свое. Голова просто раскалывалась так, что начинали слезиться глаза, а к горлу подступала тошнота. Отходняк обещал быть жестким. Только зайдя в ванную, Энзо увидел, что там уже кто-то был — один из его приятелей с девушкой. Сент-Джон уже хотел было сказать, что в таких случаях лучше закрывать дверь, если нет желания быть побеспокоенным, но в этот момент заметил, что они были одетыми. Когда глаза через несколько секунд привыкли к тусклому свету, Энзо увидел, что в руке друга был небольшой шприц, а девушкой была Николь — Никки, как называл ее тот самый приятель. Ей едва исполнилось девятнадцать*, и они встречались с Джонатаном — так звали того парня, — уже несколько месяцев. Эта вечеринка была первой, на которую он взял девушку с собой, и сейчас, видимо, хотел окончательно приобщить ее к тем «хобби», которым увлекался он сам и его друзья. Но в глазах у Николь, которая так резко вскинула взгляд на Энзо, когда тот вошел, плескалась неподдельная растерянность. — Слушай, да перестань. Я тебе ничего сверхъестественного не предлагаю, просто расслабимся немного, вот и все. Ты же говорила, что вы на выпускном курили травку. А эта штука еще круче. Услышав скрип приоткрытой двери, Джонатан оглянулся. — О, привет, Эн, — мимоходом бросил он. Энзо кивнул. — Слушай, может, ты донесешь до Николь, что в одном маленьком уколе ничего страшного нет? Энзо перевел взгляд на девушку. Она стояла, прижимаясь плечами к кафельной стене и, хотя Джонатан не держал ее, складывалось такое ощущение, что она хотела отстраниться от него. В ее фигуре читалось напряжение. — Слушай, может, не надо? — чуть нахмурившись и взглянув на друга, сказал Энзо. — Она напугана. — Ой, да брось, — махнул руками Джонатан. — Можно подумать, ты в первый раз был очень смелый. Это обычная реакция, просто у нас она как-то затянулась. Энзо вновь посмотрел на друга и пожал плечами. Сент-Джон вышел из ванной, прикрыв за собой дверь. Голова продолжала нестерпимо болеть. Нужно найти какое-то обезболивающее. Энзо до мельчайших подробностей помнил этот момент. Сколько раз за эти годы он вновь и вновь возвращался к этим минутам, насколько ясно видел взгляд этих по-детски испуганных зеленых глаз… Энзо плохо помнил, что было дальше. Джонатан остался с Николь, им никто не мешал. И для остальных ночь тоже только начиналась. Алкоголь тек рекой, от наркотиков начинались галлюцинации: какие-то хаотичные оранжевые и ядовито-фиолетовые линии, которыми было исполосовано пространство, а голоса друзей смешивались в какой-то странный гул, в котором, если прислушаться, тоже был свой замысловатый ритм… Зато Энзо хорошо помнил то, что было дальше. То, как утром в номер вошли полицейские и сотрудники рецепции вместе с каким-то мужчиной лет сорока пяти-пятидесяти. То, как, когда сознание на несколько мгновений, казалось, прояснилось, Энзо огляделся вокруг и сам поразился тому, что осталось после попойки: разбитые лампы и дорогая плазма, по экрану которой шла паутина трещины, осколки бутылок дорогого алкоголя, вывернутые постели… — Да ладно, папаша, не переживай, — усмехнулся Энзо, положив ладони на плечи того незнакомого мужчины, который пришел вместе с полицейскими. — Оплатим мы всё. Мужчина — в затуманенном мозгу сверкнула мысль, что, может быть, это сам хозяин отеля или, по крайней мере, кто-то из верхушки его управления — долго и внимательно молча осматривавший комнату, с нескрываемой брезгливостью посмотрел на Энзо и убрал его ладони с плеч. — Выметайтесь отсюда к чертовой матери, — эти слова, произнесенные им удивительно спокойно, были единственными, которые от него услышал тогда Энзо. Да, он действительно помнил многое из того утра… И он помнил, как в комнату вбежал испуганный Джонатан, который, еле переводя дыхание и едва произнося слова, дрожа всем телом, с каким-то необъяснимым безумием в глазах крикнул, что его Никки плохо. — Когда приехали парамедики, Николь уже была без сознания, — хрипло проговорил Энзо. — Ее сразу отвезли в больницу, пытались спасти, но… Энзо замолчал. — Она умерла на следующее утро. Голос Энзо изменился: он звучал тише, и казалось, что с каждым произнесенным словом он преодолевает какой-то барьер. Он молчал какое-то время, плотно сжав губы, глядя куда-то вдаль, и его черные глаза были пропитаны отчаянной болью. — Было возбуждено уголовное дело… И некоторых из тех, с кем я был тогда, спустя время посадили. Какое-то время я сам провел в участке, но меня отпустили, потому что не усмотрели в моих действиях причастности… Энзо запнулся, сжав зубы, и его фраза оборвалась на полуслове. — На самом деле, в этом всем нет никакого смысла. Единственное, что я чувствую все эти годы, — это вина. Потому, что я был там. Мог как-то предотвратить это. Но мне было плевать. Перед глазами Кэролайн все было размыто из-за туманной белесой пелены, застилавшей их. Она изо всех сил пыталась сдержаться, но тело била необъяснимая дрожь, с которой она была не в силах справиться. Впервые за все время рассказа Энзо Кэролайн чувствовала, как к горлу подкатывают слезы. Она не была знакома с этой девочкой — да, именно девочкой — и ее имя узнала от Энзо только пару минут назад. Она не знала, какой она была. Да какая к черту разница… — Господи… — только смогла обессиленно прошептать Кэролайн, закрыв лицо ладонями. Несмотря ни на что, она пыталась сдержать слезы: почему-то именно в этот момент отчаянно не хотелось, чтобы их увидел Энзо. Она не смогла спросить что-то еще о Николь: было слишком больно. Только спустя какое-то время, пытаясь побороть дрожь в голосе, Кэролайн негромко спросила: — Тот мужчина, который был вместе с полицейскими… Это и был мой отец, да? Энзо практически незаметно кивнул. — Да. Кэролайн понимала, что все это не сон и не игра сознания, но поверить в то, что обо всем этом ей рассказывал Энзо, было невозможно. То, что она сейчас слышала, было в ее глазах воплощением всего того черного, гадкого и низменного, что может заключать в себе душа человека, самую глубокую пропасть, в которую он может упасть. Игры с наркотиками, саморазрушение, боль, причиненная близким, и самая дорогая цена, которая была заплачена, — чья-то жизнь. Невинная жизнь!.. Все это произошло по воле самого Энзо, который сам выбрал именно эту дорогу. Но самым страшным было даже не это. Страшнее всего было то, что это был он. Энзо. Человек, ближе которого у Кэролайн не было в эти месяцы. Человек, который открыл для нее новую жизнь. Человек, с которым она была счастлива. Как можно было погрузиться во все это, тем более человеку, такому сильному и волевому, как Энзо? Или та поговорка о том, что при сильном ветре дубы ломаются, — правда… Но что тогда послужило толчком к переменам? Как Энзо выкарабкался из этого болота? Ведь сейчас он стоял перед ней — здоровый, успешный, полный планов и надежд мужчина. Поверить в то, что он принимал наркотики и сейчас, было бы бредом. — И когда ты… Решил… Что-то изменить? — Кэролайн поймала себя на ощущение, что подбирать слова с каждым новом вопросом не только подбирать — произносить было труднее. — Что тебя подтолкнуло к этому? — Та ночь и подтолкнула. Задумчиво посмотрев куда-то вдаль, вслед уходившей далеко улице, усеянной огнями, Энзо перевел взгляд на Кэролайн. — Когда я окончательно пришел в себя после всего произошедшего… Я еще долго не мог поверить, что та ночь закончилась именно так. Что Николь умерла. Вряд ли нас можно было назвать задушевными друзьями, но мы общались, и в последнее время много. Джонатан, хотя и сидел на игле крепко, но был влюблен по уши. Говорил мне что-то о том, что они хотят в ближайшее время съездить в Сан-Франциско — отпраздновать первую серьезную дату отношений — полгода… И все это оборвалось в один момент. У меня не было мыслей о том, что это сон или ошибка, — я прекрасно знал, как быстро это происходит… И впервые за все это время в тот момент я оглянулся на свою жизнь. Она предстала, как на ладони, как будто события происходили в течение считанных дней, а не лет. Я практически не общался с матерью, бросил учебу в престижном университете, растерял друзей, которые не были зависимыми и как-то пытались помочь… Не удержал любимого человека. И по сравнению с этим мой успех в музыке, намечавшиеся контракты и начинавшие приходить деньги вдруг показались таким… Маленьким и бредовым. Я вспомнил, как меня трясло в изоляторе, когда я пришел в себя и осознал, что Никки умерла, как у меня дрожали руки, как от озноба… И в этот момент я сам показался себе таким… Мерзким, таким… Ничтожным, что к горлу подступала тошнота. Мне показалось, что я сейчас — бродяга-алкоголик, который лежит на тротуаре в собственном дерьме, а вся жизнь, хозяином которой я сам себе кажусь, на самом деле проходит мимо. И с каждым днем это чувство становилось сильнее. Я жил с ним около года. Этот год был для меня, как в тумане. Я метался, пытался найти решение, что-то изменить, но легче не становилось. Энзо на мгновение остановился и опустил взгляд. Кэролайн в этот момент отчего-то почувствовала холодок, укусивший кончики пальцев. — И я понял, что есть только один выход. — Энзо! Ты здесь? Крис ворвался в квартиру друга, захлопнув за собой дверь так, что по стенам, казалось, прошла дрожь. Мысль о том, что это хорошо, что они обменялись ключами от своих квартир, принесшая облегчение еще несколько минут назад, сейчас развеялась, как пыль. В квартире было тихо и, судя по всему, пусто. Не снимая ботинки, Крис прошел вглубь квартиры, как-то несмело осматриваясь вокруг — то ли чувствуя невольное смущение от того, что ворвался — хотя и имея разрешение хозяина — в чужую квартиру, то ли предчувствуя что-то неладное. — Сент-Джон! — еще раз выкрикнул Крис, в душе лелея надежду на то, что друг, возможно, отсыпается после очередной шумной ночи в комнате. Но ответом была тишина. Они договорились встретиться сегодня вечером на студии звукозаписи, чтобы обсудить работу над новым треком. Но Энзо не пришел. А звонок на мобильный сбросил. И Крису в голову бы не пришло разъезжать по чужим квартирам на другом конце города… Если бы он не знал ответственность и исполнительность Сент-Джона, которая была у него, кажется, в крови, несмотря на все его проблемы. Гитара на укрытом смятым пледом диване, пепельница, в которой виднелись окурки, на журнальном столике, пара журналов… Все говорило о том, что еще недавно здесь кто-то был. Крис уже хотел выйти из гостиной, как в этот момент его взгляд зацепился на смятый листок, судя по всему, вырванный из блокнота, исписанный крупным размашистым почерком, который он сразу узнал: он принадлежал Энзо. Крис взял листок в руки. Крис, я знаю, что рано или поздно ты будешь здесь, а значит, прочтешь эту записку. Знаю, что ты другого мнения, но у меня нет возврата. Это значит, что есть только один выход из всего того дерьма, в котором я по глупости погряз. Пожалуйста, позаботься о моей матери. Ты — единственный, кому я могу доверять. Крис пробегал глазами по неровному, нервному тексту записки, и чувствовал, как в виски с болью ударяет кровь. Ему не нужно было время, чтобы понять смысл написанного в ней. Картина происходящего послушным пазлом сложилась в голове. Руки похолодели так, что пальцы перестали чувствовать прикосновение шершавого листка, а с губ неосознанно неслышным шепотом сорвалось только одно слово. — Энзо… В виски ударили цифры времени, которое он пару минут назад на экране своего смартфона: 22:27. Он звонил Энзо совсем недавно, но тот сбросил его вызов. Времени прошло ничтожно мало, чтобы… Это значит, что еще можно успеть. — Сука! — срывающимся голосом выругался Крис, с таким остервенением скомкав в руках записку, словно она была частицей его злейшего врага. Не чувствуя под собой ног, не закрыв даже дверь квартиры Энзо, Крис выбежал из дома. Он чувствовал, что сильно пьян, хотя не выпивал. Перескакивая через две-три ступеньки, напрочь забыв о том, что в доме есть лифт, Крис лихорадочно перебирал варианты того, где Энзо сейчас мог быть. Если он решил сделать это не дома, то… Где? Выбежав на улицу, переводя дыхание, которое сбивалось под ритм бешено колотившегося сердце, Крис огляделся вокруг. Спальный район, жилые многоэтажки… Он был здесь впервые. И вдруг мысль зацепилась за единственное слово. Многоэтажки. А вслед за ней в сознании возникла вереница картинок из недалекого прошлого. У Энзо, Криса и нескольких их общих друзей была привычка: несколько раз в месяц они собирались вместе. У них были свои способы для снятия стресса. Точнее, одно верное средство. Высота. Они были одержимы ею и устраивали по крышам города прогулки. Крыши некоторых многоэтажек были закрыты, но с их связями это препятствие было легко преодолимо. Но среди этих многочисленных домов было одно место, в которое был влюблен каждый из них без исключения. Это была двадцатипятиэтажная, пока не действующая высотка в одном из центральных районов города. В разные времена здесь располагался бизнес-центр, отель, торговый центр, но каждый раз аренда длилась недолго, и у здания владельцы сменялись один за другим. Сейчас просторные окна вновь были завешены огромными плакатами с надписью «А Р Е Н Д А» и цифрами номера телефона, но пока оно пустовало, и это значило только одно: оно было доступно для городских руферов, для которых эта неприкаянная высотка в центре города стала настоящей Меккой. Это место было особенным для Энзо, и Крис помнил одну фразу, которую он произнес в одну из тех звездных ночей, что они были здесь вместе: «Это небо напоминает мне о детстве, и мне кажется, что я вернулся домой». Не вполне отдавая отчет своим действиям, Крис завел мотоцикл. Мотоцикл взревел, как раненый зверь, и не думая об ограничениях скорости и остальных правилах дорожного движения, наперерез какой-то машине, въехавшей во двор, Крис соовался с места. В голове была только одна фраза: только бы успеть. В том, что Энзо находился сейчас именно там, сомнений уже не было. А под ногами Энзо в эти секунды билось беспокойное сердце города. Тысячи огней. Миллионы дорог. Не было этой темноты — ее победил блеск этого города, способный осветить, казалось, всю землю. Это было красиво. Энзо никогда не задумывался о своей смерти. Но в ту секунду, когда эта мысль впервые пришла к нему, он твердо решил: пусть это будет то, что было страстью всей его жизни. Что чувствует человек, решившийся переступить последнюю черту и уйти из жизни? Сожаление, страх неизвестности, отчаяние… Нет. Есть только одно: пустота. И не имеет значения, решил ты застрелиться, наглотаться таблеток или сброситься с крыши высотки. И самое страшное в том, что и дальше будет пустота. Какой-то странный обмен — пустота на пустоту. Но он имеет одно несравнимое преимущество: когда будет та, другая пустота, — тебя уже не будет. Энзо закрыл глаза. «— Папа, смотри, как высоко идут тучи! Я так хочу сесть на одну из них и плыть далеко-далеко, чтобы видеть все, что творится внизу! — Для этого необязательно укрощать тучи, сынок. Кто знает, может быть, ты станешь пилотом — и оттуда, из своего самолета будешь наблюдать за тем, что происходит на земле? — Я стану, папа! Обещаю…» Пилотом так и не стал. Да может, это и к лучшему. Ведь не происходит на этой земле что-то просто так? Нет ни одного бессмысленного события… И, быть может, все, что происходило с ним до этой минуты, тоже имеет какой-то свой, особый смысл, чтобы привести его в конечном итоге сюда… Чтобы дать начало чему-то другому, что будет там, за этой чертой. Ведь, в сущности, откуда ему знать, что там — пустота или свет? Да и какая, впрочем, разница… Энзо сделал шаг вперёд. Внутри не было дрожи, а поступь была твердой. Внутри и вокруг — тишина. Как будтотнет этих шумных машин внизу, нет мыслей. Словно на другой планете. Энзо отделяли от края сантиметры. Оставался один шаг, и мозг дал соответствующий импульс телу. Однако в следующее мгновение Энзо почувствовал, как дыхание перехватило. Шею стиснуло железной хваткой. Свет фонарей, огни окон небоскребов рядом — все смешалось, и Энзо потерял равновесие, почувствовав, что падает. Но упал он не вниз и не на какую-то поверхность — под ним было чье-то тело. И только тогда Энзо понял, что кто-то схватил его за шею предплечьем. — Сука, ты что творишь? Озверелый хриплый голос был на грани. Энзо еще ничего не видел, но сознанию, работавшему на пределе, хватило полусекунды, чтобы понять, что это был за человек. В следующий момент, перевернувшись так, будто он не почувствовал лежавшего на нем Энзо, Крис навис над Сент-Джоном, схватившись за его шею и прижав к бетону. — Какого хера ты здесь делаешь?! Голос Энзо звучал рыком голодного дикого зверя в ночной тишине. — Могу задать аналогичный вопрос, — с презрительной усмешкой, дрожа всем телом, ответил Крис. — Хотя можешь даже не отвечать. Опять накололся какой-то дрянью и придумал себе развлекаловку? В этом Крис оказался неправ. В крови Энзо не было наркотиков — по крайней мере, на данный момент. Он был трезв. Одним резким движением он сбросил с себя навалившегося на него Криса, и откинул на пару шагов в сторону. Судя по приглушенному стону, вырвавшемуся из его груди, он чем-то ударился. — Пошел к черту, — сквозь зубы процедил Энзо. — Не твоего ума дело… Энзо поднялся на ноги, преодолевая дрожь в мышцах, но договорить не успел. — Ты совсем умом тронулся? — заорал Крис, поднявшись и в пару шагов преодолев расстояние между ними. — Ты о матери подумал? Ты рехнулся совсем, торчок хуев! На левой половине лица Криса была содрана кожа и из ссадины сочилась кровь — судя по всему, это произошло при падении. — А тебе больше всех надо? — усмехнулся Энзо. — Интересно, как высотку-то нашел, мы же по многим многоэтажкам бродили? — Значит так, — не обращая внимания на слова Энзо, не сводя с него взгляд, произнес Крис. — Либо ты сейчас затыкаешься и спускаешься с этой ебаной крыши, либо я… — Что ты? — Энзо смотрел Крису в глаза с нескрываемой усмешкой. — Что? В спасатели решил заделаться? Мне твоя благородность нахуй не сдалась, понял? Ни одна паскуда не будет указывать мне, что делать. Так что проваливай отсюда и свои нравоучения засунь себе… Договорить Энзо не успел. В следующий момент дикая боль пронзила левую часть лица. Рефлекторно он отпрянул и этим, судя по всему, смягчил удар, но это не спасло его от болевого шока и секундной потери координации. Но в следующую секунду Энзо бросился вперед, чтобы дать сдачи. Он замахнулся кулаком, но Крис вовремя увернулся. — Никто не будет указывать, говоришь? — тяжело дыша, проговорил Крис. — Да ты давно уже сам себе не хозяин. Вся твоя жизнь, включая то, сколько раз в день ты жрешь, зависит от одного — от дозы. Хочешь мнить себя таким независимым, но на самом деле — нихера подобного. У тебя мозги промыты окончательно и бесповоротно. Ты и сюда, на крышу пришел просто потому, что понял, что ты в таком дерьме, из которого лучше самоустраниться, чем его расхлебывать. Записку написал, о матери попросил позаботиться. Заботливый, блять, какой! Как же мне остоебенили твои наркоманские замашки, кто бы знал, сука! — процедил сквозь зубы Крис, схватив Энзо за грудки. — Сдохнуть захотел? Перебьешься, придурок! Сам заварил эту кашу — расхлебывай! Ты понял меня? И в этот момент в Энзо что-то переключилось. Его разум захлестнуло волной такой дикой ненависти, что в голове не было никаких мыслей — только немыслимый жар, который опалял виски. Казалось, он уже не понимал, что перед ним стоит его друг. Это был чужой человек… Которого хотелось уничтожить. Не чувствуя себя, Энзо набросился на Криса, в один прием сбив его с ног и повалив на землю. Дальше Энзо навалился на него сам, прижав животом к земле и с немыслимой силой, какой-то дикой ненавистью вцепился в его руку и одним рывком завел ее ему за спину. И в этот момент он услышал крик. Исступленный, безумный, просто нечеловеческий крик, вырывавшийся из горла Криса до захлеба, до хрипа. — Отпусти!!! Ты кость мне ломаешь!.. Последние слова доносились до слуха Энзо какими-то толчками, словно вылетали из груди отдельными, не связанными друг с другом отрывками. Этот крик насквозь прошел через виски… И тронул что-то внутри. Как-то сами собой ослабли руки и обмякло тело. Энзо отпустил покрасневшего Криса, который, не двигаясь, лежал лицом к земле и тяжело дышал. Энзо до сих пор очень хорошо помнил этот сумасшедший крик и ту секунду, когда его сознание пронзила мысль: он ломает кости своему другу. Быть может, именно этот крик был именно тем, что вытащило его из той густой, глубокой темноты. — Через пару минут приехали полицейские, — произнес Энзо, подытоживая свой рассказ. — Кто-то из окон бизнес-центра рядом увидел два силуэта на крыше и вызвал полицию, чтобы проверили, что там происходит. Крису на память о том вечере остался закрытый перелом. Кость срасталась около полугода… Чувствуя, как сердце бешено колотится в груди и этот стук в ушах перекрывает все звуки внешнего мира, Кэролайн дрожащими губами произнесла: — Ты сказал мне однажды, что он тебе как брат… И теперь она в полной мере понимала смысл этой фразы. — Так и есть, — ответил Энзо. — Крис был человеком, который заставил меня посмотреть на себя и подарил мне шанс на новую жизнь. Он спас меня. — После этого ты… Начал лечиться? Энзо сделал глубокий вдох и медленно выдохнул, посмотрев вдаль. — Да. Я был в этом болоте четыре года, еще два мне понадобилось, чтобы из него выкарабкаться. Крис помог мне устроиться в рехаб, оплатил всех врачей. Методы лечения там были порой жесткие, но… Действенные. Со временем я вернулся в музыку. Вернулся в нормальную жизнь. Энзо замолчал. — Ты спрашивала о татуировках… — спустя время задумчиво проговорил он, и Кэролайн подняла на него глаза. — Тот рисунок у меня на груди… Орел держит в когтях свиток с надписью на латыни: Aut viam inveniam, aut faciam. Она означает: «Или я найду дорогу, или проложу ее сам». В тот момент мне действительно было важно найти ее — ту самую дорогу… Эта татуировка была первой в моей жизни. — А руки ты покрыл татуировками… Чтобы скрыть… Следы? Кэролайн озвучила этот вопрос несмело, и на языке появился неприятный привкус от этой фразы, произнеся которую, Кэролайн уже успела пожалеть. Энзо с грустью усмехнулся и покачал головой. — Нет. Как бы я не хотел, что бы ни делал, то, что происходило со мной тогда, навсегда останется во мне. Ты можешь забить татуировками руки, чтобы скрыть следы от уколов, изменить внешность, поменять имя, но какой в этом смысл, если самый главный след останется внутри? Говорят, что, куда бы ты ни поехал, с собой ты берешь только себя. Так и здесь. Нет смысла скрываться от себя. Энзо, не отрывая взгляд, смотрел Кэролайн в глаза. — Я хотел бы вырвать эту страницу своего прошлого, но я не стану этого делать. Потому, что это тоже моя жизнь — как и все хорошее, что произошло со мной после. Ты просила меня когда-то рассказать тебе о смысле моих татуировок — и я рассказал бы тебе об этом. Я хотел бы многое исправить, но я не могу изменить прошлое. Но в моей власти жить настоящим и строить будущее. Кэролайн смотрела на Энзо и молчала. В горло словно залили кипящий свинец: она не могла вымолвить ни слова, и просто смотрела на него, в его черные глаза… Кэролайн, ты хотела, чтобы с тобой были честны? Наслаждайся. Глотай эти горькие таблетки правды, от мерзкого вкуса которых сводит скулы… Ну и что лучше — пребывать в неведении и быть по-настоящему счастливым или знать эту правду — уродливую, гнойную, отталкивающую? Этот проклятый извечный вопрос… — Ты все знал, — дрожащим голосом, не отводя от Энзо взгляд, едва слышно произнесла Кэролайн. — Ты видел, как я разрываюсь между тобой и отцом… И ты молчал. — Говорить правду порой больно, — сказал Энзо. — Особенно, когда тебе есть что терять. Последние слова он произнес с таким надрывом, что на мгновение показалось, будто по дорогому хрусталю пошла трещина. Эта фраза была еле слышна в шуме суетной улицы. Но она была громче крика. Да, черт возьми, говорить правду немыслимо больно. Особенно, когда ты смотришь в эти ясные голубые глаза, которые еще совсем недавно искрились смехом, и понимаешь, что находишься на собственной казни. — Кэролайн, — хрипло проговорил Энзо, сделав шаг вперед, и осмелился дотронуться теплой ладонью до предплечья Кэролайн. — Послушай, я виноват перед тобой. Я понимаю это. Но… Кэролайн сделала полшага назад. Тело била лихорадка, и ей стоило неимоверных усилий сделать так, чтобы дрожь в голосе не была слышна. — Энзо, знаешь… — проговорила она. — Ты… Улетай в Нью-Йорк. Мы… Нам действительно нужно сейчас побыть наедине. Немного помолчав, Кэролайн произнесла: — Я должна побыть одна. Энзо, не отрывая взгляд, с отчаянием, с немой молитвой в глазах смотрел Кэролайн в глаза. — Кэр… — Энзо, пожалуйста. Кэролайн посмотрела Энзо в глаза, и по одному этому твердому взгляду было понятно: для нее нет и не может быть никакого другого решения кроме того, которое она только что озвучила. — Мне нужно это. Энзо молчал, но все еще не отводил от нее взгляд, и, хотя в душе еще теплилась надежда на какой-то другой исход, он был покорен любому ее решению. — Дай я хотя бы вызову тебе такси… — Поезжай в аэропорт, — произнесла Кэролайн. Больше она не сказала ему ничего. Не оглядываясь назад, не считая шагов, не чувствуя ног, Кэролайн скрылась в безумной толчее говорящей на десятках языков улицы, не оставив Энзо ничего, кроме как провожать ее взглядом. Кэролайн неслась по широкой людной авеню, не чувствуя под ногами опоры. Постоянно наталкиваясь на прохожих, холодными пальцами, едва ли видя цифры на экране смартфона, она набрала номер службы такси. Кэролайн не помнила, как добралась до дома. Она помнила только то, что ни разу не пошевелилась за все время пути до Беверли-Хиллз. Она так и смотрела в окно, а мимо так и проплывали огненные ленты улиц… В сознании не было мыслей. Не было желания кричать, с кем-то спорить, доказывать свою правоту. Было лишь бессилие — даже если захочется что-то сказать, голоса уже не будет. Сняв туфли и беззвучно ступая по холодному полу, Кэролайн прошла в квартиру, не включая свет. Отчего-то сильно болели ноги. Кэролайн не дошла до гостиной. Она несколько раз останавливалась, чувствуя, что дышать становится все тяжелее. Прижавшись плечами к стене, она спустилась по ней, сев на пол, и, не в силах больше сдерживаться, беззвучно заплакала.

***

Открыв дверь квартиры и положив в карман джинсов окончательно разрядившийся после очередного телефонного разговора смартфон, Деймон зашел в прихожую. Пока он снимал обувь, в воздухе он ощутил легкий фруктовый аромат туалетной воды: скорее всего, Елена была дома. В квартире было прохладно. Судя по всему, где-то было открыто окно, и Деймону показалось это очень кстати: еще по пути с работы дико разболелась голова, и этот приступ не «взял» даже достаточно сильный препарат. Может быть, хотя бы от свежего воздуха станет полегче, хотя Деймон в глубине души понимал, что самое действенное средство до предела простое: лечь наконец в пятницу спать пораньше и просто выспаться. — Елена, — негромко позвал Деймон, сняв пиджак и пройдя вглубь квартиры. Он и сам не вполне отдавал себе отчет в том, зачем он окликнул ее: этот нехитрый «ритуал» как-то уже вошел в привычку и исполнялся ими обоими практически каждый раз, когда они возвращались домой — словно для того, чтобы не пугать друг друга, как привидения, столкнувшись в какой-то момент в ванной или где-то еще. Да и вообще, так было… Уютнее как-то. Еще из коридора Деймон почувствовал приятный и сразу заставивший желудок вспомнить о том, что обед был уже давно, а ужина не было вовсе, пряный аромат трав и жареного мяса. — Ты уже вернулся, — увидев Деймона на пороге кухни, улыбнулась Елена, заканчивавшая хлопоты с вымытой после готовки посудой. — Привет. Деймон, не без интереса наблюдая за легкими движениями Елены, которым она словно научилась с рождения, слегка кивнул. Затянутые в тугой хвост шёлковые каштановые волосы, легкий, красивого василькового оттенка сарафан, так соответствовавший погоде за окном, где уже было совсем лето, и так хорошо севший по ее красивой фигуре, смеющиеся шоколадные глаза и такие знакомые ямочки на щеках… Елена расцвела. Усиленное лечение дало свои плоды, и самочувствие пришло в норму. Последние следы сыпи на коже помогла устранить специальная мазь, и теперь от них остались лишь воспоминания, которые сразу же были задвинуты в дальний ящик памяти, сразу став неважными и такими пустяковыми. Елена вернулась в университет, и ей не нужно было задавать никаких вопросов для того, чтобы увидеть, насколько она действительно была счастлива этому. Деймон наблюдал за Еленой, за тем, с какой легкостью в движениях она собиралась по утрам на занятия, в каком настроении с них возвращалась, видел ее улыбку, и отчего-то в такие моменты ловил себя на мысли, что хотелось улыбнуться и самому: что-то обаятельное, по-детски милое было в этом беззаботном расцвете молодости… И в самой Елене. — Как прошел день? — так же беспечно спросила Елена. Вопрос, ставший еще одной их маленькой традицией. Вообще, многовато появилось этих традиций за последнее время. — Он был бы гораздо лучше, если бы в рабочий день включались часы, когда можно расположиться на диване со стаканчиком виски и созерцать эту жизнь со стороны, — нахмурив лоб от головной боли, ответил Деймон. — У тебя? — Он был слишком хорошим, поэтому пришло время подпортить его какой-нибудь фигней. Например, учебой, — Елена, пожав плечами, усмехнулась. — Деймон, я сейчас убегаю к Бонни готовиться к коллоквиуму. Я, конечно, понимаю, что ты работаешь в ресторане и все такое, но… Если вдруг захочешь чего-нибудь захочется перекусить, — я приготовила курицу. Там специально несколько порций на случай, если ты придешь голодным. Елена говорила все так же беззаботно, с улыбкой в глазах и удивительной легкостью, но именно эта фраза заставила Деймона на какие-то секунды стоять неподвижно и внимательно вглядываться в нее. Елена приготовила обед специально на несколько порций больше, чтобы… Хватило ему? Такая простая мысль, но сейчас Деймон с удивлением несколько раз повторил ее у себя в голове. Елена и Деймон покупали продукты отдельно друг от друга и вообще ходили в магазин в разное время просто потому, что имели разный распорядок дня. Конечно, полки в холодильнике и кастрюли никто не подписывал, — чтобы съесть что-то не свое, хватало просто спросить разрешения. Но Деймон понимал, что сейчас Елена не просто разрешила присоединиться к ее обеду — она фактически готовила его и для него тоже. И она так легко об этом говорила, словно так было нужно, — как будто она не представляла какого-то другого правильного решения. — Курицу? — переспросил Деймон, в глубине души понимая, как по-дурацки этот вопрос звучит. Елена кивнула. — Я понимаю, что мужчины больше по говядине и всякому такому, а на курице вечно худеем мы, девушки, — усмехнулась она. — Но чем угодно могу доказать, что курица ничуть не хуже. И кстати, не менее полезна. — Да нет, — как-то рассеянно пробормотал Деймон. — Я не… Спасибо, — выдохнул он. Елена улыбнулась и вышла из кухни. В последний раз ее звонкий голос донесся из прихожей, когда она попрощалась. А Деймон остался на кухне и, втянув носом еще раз воздух, пропитанный аппетитным ароматом специй, чувствуя неимоверную усталость после рабочего дня, понял, насколько кстати было предложение Елены. Он еще ни разу не пробовал ее кухню, хотя не раз видел, как она что-то готовит, и лишь по возбуждающим аппетит запахам, по временам доносившимся в гостиную, Деймон понимал, что у Елены получается это прекрасно. Сейчас же у него была возможность убедиться в этом на практике. Хотя Деймон действительно никогда не любил курицу и вообще мясо птицы ел достаточно редко (но, вопреки убеждению Елены, не потому, что любил мясо «посерьезнее», — это было делом простой вкусовщины), сейчас он должен был признать, что готовила Елена действительно отменно, и его вкусовые пристрастия на этот факт нисколько не влияли. Ситуация повторилась примерно через неделю — только теперь развернулась ровно на сто восемьдесят градусов. На календаре была пятница, но о пятничных вечеринках, знаменующих собой «улетное начало уик-энда», как любила говорить Кэролайн, на время пришлось забыть. Заболел один из преподавателей, ведущих семинары, в результате чего его заменили другим, у которого свободное окно было с пяти до половины седьмого вечера. В конечном итоге получилось так, что у группы Елены по пятницам временно было пять пар с самого утра, причем все они состояли из семинаров, пропускать которые не получалось, так что к тому моменту, когда заканчивался последний из них, сил на то, чтобы думать о ночных клубах, а особенно у тех, кто совмещал учебу с работой, уже не было — так что все вечеринки переносились непосредственно на выходные. Именно поэтому теперь по пятницам Елена чаще всего отправлялась домой, чтобы немного выспаться. Первое, что Елена ощутила, зайдя в квартиру, был приятный чуть подкисленный вишневый запах с нотками, кажется, ванили. В голове сразу возникла мысль — и Елена сама не вполне понимала, почему она была для нее так удивительна: Деймон после работы готовил? Когда Елена зашла на кухню, ее догадки подтвердились. На столе, на большом блюде, служившем, кажется, специально для таких случаев, был идеально круглой формы песочный пирог с вишней — судя по теплоте, исходившей от него, еще даже остывший не до конца. Запах, насквозь пропитавший кухню, был настолько приятным, что внутри пробуждалось только одно желание — попробовать, тем более что вишню Елена очень любила. — Деймон, — с полуулыбкой выдохнула Елена, когда на пороге кухни увидела Сальватора. Деймон, как ни в чем не бывало, поздоровался с ней. — Елена, у тебя все в порядке? — в свойственной ему манере спросил он. — Почему у тебя глаза, как будто ты тут увидела как минимум чей-то труп? Елена хотела что-то ответить, но ей понадобилось несколько секунд, чтобы сформулировать свою мысль. — Да нет, — усмехнулась она. — Просто понимаю, что только что упустила возможность увидеть Деймона Сальватора за готовкой. — Пару месяцев назад, когда я чинил здесь кран, я как-то пообещал тебя пригласить на чай с вишневым пирогом, который я люблю готовить больше всего, — объяснил Деймон. — Помнишь? Елена кивнула. Опершись ладонями в спинку стула, Деймон внимательно посмотрел ей в глаза и, поджав губы, слегка кивнул головой в сторону стола. — Приглашаю. Послышалось негромкое бурление воды — вскипел чайник: специально для Елены, которая терпеть не могла кофе, Деймон заварил чай. Так же, как сам Деймон неделей ранее, сейчас Елена впервые знакомилась с его кухней. Она не забыла его обещание как-нибудь угостить ее своим фирменным вишневым пирогом, и, по правде говоря, ей с того момента очень хотелось его попробовать, но напоминать об этом Деймону и уж тем более о чем-то просить казалось ей не совсем уместным. «А у Деймона хорошая память», — с усмешкой пронеслось в голове, когда Елена села за стол, и через полминуты, когда Деймон отрезал ей кусок пирога и она его попробовала, эту мысль сменила другая: «И, черт возьми, действительно талант!». Елена помнила, что Деймона всегда раздражало, когда кто-то из его окружения профессию ресторатора приравнивал к профессии повара и этот кто-то был уверен, что ресторатор обязан прекрасно готовить. Елена понимала причину раздражения Деймона и была согласна с его точкой зрения, но в глубине души в том, что он действительно отлично готовит, сомнений у нее не оставалось. Елена сама не знала, почему в ней упрочилось такое мнение: может быть за себя говорило то, как Деймон свободно ориентируется в кулинарной тематике… А может быть, он просто чертовски гармонично смотрелся за приготовлением чего-то — Елена это поняла еще в свой самый первый приезд сюда, когда Деймон, перевезя ее вещи из общежития, предложил ей сделать чай. — Слушай, а с чего вообще началось твое увлечение кухней? — спросила Елена, запивая чаем кусок вкуснейшего пирога. — Не моя была инициатива, — сказал Деймон. — Просто отец много работал и не мог постоянно готовить нам обеды. Джо помогала по мере возможностей и, конечно, голодными бы мы не остались, но у нее была своя семья. Поэтому ответственность за готовку мне, как старшему, пришлось взять на себя. Ну, а Кэролайн и Стефану не оставалось ничего иного, кроме как помалкивать, — усмехнулся он. — А потом я и сам как-то втянулся. Для меня готовка никогда не была чем-то сложным или энергозатратным — все получалось как-то само собой. И со временем мне стало интересно расширять рецепты, добавлять уже в знакомые блюда что-то свое. Но вообще, справедливости ради надо сказать, что в нашей семье проблем с кухней нет ни у кого — хорошо готовят все, причем мужчины в этом плане могут легко посоревноваться с женской частью семьи, — Деймон улыбнулся. — За исключением, пожалуй, Паркера. Там вообще дохлый номер, но судя по последним новостям, Бон-Бон это активно исправляет! Елена рассмеялась: она помнила тот рассказ Кэролайн о том, как ее двоюродный брат решил порадовать свою девушку в ее день рождения панкейками и поднял сестренку по этому поводу в шесть часов утра. — Мне пока не доводилось оценить то, как готовят остальные мужчины в вашей семье, но что касается тебя… Деймон, правда, это что-то космическое. Уголки губ Деймона изогнулись в едва уловимой улыбке. — Спасибо. Но, знаешь, думаю, если бы мы вдруг задумали приготовить что-то вместе, у меня был бы серьезный конкурент. Деймону на мгновение показалось, что в этот момент на щеках Елены зарделся нежный румянец. — Уверен, что мы бы тут ничего не разнесли? Кто-то считает, что на кухне должен быть только один хозяин… Деймон усмехнулся. — Может быть. Но когда две совершенно разные энергии соединяются и текут в одном русле — это всегда… Интереснее. Елене показалось, что Деймон хотел произнести и имел в виду совершенно другое слово. — Я приму это за предложение как-нибудь попробовать. Деймон кивнул. — Ты поняла меня совершенно верно. Они сидели на кухне, залитой вечерним оранжевым солнцем, пили чай и еще долго разговаривали — кажется, обо всем. Недостатка тем и неловких пауз, когда Деймон и Елена начинали разговаривать друг с другом, никогда не было: им всегда было что открыть друг другу, и они оба, чувствуя это, получали от этого настоящий кайф. Елена чувствовала, что Деймон стал постепенно вновь возвращаться к себе прежнему: он вновь начал улыбаться, иногда шутил и не обходился без своего излюбленного сарказма, — и внутри Елена чувствовала облегчение. В глубине души она понимала, что вряд ли все произошедшее пройдёт для него бесследно. Но Деймон стал чуть более открытым — и для нее это было уже радостью. Как-то незаметно для них самих их разговор из кухни переместился в гостиную, поближе к включенному телевизору. Когда в гостиную пришел Деймон, на большом экране виднелись пейзажи мрачного пасмурного леса, а вскоре на экране появилось и название фильма: «Сумерки». — Слушай, не надо, — выставив ладонь вперед, замотал головой Деймон. — Я это смотреть не буду. — Ой, да ладно тебе, — фыркнула Елена. — Не настолько ужасный фильм, бывают и похуже. Один раз посмотреть точно можно. — Ты это сейчас серьезно? — спросил Деймон. — Ты правда сейчас собираешься смотреть «Сумерки»? — ДА! — голосом выделив произнесенное слово, ответила Елена, забрав пульт. Деймон уставился в потолок и, с шумом выдохнув, произнес лишь одно, но вполне емкое слово: — Пиздец. — Слушай, ты хоть раз смотрел его? — Я похож на человека, который смотрел «Сумерки»? — разведя руками, переведя абсолютно нечитаемый взгляд на Елену, резонно заметил Деймон. — Значит, сегодня будет в первый раз. Все когда-то бывает впервые, верно? — все так же беспечно спросила она. Не сказать, чтобы Елена в данный момент своей жизни была фанаткой «Сумерек» и горела желанием посмотреть в этот вечер именно этот фильм, — но отказать себе в удовольствии понаблюдать за тем, как его смотрит Деймон, точно не могла. Для Елены «Сумерки» были фильмом-ностальгией: пик популярности этой франшизы пришелся на те времена, когда она сама была школьницей, — и, конечно, вампиромания не обошла стороной и ее. С теми временами было связано много воспоминаний: походы с подружками в кино, первое свидание с парнем, который ей нравился, выпускной… Но с тех пор прошел уже не один год, и понятно, что каждый год воспоминания об этом фильме Елена не освежала, поэтому посмотреть на происходящее на экране новым взглядом, спустя несколько лет, было интересно. — Мне кажется, плохая идея начинать фильм с оленьей жопы. — Что? — непонимающе пробормотала Елена и перевела взгляд на экран. — Деймон! — воскликнула она. — Я просто стараюсь анализировать происходящее, — невозмутимо пожал плечами Деймон. В этот момент Елена поняла, что посмотреть именно «Сумерки» именно с Деймоном — та еще затея. Деймон явно был не готов к романтике для пятнадцатилетних девочек и в фильме обращал внимание на какие-то свои детали, которые Елена при просмотре даже не замечала. Все это влекло за собой вереницу самых невероятных ассоциаций, разговоров и смеха, и, как следствие, по несколько минут из фильма точно выпадали. Так, например, в глазах Деймона старый пикап Беллы был копией Мэтра из «Тачек». Елена, не смотревшая мультфильм, сначала не поняла, о чем речь, и на помощь приходит старый-добрый Гугл. А после в голову приходит логичный вопрос: когда, черт возьми, Деймон успел посмотреть «Тачки» — мультфильм для мальчиков лет этак на двадцать пять младше него? Но настоящий слом сознания Елену ожидает тогда, когда Деймон невозмутимо рассказывает ей о том, что он не просто смотрел этот мультфильм, а умудрился попасть на него в кино, да еще не один, а с Паркером! Впрочем, последний пункт слишком удивительным как раз не был. Деймон достаточно часто прерывал ход фильма вопросами или какими-то фразами, о чем-то рассуждал и недоумевал, но вот в чем загвоздка — все это не было навязчивым, не раздражало, как это обычно бывает со случайными комментаторами в кинозале. Удержаться от смеха, когда Деймон пускал очередную фразу про Калленов, или даже просто при взгляде на его неповторимое выражение лица, было невозможно. — Черт возьми, хотел бы я тоже в одиннадцатом классе по двору школы на «Хаммере» разъезжать, — сказал Деймон после одного из эпизодов, когда кто-то из вампирского семейства припарковал на школьной стоянке свой внедорожник. — Деймон, у тебя самого был «Лексус», — напомнила Елена. — Был. Но не в старшей, мать ее, школе! Переведя взгляд на экран и вновь увидев этот внедорожник, Елена усмехнулась. Старшеклассники, пусть даже из обеспеченной семьи, на «Хаммере»… А ведь в школьные времена это правда казалось реальным и невероятно крутым. Вообще сейчас, по прошествии нескольких лет, Елена смотрела на все происходящее на экране другими глазами, и теперь многое из него, конечно, казалось наивным. — Лев влюбился в овечку. — Какая глупая овечка. — Ну, а лев — просто мазохист. — Господи, да это невозможно. Это не фильм, а гребаный генератор случайных фраз, — схватившись за голову, пробормотал Деймон. — А здесь-то что не так? — «Миксер влюбился в стиралку. Какая глупая стиралка! Ну, а миксер — просто мазохист», — тонким голосом, с соответствующим выражением лица проговорил Деймон. — Чувствуешь разницу? Я вот нет. Под эту херню любые слова подставить можно. — Да ну тебя, — фыркнула Елена. — Ты знаешь, как я рыдала на этом моменте в свои шестнадцать? — Могу представить, — протянул Деймон. В какой-то момент Деймон вышел из гостиной и, судя по всему, пошел на кухню. Когда он вернулся, боковым зрением Елена увидела, что Деймон сел на диван рядом с тарелкой, где еще был небольшой кусок пирога. — Слушай, не смотри на меня так. Это на трезвую голову смотреть невозможно, а вискаря у меня сейчас нет. Оставь хоть одну радость — пожрать! — взмолился Деймон, продолжая жевать. — Деймон, учеными давно доказано, что есть перед телевизором — вредно. Сам не замечаешь, как начинаешь жевать все подряд. И сам не заметишь, как наешь себе ожирение! — Вот уж не думал, что в мои тридцать два девушки будут читать мне лекции о вреде ожирения во время просмотра «Сумерек». — Деймон, это твое здоровье, между прочим! — Ой, расскажи это все кому-нибудь другому. Вон, Стефану можешь, например, — махнув рукой куда-то в неопределенную сторону, сказал Деймон. — А Стефан-то здесь причем? — не поняла Елена. Вспомнив телосложение Стефана, который для своего роста был сложен прекрасно и, насколько она знала, еще занимался спортом, Елена поняла, что кому-кому, а младшему из братьев Сальваторов ожирение не грозит. По правде говоря, не грозило оно и старшему — но побесить его было святым делом. — А ты видела, какие у него щеки были в университете? — спросил Деймон. — Находка для твоих любимых разговоров про угрозу ожирения! — Ну почему ты такой… — фыркнула Елена и, еле сдерживая улыбку, запустила в него подушкой. Фильм они продолжили смотреть, но, конечно, снова со смехом, комментариями и разговорами. Справедливости ради стоит сказать, что далеко не все в этом фильме вызывало у Деймона смех или недоумение. Ему понравился Volvo Эдварда и его «геройская прическа», которая напомнила о Стефане, а еще он оценил саундтрек Muse, включенный в фильм. За просмотром фильма Елена и Деймон не заметили, как солнце садилось за ближайшие дома, и когда на экране появились титры, на улице было уже совершенно темно. Усталость брала свое: в мышцах разливалась легкая слабость, говорившая о том, что если лечь сейчас в постель, то времени для того чтобы уснуть, понадобится немного. Елена хотела поностальгировать, и этим вечером ей с лихвой это удалось. На одной из последних сцен школьного вечера она вспомнила свой выпускной, и ее рассказ о нем Деймон слушал гораздо внимательнее, чем смотрел фильм. По его собственному признанию, его выпускной тоже был трогательным, но запомнился ему не этим, а тем, как утром перед ним он сжег утюгом какой-то охрененно дорогой галстук от Hermes, который специально незадолго до этого привез из Франции, но вместо того, чтобы просто пойти без него, пошел каяться отцу и просить у него какой-нибудь из его собственных, потому что Кэролайн «даже в ее долбаные девять лет успела проклевать мозг по высшему разряду и минут сорок читала лекцию о том, что идти на выпускной без галстука — это фу». Они смеялись, вспоминали что-то и делились этими воспоминаниями — одинаково дорогими и теплыми — друг с другом, и Елена вдруг чувствовала, что все ненужные мысли, все тревоги уходят куда-то далеко, становятся такими пустяковыми и малозначащими, что вызывают смех. Она утыкалась ему в плечо, не в силах на каких-то моментах сдержать смех, он в какие-то секунды касался ее тоже — и эти касания были такими естественными, такими нужными, что больше не вызывали страха, не были причиной вновь и вновь возникавшего барьера. В такие моменты, которые они делили с Деймоном, трудно поверить, что что-то может быть плохо. Так по-детски… Но это было действительно так. — Пришел с работы и завалился смотреть «Сумерки»… Кому сказать — не поверят, — усмехнулся Деймон, когда фильм закончился. — Если бы мне сказали, что когда-нибудь я буду смотреть «Сумерки» с Деймоном Сальватором, я бы тоже не поверила, — усмехнулась Елена. Только сейчас Елена вдруг заметила, что они с Деймоном сидели совсем рядом друг с другом. Она чувствовала тепло его тела, и в воздухе витал отдававший свежестью аромат его туалетной воды. И почему-то в этот момент в памяти возникли все последние дни — проведенные с ним. То, как Елена подхватила ветрянку и то, как он ее выхаживал, как кричал, что привяжет ее к кровати, чтобы она не расчесывала болячки, и как успокаивал, заверяя, что шрамов от них при должном уходе не останется. То, что Елена чувствовала в эти момент и сейчас, она не ощущала уже очень давно. И она понимала, что чувствует это лишь благодаря одному человеку. Человеку, с которым можно говорить о Бодрийяре в четыре утра и смотреть «Сумерки» в десять вечера, тому, кого нестрашно позвать с собой в чужую страну. — Деймон, знаешь, — вдруг сказала Елена. — Несколько дней назад, когда Стефан рассказал мне новости о моей матери… Я не находила себе места, у меня в голове была только одна мысль — о том, как я должна поступить. Я боялась, была растеряна и была уверена, что это чувство будет со мной еще долго… А теперь вдруг стало так спокойно на душе… Елена подняла глаза. Внимательные голубые глаза неотрывно вглядывались в черты ее лица. — Мне спокойно с тобой, Деймон, — произнесла Елена. Вокруг была вечерняя тишина. Сердце стучало спокойно — не было страха и тревоги, не было мыслей о том, что она не должна была этого говорить, о том, как отреагирует Деймон. Она сказала то, что должна была сказать и что хотела сказать. А полутемную гостиную по-прежнему, словно мягким одеялом, как в детстве, окктывала тишина. И в этом тусклом полусвете Елена увидела, как улыбаются голубые глаза.

***

— Аккуратно… Так… Давай еще чуть-чуть. Еще пару шагов… Отлично, молодец! Ребекка и Клаус бок о бок медленно шли по светлому больничному коридору, так близко, что могли ощутить тепло рук друг друга. Клаус осторожно, но крепко, словно боясь в какой-то момент почувствовать, что больше не ощущает ее присутствие рядом, держал сестру за талию, и в унисон ей, как ученик, несмело, но ровно и не останавливаясь, один за другим делал небольшие шаги, полностью доверяясь ее темпу и тому направлению, в котором она его вела. Ребекка, тоже придерживая его в районе поясницы, медленно, но уверенно вела его вперед, крепко держа другой рукой его ладонь. Они шли так медленно, что в голове Ребекки на автомате отсчитывался каждый сделанный шаг, но сейчас ни она, ни Клаус не замечали этого: каждый этот шаг был плодом тяжелого кропотливого усилия, напряженного преодоления — был маленькой победой. Только несколько дней назад врачи разрешили Клаусу подниматься на ноги, но требовали, чтобы он сразу начал ходить, — по палате и за ее пределами, с чьей-то поддержкой, в том темпе, в котором ему было бы удобно, но неизменно и каждый день: было необходимо не дать мышцам ослабеть. Мир вокруг стал другим, обманув, изменив такие давно знакомые очертания. Теперь путь от больничной койки до двери палаты казался длинным и темным, и Клаус уже не мог понять, как его можно преодолеть за несколько шагов. Каждый шаг вперед, который он делал сейчас, был немыслимо труден. Потому, что он не знал, куда он шел, и каждую секунду под его ногами разверзалась темная бездна. И для того, чтобы продвинуться хотя бы на полметра вперед, нужно было довериться, шагнуть в эту бездну, почувствовать, что ты уже падаешь в нее, — и в последнюю секунду удержаться на самом ее краю. Клаус шел рядом с Ребеккой и вспоминал те моменты некоторое время назад, когда он заново учился самостоятельно есть. — Это ложка, — говорила ему Ребекка, мягко кладя теплую ладонь на его руку и ведя ее к прибору. Полностью подчиняясь ее действиям, Клаус клал руку на ложку и, пока Ребекка терпеливо ждала его, невесомо скользил пальцами по холодному металлу, ощупывая миллиметр за миллиметром, словно открывая в нем что-то новое, до этого момента не знакомое и поэтому стараясь запомнить его как можно лучше, растворить этот предмет в своем прикосновении. Затем он брал ложку — сначала пустую — в руки, другой рукой аккуратно ощупывая по краям тарелку, в которую был налит суп, пытаясь мысленно представить, куда ему нужно будет опустить прибор, сколько жидкости зачерпнуть. Еще много прикосновений и долгих секунд вели к тому, чтобы проглотить несколько ложек супа. Дышать стало тяжело: тело успело отвыкнуть от нагрузки. Когда они с Ребеккой на мгновение остановились, Клаус прислушался. Хлопнула тяжелая металлическая дверь. — Здесь кабинет МРТ… Значит, тут неподалеку должна быть банкетка… Или что-то еще, где можно сесть. Ребекка в замешательстве подняла глаза на Клауса, сначала не понимая, о чем он говорит, но затем периферийным зрением увидела табличку на соседней двери: это действительно был кабинет МРТ, — и повернув голову, она действительно наткнулась взглядом на несколько банкеток. — А у тебя отличная память, — сказала Ребекка, когда они сели, а затем, вновь переведя взгляд на закрытую дверь, задумчиво проговорила: — И слух. Клаус задумчиво усмехнулся, и Ребекке показалось, что в этот момент он отрицательно качнул головой. — Знаешь, — вдруг сказал он, — мне сейчас кажется, что я оказался заперт в небольшой темной комнате, в которой полная тишина. Абсолютно один. И я не слышу и не чувствую ничего, кроме этой тишины. Ребекка почувствовала, как сердце с болью ударило. Она посмотрела Клаусу в глаза. Его взгляд был обращен к ней, но в его голубых глазах была растерянность, они блуждали, — и она понимала, что Клаус повернулся к ней потому, что слышал ее голос. В его глазах по-прежнему была пустота. Сама не понимая, почему, поддавшись какому-то неконтролируемому внутреннему импульсу, Ребекка положила ладонь на колено Клауса, и он ощутил ее невесомое прикосновение. — Ник, врачи говорят, что нужно подождать три-четыре месяца, — сказала она. — Они дают вероятность того, что зрение вернется без вмешательств. Ребекке показалось, что Клаус едва заметно усмехнулся. — Может быть, вернется, а может быть, нет, — сказал он. — Поэтому я не обращаю особого внимания на то, что говорят врачи. Голос Клауса был спокоен, но Ребекка все равно опустила взгляд вниз, поникнув головой, понимая смысл его ответа, и самое главное — понимая, что он прав. В воздухе воцарилась тишина, но ни Ребекка, ни Клаус не прерывали ее: она больше не казалась чем-то тяжелым, вязким, страшным. Они сидели рядом, касаясь друг друга плечами, и сейчас оба чувствовали какое-то неизъяснимое облегчение, которое ласковым неуловимым теплом разносилось по венам. И для того, чтобы ощутить его, им не нужно было говорить что-то. Ребекка все чаще приезжала сюда, и теперь эта тишина — знакомая и говорившая о чем-то только им двоим, — была такой близкой, понятной. Сейчас Клаус был уязвим, и ему необходима была помощь, но, вопреки всему, не только это было причиной, по которой у Ребекки не было мыслей о том, чтобы, отправляясь с работы домой, поехать по привычному, давно знакомому маршруту, не перестраивая его, не включая в него новый адрес. Что-то тянуло ее сюда, и это невыразимое было необъяснимо для самой Ребекки. Просто это было нужно: эти негромкие слова, эти невесомые прикосновения, эта тишина — одна на двоих. Это оказалось нужным не только для Ребекки. Клаус не понимал это, не мог осознать. Он и не ставил перед собой задачу это объяснить — быть может, где-то глубоко внутри понимал, что сейчас еще не способен это сделать, не готов, слишком слаб — физически, морально… Но он хорошо помнил, как в тот момент, когда он услышал, как скрипнула дверь палаты, в его мыслях вспыхнуло имя Ребекки; помнил, как в душе установилось необъяснимое удовлетворенное спокойствие, когда он услышал ее голос. Клаус не знал такого спокойствия до этого времени, но сейчас познавал его раз за разом — не умственно и мысленно, а силой ощущений, словно на ощупь, так же, как он по-новому узнавал мир тактильно, — только теперь источником были не внешние детали, а то, что происходило внутри. — Как ты? Ребекка взглянула на брата, услышав его спокойный негромкий голос. Она не знала, почему, но в этот момент на мгновение почувствовала, как кожа покрылась мурашками. Такой простой вопрос… И как же сложно было дать на него ответ. Когда-то давно, в далеком детстве, они так много говорили друг с другом. Ссорились не реже, бывало, ревнуя друг к другу поочередно родителей, пытаясь поделить любимые игрушки, и даже дрались, — Ребекка, несмотря на то, что была на два года младше и на полголовы ниже, не собиралась спускать обиды брату с рук: бойкая девчонка всегда готова была постоять за себя. Но все это так быстро забывалось… Именно в этих разговорах, рассказах друг другу о чем-то взахлеб, когда так не терпится чем-то поделиться, и ты говоришь, говоришь на одном дыхании, пока в легких не закончится кислород, пока мысли путаются и цепляются одна за другую и в сознании бьется одна мольба: только бы успеть рассказать!.. — а затем, когда горло сожмет судорогой, сбиться, жадно наглотаться ртом воздуха — и продолжить с того места, на котором прервался. И знать, что тебя слушают, и отвечать на вопросы или задавать их самому, и спорить… В детстве было по-другому. В детстве было легко. Почему же детям так легко открыться друг другу? Да и, в сущности, жить. Может быть, оттого, что их глаза еще не видели шор, которые, как казалось порой Ребекке, автоматически выдаются людям вместе с их взрослением и которые они называют гордостью, изменениями в характере и умением разбираться в людях, но которые мало что представляют собой, кроме предубеждений и страха — страха как раз избавиться от этих шор, увидеть слишком много, быть ослепленным слишком ярким светом… Время — жестокая тварь. Оно способно в прах обратить когда-то такие важные воспоминания, развести по разным городам и континентам, до неузнаваемости изменить того, кто был так знаком, далеко-далеко спрятать что-то, что когда-то пылало и билось источником жизни в ладонях… Уже давно в прошлом разговоры до поздней ночи, звонки и смс-ки просто так. Все реже Ребекка и Клаус приезжали друг к другу, — разве что встречались по праздникам, собираясь всей семьей под одной крышей, — хотя жили, в общем-то, не так уж далеко друг от друга. Уже сложно было рассказать о каких-то проблемах — легче промолчать или, улыбнувшись, сказать, что все в порядке, — других вопросов ведь не будет. А может, дело и не во времени вовсе, а в самих людях? В том, что они меняются — и меняются порой жестоко… Смешливые девчонки и задиристые мальчишки превращаются в потерянных женщин и черствых мужчин — усталых людей, по горло покрытых пылью шумных мегаполисов, ненужного бега и бессмысленных мечтаний. Ребекка не знала, что сказать Клаусу в ответ, с чего начать, — быть может, потому, что они давно отвыкли от этого вопроса. Она задумалась, на мгновения вернувшись к своей жизни последних дней, а затем подняла глаза на Клауса, который терпеливо ждал ее ответа… И рассказала ему обо всем. Рассказала о проблемах на работе и новых соседях, о том, что хочет уехать из города куда-нибудь на выходные, о том, что звонил Элайджа и что на улице совсем тепло… В красивых книжках пишут, что в такие моменты наступает облегчение. Нет, легкости не было. Каждая фраза, каждое слово, произнесенные Ребеккой, давались невыразимым трудом, словно все эти годы она молчала — а теперь училась говорить заново. Говорят, что молчание — искусство. Нет, молчать легко, этому можно выучиться годами выдержки и преодоления себя… Говорить — вот что трудно. Трудно рассказывать правду, доставать из глубины души болезненные, кровоточащие воспоминания… Но не легче порой рассказывать о таких пустяках. Даже зная, что тебя слушают и слышат. Ведь прекрасно знаешь, что хранится в глубине этих слов и фраз. Говорят, что даже после самых сильных бурь моря и океаны возвращаются в свои берега. Может быть, это и есть тот самый долгожданный штиль? Обетованный тихий морской ветер, шепчущий о том, что все прошло, — что не будет больше боли, что, хотя внутри пустота, рано или поздно и ее что-то заполнит… Ведь когда-то надо начинать жить? Собирать себя по кускам, снова вспомнить, каково это, — смотреть вперед и думать о том, что будет завтра, вновь начать общаться с друзьями и, может, знакомиться с мужчинами… И когда-нибудь научиться обращаться к прошлому не с болью, а с благодарностью за то, что это было. Вот только загвоздка в том, что лишь в фильмах после разрушительных бурь наступает покой — переплетенная с пустотой среди обломков, но такая дорогая тишина. В жизни конец приходит внешним трагедиям, но бури внутри бушуют на протяжении долгих дней, месяцев, лет, развязывая смертоносные войны на этом странном бранном поле с одним лишь соперником, разрывая на ошметки снова и снова. Ребекка знала это. И все равно говорила, а Клаус все равно слушал. Потому, что это было нужно им обоим. — Постой, почему… Почему Силвер-Станли? — взглядом упираясь в стену напротив, непонимающе переспросил Клаус, когда его слух зацепился за это название, а затем повернул голову в сторону Ребекки. — Ты ведь… Ребекка почувствовала, как где-то глубоко внутри больно кольнуло, когда Клаус задал ей этот вопрос. Но в ее голосе он не услышал дрожи. — Я снимаю там квартиру, — негромко ответила она. По лицу Клауса скользнула тень недоумения, но он не успел выразить его новым вопросом. — Вчера я перевезла последние вещи из дома. Мы с Деймоном решили выставить его на продажу. Клаус молчал. В его мимике ничего не изменилось ни на йоту, и, глядя на него, можно было подумать, что он не расслышал слова Ребекки, хотя, конечно, это было не так — в больничном коридоре они были одни, и вокруг было тихо. Они продолжили говорить о каких-то пустяках и не знали, сколько времени прошло за этим разговором. — Ты скучаешь по нему, да? Клаус и Ребекка разговаривали не о Деймоне — их диалог был совершенно о другом, не имевшем к нему никакого отношения. Этот вопрос, прозвучавший посреди разговора так странно, так инородно, как выплеснутая на уже готовую картину яркая клякса акварели оттенка, совершенно отличного от тех тонов, в которых был выполнен холст, Клаус задал так просто, не обращая внимания на то, о чем говорила сестра, словно не слышал ничего, что она говорила ему в эти минуты. И эти простые несколько слов для Ребекки были подобны осколочной гранате, разорвавшейся поблизости и полностью оглушившей. «Перечеркнуть прошлое», «начать жизнь с чистого листа»… Красивые слова. И манящие для многих, кто, доходя до определенной точки, выбирает их своим девизом. Ребекка тоже попалась на этот крючок, когда думала, что после всего, что произошло, она начнет новую жизнь. Сейчас было бы интересно посмотреть на человека, которому действительно удалось все «перечеркнуть» или «стереть». Если только у него черепно-мозговая травма с тяжелой амнезией… Или он умалишенный, который не помнит того, что было вчера. Так забавно. Всего нескольких секунд хватает для того, чтобы философия, которая казалась истиной, развеялась, как прах. Начать жизнь с чистого листа? Да как, черт возьми, это возможно? Взять и в один момент щелкнуть пальцами, улыбнуться и сказать: «Здравствуй, Новый Человек!»? Жизнь не гребаный урок рисования, в ней нельзя взять еще один белый лист, когда неудачно измарал старый. Чистых листов здесь нет. Можно получить новые шансы и затем нанести новые штрихи, совершенно другие. Вот только штрихи эти будут ложиться лишь поверх старых. Ребекка почувствовала, как левый висок пронзило острой болью, в которой за эти несколько мгновений она вновь увидела все, что было связано с именем, которое не назвал Клаус. Все, что было частью и ее самой. Клаус не спросил: «Ты любишь его?». Глупо задавать вопросы, ответы на которые и так понятны, правда? Ребекка подняла голову, и их с Клаусом глаза встретились. И, наверно, это была единственная минута, когда Ребекка ощутила облегчение, понимая, что сейчас Клаус не видит. Не видит ее взгляда, ее глаз. Потому, что они еще не научились врать. — Ник… — едва заметно качнув головой, произнесла она и все равно отвела взгляд. Она хотела бы сказать ему, что не хочет говорить об этом, — и это было правдой, признаться, что для нее это сложно, что сейчас она сама с собой не в ладу… Но вместо этого молчала, как маленькая девочка, которой так хотелось спрятаться от этого ледяного холода, обжигавшего кончики пальцев, который приносил с собой замысловатую болезненную мелодию, звучавшую глубоко в сознании, и который настиг бы везде. Она не знала, как ответить на этот вопрос, как говорить об этом с Ником. Да, черт возьми, говорить порой бывает слишком больно. — Ник, я… — повторила Ребекка, протолкнув сгусток воздуха в легкие, все еще надеясь, что ей хватит сил сказать. В эту секунду и сам Клаус почему-то отвел глаза. — Подожди, не говори, — пробормотал он. — Ничего не говори, — повторил Клаус, подняв голову, так что их глаза вновь оказались на одном уровне. И сейчас Ребекка вдруг поняла, что не имеет никакого значения, что Клаус сейчас не видит ее. Он знал. — Прости, — как-то неловко после молчания произнес он. Ребекка смотрела на брата — долго, внимательно. Зачем он задал этот странный, ненужный вопрос? Но она вглядывалась в черты его лица и в них видела что-то такое, что давало почувствовать: это была не издевка; он сделал это не для того, чтобы снова упиться действительностью и в который раз осознать, что он прав. Нет, что-то другое было в этом болезненном напряжении, глубокой морщиной исполосовавшем его лоб, на мгновение сделавшем, казалось, старше. Но все же Ребекка произнесла еще одну — единственную фразу. — Я никогда не вернусь к нему. В голосе дрожь, но Клаус никогда не слышал в нем такой твердости. Что-то такое было в этих словах, что не давало усомниться — они — чистая истина. Не потому, что Ребекка говорила об этом Клаусу. Потому, что дала обещание себе. Клаус не повернулся к Ребекке. Она и не пыталась привлечь его внимание. Она знала — он все прекрасно слышал. И понимал. Больше они не сказали друг другу ни слова. Погруженные в эту необъяснимую тишину, Клаус и Ребекка не сразу услышали негромкие шаги, касавшиеся поверхности пола, и лишь хрипловатый мужской голос, через время раздавшийся в воздухе, вывел их из этой странной невесомости. — Мистер Майклсон? — спросил мужчина, но по его тону было понятно, что вопрос это, скорее, риторический: голос был вполне уверенным. Клаус и Ребекка повернули головы в сторону незнакомца практически одновременно. Перед ними стоял молодой высокий темнокожий мужчина в строгом костюме темно-синего оттенка, из-под пиджака которого был виден ворот белоснежной рубашки. — Да, это я, — наконец ответил Клаус, пока Ребекка наблюдала за этой сценой. — Мисс.? — переведя взгляд на Ребекку, проговорил мужчина, показывая, что хотел бы узнать, кем является она. — Майклсон, — отозвалась Ребекка. — Я его сестра. Мужчина рассеянно кивнул, а затем достал из кармана удостоверение. — Детектив Морган, — представился он. Детектив знал о последствиях того вечера для Клауса и о причинах, по которым он находился в больнице, поэтому показал удостоверение Ребекке. — Мистер Майклсон, — обратился он затем к Клаусу, — я веду дело по поводу произошедшего между вами и Деймоном Сальватором. Я получил информацию о том, что ваше состояние стабилизировалось… И подумал, что, если это действительно так, то сейчас оно позволяет ответить на некоторые мои вопросы. Вы можете сделать это сейчас? В лице Клауса не изменилось ничего за время его короткого разговора с детективом. Он спокойно смотрел на него, так что казалось, что он знал об этой встрече. — Да, — ответил Клаус. — Могу. — Спасибо, — кивнул Морган, и взгляд его в этот момент остановился на Ребекке, сидевшей рядом с Клаусом. — В таком случае… — он на мгновение остановился. — Мисс Майклсон, если вас не затруднит… Вы не могли бы оставить нас на время? — сдержанно и максимально тактично произнес он. Ребекка мельком едва заметно посмотрела на Клауса, но уже в следующий момент перевела взгляд на Моргана. — Да, — так же сдержанно ответила она. — Конечно. Детектив поблагодарил Ребекку, и, попрощавшись с братом, она исполнила его просьбу. — Знаете, детектив, — задумчиво проговорил Клаус, когда они с Морганом остались вдвоем, — я ждал вашего визита. Морган взглянул на Клауса, пристально изучая черты лица пока еще не вполне знакомого человека. — Да? — не без удивления переспросил детектив. — Почему же? Но Клаус был по-прежнему спокоен. Он словно не заметил едва уловимых нот замешательства, зазвучавших в голосе его собеседника, будто и вправду долго ждал всего, что сейчас происходило, и был готов к этому. — Да, — ответил Клаус. Его тон был таким же ровным. В голосе звучала уверенность. — Я думаю, нам действительно есть о чем поговорить, детектив Морган.