В твоих глазах

Сквозь невесомый прохладный шелк легкого халата Елена вдруг ощутила, как чьи-то руки заключили ее в крепкое кольцо. Обжигающее тепло проникло под охотно принявшую его кожу, смешавшись с кровью, пустившись по венам тонким энергетическим импульсом. Рука, державшая ручку турки, в которой закипал кофе, дрогнула, но точно не от страха: Елене были очень хорошо знакомы эти объятия — крепкие и уверенные и в то же время — аккуратные, наполненные какой-то мягкой осторожностью, которая заставляла почувствовать это необъяснимое тепло еще яснее, — не только каждой клеткой кожи — на каком-то другом, гораздо более глубоком уровне… По губам Елены скользнула улыбка. — Кол, — еле слышно выдохнула она. Елена почувствовала, как Кол невесомо притянул ее к себе и, коснувшись губами ее затылка, остановился, вдыхая аромат ее волос. — Ты даже представить себе не можешь, насколько это кайфово, — просыпаться не по будильнику, а от запаха свежего кофе, а проснувшись, видеть рядом тебя, — произнес он. Одним легким движением развернувшись, оказавшись к Колу лицом к лицу, Елена заглянула ему в глаза с каким-то беззаботным озорством — с тем озорством, которое могло быть только в ее чайных, почти черных глазах. — Если говорить о кофе, то он еще не готов, — сказала она, скрестив руки за спиной у Кола. — Плевать, — хрипло прошептал ей в губы Кол. — Главное, что ты рядом. Сейчас Елена очень хорошо понимала, почему так ясно ощущала это необъяснимое тепло, когда рядом был Кол. Причина была далеко не только не в физических ощущениях — оно исходило не только от близости: оно исходило изнутри. Елена никогда не сравнивала свои нынешние отношения с предыдущими — она не могла представить что-то глупее этого. Но сейчас она понимала: до появления в ее жизни Кола она не думала, что мужчина может быть по отношению к женщине настолько мягким, может так тонко проявлять нежность и заботу, может так чутко улавливать то, что происходит у нее внутри. Это были не громкие слова о любви и красивые признания. Это были детали, из которых состояли дни и которые были гораздо яснее широких жестов, которыми принято хвастаться в «Инстаграме». Это была толстовка, накинутая на плечи вечером, когда они ужинали на веранде в ресторане и становилось знобко. Это было короткое «я заеду за тобой» в ответ на сообщение Елены о том, что она сегодня уехала не на машине. Это был букет душистых синих ирисов, которые так любила Елена, после пыльного рабочего дня, наполненного встречами, разговорами и дедлайнами. Елена знала и чувствовала еще кое-что, чего никогда до этого не ощущала так ярко и ясно: их связь с Колом строилась на прикосновениях. Они были похожи друг на друга — и это проявлялось во многом: в чертах их характеров, во взглядах на жизнь, в реакции на одни и те же события, — но больше всего они оказались схожи в этой сильной связи с прикосновениями, в одинаково сильной потребности ощущать их и прикасаться самому. Елена сама не ощущала, как, после долгого рабочего дня засыпая за каким-то фильмом, который они выбрали вечером, но который, кажется, ни разу так до конца и не досмотрели, склонялась головой к плечу Кола, чувствуя едва уловимый запах его туалетной воды. Елена чувствовала, как по утрам, когда она готовила завтрак, Кол неслышно притягивал ее к себе, обнимая сзади, едва уловимо целуя в висок. У Кола никогда не было мыслей о том, что им лучше подождать до того момента, когда они останутся одни, что это слишком интимно, — он обнимал Елену, прижимал к себе, когда они находились на улице или в компании друзей, чувствуя, что он вновь хочет ощутить ее тепло и отдать свое. Елена никогда не сопротивлялась — становясь в такие моменты мягче шелка, она без сомнений сдавалась в плен его теплых рук, которые могли бы защитить от холода и грязи внешнего мира… В объятиях Кола, хотя сильных и решительных, никогда не было пошлости, разнузданного желания похвастаться, показать кому-то, что эта женщина, как вещь, принадлежит только ему. В них была нежность. В них было спокойствие, которое заставляло верить: все будет хорошо… Спустя несколько недель после того, как между ними завязались отношения, Кол предложил Елене переехать к нему. Елена никогда не была девушкой робкого десятка: она не боялась разворачивать свою жизнь на сто восемьдесят градусов, без сожаления рвать с прошлым, когда чувствовала, что это именно то, что нужно сделать именно сейчас, — и кому, как не ей, было знать, каково это. Не было в ней страха и когда дело касалось вопросов отношений: Елена не боялась впускать в свою жизнь новых людей, без труда заводила отношения, если ощущала в этом потребность, и еще с большей легкостью их рвала, если чувствовала, что внутри больше ничего не осталось, что единственный правильный выбор — без оглядки и сожаления идти вперед. Но эта легкость не имела ничего общего с беспечностью, безрассудством, толкающим нырять в омут с головой. Хотя Елена не могла назвать себя сухим рационалистом, ей трудно было представить, что она, например, полетит в другую страну за человеком, которого едва знала, или согласится выйти замуж спустя пару месяцев отношений. Однако в тот момент, когда Кол предложил ей попробовать жить вместе, внутри прозвучала единственная мысль: «почему бы и нет?». Уже через два дня после разговора Кола и Елены об этом Кол помог ей перевести вещи в его квартиру. И с такой простотой они принимали все решения, которые касались их двоих. Елена понимала, что рано или поздно люди в ее окружении узнают о переменах в ее жизни, — она не стремилась скрывать это, хотя и не стремилась рассказывать об этом. Однако близкие друзья Елены знали, что сейчас она не одна: она сама рассказала об этом Кэролайн, Кэтрин и Бонни. Спустя небольшой промежуток времени после этого в одном из разговоров с Кэролайн Елена пустила фразу, из которой ясно было понятно, что они с Колом съехались. Это была ни к чему не обязывающая фраза, совершенно мимолетная, и сама Елена, кажется, не обратила на нее внимание — но Кэролайн она заставила на мгновение замереть. — Постой, — проговорила она, кажется, уже не услышав того, о чем ей говорила сейчас Елена. Кэролайн на миг остановилась, пристально глядя ей в глаза. — Так вы с Колом… Теперь живете вместе? Кажется, вовсе не заметив замешательства подруги, Елена слегка пожала плечами. — Ну да, — ответила она. Кэролайн получила ответ на свой вопрос, но сейчас, взглянув на него, наверное, едва ли можно было понять хотя бы, слышала ли она его. Кэролайн больше не смотрела на Елену. Ее взгляд, задумчивый и рассеянный, был устремлен куда-то далеко, и по нему одному можно было понять: мыслями Кэролайн была не здесь. — Кэр, — позвала Елена. Когда Кэролайн вновь услышала голос Елены, ее взгляд прояснился, и она перевела его на Гилберт. Кэролайн на миг замерла, глядя в темно-карие глаза Елены. Елена в этот момент не произнесла ни слова, но в ее глазах Кэролайн прочитала тот вопрос, который она не озвучила. — Нет, ничего, — проговорила Кэр, но словно не Елене, а самой себе. — Просто… Это… Немного неожиданно, — честно призналась она. Кэролайн, которая, вопреки тому, что была очень общительна, от природы была человеком очень деликатным, никогда не позволила бы себе какие-то высказывания, касающиеся личной жизни ее близких, — она не стала бы давать советы или тем более какие-то оценки. Но вместе с этим Кэролайн не стала бы юлить и пытаться выкрутиться, пытаясь убедить близкого человека в одном, когда глаза и мимика выдавали совершенно иное. Именно поэтому слова, сказанные сейчас ею, были, наверное, самыми искренними. — Кэр, — улыбнувшись одними уголками губ, примирительно протянула Елена. — Полгода назад ты сама чуть ли не к нашей свадьбе готовилась. Кэролайн улыбнулась — ее улыбка едва уловима, почти невесома на губах, — но в ответ тогда не сказала ничего. Время шло, дни сменяли друг друга, и осень — мягкая, бархатная — окончательно вступила в свои права. И Елена, и Кол не раз в своей жизни слышали мнения о том, что для того, чтобы привыкнуть к совместной жизни, нужно время, — и, более того, были с ним согласны. Принимая решение жить вместе, они не боялись этого пути адаптации, привыкания друг к другу заново, который, действительно, проходят многие пары, — утренних битв за ванную комнату или необходимости подстраиваться под другого человека и менять какие-то свои привычки. Но соль была в том, что у них этой адаптации не было: не было скандалов из-за разбросанных повсюду носков или споров по поводу того, чья очередь готовить завтрак. Елена и Кол удивительно совпали в своей внутренней энергетике: им было комфортно друг рядом с другом в любом проявлении отношений, будь то велосипедный заезд в местном парке ранним утром в один из выходных, совместный вечер, проведенный с друзьями в дорогом ресторане или ночном клубе, или поездка на побережье. Наверное, именно поэтому таким бессмысленным теперь был вопрос вроде «а что будет дальше?». Да какая к черту разница, если хорошо именно здесь и именно сейчас? — В каком часу ты вчера вернулся? — спросила Елена. — Я сама не помню, как вырубилась… — Ближе к двенадцати, — ответил Кол. — Но хорошо, что ты крепко спала, потому что вчера я смачно грохнул в прихожей портфель со своим ноутбуком. — Кол, тебе нужно высыпаться чаще, — сказала Елена и, остановившись на мгновение, внимательно глядя на Кола с полуулыбкой, добавила: — Хотя бы ради техники. Однако искренняя тревога, плескавшаяся на дне ее глаз, без сомнения говорила о том, за что Елена на самом деле переживает. Спустя несколько секунд Елена спросила: — Как вчера прошла встреча? Ритм жизни Елены сейчас был таков, что ее время было поделено между двумя полюсами — работой и учебой. Работа в издательстве, хотя Елена привыкла к этой сфере за то время, что была прочно связана с ней, начав работать по специальности на четвертом курсе бакалавриата, была отличной проверкой на прочность и стрессоустойчивость, и в этом смысле она прекрасно понимала Кэролайн, которая, хотя и работала в другом сегменте этой области, но не хуже Елены не понаслышке знала о врезках, оригинал-макетах, импакт-факторах и о самом кошмарном слове, которое можно произнести в этой сфере: дедлайн. Учеба шла с работой параллельно и времени чаще всего отнимала не меньше — последний курс магистратуры вносил свои коррективы: магистерская, работу над которой нужно было заканчивать, практика, лабораторные и обычные экзамены. Однако в еще более сумасшедшем ритме сейчас жил Кол. Он получил профильное образование, но сейчас постигал основы бизнеса заново — с нуля. Финансовые вопросы, решение первостепенных задач, выстраивание стратегии дальнейших действий на ближайшее будущее, общение с партнерами, отношения с которыми выстраивал Майкл, — несмотря на то, что сейчас в подчинении Кола были сотни человек, первым и главным из тех, кто должен был быть в курсе самых детальных тонкостей этих проблем и принимать решения, был он. И здесь было бы бессмысленно храбриться, говоря, что ничего трудного в этом нет. Это было чертовски сложно. Двадцатипятилетний парень должен был стать беспрекословным ориентиром для тех, у кого были совершенно другие принципы и свои законы… Он должен был стать властью для тех, кто его появления не ждал. Однако у Кола не было и мысли о том, чтобы сделать шаг назад — знал, что это невозможно: этот шаг для компании, которая сейчас находилась в промежуточном шатком состоянии, будет подобен толчку одной из костяшек домино, — стоит коснуться одной, чтобы запустить цепочку, которая в конечном итоге разрушит дорожку полностью. Он погрузился в дела бизнеса Майкла с головой. После смерти Майкла в компании появились проблемы с финансами — суммы долгов насчитывали приличные цифры, и сейчас было необходимо выводить ее из кризиса. Кол лично контролировал каждый шаг, предпринимаемый руководством по решению самых основных вопросов, если имел существенные сомнения, — советовался с теми, кто имел больший опыт и чье мнение было для него весомо. Сейчас работа стала для Кола главным из того, чем он занимался, и она заняла собой практически все его время. Приезжать в офис раньше начала рабочего дня было нормой, а зачастую он задерживался там до десяти или до одиннадцати вечера. И сейчас тем, что заставляло Кола двигаться вперед, было не желание кому-то что-то доказать и даже не стремление использовать этот шанс, чтобы построить собственную карьеру. В его душе самым горячим и искренним желанием было единственное: быть достойным того, что было построено не им и сейчас оказалось в его руках. Как бы парадоксально это ни было, несмотря на то, что Кол и Елена начали жить вместе, иногда случалось так, что они виделись только один раз в день, — утром или же вечером, когда оба возвращались домой. Елене — наверное, как и любой девушке, — хотелось проводить с ним больше времени. Но несмотря на это, то, что сейчас происходило, не вызывало в ней ни обиды, ни тем более злости. Елена искренне уважала Кола за его твердость и за то, что он не боялся и не жаловался, а просто взял ситуацию в свои руки. Это были поступки взрослого состоявшегося мужчины. И то, что сейчас имело такое большое значение в жизни Кола, было для Елены и гордостью, и тревогой — той тревогой, которую мы всегда будем чувствовать за близких людей. Она не стала заваливать его множеством общих вопросов вроде «как деал на работе?», «как продвигается компания?» — она задала один конкретный, потому что знала, какое он значение имел сейчас для Кола. Накануне у него были назначены переговоры с представителями одного из банков, предоставивших компании Майкла кредит. Сумма долга была внушительной, но его выплата, которая еще при жизни Майкла становилась причиной больших финансовых дыр в бюджете, сейчас становилась почти неподъемной. Возникла реальная угроза судебных разбирательств, которые сейчас точно ничего хорошего не принесли бы, поэтому решение вопроса с его выплатой или получением отсрочки, учитывая острые проблемы в нескольких других сферах, было первостепенной задачей. Хотя Кол никогда не показывал своих эмоций, не жаловался Елене, пытаясь «выплакаться в жилетку» или хотя бы отчасти переложить «с больной головы на здоровую», она видела, насколько сильные переживания вызывает в нем этот вопрос. Она знала, чем были заняты его мысли, — и как-то само по себе это откликалось у Елены внутри такой же неосознанной тревогой, хотя от бизнеса она была далека. Но эта тревога растворилась, исчезнув, как дым, когда в следующее мгновение, сняв с плиты турку с горячим кофе, Елена увидела, как в карих глазах Кола мелькнул улыбчивый огонек. — Я думаю, что все постепенно начинает меняться в лучшую сторону, — произнес он, и в его голосе Елена вдруг уловила что-то тихое, несмелое — и в то же время благодарное: так говорят люди, которые боятся что-то спугнуть. — По кредиту у WellsFargo удалось получить отсрочку, и это значит, что сейчас можно сконцентрироваться на реновации отеля в Индианаполисе. Елена медленно выдохнула, и на ее губах проявилась легкая улыбка. — Одним вопросом меньше? — произнесла она. — Это не конец, — ответил Кол. — Только начало. Но они готовы сотрудничать. И это главное. Елена пристально смотрела на Кола, не отводя взгляд, замерла на несколько секунд, а затем задумчиво проговорила: — Мне кажется, ты постепенно привыкаешь к тому, как поменялась твоя жизнь. Кол не сразу ответил ей. Он молчал на протяжении долгих секунд, внимательно глядя на Елену и думая о чем-то, и, взглянув в его глаза, можно было ясно увидеть: он был погружен в свои мысли — для него было важно то, о чем сейчас говорила Елена, было важно ответить на этот вопрос. Елена наблюдала за ним, и, хотя ход времени растворялся, она больше не произнесла ни слова. С самых первых моментов знакомства с Колом она заметила в нем эту черту: какую-то особенную внимательность, с которой он относился к тому, что происходит в его собственной жизни и с его близкими людьми, его умение не обращать внимание на немыслимую скорость ее ритма и способность уловить в его бесконечной суете что-то действительно значимое. Несмотря на то, что Кол жил в бешеном ритме, — Елене сложно было представить человека, который имел бы такой мощный энергетический ресурс и был настолько же открыт к взаимодействию с другими людьми, — в нем была удивительно тонкая, спокойная, глубокая вдумчивость. Вряд ли эту черту логично было назвать тем, за что Елена его любила, — но она была тем, к чему в нем Елена тянулась. — Наверное, неожиданное руководство — это не очень хорошо, — спустя время произнес Кол. — Почему ты так считаешь? — спросила Елена. — Зная, что от тебя зависит, становится сложно делать новые шаги. В какой-то момент ты встаешь перед выбором: сломать существующий фундамент и по кирпичику создать новое здание или продолжить путь, который был заложен. Неминуемо появляется мысль: а имею ли я право это сделать? Могу ли я — фактически чужой человек, который никак не был причастен к тому, что происходило на протяжении долгих лет, — одним махом разрушить то, что строилось другими людьми? И когда ты делаешь этот шаг, понимаешь, что ты должен сломать, чтобы построить что-то новое, ты должен принять решение: кто должен быть рядом с тобой в этот момент. Разрушая старую систему, ты меняешь, в первую очередь, людей вокруг себя, потому что сложно представить человека, который спустя много лет окажется готов принять совершенно другую философию, отойди на задний фон, — и абсолютно искренне. Ты остаешься один — в шаге от того, чтобы довериться совершенно другим людям. Тогда, наверное, впервые настолько ясно приходит понимание того, что ты ответственен за каждое следующее принятое тобой решение: какому человеку поверить, сможет ли он помочь, сможете ли вы вместе создать работающий механизм. И доверие — даже самому себе — трансформируется в нечто гораздо слабее: ты понимаешь, что доверять абсолютно и безоговорочно просто невозможно. Наступает момент, когда каждое решение, которое когда-то могло показаться незначительным, сопровождается десятками этих вопросов… Кол замолчал. — Жизнь превращается в своего рода балансировку между разными полюсами, — продолжил он спустя несколько секунд. — И выбрал ли ты правильный — ты никогда не узнаешь, пока не сделаешь этот выбор. Елена слушала Кола, не произнося ни слова. То, что сейчас было между ними, то, что сейчас было внутри Елены, было нечто большим, чем обыкновенное внимание и желание поддержать близкого человека. Душа каждой клеткой очень тонко чувствовала каждую из услышанных фраз. Потому, что в них была правда. В словах Кола не было бьющих через край эмоций, он не пытался выплеснуть все, что нагнеталось внутри. Но Елена смотрела в его глаза и знала: то, о чем говорит Кол, — самое ясное и искреннее признание— в том, что происходит в его душе. В том, какие чувства это приносит. Его душа была открыта перед Еленой, и ее собственная чутко отзывалась на эту неуловимую, но такую прочную связь. Причина была одна — и она заключалась в том, что, слушая Кола, Елена понимала: она сама еще совсем недавно проживала нечто похожее. Еще несколько месяцев назад, лишь узнавая новый город и не зная, кто друг и кто враг… В этот момент Елена думала об одном из разговоров с Колом, произошедший некоторое время назад. Она знала о том, что в его планах было привлечь к работе в корпорации Клауса, — Кол этого не скрывал. Узнав об этом, Елена не стала выражать свои эмоции явно: она не просила Кола подождать и подумать, прежде чем делать такой шаг, не пыталась понять, почему Кол был готов это сделать и довериться ему. Елена не рассказала Колу об истории, связывавшей их с Клаусом и произошедшей прошлой осенью в кампусе университета, и ее решение для нее самой было единственным: она знала, что не будет пытаться как-то повлиять на взаимоотношения Кола и Клауса и тем более не станет стараться отговорить Кола от сотрудничества с ним. Кол был взрослым мужчиной, к тому же, неглупым, и это означало, что его поступки имеют под собой твердый фундамент. В своей позиции она была уверена: ведение бизнеса — это отдельный вопрос, и вмешиваться в деловые отношения Кола и Клауса ей не нужно. — Кол, — произнесла Елена глядя ему в глаза. — Сомневаться — это нормально. На протяжении нескольких секунд они с Колом, остановившись в сантиметрах, которые отделяли их друг от друга, смотрели друг другу в глаза. Кол замер — казалось, что на эти мгновения он перестал дышать, лишь не отводя взгляд от глаз Елены. В следующий момент она сделала полшага вперед, уничтожив небольшое расстояние, которое было между ними, и коснулась теплой ладонью щеки Кола, улыбнувшись уголками губ. Затем Елена потянулась к нему, и в следующую секунду Майклсон ощутил на коже легкое дыхание, отдававшее невесомым цветочным ароматом, и услышал единственную фразу, которую она шепотом произнесла ему на ухо: — Все будет хорошо. Наверное, такие привычные слова — и сколько раз каждый человек в этом мире слышал их в своей жизни… Но насколько же глубоко — в каждую клетку, до самого сердца — проникали они сейчас. Все еще не двигаясь, Кол сам не почувствовал, как на его губах проявилась улыбка. Действительно настолько знакомые слова — но насколько сильно они отзывались внутри… Именно от нее. Потому, что Кол знал: это не банальные слова желания поддержать. Она в него верила. Не говоря ни слова, Кол обнял Елену за плечи и притянул ее к себе. — Когда об этом говоришь ты, сомнений в том, что это правда, не остается, — глядя Елене в глаза смеющимися глазами. Елена улыбнулась. — Но пока — больше ни слова о работе, — произнес Майклсон. Когда Елена услышала слова Кола, она на миг задумалась. — Если ни слова о работе… Знаешь, пожалуй, у менять есть кое-что, что нам точно нужно обсудить, — вдруг сказала она. — Это произошло вчера, и я хотела тебя спросить… Возможно, ты сможешь найти ответ на мой вопрос. Сказав это, Елена вышла из кухни. Она вернулась спустя время с широким белоснежным конвертом в руках и после протянула его Колу. Во взгляде Елены больше не было ни капли того, чем горел ее взгляд еще пару минут назад, — ни озорства, ни флирта. Ее взгляд был молчаливым и задумчивым, и, отдав конверт Колу, она не произнесла ни слова, видимо, желая, чтобы он увидел что-то своими глазами. Когда Елена коснулась конверта, она почувствовала, как кончики пальцев на несколько секунд похолодели. Мощной волной вновь вернулись эмоции, которые она испытала буквально накануне, — когда впервые взяла взяла в руки этот лист. Кол взял в руки плотный лист бумаги молочного оттенка с тиснением. При первом взгляде на документ становилось понятно, что он отправителем были, скорее всего, органы власти, а повод был официальным. Текст был коротким.

Мисс Гилберт, мэрия Лос-Анджелеса имеет честь пригласить вас на ежегодный Сентябрьский бал по случаю годовщины основания города, который состоится в пятницу, 23 сентября 2016 года в 19:00. Дресс-код: для мужчин — костюм или смокинг в темных тонах, для женщин — вечернее платье обычной длины.

Далее следовали еще несколько строчек — слева были адрес мэрии, в здании которой должен был состояться бал, и пометка о том, что приглашение действительно на два лица, с правой стороны стояла известная аббревиатура RSVP* — просьба подтвердить получение приглашения и возможность (или невозможность) присутствовать, и номер телефона одного из помощников мэра, вероятно, ответственных за организацию торжеств. Однако ни на одну из этих строчек Кол, казалось, уже даже не взглянул. Елена, казалось, была готова ко многому — но его реакция была удивительна. Когда он увидел приглашение, которое отдала ему Елена, в его мимике не изменилось абсолютно ничего — словно он читал о чем-то давно знакомом. Когда Кол поднял взгляд на Елену, она увидела, как в его карих глазах блеснул смешливый огонек. — Подожди секунду, — произнес он. Кол вернулся через полминуты. В руках он держал плотный лист бумаги — практически идентичный тому, что показала ему Елена. Открыв его, Елена мельком прошлась по нему глазами. В тексте приглашения, которое Кол отдал Елене, шла речь о том же самом событии, что и в том, который пришел ей, — только приглашение было на его имя. — Я так полагаю, ты получила это письмо на днях, совсем недавно, — невозмутимый голос Кола вывел Елену из этого секундного — словно на большой глубине под водой — коматоза. Он говорил настолько уверенно и в его карих глазах так ясно отражалась улыбка, словно он наперед знал ответ. Однако через несколько секунд не осталось сомнений, что его уверенность имела прочный фундамент. Отведя глаза от бумаги, Елена перевела взгляд на Кола, и их взгляды в этот момент столкнулись: полный замешательства и недоумения Елены и абсолютно спокойный, улыбающийся — его. В Коле не было и йоты того, что сейчас происходило внутри Елены, — он будто до этого момента знал обо всем этом и потому сейчас все шло по тому сценарию, который он и ожидал. Окончательно побороть изумление Елена смогла только через пару секунд. — Я как раз хотела тебе сказать об этом вчера, — произнесла она, все еще не до конца веря в то, что все могло совпасть именно так. — Ты могла бы этого не делать, — ответил Майклсон. — Я и так знал, что это приглашение придет тебе. Спокойствие Кола никак не отразилось в том, что чувствовала сейчас Елена. В голове роилась тысяча шумных мыслей, и они были так спутанны и так громко звучали в сознании, что на протяжении какого-то времени было невозможно даже схватить хотя бы одну из них. Приглашение мэра, торжественный бал… Елена раз за разом думала об этом в надежде, что мысли хотя бы отчасти примут более материальную оболочку, станут более осязаемыми, — но не приблизилась к этому ни на шаг: это не было чем-то фантастическим… Но и связать это с реальностью никак не получалось. — Что это значит? — проговорила Елена. Сейчас этот вопрос, наверное, точнее всего отражал то, что происходило внутри. — Лос-Анджелес празднует годовщину основания четвертого сентября, — начал Кол, хотя и так понимал, что Елена, конечно, это знает. — Существует традиция: в честь нее каждый год мэр устраивает торжественный бал. Интересно, что это никогда не случается четвертого числа, — чаще он приходится на последнюю неделю сентября. Эту традицию ввел не нынешний мэр — она корнями уходит в двадцатый век, на десятилетия в прошлое… То, о чем сейчас рассказывал Кол, не было чем-то изумительным или шокирующим. Елена знала об этой давней традиции Города Ангелов, как знали о ней, наверное, большинство жителей Лос-Анджелеса: Сентябрьский бал не был окружён строжайшей секретностью — об этом писала светская хроника. И все же Елена, сама того не замечая, пристально вслушиваясь в слова Кола, заново узнавая то, о чем она уже знала, и то, что сейчас материализовалось на ее глазах, обретая реальную жизнь. — Это не закрытая вечеринка для друзей мэра, — сказал Майклсон, — но… В этом балу участвуют лица определенного круга. Это люди, которые принимают большое участие в жизни города и играют в ней действительно важную роль, — представители высших госорганов, крупные бизнесмены и инвесторы, благотворители, именитые деятели искусства. Этот бал — не только дань памяти и уважения истории города… Есть еще кое-что, и это не менее важно, — сказал Кол. Майклсон на мгновение замолчал. — Это возможность для мэра узнать ближе тех, кто в жизни Лос-Анджелеса имеет ничуть не меньшее значение, чем он сам. Кол слегка усмехнулся. — Ты понимаешь, что власть далеко не всегда принадлежит лишь политикам, — сказал он. — Часто ничуть не меньшая ее сила сосредотачивается в руках людей, которым совершенно чужда политическая арена. И порой от них зависит многое. Иногда слишком. Мэр наделен властью и обладает широкими полномочиями, это неоспоримо… Но ни один мудрый руководитель не станет пытаться полностью подчинить себе силы, которые никогда не будут зависеть от него, и тем более вступать с ними в конфронтацию. Мир всегда лучше ссоры, — с едва уловимой задумчивой усмешкой на губах произнес Кол, и подтекст этой фразы, конечно, был понятен. — Нынешний мэр — хороший дипломат, но с некоторыми представителями «неполитического» Лос-Анджелеса он общается достаточно близко уже за пределами уровня деловых отношений. У него были хорошие отношения с Майклом, — сказал Кол, — кроме того, они близкие друзья с Джузеппе Сальватором. Хотя как раз в том, о чем говорил Кол, не было ничего удивительного, — как минимум дипломатические отношения ни для одной из двух подобных сторон, где на одном полюсе оказывалась политическая власть, а на другом — бизнес, лишними бы не были, — но сейчас его слова все равно заставили Елену на несколько секунд погрузиться в собственные мысли о Майкле и Джузеппе. Рассказ Кола кое-что прояснил для Елены. Вот только спокойнее от этого не стало — потому, что ответа на главный вопрос не было. — Я понимаю, для кого этот бал, — произнесла она. — Но как это относится ко мне? И… Елена на миг замерла, а затем взглянула на свое приглашение, после вновь переведя взгляд на Кола. — Что тогда это значит? — Уверена, что не относится? — внимательно посмотрев Елене в глаза, спокойно спросил Кол, и в его взгляде сверкнул отблик улыбки. На протяжении пару секунд между ними была тишина. — После смерти Майкла расстановка фигур на шахматной доске определенным образом поменялась, — сказал Кол. — И эти изменения не могли пройти незаметно. Кол вновь замолчал, но все так же не отводил пристальный взгляд от глаз Елены. — И, кроме того, твои деньги, — очевидно, Кол имел в виду сумму, которую Майкл оставил в наследство Елене, — ты использовала не только в собственных интересах. Поверь, в мэрии об этом знают. Кол говорил правду. Еще с того момента, когда она приняла решение не отказываться от наследства, Елена знала, что осуществит то, о чем сказала Деймону во время их поездки в Канаду: она перечислит деньги в один из крупных лос-анджелесских благотворительных фондов, помогавший детям и взрослым с онкологическими заболеваниями и инвестировавший средства в исследования в области онкологии. Это наследство принесло слишком много боли и смятения, слишком много раздора. И единственным, что Елена ощущала в душе так сильно, было желание, чтобы для кого-то другого эти деньги стали спасением или, может быть, хотя бы подарили надежду. Единственное изменение, которое претерпело ее решение, касалось суммы, которую она планировала перевести на счет фонда. Елена поделилась своими планами лишь с несколькими людьми в своем окружении, которые были действительно близки для нее. Каждый из них поддержал ее в ее намерении, но все они были едины в одном: они просили Елену подумать перед тем, как перечислять на счет фонда всю сумму. Сначала восприняв этот совет достаточно равнодушно, уже определив намеченный путь, со временем, рассудив холодным разумом, Елена понимала, что они правы: жизнь действительно непредсказуема, и предугадать, в какой ситуации могут понадобиться деньги и тем более какая их сумма — просто невозможно, — и в ее ситуации, наверное, странно было отказываться от этих средств, которые могли стать надежной финансовой подушкой безопасности. Елена достаточно долго думала обо всем этом, и в конечном итоге она — теперь уже без сомнения и с бòльшим спокойствием — приняла решение, которое отличалось от ее первоначального плана. Елена перечислила на счет фонда не всю сумму, оставшуюся после покупки машины, оплаты учебы до конца учебного года и помощи родителям, а только часть денег, составлявших ее долю в наследстве. Даже при таких условиях сумма была более чем серьезной, даже учитывая, что благотворителями, сотрудничавшими с этим фондом, были крупные бизнесмены, политики и голливудские звезды первой величины, — около двадцати миллионов. При этом Елена не исключала, что спустя какое-то время еще несколько раз перечислит на счет фонда такую же или чуть меньшую сумму, хотя не собиралась это афишировать. Сейчас слышать то, что Кол говорил о мэре и о том, что он наверняка знает об этом, было необычно — но Елена осознавала, что не так уж удивительно. Она очень хорошо слышала его фразу о том, что положение фигур на шахматной доске после смерти Майкла поменялось, и прекрасно понимала ее смысл. И было ясно, почему для мэра это имело значение и почему он, возможно, хотел познакомиться с некоторыми людьми чуть ближе. Елена молчала на протяжении какого-то времени, но ни она, ни Кол не прерывали эту тишину — быть может, сейчас она была нужна им обоим. — Ты участвовал когда-нибудь в этом балу? — спросила Елена. Кол кивнул. — Я был на нем однажды, несколько лет назад. Протокол оставляет за приглашенным право выбирать, пойти на бал одному или с кем-то, и с кем его посетить во втором случае. Но иногда случается так, что приглашенных сопровождают семьи — обычно это известные в городе семьи. Три года назад Майкл пригласил на этот торжественный прием своих детей. Он сказал тогда моему отцу, что хотел бы видеть меня тоже. Елена ничего не ответила ему. На протяжении какого-то времени она молчала, далекая от этой реальности, но в какой-то момент ее взгляд стал немыслимо ясным — и Кол уловил его на себе: пристальный, изучающий. — И как… Все это проходит? Это был уже не полный замешательства вопрос — Кол видел, каким огоньком сейчас горели ее черные глаза. Но Кол не сразу ответил ей. Он замер на несколько секунд, словно обратившись глубоко к своим мыслям, а затем на его губах появилась едва уловимая улыбка, и он произнес единственную спокойную и уверенную фразу. — Это… Красиво. Кол на миг замолчал, чтобы подобрать нужные слова, которые помогли бы Елене понять его. Он действительно этого хотел. — Дело не в дорогих костюмах или архитектуре, не в торжественности. Причина — во внутреннем достоинстве. В осанке. В каждом движении танца, на который ты горд пригласить свою спутницу и который возвращает на столетия назад — во времена дуэлей, погонь и великих открытий... Елена смотрела Колу в глаза, не говоря ни слова, и в эту секунду он понял: у него получилось показать ей то, что когда-то увидел он сам. Он видел это в ее глазах, бездонная глубина которых замерла на эти мгновения. Кол сделал шаг вперед и коснулся ее ладони, а затем наклонился к ней и произнес: — И я хочу, чтобы этот бал увидел твою красоту, моя прекрасная леди. Кол взял руку Елены в свою ладонь и, не отводя взгляда от ее глаз, с улыбкой во взгляде проговорил: — Ты окажешь мне честь быть в этот момент рядом с тобой? Елена внимательно смотрела ему в глаза. Она не говорила ни слова, но знала ответ на вопрос, который задал ей Кол. Были ли у Елены сомнения? Она знала, что не сможет реагировать спокойно и хладнокровно. Но еще она знала другое: она хочет этого. Она хочет почувствовать это. Она хочет сделать этот шаг. Елена замерла на мгновение, затем улыбнулась и произнесла единственное короткое слово: — Да. Услышав ответ, Кол улыбнулся. Быть может, этим утром они оба хотели чего-то похожего. Они разговаривали о многом в то утро, бытовом и не очень: о двух зачетах через три недели и подготовке к ним и о том, что друзья приглашали на следующих выходных съездить в Санта-Монику, о предстоящем бале и о том, что вчера с хайвэя открывался потрясающий закат, — казалось, оно было обычным. Но для Кола и Елены оно не было таким потому, что сейчас им было доступно такое, кажется, привычное, — просто поговорить — без спешки и мыслей о времени. В какой-то момент Елена уловила на себе внимательный молчаливый взгляд Кола — воможно, его нельзя было даже заметить зрением — Елена его чувствовала. — Елена, — произнес он, кажется, уже совсем не думая о том, о чем они говорили две минуты назад, — можно задать тебе вопрос? Елена на секунду замерла, остановив взгляд на Коле. Она вопросительно слегка приподняла брови, как спрашивая: «о чем?» — Если не секрет, ты давно общаешься с Деймоном? Единственная секунда. Единственное имя — давно знакомое и услышанное десятки, сотни тысяч раз… Обрыв, за которым в темноту превращается все, что за плечами. Услышав имя Деймона, Елена почувствовала, как кожа загорелась пожаром. Это был не тот жар, который мы обычно испытываем при волнении, — это ощущение было настолько острым, что всерьез казалось, что на кожу полыхнуло огнем. Елена ощутила, как сердце с силой быстро ударило два раза. Это было странное ощущение — словно секундная потеря в пространстве, когда человек, падая с высоты, ударяется о водную поверхность, на секунды погружаясь под воду: Елена осознавала реальность, но сосредоточиться, подумать о том, о чем она говорила еще минуту назад, было невозможно. Деймон не исчезал из жизни Елены. Она не запрещала себе вспоминать его имя. Не вычеркивала контакты из телефонной книги. Не избегала людей, которые связывали их обоих. Но Елена дала себе одно обещание. Она пообещала себе строить свою жизнь дальше — такой, какой она хотела ее видеть. Свои обещания Елена всегда сдерживала. Особенно, если они были даны самой себе. И просто немыслимо, какой хаос в душе может в одну секунду пробудить единственное имя. Проходит мгновение — Елена знает, что не покажет Колу свое замешательство: она всегда умела скрывать эмоции. — Я познакомилась с ним в тот момент, когда переехала в Лос-Анджелес, — абсолютно спокойно, ровным тоном ответила Елена, открыто глядя Колу в глаза, зная, что говорит правду. — Вскоре после этого мы начали общаться, — сказала она. — Почему ты спрашиваешь об этом? В сущности, последний вопрос был бессмыслен — Елена понимала, почему Кол задал именно этот вопрос именно сейчас. Она очень хорошо помнила тот вечер и мимолетный взгляд — глаза в глаза… Кол чуть заметно пожал плечами. — Я не знал, что вы в приятельских отношениях. Пару дней назад вы встречались… — Деймон должен был мне кое-что отдать, — ответила Елена с долей легкой небрежностью, словно говоря: «не бери в голову». Быть может, ей бы впору было объяснить Колу все — ту причину, по которой они с Деймоном встретились тем вечером: он бы все понял… Но, на мгновение прислушиваясь к себе, чувствовала: она не хочет — говорить ни о том разговоре с Деймоном в кафе, ни о причине их встречи, ни о том, о чем он ей рассказал. Вспоминала, что в тот вечер не стала доставать из сумки фото Грейсона и оставлять его на рабочем столе. И понимала, что вряд ли что-то изменится. По крайней мере, сейчас. И причина была не в том, что Кол был черствым, мог неправильно понять и осудить, — она ведь знала, что он умел ее понять… Просто она не была к этому готова. И все другое перед этой единственной причиной отходило на второй план. Кол внимательно слушал Елена, а затем опустил взгляд на чашку, в которой оставался кофе, спустя несколько секунд вновь подняв глаза и посмотрев на девушку. — Если честно, я не думал, что вы общаетесь, — признался он. — Вы… Полярно разные. Елена взглянула на Кола и вдруг спросила как бы в ответ на его последнюю фразу: — Вы общались близко? Этот вопрос, к удивлению Елены, поверг Кола в секундное замешательство. Он на несколько секунд замер, и она увидела, как в темных глазах заплескалась растерянность. — Нет, — мотнул головой Майклсон. — Мы познакомились лично только совсем недавно. Но… Есть люди, некоторые черты характера которых настолько ярки, что для этого нет необходимости долго поддерживать с ними близкие отношения. Елена замерла на миг, посмотрев Колу в глаза, — но не ответила ему ничего. Он тоже не стал больше ничего говорить. Их разговор словно повис в воздухе, оставшись без начала и без завершения, но они оба чувствовали: так нужно. Им обоим было необходимо остаться со своими мыслями. С мыслями, подобными урагану. С мыслями, которые порой невозможно подчинить. Между Колом и Еленой были разговоры и о многом другом в то утро, но Елена едва ли помнила, что они обсуждали. Это было какое-то странное, необъяснимое, иррациональное состояние — словно после долгого времени на неустойчивой поверхности ноги теперь касались земли и кто-то заставлял идти. Под ногами была твердая почва, вот только эта невесомость осталась внутри — и она заполняла собой до краев, до последнего сосуда… Как сейчас Деймон? Они виделись всего несколько дней назад, и казалось, что у него все хорошо. Так удивительно и странно: этот простой вопрос — как ты? — был их маленькой привычкой... И она не исчезла до сих пор. Но, в сущности, за этим коротким вопросом скрывалась тысяча других... Это нормально — думать о ком-то. Это нормально — о ком-то вспоминать. Но Елена все равно ощущала, насколько сильно ей хочется отодвинуть эти мысли, запереть, словно в дальний ящик рабочего стола, — под ключ... Потому, что она чувствовала, какую силу в себе заключают эти несколько слов. Это была ее невесомость. Ее хаос.

***

— Ты подстриглась чуть короче обычного. Услышав эту фразу Энзо, Кэролайн на мгновения замерла. В голове кружился ураган мыслей: нужно рассказать о прошлом визите к ветеринару и о том, что Никсон учудил после, спросить по поводу октября — в начале месяца на работе, кажется, должна выдасться свободная неделя-полторы, и учитывая, что на это время Энзо не планировал туров, это значит, что у них может получиться встретиться; а она ведь еще не рассказала сумасшедшую новость о том, что их семья недавно пополнилась еще одним человеком… Но этот бесконечный шумный ураган из обрывков слов и фраз в один миг умолк, просто исчез в ту секунду, когда Кэролайн услышала эту негромкую, с до боли знакомой хрипотцой фразу. Они ведь и разговаривали совершенно о другом, и у Кэролайн сейчас не было мысли о том, что на выходных дествительно выдалось свободное время и она первым делом отправилась в салон красоты, — потому, что изменения не были значительными даже для нее самой, — но эти слова звучали настолько спокойно, что казалось, что не было ничего удивительного в том, что Энзо озвучил их именно сейчас, потому что именно сейчас они и должны были прозвучать. Кэролайн остановилась на секунду, но Энзо словно не замечал ее реакции на, казалось, в общем-то, обыкновенную привычную фразу: он молчал, будто ожидая, что она продолжит, и лишь внимательно смотрел на нее, думая о чем-то своем. — Ты серьезно заметил? — только и смогла спросить Кэролайн через пару секунд. Она понимала, насколько глупо звучит этот вопрос, ведь ответ на него был и так очевиден, — но она правда не могла произнести в этот момент что-то еще. — Мы видимся не так часто, чтобы изменения в твоей внешности были для меня незаметны. Энзо не выражает свои эмоции явно и бурно — он не говорит больше ничего, ни на что не сетует, не выражает какого-то негодования. Его голос — такой же спокойный и ровный, но именно в движении его тона яснее всего можно почувствовать то, что сейчас в его душе. В его голосе — настолько искренняя тоска и сожаление, что где-то в области грудной клетки что-то болезненно сжимается и замирает. Но затем, спустя мгновение — быть может, через несколько секунд — все меняется: это пространство внутри вдруг наполняется такой яркой, бурной, неистовой жизнью — сердце начинает колотиться так бешено и неровно, как в самые искренние моменты, когда дыхание перехватывает и легкие становятся просто неспособны принимать в себя кислород, и с таким усилием качает кровь, а щек вдруг едва уловимым дыханием касается очень ласковое тепло… И хотя Кэролайн по-прежнему смотрит на Энзо, не отводя глаза, остановившись на полуслове в полунедоумении, полуневерии, в которых сейчас растворен ее взгляд, и ее мимика не меняется, — внутри она чувствует улыбку. Ту улыбку, которая совсем необязательно отражается в мимике, — но которую так ясно можно увидеть в глазах. — Ты в пух и прах рушишь все мои стереотипы о мужчинах, — сказала Кэролайн. — То есть, по-твоему, не так удивительно было бы, если бы я заметил изменения в твоей внешности, только если бы ты побрилась налысо? — едва сдерживая смех, спросил Энзо. Кэролайн остановилась на пару секунд, задумавшись, а затем вдруг почувствовала, что ей очень сильно хочется рассмеяться, — как маленькой девочке. И спустя миг, не сговариваясь, не говоря друг другу ни слова, они с Энзо захохотали — так открыто и звонко, громко и искренне, и с каждой секундой оба чувствовали, что им хочется смеяться все больше. В этот момент Кэролайн задумалась об этом впервые, но никогда не переставала это ощущать: им вообще всегда было очень легко смеяться вместе. Этот день и этот вечер ничем не выделялись среди ряда других, мимолетными вспышками проскальзывающих бесконечной сменой будней и быстро пролетающих выходных: середина рабочей недели, когда сделано уже многое, а предстоит сделать еще больше. О том, чтобы созвониться, у них не было даже договоренности: началась осень, и Энзо и Кэролайн были погружены в работу и учебу. Их общение постепенно переместилось в СМС. Рабочие недели — как марафоны, перебежки на длинные расстояния, среди которых — островки гармонии: сентябрьские вечера, когда не нужно никуда торопиться и когда можно так просто и спокойно — говорить, слушать, о чем-то вспоминать… Но это — только вечером, чаще всего на выходных, когда вокруг хотя бы ненадолго успокаиваются шум и суета, когда телефон не разрывается от сотен уведомлений. Но сегодня — по-другому. Сегодня — короткий звук сообщения в мессенджере с простым текстом: Ты свободна сейчас? Давай созвонимся — и ни капли сомнения. И как-то сами собой, незаметно и словно абсолютно закономерно растворяются мысли, которые еще пару минут назад были самыми важными, — о новом номере, который сдали в верстку, о нескольких разделах второй главы магистерской диссертации, которые до конца недели нужно было прислать научному руководителю, о нескольких статьях к следующему выпуску журнала, структуру которых нужно было продумывать уже сейчас… Это настолько малозначимо и туманно, когда так о многом нужно спросить и еще о стольком же — рассказать. Им явно достался собачий уникум — Никсон в местной ветклинике стал звездой: еще бы, вряд ли они найдут еще одного щенка, который на каждую прививку не приходит, а прибегает с радостным лаем, да еще и не особо церемонясь с менее расторопными соседями по очереди, которые его задерживают. Крис купил новый мотоцикл — Yamaha YZF-R6 — настоящий красавец. Под железом — сто двадцать «лошадей» — разгоняется до 260 километров… И когда смотришь на этого японского зверя, волей-неволей появляются мысли о том, чтобы попробовать что-то новое самому. В Нью-Йорке недели напролет ливни — да и чего другого ожидать от начала осени. Лос-Анджелес никогда не был на него похож. Рвануть бы сейчас туда, посидеть в том кафе в Санта-Монике — там готовят обалденный джин-физз, ты рассказывала, помнишь? — поймать пару-тройку волн в бархатный сезон… И уломать тебя тоже встать на серф, конечно. Темы сменяются, перетекая одна в другую, так часто — совершенно непохожую, — но ни Кэролайн, ни Энзо не чувствуют от этого дискомфорта. Так смешиваются краски разных тонов, соединяясь в бесконечную яркую разноцветную мозаику. Кэролайн знала: те, кто говорил о том, что отношения на расстоянии — это здорово, просто ровным счетом ничего не знал о том, что это такое. У этих людей не было жизни, состоящей из пропасти недель и месяцев от встречи до встречи. У них не было СМС украдкой утром или поздней ночью и редких видеозвонков, на которые не хватило бы зарядки ни одного аккумулятора, чтобы сказать все, что хотелось. Они не знали, как это — не разбирать чемодан, потому что через двое суток — обратный рейс — в неизвестность, за которой никогда не знаешь, когда вы встретитесь вновь. За прошедшие полгода Кэролайн поняла простую истину: можно сколько угодно путешествовать, посетить десятки стран и не раз увидеть бесконечные города в иллюминаторе, чтобы представить расстояния, опоясывающие мир, — но ты никогда не осознаешь их до конца, пока сотни этих километров не разделят тебя с тем, с кем сильнее всего захочется превратить их в ничто. Энзо и Кэролайн понимали, что продолжать жить в таком ритме они не будут: рано или поздно в их жизни наступит этап, когда уже не нужно будет отслеживать билеты на ближайший рейс до Нью-Йорка или Лос-Анджелеса на сайте авиакомпании, чтобы вылететь как можно быстрее, потому что они будут жить вместе, — это было лишь вопросом времени. И тогда Кэролайн без сожаления обменяет то, чем она жила эти долгие месяцы, на такое простое — рядом. Из всех своих подруг, нет-нет да и вздыхавших порой мечтательно: «отношения на расстоянии — это все-таки чертовски романтично», — она, наверное, единственная знала, что за этими словами скрывается нечто большее. Что это — испытание. Но несмотря ни на что, Кэролайн все-таки знала кое-что еще — и это было простой причиной, по которой — в этом у нее не было сомнений — она навсегда будет влюблена в то, что происходило между ними с Энзо именно сейчас. В тысячах километров между Лос-Анджелесом и Нью-Йорком были такие разговоры, как сейчас, — взахлеб, до бешеного сердцебиения, до жара в висках. В них были встречи ранним утром в сонном аэропорту, когда не хотелось ничего, кроме одного: прижимать, насколько хватило бы сил, к себе, и смеяться, смеяться так громко и так легко — как дети, не замечая, как с легким изумлением в глазах на них смотрят пока еще редкие пассажиры в зале прилета. Эти километры окрашивали эти моменты, эти разговоры в неповторимой яркости цвета, которые с жадностью впитывала душа, так чутко, так остро откликаясь на них… И так ясно показывали значение каждой минуты. — Никсон! Это тебе не парк, блин, а клавиатура! Нельзя! Голос Кэролайн — звонкий, почти по-детский возмущенный, но вместе с этим — абсолютно твердый и непреклонный, не оставляющий никаких сомнений в том, что этой команде нужно следовать. Никсон, которому, очевидно, надоело отсиживаться в стороне, пока хозяева оживленно что-то обсуждали, судя по всему, решил поинтересоваться, о чем шел диалог; к тому же, у Кэролайн на коленях была штуковина, которая была интересна ничуть не меньше. Щенок (которого, по правде говоря, уже сложно было так называть, потому что за прошедшие два месяца он вымахал почти вдвое), который был зверем воспитанным и довольно послушным, но привыкшим добиваться своего и с намеченного пути так просто не сворачивающим (и Кэролайн и Энзо понимали, что в этом плане бытующая поговорка о том, что «собаки похожи на своих хозяев» правдива на 100%), минуя софу, забрался на диван, где сидела Кэролайн, и сразу устремился к главному объекту своего интереса — ее макбуку, лежавшему у нее на коленях, на экране которого, к тому же, был Энзо, которого Никсон, судя по тому, как довольно он завилял хвостом, пытаясь ткнуть влажным носом в монитор, узнал. Однако стоило Кэролайн подать строгую команду — Никсон, остановив взгляд на ней, замер, а спустя секунду, бросив грустный взгляд на монитор, послушно слез с дивана. Для Кэролайн в этом не было ничего необычного — она глазами проследила за тем, как Никсон выполнил ее команду, а затем перевела взгляд на Энзо, чтобы продолжить разговор. Однако в этот момент, увидев его, остановилась на миг сама. За то время, что Энзо наблюдал за Кэролайн и Никсоном, итальянец не произнес ни слова, — но даже не это было главным. Кэролайн увидела, что сейчас он сидел, глядя на нее, почти не шелохнувшись, не моргая и, кажется, не дыша — замерев тоже словно по команде. — Ты чего? — удивленно спросила Кэролайн. — Я не знаю, — едва заметно пожав плечами, ответил Энзо. — Я вроде по клавиатуре не хожу, но ты так строго Никсону сказала, что я на всякий случай тоже решил не выпендриваться. Кэролайн в замешательстве, в следующую секунду сменившемся горячим возмущением, вскинула брови, и в этот момент по этому огоньку, сверкнувшему в ярких голубых глазах, было видно: если бы Энзо сейчас был рядом, он бы получил привет какой-нибудь ближайшей подушкой. — Энзо, временами я думаю, что тебе повезло, что сейчас я в Лос-Анджелесе, а ты вНью-Йорке, потому что иногда я понимаю, что точно запустила бы в тебя чем-нибудь тяжелым, — фыркнула Кэролайн, и Энзо, услышав эту искреннюю, по-детски возмущенную фразу, рассмеялся. В этот момент Никсон, слезший с дивана, но продолжавший сидеть рядом на полу, внимательно наблюдая за экраном макбука, улегся мордой на ногу Кэролайн. — Вот и Никсон со мной солидарен, — заключила она, почесав щенка за ухом. — Неправда, — покачал головой Энзо, — Никсон меня любит. Правда, Никс? Услышав знакомый голос хозяина, но пока не вполне понимая, откуда он слышен, Никсон приподнялся, упершись передними лапами в кромку дивана, и удивленно посмотрел в экран. Что ж, к современным технологиям ему еще только предстояло привыкнуть — и от мысли об этом почему-то тоже хотелось улыбнуться. — Ты хотела рассказать мне о чем-то, — сказал Энзо, вновь подумав о том, о чем они говорили с Кэролайн. — Что за новости? Кэр почувствовала, как на секунду сердце пропустило сильный удар, когда вновь вернулась к мыслям о том, что происходило в ее семье в последние несколько недель. — Да, — ответила она. — Если честно, пока сама не знаю, как к этому относиться, — призналась Кэролайн, — но, судя по всему, это будет то еще приключение. У нас в семье пополнение. Услышав последнюю фразу Кэролайн, Энзо замер и в течение нескольких секунд молча, не отводя взгляд, смотрел на Кэролайн. — Правда? — кажется, все еще не веря в то, что услышал, через пару секунд произнес он. — Кого можно поздравить? На несколько секунд Кэролайн обратилась к собственным мыслям. Почему-то этот разговор отзывался в глубине души Кэролайн чем-то приглушенным, но необъяснимо щемящим и таким тоскливым… Она все еще чувствовала себя в невесомости — под ногами не было твердой почвы. Она чувствовала, что что-то меняется, но к чему это приведет, как быть, — пока не понимала. Словно сквозь туман, к реальности ее вернул несмелый задумчивый голос Энзо. — Постой, — пробормотал Энзо, погруженный в свои мысли, — или… Кэр, я чего-то не знаю? Энзо поднял взгляд на Кэролайн, пристально посмотрев ей в глаза, и на его лбу пролегла глубокая морщина. Такая реакция на мгновение выбила из колеи Кэролайн, не понимавшую, о чем он задумался и почему спрашивал об этом. — Что… — проговорила она, но произнесенное слово, торопливо сорвавшееся с губ, растворилось в воздухе, превратившись в пустоту, когда в следующий момент Кэролайн, на миг услышав тишину, вдруг наполнившую их обоих, по его внимательному взгляду, по интонации осознала, о чем именно подумал Энзо. Мир вновь ударил в виски яркими красками, закружившись внутри неуправляемым ураганом звонких мыслей. — Господи, нет, — ответила Кэролайн. — Если бы я была беременна, я бы рассказала тебе об этом более простым способом, — без капли сомнения сказала она. Кэролайн вернулась в реальность — ее словно силой мощной волны вытолкнуло из ее мыслей, но вот сам Энзо по-прежнему внимательно и задумчиво наблюдал за ней, хотя в его взгляде уже не было непонимания и замешательства. И отчего-то именно сейчас, когда стало понятно, почему Энзо отреагировал именно так, хотелось рассмеяться — таким по-милому забавным он был в своей серьезной задумчивости, в секундной растерянности, в своем нетерпении узнать ответ. — Тогда интрига сохраняется, — мягко усмехнулся Энзо. — Вроде… Никто пока не планировал? — чуть помолчав, по-ребячески неуверенно добавил итальянец. Вряд ли после проведенного в одной компании вечера в день рождения Кэролайн Энзо, Деймон, Стефан или Кай задумывались о том, будут ли они поддерживать отношения в дальнейшем и какой формат будет иметь их общение; но та легкость, с которой они находили точки соприкосновения, едва зная друг друга, вдруг делала этот исход таким понятным, таким объяснимым, что сейчас казалось, что он был самым закономерным. Сейчас Энзо довольно близко общался с братьями Кэролайн, и со временем приходило понимание, что дело уже совсем не в том, что их объединял человек, который каждому из них был одинаково дорог. Постепенно ближе становились характеры друг друга, находились общие интересы или вопросы, на которые жизненный взгляд был одинаковым, — это как-то незаметно, как что-то само собой разумеющееся, приводило к тому, что они заметнее начинали присутствовать в жизнях друг друга и довольно многое начинали о них узнавать. Сейчас, будучи почти всегда на связи, ребята были в курсе происходящего друг с другом. Поэтому удивление Энзо, с которым он воспринял слова Кэролайн, было объяснимо. По мере того, как Энзо говорил, он произносил фразы медленнее и с большей осторожностью, подбирая слова, — было видно, боялся сказать что-то не то, как-то задеть. По губам Кэролайн скользнула легкая улыбка — она ведь знала, что ситуация в ее семье не такая простая и обычная. — Мой отец, — сказала Кэролайн. — Я говорила про моего отца. Произнося эти слова, она могла наблюдать за тем, как медленно и в то же время — невероятно быстро в эти секунды, течение каждой из которых ощущалось так отчетливо и ясно, меняется мимика Энзо: как поднимаются вверх брови, как в темных глазах, для взгляда которых сейчас единственный центр — только человек напротив, начинает плескаться искреннее изумление. Кэролайн не скрывала от Энзо историю своей семьи: он знал о том, что их с братьями воспитывал один отец, знал, что сейчас Джузеппе, кажется, собирается жениться во второй раз, — но он не углублялся в подробности и, конечно, не знал всех деталей жизни Джузеппе. — Вау, — выдохнул Сент-Джон. — Это действительно круто. Как там говорят? Начнется вторая молодость, — отойдя от первоначального удивления, улыбнувшись уголками губ, сказал он. — Почему ты раньше мне не сказала, что ты… Получается, теперь старшая сестра? Когда Энзо, чуть помолчав, произнес последнюю фразу, в его глазах сверкнул огонек такой искренней, трепетной теплоты, что она как будто передалась — коснулась чего-то очень важного и хрупкого в самой глубине души… — Не знаю, как насчет молодости, но экстрим точно будет, — ответила Кэролайн. — И по этой же причине мой статус старшей сестры… Не совсем такой. Этому мальчику тринадцать лет, — объяснила она, — его зовут Марк… И он племянник невесты папы. Энзо внимательно слушал Кэролайн, но не говорил больше ничего: в этот момент он очень тонко уловил — ей нужно сказать все самой… Ей нужно поделиться. — Сестра Роуз умотала с женихом в другой штат. Неизвестно, когда она вернется… И она хотела, чтобы Марк какое-то время пожил с ней… Там достаточно сложная история, — чуть качнув головой, призналась она. — Ты познакомилась с ним? — спросил Энзо. Кэролайн кивнула. — Да, но… Пока не знаю, есть ли в этом какой-то смысл, — честно призналась она, пожав плечами. — Марк закрытый — почти не разговаривает, а даже если ему задавать какие-то вопросы, отвечает односложно, — по всему его виду заметно, что ему это неинтересно. Когда мы со Стефаном или Деймоном бываем у отца, он практически ни с кем не контактирует и больше времени проводит у себя. Он не хочет пускать кого-то в свою жизнь. Голос Кэролайн — негромкий и задумчивый. Ее взгляд всегда был открытым: она никогда не избегала во время разговора зрительного контакта — и в такие моменты казалось, что та самая поговорка о том, что глаза — это зеркало души, — истина: по одному ее ясному взгляду, прямому, мягкому и спокойному, можно было без сомнения понять: этому человеку чужды ложь и ведение двойной игры. Но сейчас в первый раз за время их разговора с Энзо она отчего-то не смотрела ему в глаза. Кэролайн не прятала взгляд, но смотрела куда-то далеко — как будто сквозь пространство, словно сама себе не могла дать ответ на один важный вопрос. — Ты хотела бы, чтобы он был к вам ближе, да? Кэролайн вскинула голову и вдруг взглянула на Энзо. Взгляд ее ярких голубых глаз остановился на нем, и на эти секунды она замерла, не отводя взгляд. Что-то схожее мы чувствуем, когда вместо близкого человека мы вдруг видим перед собой незнакомца… И Энзо знал, что никогда не видел в глазах всегда уверенной в себе Кэролайн такую детски искреннюю растерянность, которая плескалась в ее взгляде сейчас. — Не знаю, Энзо, правда, — мотнув головой, выдохнула она. — Это все… Непросто и странно, — призналась Кэролайн. Энзо молчал. Он знал Кэролайн и поэтому сейчас понимал: дело было совсем не в том, что этот мальчишка относился не лучшим образом к семье, которая приняла его совсем иначе, и не в том, что она всеми силами хотела с ним подружиться и уже действительно считала кем-то вроде младшего брата. Истиной не было ни первое, ни второе. Причина была только в одном: этот парень — проблемный подросток, может быть, в первый раз в жизни столкнувшийся с тем, что выбило его из колеи, — уже вошел в жизнь их семьи и уже становился ее частью, хотя он сам этого вряд ли хотел, а Джузеппе и его семья — вряд ли ждали. И закрыть глаза, словно ничего не слыша и не видя, вернуть жизнь к тому направлению, в котором она текла еще несколько недель назад, было трудно. Энзо далеко не сразу ответил Кэролайн: между ними вдруг растворилась спокойная тишина, которая словно обволокла их двоих, сделав недоступными для оглушающих звуков и буйных цветов окружающего мира, позволив прислушаться к той глубине, которую она в себе хранила. Энзо вглядывался в черты лица Кэролайн — и его взгляд вдруг становился очень похож на ее собственный: он думал о чем-то, и сейчас только это заполнило его мысли — и было чем-то очень, очень важным… — Какой бы итог ни был у этой истории… — произнес Энзо, и его взгляд вдруг стал настолько ясным и открытым, — он взглянул Кэролайн в глаза. — То, как поступили твой отец и его невеста, — заслуживает уважения. Его голос, несмотря на еще несколько секунд назад задумчивый, чуть растерянный вид, — спокоен, а в нем — ни йоты сомнения. Он говорил это потому, что хотел поддержать Кэролайн, не потому, что нужно было выдерживать напускной дипломатизм по отношению к ее отцу. То, что он сказал, было для него единственной имевшей в эту секунду значение правдой. — Кэр, — мягко, почти шепотом позвал Энзо, и Кэролайн вновь подняла на него взгляд. — Не торопи время. Вам сейчас непросто… Но ведь и пацану не легче. Кэролайн замерла. На протяжении нескольких секунд они молчали, глядя друг другу в глаза и не говоря ни слова, — и в этой бархатной тишине, в которой вдруг становилось слышно так многое, Кэролайн понимала, что сейчас она замерла не только в смысле движения, — что-то затихло в душе. Так бывает только в те редкие минуты, когда постепенно, очень медленно, вдруг рождалась необъяснимая, невыразимая, но очень прочная связь, — понимание… — Отпусти пока это. Сейчас вряд ли что-то изменится. Он вряд ли вас слышит… Ему только предстоит научиться это делать. Кэролайн ничего не смогла произнести — она лишь, не отводя взгляд от глаз Энзо, невесомо кивнула, — и чувствовала, как на душе постепенно становится легче. Легче от того, что она рассказала, что разделила это именно с ним. Потому, что Энзо — наверное, как никто другой на этой планете, — мог так чутко ее чувствовать — и знать, что в ее душе… Кэролайн не помнила, сколько они проговорили с Энзо, — но это и было самым кайфовым: не замечать хода времени, забывая обо всем, что, казалось, было неотъемлемой частью обычной жизни, — смеяться взахлеб и задавать ворох вопросов, рассказывая о чем-то, вспоминать совершенно другую историю, и пытаться удержать в голове все, о чем хотелось рассказать. Стрелки приближались к одиннадцати часам, когда они собирались прощаться. Но Энзо знал, что перед этим они с Кэролайн должны обсудить кое-что очень значимое. — Кэр, я должен сказать тебе кое о чем, — произнес он. — Это — одна из причин, по которой я не хотел откладывать в долгий ящик и знал, что должен позвонить тебе. Кэролайн внимательно смотрела на Энзо, вслушиваясь в его слова. — О чем? — спросила она. Энзо на мгновение остановился. На секунду он опустил глаза — не потому, что был растерян или боялся, — но он хотел подобрать правильные слова перед тем, как начать говорить. — Знаешь, я давно перестал пытаться подогнать свою жизнь под какое-то расписание, загнать в рамки жестких долгоиграющих планов — в этом редко бывает какой-то смысл, потому что жизнь меняется с филигранной скоростью. Но кое-что я все же стараюсь оставлять неизменным. Это несколько дней в конце сентября. Я никогда не назначаю на это время концерты, не записываю в этот момент музыку на студии, не общаюсь с продюсером или журналистами. На эту неделю я уезжаю в Италию, — проговорил Энзо, — и возвращаюсь в Палермо. У этой маленькой традиции есть исток: двадцать восьмого сентября у моей матери день рождения. С тех пор, как я принял решение остаться в Штатах, возможность увидеться выпадает не каждый раз, когда мы этого хотим… Поэтому для меня эта неделя в конце сентября — это возможность побыть с семьей, с очень близкими людьми… Вернуться домой. Кэролайн смотрела на Энзо, не говоря ни слова, и в этот момент ей казалось, что сердце начинало стучать чуть тише. — Сейчас заканчивается сентябрь, и скоро я буду брать билеты. Энзо посмотрел Кэролайн в глаза. — Но в этот раз я все-таки хочу немного изменить эту традицию. И я буду счастлив, если ты сможешь и согласишься и изменить ее получится. Энзо замолчал на секунду, а затем твердо, без капли сомнения, все так же не отводя взгляд от ее глаз, произнес: — Я хочу полететь в Италию с тобой и познакомить тебя с моей матерью.

***

В доме была спокойная тишина, и она медленно разливалась внутри, заполняя вены прохладой, которой был пропитан воздух в просторном помещении. В этой тишине Джузеппе очень отчетливо слышал свои шаги; отчего-то казалось, что в ней очертания внешнего мира становились в разы яснее, четче и ярче. Мягко коснувшись ручки, Джузеппе неслышно открыл дверь и прошел вглубь комнаты, а затем, сделав несколько шагов, остановился. Плечи Марка, который не услышал, а, скорее, почувствовал чьи-то шаги за спиной, немного нервно коротко дернулись. Он поспешно обернулся, но секундное замешательство в его глазах, появляющееся обыкновенно во взгляде человека, который знает, что рядом кто-то есть, но пока не вполне понимает, кто, рассеялось в единственный миг, растворившись в чем-то совсем другом, заполнившем взгляд и отразившемся в морщине, пролегшей на нахмуренном лбу: в разочаровании и пришедшем вместе с ним спокойствии. Их взгляды — спокойный, открытый взгляд Джузеппе и исподлобья, горящий каким-то изматывающим томительным чувством Марка — столкнулись, но пространство по-прежнему было наполнено тишиной. Марк, поняв, что это был Джузеппе, не сказав ему ни слова, повернулся обратно, вернувшись к тетради, в которой в этот момент что-то писал, и продолжил то, на чем остановился, словно в комнате по-прежнему никого не было. Однако такая не самая приветливая реакция, казалось, нисколько не тронула Джузеппе: ни в его мимике, ни в движениях не отразилось и капли эмоций, которые такое действие могло бы вызвать в нем в этот момент: прислонившись плечом к стене и скрестив руки на груди, он все так же пристально с долей беспечной легкости смотрел на парня. — Сегодня в твои планы входит покинуть пределы комнаты? — спокойно, без единого намека на возмущение, которое могло бы стать типичным началом очередного конфликта между взрослым человеком и подростком, спросил Джузеппе. — Или решение обосноваться здесь окончательное и изменению в буквальном смысле не подлежит? Его голос — абсолютно ровный. В его словах и тоне, который он не повысил ни на йоту, — ни едкой желчи, ни насмешки — лишь ирония, которая, несмотря на то, что Джузеппе не улыбается, ощутима предельно ясно. Марк, мрачно нахмурившись, вновь перевел на него взгляд, жадно вглядываясь в глаза Джузеппе с раздражением, которое смешивалось с невыразимым, необъяснимым бессилием, с течением времени, как тлеющий, но не погасающий, больно обжигающий огонек, лишь сильнее бередившим изнутри. — Сначала узнал бы, почему реакция была такой, — не отводя голубых горящих острым болезненным огоньком глаз от Джузеппе, с долей какой-то брезгливости бросил Марк. Однако фраза, произнесенная им, стала словно прозрачным стеклом, не принявшим на себя следов: мимика Джузеппе не изменилась даже в самом мимолетном ее проявлении; невозможно было уловить хотя бы малейшее движение его взгляда, которое разделило бы его с тем, что было в нем секунды назад. — Я в курсе. В глубине хмурого взгляда Марка, на мгновения отодвигая на второй план другие эмоции, заплескалось искреннее замешательство, переплетавшееся с неверием. Наморщив лоб, из-под сдвинутых бровей он молча смотрел на Джузеппе, и не нужно было слов, чтобы в одном этом взгляде прочитать, чего Марк сейчас от него ждал. Однако эмоции, отражавшиеся в его глазах, не касались того, что чувствовал сам Джузеппе: он говорил об этом так спокойно, так легко, словно то, о чем он сейчас говорил, было для него действительно совершенно обыденным и само собой разумеющимся и поэтому не вызывающим удивления. — В каком смысле? — все еще не вполне понимая, что имел в виду Джузеппе, спустя несколько секунд произнес Марк. — Деймон сам рассказал мне обо всем. Джузеппе отошел от стены и прошел в комнату, сев на софу неподалеку от Марка. Тон Джузеппе не меняется от фразы к фразе — он такой же ровный и выдержанный, как и в начале разговора. Это была лишь секунда, и, возможно, это не заметил бы посторонний человек, если бы оказался сейчас рядом, но сам Марк ощутил в себе эту перемену очень чутко. Услышав слова Джузеппе, он замер — в течение нескольких мгновений он не двигался и, казалось, не дышал, лишь с еще большим усилием всматриваясь в глаза Джузеппе, словно боясь разорвать этот зрительный контакт. — Даже удивительно. Джузеппе пристально посмотрел на Марка, а затем покачал головой. — Здесь нет ничего удивительного, — спокойно ответил Сальватор. Марк молча смотрел Джузеппе в глаза. — Деймон — непростой человек. Поверь, его характер намного сложнее твоего, — Джузеппе говорил так невозмутимо, как будто не замечая реакции Марка и не понимая ее, словно они говорили о повседневных вещах. — Но Деймон — взрослый мужчина, — произнес Джузеппе. — И если возникает какое-то недопонимание, он решает проблему диалогом, а не уходит от нее, оставляя на откуп другим догадываться, что произошло. Джузеппе на мгновение замолчал, и эту секунду, когда они с Марком в полной тишине смотрели друг другу в глаза, они оба чувствовали очень хорошо. — Именно поэтому он был готов поговорить с тобой, — сказал Джузеппе. — И будет готов и в дальнейшем. Единственный миг — короче вспышки. Но Джузеппе очень хорошо помнил, каким он был. Он видел, что вспыхнуло в эту секунду в глубине глаз подростка: замершее изумление, непонимание и растерянность. Однако это всего лишь мгновение, в следующую секунду рассеивающееся в негодовании, которое горячей волной вновь поднимается из глубины души. — Пусть сначала нервы подлечит, — исподлобья взглянув на Джузеппе, буркнул Марк. И по этой короткой отрывистой фразе, за которой, несмотря на то, что она была негромкой, бушевали эмоции, которая была полна какой-то невысказанной обидой, Джузеппе понял: Марк не намерен делать шаг навстречу в ситуации с Деймоном. Ее он видит однозначно. — Послушай, — проговорил Джузеппе, — а ты не считаешь, что в этой ситуации виноваты вы оба? — спросил он, внимательно посмотрев в глаза Марка. — Деймон — потому, что не сдержался и отреагировал резко. Ты сам — в том, что за мыслями о своем мяче, видимо, забыл, что на дороге нужно думать о безопасности. — Деймон испортил его! — одновременно с тем, как Джузеппе произнес последние слова фразы, с каким-то отчаянием выпалил Марк. — А мог испортить твое здоровье! — в ответ воскликнул Джузеппе. — И не по своей вине! Джузеппе впервые за время их недолгого разговора повысил тон. Это не был крик раздражения или отчаянная попытка психологически задавить оппонента, чтобы он в конечном счете принял нужную точку зрения. Это было искреннее желание, чтобы он услышал и понял. — Да вы даже выражаетесь одинаково, — закатив глаза, на резком выдохе сказал Марк, и по его интонации можно было ясно прочитать: «здесь даже разговаривать не о чем». — Мы выражаемся одинаково, потому что одинаково относимся к произошедшему, — ответил Джузеппе. — Я не считаю, что Деймон был абсолютно прав в этой ситуации. Он должен был сдержаться, потому что дорога — это правда не место для выяснения отношений, — не разрывая зрительный контакт с Марком, глядя ему в глаза без злости и возмущения, но твердо и уверенно, сказал он. На мгновение Джузеппе замолчал. — Но я понимаю его, — затем произнес он. — Понимаю потому, что сам знаю, каково это, — быть за рулем и нести ответственность. Не только за собственную безопасность, но и за жизни других людей. Марк остановил взгляд на Джузеппе, и на эти секунды, ход которых они оба ощущали очень ясно, между ними установилась тишина. Марк смотрел на Джузеппе, не моргая, и Джузеппе, глядя в его глаза, взгляд которых был прикован к нему, — сейчас какие-то растерянные, рассеянные, но с таким искренним усилием наблюдавшие за ним, — понимал: в этот момент всего на мгновение — но что-то заставило его душу замереть. Джузеппе молчал в течение этих секунд, не думая об их ходе и о том, что именно сейчас происходило внутри человека напротив, к каким именно последствиям это приведет и приведет ли вообще. Эта тишина была нужна. — Ты знаешь, — спустя время задумчиво сказал Джузеппе, вновь взглянув на Марка, — наша жизнь очень многогранная и сложная — равно как и люди, которые нас окружают, и с ними очень трудно найти хоть какие-то точки соприкосновения… Но странная штука — она становится легче во взаимодействии с ними. Ты поймешь этот парадокс со временем. Джузеппе произнес эти слова, а затем поднялся со своего места. Марк молча наблюдал за его движениями, но Джузеппе больше не сказал ничего — он не пустился в нравоучения, не стал как-то развивать эту мысль и применять ее к произошедшей истории, и затем просто вышел из комнаты, оставив его наедине с самим собой в этой странной, казавшейся почти незнакомой тишине. О Деймоне Марк больше ни с Джузеппе, ни с Роуз не разговаривал. Джузеппе и Роуз оба понимали, что ждать этого сейчас как минимум странно, как максимум — наивно, и причина была не только в том, что в сложившейся ситуации Марк считал себя правым. Он вообще с большим трудом шел на любой контакт, даже на пустяковый разговор — было заметно, что он, насколько это возможно, хочет дистанцироваться. Хотя обстановка была для Марка совершенно новой и обычно в таких случаях внутри берет верх определенный интерес, который подталкивает к тому, чтобы в какой-то момент пойти на сближение с новыми людьми в своем окружении, чтобы хотя бы отчасти их узнать, ему до этого словно не было дела: он не считал себя ее частью. Вопросы, обращенные к нему, он не игнорировал, но отвечал односложно и так рассеянно, что становилось понятно, что такое общение далеко от нормального привычного диалога и вряд ли приведет к чему-то большему. Он не рассказывал ни о чем из своей жизни — ни из повседневных событий, ни из каких-то более глобальных, только если его кто-то об этом не спрашивал, и в то время, что проводил дома, все больше старался оставаться в комнате, в которой сейчас жил: он словно хотел оставить между собой и ними какую-то стену, за которой невозможно было бы коснуться его жизни, того, что для него важно. Так было с самого первого дня, который Марк провел в этой семье. Это невозможно было не почувствовать: вместе с этим отчуждением между ними тремя была холодная граница, которая с течением времени ощущалась все отчетливее. — Ты завтракать не будешь? — краем глаза заметив в гостиной Марка, который собирался в школу и, кажется, даже не планировал заходить на кухню, позвала Роуз. Очередной будний день, утро которого заливало комнаты и коридоры ярким солнечным светом, заполняя им до краев, не оставляя ни миллиметра. Рабочая неделя заканчивалась, но казалось, что к ее концу ритм жизни становился лишь более сумасшедшим. Приехать на работу и отправить необходимые документы… Закончить отчет… Заехать вечером в автосервис… Вихрь мыслей кружился с огромной скоростью, и за ним таял ход времени: порой, глядя на календарь, было трудно поверить, что уже пятница, а не среда или вторник. Время исчезало в круговороте событий, тысяче мыслей и попытках успеть до дедлайна. Может быть, именно поэтому Роуз и Джузеппе оба так любили те моменты, когда вдруг, в один миг все это становилось неважным, отходя далеко на второй план. Неважно, когда это было, — по утрам — если в утренней суматохе можно было урвать хотя бы десять-пятнадцать минут, чтобы успеть позавтракать, — или по вечерам, в конце рабочего дня, когда они ужинали дома вместе. Тогда суетливый бег времени прекращался, а вместо настолько привычного, казалось, что сливавшегося с душой шума вокруг и внутри устанавливалась спокойная тишина гармонии, в которой можно было услышать себя. В эти минуту не было мыслей о работе, потока вопросов, которые предстояло решить, и нескончаемых планов. Был только голос человека рядом и то, о чем он говорил. Были собственные мысли об этом. И только это имело значение. Поэтому, насколько бы загруженной ни выдавалась неделя, Джузеппе и Роуз старались это время по утрам и вечерам оставлять только друг для друга — чтобы спокойно поговорить обо всем том, о чем хотелось. Чтобы смеяться, о чем-то рассказывая друг другу. Чтобы просто побыть рядом. Марк неохотно воспринимал те моменты, когда они с Джузеппе и Роуз оставались втроем. Если они ужинали вместе, он практически всегда молчал, если только кто-то не спрашивал его о чем-то, а закончив с едой, почти сразу уходил к себе в комнату. То же самое было и по утрам; а спустя время Марк и вовсе стал все чаще уходить в школу, не завтракая. Несколько раз это было тогда, когда он опаздывал на уроки, — и в таком случае такой выбор был вполне объясним; однако по тому, что он делал так даже в те моменты, когда время для завтрака было, было понятно, что далеко не оно было причиной такого поведения подростка. Джузеппе, увидев Марка, с определенным интересом в глубине глаз перевел внимательный взгляд на него. Марк на миг остановился, посмотрел на Роуз и Джузеппе, а затем на то, что стояло на столе. — В школе поем, — пробормотал он. — Обед будет только в двенадцать, — сказала Роуз. — Ты до этого момента собираешься быть голодным? — Я уже взрослый для того, чтобы есть кашку по утрам, — скривившись, ответил Марк. — Я не буду есть это недопереваренное нечто. Джузеппе не стал ждать ответа Роуз. Он не видел, какой была ее реакция, — но это сейчас, впрочем, не было важно. — Значит, будь добр не утруждать нас подробностями своего недовольства и иди в школу, — почти по буквам четко произнося каждое слово, абсолютно спокойно, ни капли не повышая тон, глядя в глаза Марка, проговорил он. Джузеппе не повышал тон. Его голос был совершенно ровным. И больше он не произнес ни слова. Однако единственной фразы, озвученной им, хватило, чтобы на несколько секунд подросток замер, не двигаясь с места, хотя до этого момента он хотел выйти из гостиной. Джузеппе больше не смотрел в его сторону, но Марк на протяжении нескольких секунд не отводил от него взгляд. — Буду к четырем, — спустя время буркнул он, взглянув на Роуз, и, забрав рюкзак, ушел, и через несколько секунд в отдалении послышалось, как захлопнулась вторая дверь. — Нет, так просто невозможно, — рыкнула Роуз, сев за стол. — Это ему пересолено, то переварено, еще что-то недожарено. Так можно рехнуться! Голос Роуз — острый, порывистый, звонкий — разбился в воздухе режущими осколками стекла. Этот возглас не был громким — но Джузеппе слышал эти слова отчетливее, чем самый оглушительный на пределе голоса выкрик. В нем — то, что выбивает из легких остатки воздуха. В нем — то, что электрическим током обжигает кончики пальцев. — Роуз, — повысив тон, перебил ее Джузеппе, посмотрев ей в глаза. — Мало показательных выступлений Марка, ты решила сама себе вытрепать нервы? Пацан выпендривается почем зря, а ты все за чистую монету принимаешь! Джузеппе видел, что происходит в душе Роуз. Он знал, что она чувствовала. Но его голос звучал твердо — и сейчас, несмотря на десятки оттенков самых разных эмоций, которые в эту секунду бушевали внутри, у него внутри было одно желание: чтобы она его услышала. Его последняя фраза резким отрывистым толчком отрикошетила от стен, густым эхом растворившись в воздухе. Джузеппе очень редко в разговорах с близкими повышал тон, но в глазах Роуз не было ни непонимания, ни растерянности. Она не спорила с ним, ни отчем не рассуждала и тем более не собиралась обвинять в том, что сейчас его эмоции отличаются от ее собственных, и он это не скрывает. — Я понимаю это, Джуз. Она произнесла эти слова абсолютно спокойно — не потому, что с чем-то смирялась: потому, что говорила правду. Джузеппе взглянул на Роуз. На мгновение они остановились в этом взгляде друг на друга — и в этот момент оба почувствовали, как в душе что-то заставила замереть эта мимолетная секунда тишины, которую они так ясно ощутили. — Я понимаю, что на это нужно реагировать спокойнее, что нет никакой катастрофы в том, что Марк отказывается есть дома и подобное, потому что он уже достаточно взрослый для того, чтобы нести ответственность за свои решения и поступки. Не говоря ни слова, Джузеппе смотрел Роуз в глаза, вслушиваясь в каждое произнесенное ею слово. Она замерла на полумгновенье, и это молчание, вдруг внезапное посреди важных — потому, что искренних, — слов — как толчок. Короткий и резкий. С обрыва. — Но день за днем я вижу, как добрый и ласковый мальчишка, который таскал домой бездомных котят и щенков, потому что не хотел оставлять их на улице, мой племянник, который был в моей жизни с самого первого дня своей собственной, ведет себя, как… — Роуз запнулась, и обрывок этой незаконченной фразы, оставшейся на губах, растворился внутри саднящим отчаянием от невозможности подобрать слова, от невозможности заключить в них то, что творилось в душе. — Как моральный инвалид. Последние слова похожи на дыхание — тихие, почти неуловимые — но Деймон слышал их очень хорошо. Быть может, потому, что в них не было дрожи, неверия, попыток сторговаться с самой собой. Было лишь осознание реальности. Джузеппе не шевелился. Он знал, что даже если бы захотел встать или хотя бы просто отвести взгляд, посмотреть в другую сторону, он бы не смог этого сделать: нервные окончания словно оказались погружены в застывшее олово, — и эта минута уничтожила любую возможность чувствовать внешний мир и отвечать на эти ощущения. — Да, наверное, нужно время… Я все это понимаю, — повторила Роуз, глядя Джузеппе в глаза. Секунда. Тишина. — Но еще я понимаю причину этого. И от этого больно. Сердце замерло. Две негромкие фразы. Два выстрела навылет. Роуз не нужно было кричать, пытаться в чем-то убедить его, что-то доказывать. Джузеппе было достаточно двух простых фраз, чтобы почувствовать все, что сейчас творилось в ее душе. Тихое бессилие. Невыразимый безмолвный страх. И невысказанная неизмеримая бездна в глазах. А затем — вновь негромкий голос — кажется, что его почти невозможно уловить, — но он так легко проник внутрь, под кожу, в считанные миллисекунды став единым целым с кровью. — Я не могу представить, как вы справились, когда мать Деймона, Кэролайн и Стефана ушла. Едва слышный выдох — как подстреленная птица, сорвавшаяся в пропасть. И было действительно больше не нужно слов. Джузеппе почувствовал, как сердце с болью пропустило два резких неровных удара. Он и сам этого не знал. Удивительно, как всего несколько слов могут оживить прошлое, — сделать его таким же осязаемым и ярким, каким оно было, несмотря на прошедшие годы, на совсем другие воспоминания и чувства, которые были пережиты после, — не заставить думать о нем, а вернуть туда, в те дни, которые казались такими далекими… Чередой моментов один за другим перед глазами Джузеппе в эти секунды проходили те самые первые дни — странные дни, когда казалось, что мир, в сущности, остался таким же, каким был вчера, каким был неделю назад, — все так же светило солнце и волны океана прибивали к побережью… Но когда нужно было учиться жить по-другому. Кэролайн было около четырех месяцев, когда Лили ушла, — она не помнила мать, она никогда не видела ее в сознательном возрасте, и поэтому ее отношение к этой ситуации было бы неправильно сравнивать с тем, как с этим справлялись Деймон и Стефан, — ее личность была другой. Мальчишки были не так уж намного младше Марка в тот момент. Джузеппе знал, что, возможно, не ко всему из того, что ждало их в будущем, он был готов, — он понимал, что у него с сыновьями на троих впереди было очень много неразрешенных вопросов… Но даже сейчас, спустя много лет, он так же ясно помнил, что до глубины души поразило его тогда, — это была настолько разная реакция сыновей на то, что произошло в их семье. Стефан реагировал на уход матери очень болезненно — от природы застенчивый и закрытый, он еще больше ушел в себя, словно перестав доверять даже тем, кто был ему близок и к кому был очень привязан. Он неохотно шел на контакт, компании брата и друзей все чаще предпочитая одиночество. Сначала он часто спрашивал Джузеппе о матери — он ждал, когда отец даст ему четкий ответ на вопрос — «когда мама вернется?», — но в какой-то момент Стефан практически перестал говорить о ней. Кроме этого, в нем не изменилось ничего — он все так же держался словно на расстоянии. На разговоры о Лили Стефан реагировал болезненно, и в конце концов, спустя время дошло до того, что почти каждое упоминание о ней вызывало у него слезы. Джузеппе знал: Стефан любил Лили, он очень по ней скучал, он ждал ее — но ее не было рядом, и ему было сложно справляться с этим. Между Лили и Стефаном с самого его рождения была какая-то немыслимая, словно космическая связь, — Джузеппе знал, что он был привязан к матери, и был готов к тому, что произошедшее он будет переносить тяжело. Но зная характер Деймона, который проявлялся не по годам рано, то, как он выплескивал то, что чувствовал, его нетерпимость к каждой секунде, когда от него пытались скрыть правду, Джузеппе был уверен: его реакция будет острее, чем у младшего брата. Однако, вопреки мыслям Джузеппе, все случилось по-другому. С того момента, как тем самым утром, когда Джузеппе рассказал сыновьям о том, что теперь мама не сможет жить с ними, Деймон никому из взрослых не задал о ней ни одного вопроса. Не говорил, что скучает, — он вообще не говорил о том, что чувствует. Не обвинял ни в чем Джузеппе. Он вел с себя с такой выдержкой, с которой не могли вести себя взрослые, которые были на десятилетия старше него. Джузеппе до сих пор ясно помнил лишь единственный момент. Обычное солнечное утро, похожее на десятки, сотни других, которые случаются в нашей жизни день за днем. За окнами автомобиля проносились верхушки пальм, видневшиеся вдали за многочисленными зданиями разной высоты и формы, напоминавших фигурки «Лего», и знакомые улицы соседнего района — теперь этот маршрут был привычным: перед работой Джузеппе отвозил Деймона в школу. Джузеппе до миллисекунды помнил этот момент. Помнил красный сигнал светофора, перед которым остановил машину. В салоне автомобиля была тишина, в которой был слышен лишь негромкий звук работающего двигателя, но в эту секунду ее нарушил голос Деймона. Он произнес единственную фразу. — Я хочу, чтобы меня отвозила в школу мама. Больше — ни одного слова. Джузеппе и Деймон не разговаривали в этот момент о Лили, не было ничего, что могло бы стать толчком для этих слов, — но они стерли все, что было до этого момента, превратив в ненужную пыль: все мысли, все эмоции, все слова. Почувствовав, как внутри что-то замерло, Джузеппе повернулся к сыну, и в этот момент их глаза встретились. Взгляд внимательных голубых глаз, пристально смотрящих ему в глаза, — открытый и прямой. В нем нет страха, как нет и обиды. В этом взгляде — ровно лишь то, о чем он сказал. Не было больше ничего. Был лишь этот взгляд и был лишь этот голос — твердый и без капли сомнения. Джузеппе перевел взгляд на дорогу — автомобили, стоявшие на светофоре впереди, начинали движение. — Ты же понимаешь, что сейчас это невозможно, — негромко ответил он. В салоне авто вновь воцарилась тишина. Они оба молчали — быть может, оттого, что оба с усмешкой прекрасно понимали, сколько на самом продлится это «сейчас». Деймон не ответил ничего тогда. Джузеппе знал, что он больше ничего не скажет, — он сказал все, что было нужно. И в этот момент Джузеппе вдруг ощутил, как внутри, в области груди, неприятно свело: то ли от того, что он только что произнес, то ли оттого, что не мог этого изменить. Джузеппе на протяжении какого-то времени молчал, глядя словно куда-то сквозь пространство и вместе с этим — до боли пристально вглядываясь в глаза Роуз… — Наверное, я не смогу дать тебе ответ, — спустя секунды проговорил он. Джузеппе замолчал. — Я видел, что происходит с моими детьми. Каждый день. Я знал, о чем они говорят друг с другом… Или молчат. Я знал, какое желание они загадывают на Рождество. Мы разговаривали о Лили — когда Стефан и Деймон были еще детьми, но когда первоначальные обжигающие эмоции трансформировались в нечто совершенно иное и мы чувствовали, что готовы к этому. Между нами были очень личные глубокие разговоры об этом, когда они повзрослели. Но несмотря на все это… Я никогда не осознаю в полной мере, что происходило у них внутри в это время. В тот момент я потерял любимого человека… Но меня никогда не оставляла мать. Это была лишь какая-то секунда — но она настолько ясно отразилась во взгляде Роуз. Она смотрела на Джузеппе, не отводя взгляд, не шевелясь, — и на миг начинало казаться, что не дыша, — просто застыла, превратилась в ледяную фигуру. Мир вокруг был все таким же ярким, но ей не было до этого никакого дела. Она с каким-то немыслимым усилием вглядывалась Джузеппе в глаза, словно пытаясь что-то отыскать, — и в ее взгляде плескалась настолько отчаянная тревога… Джузеппе не лгал ей. Это было то время, которое превратило в бессмыслицу все прежние мысли и уверенность в чем-то, все советы, все рассуждения о том, как правильно. Он понимал, что произошедшее не пройдет бесследно, — и его единственной целью на многие месяцы, а может быть, и на всю жизнь стало одно: сделать так, чтобы дети перенесли это легче. На протяжении довольно долгого времени со Стефаном, Деймоном и Кэролайн работали психологи; сам Джузеппе, насколько это было в его силах, старался делать все, чтобы они не чувствовали себя чем-то отличающимися от других детей, — подарить им детство — то детство, которое они могли бы иметь, если бы мать была рядом… Только с течением времени Джузеппе понял простую истину: есть такая боль, которую не сотрет время. Можно проработать детские травмы с психологом, повзрослеть и стать самодостаточным и сильным человеком, можно отпустить и простить… Но не забыть. — У каждого человека своя боль. И особенно остро начинаешь ощущать это, когда в твоей жизни случается что-то, что выбивает тебя из колеи… Тогда кажется, что ты один. Мир вокруг пустеет, — произнес Джузеппе. Он услышал, как в воздухе растворился едва уловимый, словно бархатный выдох. — Джуз, сейчас есть только одно, чего я хочу сильнее всего на свете, — произнесла Роуз, не пряча от него взгляд. — Я хочу помочь Марку. Но… Она остановилась, словно на полувыдохе, вдруг потеряв воздух, и в этот момент покачала головой. — Но я не знаю, как. Роуз вновь замолчала, но уже через секунду продолжила. — И порой мне кажется… Что средства просто нет. Голос Роуз не дрожал — она не плакала, но ее тон был похож на неровную, рваную кардиограмму — и дело было не в его звучании, а в чем-то гораздо более глубоком — во внутреннем ощущении, в тысячи раз более чутком. Они так долго были вместе, но сейчас Джузеппе знал: эти секунды, которые они делили сейчас, — самые чистые, самые искренние. Без страха признаться в собственной слабости. Без сомнения доверия друг другу то, что лишало душу покоя. — Дело не только в переходном возрасте, или, может быть, сложном характере. Ему сейчас больно, — сказал Джузеппе. — И в такие моменты… Душе очень сложно принимать в себя что-то светлое. Воздух в кухне вновь заполнило молчание. Его было много в этим минуты. Этот разговор был сложным для них обоих. Они говорили о чем-то, а затем замолкали и думали о чем-то своем, — и не стеснялись этого — не стеснялись показать друг другу свое смятение и тревогу. Роуз на мгновения отвела взгляд, и вдруг ее губы изогнулись в горькой усмешке. — Глупо ждать от жизни четких и ясных ответов — как поступить дальше. Но как же иногда хочется знать, что следующий шаг — правильный… Джузеппе сделал неслышный невесомый шаг вперед, почти уничтожив то небольшое расстояние, которое разделяло их с Роуз. — Мы не узнаем ответ, пока не пройдем этот путь. Сейчас Марку нужен один человек, и мы не сможем заменить его, как бы сильно этого ни хотели. Роуз молчала. Они оба это понимали. И от этого было больно. — Но все же в наших силах есть кое-что, — чуть помолчав, произнес Джузеппе. Роуз повернула голову, взглянув ему в глаза. — Заниматься его воспитанием, — продолжил он. — Подсказывать, если будет нужно. Но главное — быть рядом. Роуз долго смотрела на Джузеппе, не отводя глаза, но не сказала ни слова — как и он. Они не знали, сколько времени провели в этой спокойной, отчего-то такой громкой тишине, — но до этого не было дела. Они чувствовали, как в ней растворяются эти долгие секунды, и сейчас оба как никогда точно понимали: нет истины, которая была бы яснее той, что заключалась в этих словах. Время вернуло семью Джузеппе и Роуз к обычной колее после их разговора. В жизнь постепенно, день за днем, приходили новые маршруты, новые привычки, добавляя в нее новые тона. За окном начиналась осень, и она приносила за собой определенные изменения — и ко многим из них предстояло привыкнуть, конечно, в первую очередь, Марку. Вместе с матерью, сестрой Роуз, Марк на протяжении долгого времени жил в Лэйквью — это был довольно большой район на севере города, считавшийся, однако, скорее, спальным и потому относительно тихий (по сравнению с другими территориями Лос-Анджелеса). Между Лэйквью и Бель-Эйр, в котором жили Роуз и Джузеппе и который можно было считать сердцем Лос-Анджелеса, пролегал не один район — они находились почти в буквальном смысле на разных концах города. Для того, чтобы добраться из одной точки в другую, нужно было ехать с несколькими пересадками на метро, а затем на общественном транспорте; дорога на машине во время городского коллапса превращалась в часы. Конечно, было понятно, что при таком раскладе продолжать учебу в школе Лэйквью, живя в Бель-Эйр, будет сложно. Именно поэтому одним из первых вопросов, который поставили перед собой Джузеппе и Роуз после переезда Марка, был его перевод в другую школу. Это решение далось Роуз сложно: переезд к ним с Джузеппе был для Марка непростым — он не хотел никуда уезжать из Лэйквью, где жил с детства, и пока не вполне понимал, почему они с матерью не могут отправиться в Юту вместе, — и новость о том, что школу, скорее всего, тоже придется сменить, стала для него еще одним стрессом, обострив реакцию, которая и без того положительной не была, несмотря на то, что Марк знал, что будет жить с Роуз, с которой его с раннего детства связывали другие, нежели с остальными членами семьи, какие-то по-особенному теплые отношения. Переходить в другую школу Марк не хотел — в Лэйквью оставались его близкие друзья, да и к преподавателям за несколько лет обучения в средней школе он успел давно привыкнуть. Он говорил Роуз о том, что уже не маленький и встать раньше привычного, чтобы в нужное время добраться на занятия, не так сложно, так что он сможет ездить и из Бель-Эйр. И Роуз, и Джузеппе понимали такую реакцию Марка — но принятое ими решение было, пожалуй, первым жестким и принятым в буквальном смысле за него. Ни Джузеппе, ни Роуз не были сторонниками разрешения ситуаций по такому пути, тем более если ребенок был в достаточно сознательном возрасте для того, чтобы принимать решения самостоятельно, — но оба понимали: исполнить то, о чем говорил Марк, без ущерба учебе, чисто физически было малореально. Конечно, будучи отцом троих детей, Джузеппе не мог не ориентироваться в сфере образования. В Бель-Эйр было несколько школ, которые они с Роуз рассматривали; в конечном итоге они остановились на одной из государственных школ. Для них самыми важными были два фактора. Марк пока не проявлял интереса к каким-то конкретным предметам, и поэтому для Роуз было важно, чтобы основные предметы в школе преподавались примерно на одном уровне, что позволило бы в дальнейшем определиться и углубляться именно в ту сферу, которая будет интересна, и иметь для этого возможности. Но вместе с этим Джузеппе и Роуз сошлись еще в одном важном для них обоих условии: в школе на высоком уровне должны были преподаваться иностранные языки — в своей предыдущей Марк изучал испанский и французский и к своим тринадцати годам владел ими свободно. Выбранная школа, кроме всего прочего, была в доступной близости от дома, что, конечно, тоже было немаловажным плюсом в пользу этого варианта. Вопреки ожиданиям Роуз, которая была готова к сложностям, учитывая то, как наслоились друг на друга переезд и переход в новую школу, и реакцию Марка на это, новый учебный год начался спокойно. Он быстро влился в новый коллектив, не теряя при этом связи со старыми друзьями, и на успеваемости смена обстановки никак не отразилась — на протяжении всей средней школы бòльшей частью его оценок были «хорошо», и так оставалось и сейчас; изредка появлявшиеся же неудовлетворительные оценки были, скорее, результатом мальчишеского разгильдяйства и того, что в тринадцать лет есть куча вещей интереснее квадратных уравнений и изучения фотосинтеза. Несмотря на то, что начало учебного года проходило гораздо легче, чем она ожидала, Роуз, видя, как на Марка подействовал этот внезапный переезд, — может быть, на подсознательном уровне — была готова к любым изменениям — в том числе и в худшую сторону. И спустя какое-то время стало понятно, что мысли Роуз об этом были оправданны: доказательством этого послужил звонок куратора*, который Роуз получила в начале октября. Мистер Крус — так звали куратора, которого прикрепили к Марку, — калифорниец с испанскими корнями, отразившимися не только в его звучной фамилии и внешности, но и в свободном владении несколькими романскими языками, — был приятным в общении мужчиной, может быть, лишь чуть старше сорока, с которым Джузеппе и Роуз познакомились незадолго до начала учебного года. Наверное, хватило бы лишь нескольких минут, чтобы увидеть и почувствовать, насколько этот человек увлечен своей профессией, — и понять, что он, без соснения, находится на своем месте. Мистер Крус работал с учениками средней и старшей школы — то есть со школьниками того возраста, когда наиболее приоритетными становятся вопросы профориентации и подготовки к дальнейшему поступлению в вуз и когда они становятся более самостоятельными и ответственными. По этой причине он контактировал с родителями учеников не так часто — в этом просто не было необходимости: он предпочитал решать, насколько это было возможно, возникавшие проблемы вместе с детьми, — и чаще всего это были, скорее, организационные вопросы. Поэтому звонок куратора слегка насторожил Роуз. Разговор с мистером Крусом был недолгим: через несколько дней должна была состояться общешкольная встреча родителей с преподавателями*, — тот самый back-to-school, где можно было лично обсудить с ними итоги первого месяца учебного года и, может быть, разрешить какие-то возникшие вопросы. Так как параллель, в которой учился Марк, в сентябре пополнилась сразу несколькими новыми учениками, которым (да и их родителям тоже) еще предстоял определенный период адаптации, мистер Крус связался с их родителями, чтобы напомнить об этой встрече и узнать, все ли в порядке. Однако то, что для Круса было обычным информированием, на секунду повергло Роуз в замешательство. О предстоящей встрече она услышала в этот день впервые. Учитывая возраст учеников, конечно, родителей редко оповещали о таких мероприятиях учителя и даже кураторы: обычно такую информацию родители получали от детей. Однако за прошедшее время Марк ни словом не обмолвился о предстоящем мероприятии, даже когда разговаривал с Джузеппе или Роуз о школе, словно и сам об этом ничего не знал. Однако Роуз понимала, что ничего не знать об этом Марк просто не мог, а провалами в памяти и рассеянностью он никогда не страдал. Но вместе с этим было ясно, что и видимых причин скрывать эту информацию от нее у Марка тоже не было: у него не было проблем ни с успеваемостью, ни с поведением — преподаватели были им довольны. Быстро собравшись с мыслями, закружившимися в сознании ураганом, Роуз расспросила куратора о встрече с преподавателями, чтобы узнать всю информацию и понять, сможет ли туда пойти она или, может быть, Джузеппе. Мистер Крус, как и все испанцы, человек доброжелательный и дружелюбный, рассказал Роуз все, что ей нужно было знать, и посоветовал поговорить об этом с Марком, подтвердив ее мысли о том, что ученики знали об этом мероприятии уже около недели, и предположив, что Марк, который еще только привыкал к новому ритму жизни и новой для себя атмосфере, просто забыл предупредить их с Джузеппе. Однако Роуз понимала: причина не в этом. Роуз поблагодарила мистера Круса, узнав всю нужную ей информацию и попутно записав на стикер, что в пятницу должна уйти с работы пораньше, чтобы успеть в школу. На этом их разговор завершился, но Роуз знала, что впереди ее ждет еще один — и, наверное, еще более значимый. Роуз понимала, что проигнорировать эту пустяковую, на первый взгляд, ситуацию будет неправильно, но вместе с этим в глубине души осознавала, что должна рассудить спокойно — только тогда с Марком мог бы получиться диалог. Однако звонок куратора в этот день настолько вывел Роуз из себя. Но это было не только раздражение. Она настолько остро вдруг ощутила усталость, которая накопилась за прошедшие недели, — от слов, сказанных в никуда, от тишины и от того, как разрушалось все, что было так дорого… Эмоции перекрыли холодный разум, и сдержаться, думать о том, как выстраивать диалог, было трудно. И самое главное — не хотелось. — Когда ты собирался сказать, что на этой неделе будет встреча с преподавателями? — спросила Роуз, пройдя в гостиную. Начинался вечер. Дома было тихо и спокойно — Джузеппе пока не вернулся. Роуз не могла объяснить себе, почему не хотела дожидаться его, почему не обсудила возникшую ситуацию сначала с ним. Это было необъяснимое безотчетное чувство, что она должна поговорить с Марком сама — один на один. Марк отвлекся от экрана планшета, на котором, судя по всему, читал какую-то книгу, исподлобья взглянув на Роуз. — А надо было? — с каким-то вызовом в голосе спросил он. — Пойдешь вместе с Джузеппе, и он будет строить из себя моего отца? Роуз почувствовала, как сердце несколько раз с силой болезненно ударило, когда она услышала эти слова, пропитанные едкой усмешливой желчью, смешанной с отвращением и каким-то неизъяснимым презрением. — Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку и уже сам не замечаешь, что твой взгляд на мир извращается до абсурда? — сказала Роуз. — Да? — спросил Марк. — А я считаю, что у меня нормальный взгляд на мир. Роуз ощутила, как щеки обдало жаром, и в этот момент поняла: слова Марка стали последней каплей. — Марк, знаешь, — произнесла она, глядя ему в глаза, — я понимаю, что ты попал в незнакомую тебе обстановку, что тебе нужно привыкнуть, что для этого нужно время. Но я не собираюсь оправдывать этим твое хамство и наплевательское отношение к тем, кто рядом с тобой. Если у тебя есть какие-то проблемы во взаимоотношениях с кем-то, найди в себе силы решать их более взрослыми и цивилизованными способами, а не бесконечными препирательствами и попытками кого-то переспорить. Сейчас ни твои слова, ни твои поступки нельзя назвать ни достойными, ни оправданными. Я не прошу тебя пересмотреть свое поведение, быть мягче, задумываться о том, о чем ты говоришь, — я говорю, что ты должен это сделать, — выделив интонацией два слова, произнесла Роуз. Роуз четко отчеканила каждую из произнесенных фраз, которые ясным отголоском раздаются в воздухе. Ее тон, как и взгляд ярких голубых глаз, — холодный и выдержанный, словно парализующий, — но именно в этой выдержанности — абсолютная жесткость и уверенность. Однако Марк смотрел ей в глаза, не отводя взгляд, и на его лице не дрогнул ни один мускул: все тот же внимательный взгляд, губы чуть сжаты. — С кем, по-твоему, меня должны связывать какие-то взаимоотношения? К кому я должен относиться НЕ наплевательски? К Джузеппе? — спросил Марк. — Или, может быть, к Деймону? А кто они мне? Они моя семья? — с нескрываемой усмешкой в голосе спросил он. — Тебя никто не заставляет считать кого-то своим отцом или братьями, — ответила Роуз. — Речь идет об обычном человеческом отношении. Я думаю, ты достаточно взрослый для того, чтобы понимать, что для этого необязательно быть семьей по крови. — Да мажоры твои Сальваторы! — с каким-то отчаянием, смешанным с презрением и злостью, громко выпалил Марк. — Я не хочу с ними быть как-то связанным! — Хватит! — рыкнула Роуз, и ее окрик — резкий, звонкий, прозвучавший вдруг необычайно остро и ясно, рассыпался в воздухе осколками стекла. — Ты не знаешь об этих людях ничего, чтобы разбрасываться оценками. — И не хочу знать, — ответил Марк. — Джузеппе, которого ты так любишь, постоянно чего-то требует, чему-то учит, хочет, чтобы я ему подчинялся. Только он забывает, что он мне никто, я ничего не должен ему. Почему… — Потому, что ты живешь в этом доме, — прервала его Роуз, — и это значит только одно: ты должен уважать законы этого дома и законы этой семьи. — Это не мой выбор. Я не просил тебя забирать меня! Внутри, где-то в районе грудной клетки, что-то дрогнуло — так тревожно и болезненно, как тонкая натянутая струна, — а затем в единственную секунду оборвалось и замерло, и наступила такая странная, страшная тишина — не вокруг, а внутри: тишина оцепенения и какого-то неверия… — Я хочу только одного — чтобы вернулась мама. Я не хочу жить здесь, не хочу привыкать к чему-то, не хочу что-то менять! Роуз смотрела Марку в глаза — несмотря на то, что он почти кричал, в них не было злости, а было какое-то мальчишеское бессилие и невысказанный тихий вопрос. И в этот момент она понимала, что эти несколько выпаленных на пределе дыхания фраз — может быть, самые чистые, самые искренние из тех, что он произносил за последнее время. Роуз чувствовала, как кровь колотилась в висках отбойным молотком, выбивая из легких остатки воздуха. Кожа горела огнем, и казалось, что этот огонь заполнил собой тело до краев, — каждую артерию, каждую клетку. Это были секунды, когда пришло осознание: она тонет, и от этого нет спасения, потому что этот огонь стал кровью. Какое-то немое, невыносимое отчаяние. Жгучая злость — на себя, на Марка, на то, что все случилось именно так. Дикая усталость. А затем — единственная фраза и нестерпимое желание сказать это в лицо. Ты ждешь, что она вернется, и хочешь, чтобы рядом была она, вот только ей самой ты не нужен. Спустя секунды приходит осознание того, насколько мерзки эти слова и еще более мерзко желание сказать это Марку. Мгновение — воздух вновь попадает в легкие, словно рассеивая этот безумный адский чад, и мир вокруг становится ярким и живым. Сердце очень быстро ударяет два раза — такой рваный, резкий, прерывистый ритм сердцебиения бывает, когда мы вдруг видим что-то ужасное… Сжигающая злость сменилась чувством стыда за эти мысли и за желание их высказать. Марк не виноват в том, что произошло. Он, чёрт возьми, не виноват, что просто, как и все дети, любит свою мать и хочет быть с ней. — У каждого из нас есть свои мечты и желания, — сказала Роуз. — Но не все их возможно воплотить в реальность. Мы не можем сейчас изменить ситуацию, поэтому тебе все-таки придется привыкать к жизни здесь. Марк смотрел на нее, тяжело дыша и стиснув зубы в попытке сдержать какой-то необъяснимый сильнейший порыв, а затем бросил лишь одну фразу. — Даже не надейся, — без капли сомнения ответил он, глядя Роуз в глаза, а затем, не оглядываясь, вышел из гостиной. В первую секунду хотелось окрикнуть его, остановить и что-то сказать, — но этот электрический импульс, прошедший по венам, растворился, когда стал слышен холодный голос разума: в этом не будет никакого смысла. Между ними была темная плотная стена, за которой невозможно было ни друг друга услышать, ни понять. Но насколько же сильно хотелось прекратить этот хаос… Насколько сильно хотелось просто поговорить — как когда-то раньше, спокойно и над чем-то смеясь… Что для этого нужно сделать? Как принять? Как объяснить этому парнишке, который сейчас отчаянно защищался, сам не вполне понимая, от чего, что рядом — не враги? Роуз, сделав несколько шагов, коснувшись плечами стены, прислонилась к ней затылком и прикрыла глаза, и эта тишина, становившаяся оглушительно громкой, по секундам заполняла тяжелым свинцом. Делая каждый новый вдох, Роуз чувствовала, что дышать становится все труднее. Это был словно невидимый сгусток горячей энергии в грудной клетке, ширящийся и заполняющий собой до краев, забирающий силы и оставляющий лишь невероятную необъяснимую слабость и пустоту. До боли хотелось выплеснуть это, хотя бы отчасти — закричать, застонать, произнести хотя бы слово… Ответа не было. И казалось, что этот коридор, погруженный в темноту, по которому они сейчас на ощупь шли, тоже вел в никуда.