***
Елена, не отрывая взгляд, почти не двигаясь, смотрела на старый фотоснимок, который она держала в руках, — тот самый, который ей отдал Деймон, озвучив свои несмелые предположения. Хотя на фотографии были изображены трое мужчин, взгляд Елены был прикован лишь к одному из них — к его карим глазам, его густым темным волосам, к чертам его лица и взгляду. Рядом на журнальном столике стоял ноутбук, где на экран было выведено еще одно фото, — уже современное, по сравнению с первым снимком — почти новое. Елене было уже трудно понять, действительно ли человек, изображенный на второй фотографии, поход на одного из героев первой, или воображение уже самостоятельно «дорисовывало» похожие черты и взгляд. Нет, «дорисовать» такое невозможно. Второй мужчина — заметно старше, коротко подстрижен, а сквозь темные волосы во многих местах пробивается седина, но это единственные детали, которые отличают его от человека на фото двадцатипятилетней давности. Сквозь сетку морщин смотрят те же карие глаза, взгляд которых тот же самый. Да, он старше, но возраст не смог скрыть так похожие черты лица. Его зовут Питер, он — младший брат Грейсона. Сейчас ему сорок шесть, хоть он и выглядит намного старше. Он никогда не был женат, у него нет детей, как и каких-либо других оставшихся в живых родственников. Он получил экономическое образование в одном из частных калифорнийских колледжей. Дважды был осужден за сбыт наркотиков в крупном и особо крупном размерах. Из мест последнего заключения освободился четыре года назад… Джузеппе Сальватор всегда сдерживал обещания. Именно поэтому сейчас в расположении Елены было практически полное досье брата Грейсона — начиная от школьных лет и заканчивая тем, где он работал сейчас. В сознании вновь прозвучало это словосочетание — «брат Грейсона». Возможно, её… Дядя? И, наверное, один из немногих, кто может пролить свет на запутанную историю Грейсона и Миранды, результатом которой стало рождение Елены. Елена с усмешкой понимала, что за прошедший год должна была привыкнуть к тому, как перевернулась ее жизнь. Но сейчас все равно взгляд на две эти фотографии, мысли о Питере и о том, что он так же, как и раньше, живет в пригороде Лос-Анджелеса, сводили внутри необъяснимым холодом. — Как ты себя чувствуешь? Елена встрепенулась. Голос Кола вывел ее из этого холодного коматоза, вернув к краскам реальности. Оглянувшись, она увидела Майклсона, который стоял у входа в гостиную, прижавшись плечом к дверному косяку, внимательно глядя на нее. В руках он держал две кружки, от которых исходил едва заметный белёсый пар, — судя по ягодному запаху, который быстро распространился по гостиной, Кол сделал себе любимый черный чай, приготовив заодно порцию и для Елены. Елена сама не заметила, как улыбнулась. Кол, сделав несколько шагов вперед, обошел диван и протянул кружку с чаем: Майклсон прекрасно помнил, в каком состоянии накануне Елена вернулась с работы с признаками начинающейся простуды, поэтому и его вопрос, и принесенный чай, который полностью заменить собой Тайленол и противовирусные, вероятно, не смог бы, но точно поднял бы Елене настроение, были закономерны. — Самой не верится, но чувствую себя практически как обычно. Судя по всему, та куча таблеток, которую я затолкала в себя вчера, не прошла даром, — Елена улыбнулась и вдохнула душистый ягодный аромат цейлонского чая. — Это тот самый, который привозила Кэролайн? — Точно, — кивнул Кол. — Спасибо, — поблагодарила Елена и, потянувшись к нему, поцеловала в уголок губ. — Чем занимаешься? — непринужденно спросил Кол, сев на диван рядом с Еленой. В следующий момент его взгляд ожидаемо упал на фотографию на открытом ноутбуке Елены, а затем и на фото, лежавшее на столе. Но это уже не вызвало в Елене тревогу, ее не тянуло побыстрее закрыть ноутбук, перевести разговор в другое русло, как бы странно это ни выглядело. Она чувствовала, что готова ответить на вопрос Кола, который неминуемо возникнет следующим. Она чувствовала, что хочет ему обо всем рассказать. — Это, возможно, мои отец и дядя. Кол, не шелохнувшись, смотрел на Елену. Она подняла глаза, и их взгляды встретились. — В каком… Смысле? — одними губами произнес Кол. — Этим летом я узнала о том, что мои отец и мать, воспитывавшие меня всю жизнь, не являются для меня биологически родными. И еще — о том, что, возможно, мой отец — Грейсон Уитмор. Лучший друг Майкла. Еще на протяжении немыслимо долгих нескольких секунд между ними была тишина… А затем Елена рассказала обо всем, что стало частью ее жизни этим летом и о чем она не сказала Колу ни слова даже тогда, когда они стали парой. Рассказала о том, как узнала, что всю жизнь воспитывалась в приемной семье. О том, как с помощью семьи Сальваторов начала поиски хоть какой-то информации о биологических родителях, и о том, как узнала о Миранде Соммерс... О своей поездке в Канаду, которая породила еще больше вопросов, но значила так многое. О том, как впервые увидела свою мать… Елена рассказывала обо всем, что стало настолько важным для нее, о каждой мысли, которую не высказывала ему, и минуты текли, незаметными, становясь чем-то совершенно неважным, далеким, и внутри не было тревоги и мыслей о том, что Кол не поймет, осудит, высмеет. Она чувствовала, что этот разговор между ними произошел в то время, в которое было нужно… Она не рассказала Колу только об одном: о том, что ездила в Канаду не одна. Кол внимательно, не отрывая от Елены взгляд, слушал то, о чем она рассказывала, не перебивая, не задавая вопросов, словно наперед зная, что она сама расскажет ему обо всем, о чем готова рассказать. С его стороны не было ни возгласов изумления, ни вопросов о том, почему она не рассказала ему об этом раньше. Кол просто понимал то, что у нее внутри. Как и всегда. Кол взял бумажную фотографию с изображением Грейсона, Майкла и Джузеппе и задумчиво на протяжении какого-то времени смотрел на нее. Затем, спустя секунды, отложил ее на стол. — Ты все-таки хочешь узнать правду о своих биологических родителях? — проговорил он. — И поэтому хочешь познакомиться с братом Грейсона? Голос Елены не дрогнул ни на мгновение. Не было надобности пускаться в путаные размышления и объяснения того, почему это имеет смысл… — Да. На лице Кола не дрогнул ни один мускул. Он лишь все так же, внимательно, задумчиво смотрел Елене в глаза. — Ты уверена, что тебе нужна эта правда? Лишь в этот момент внутри словно раздался глухой удар. Не потому, что Елена не ожидала такой реакции от Кола. Просто он был единственным, кто задал ей именно этот вопрос. В окружении Елены немногие знали об этой стороне ее жизни, и немногим она рассказала о своих намерениях. Она слышала вопросы о том, не боится ли она пожалеть, о том, для чего ей нужна эта правда. Но только Кол задал ей этот спокойный и такой в сущности простой вопрос. Тебе нужна эта правда? Елена на протяжении нескольких секунд молчала. — Я знаю, что было бы проще оставить все как есть. Но… Мне не станет от этого легче. — Ты уверена, что станет легче, когда ты обо всем узнаешь? — спросил Кол. — Если в истории твоих родителей будет слишком много грязи… Ты будешь готова принять ее? Голос Кола — спокойный, как и всегда. Он лишь внимательно, словно боясь потерять этот зрительный контакт, смотрит ей в глаза. В его глазах — не желание переубедить и склонить на свое сторону, уверить в том, что сделанный выбор — неправильный. Он хотел чего-то иного. И это очень тонко чувствовала Елена. Елена долго молчала. Она понимала, что Кол прав. Она сама когда-то боялась именно этого — именно этой правды, которая сломала Миранду. И все-таки даже это не смогло заставить ее остановиться и забыть об этом навсегда. Она надеялась, что сможет подобрать такие слова, которые помогут Колу понять ее. — Я не знаю, какой была их история, — сказала Елена. — Возможно, никогда не узнаю. Но отказаться от этого для меня — значит отказаться от части себя. Не зная своих корней, получается, что я и себя не до конца знаю. Кол долго смотрел Елене в глаза. Ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Словно в одних ее глазах читал ответы на все свои вопросы. — Знаешь, почему однажды я почувствовал, что меня сильно тянет к тебе? — вдруг спросил Майклсон. — Ты верна себе. И в этом твоя сила. Кол помолчал немного, а затем произнес: — Мне лишь остается надеяться, что ты не пожалеешь об этом выборе. Елена посмотрела Колу в глаза и невесомо коснулась тыльной стороны его ладони. — Ты решила связаться с Питером в ближайшие дни? — Если честно, то… Пока я не знаю, когда сделаю это, — призналась Елена. — Я знаю, что время всегда играет против, поэтому не хочу затягивать с этим. Но мне… Нужно время, чтобы собраться с мыслями. Чтобы сделать еще один шаг. Но в глазах Елены Кол видел: как только она решится на это, она это сделает. Наберет номер. Встретится с ним. Если это будет возможно. — Мне съездить с тобой, когда ты..? Заканчивать мысль даже не было необходимости, чтобы Елена поняла, что имеет в виду Кол. — Не нужно, — практически сразу ответила она. — Кол, пожалуйста, пойми… — попросила она. — Мне… Нужно пройти это. Одной. Кол опустил взгляд. Казалось, это были не те слова, которые он хотел услышать. — Кол, — позвала Елена и, нежно взяв в руки его лицо, заставила взглянуть ей в глаза. — Ты… Пожалуйста, ты будь рядом со мной, хорошо? Эти слова звучали настолько тихо, но в них была такая искренняя мольба, что они звучали для них обоих громче крика. Елена так пристально смотрела ему в глаза, что казалось, что в этот момент на этом свете не было больше человека, кроме него, — и ему она доверялась. И, конечно, они оба понимали, какой смысл Елена вкладывала в такую простую фразу — «быть рядом». Кол не ответил ничего, лишь накрыв руки Елены своими теплыми ладонями.***
«Наш самолет имеет восемь аварийных выходов: они расположены слева и справа по борту — два в передней части самолета, четыре аварийных люка на плоскости крыла и два в хвостовой части самолета. Каждый из них обозначен световым табло «Выход». Обратите внимание на выход, расположенный рядом с вами…» Одетый с иголочки молодой бортпроводник — высокий, темноволосый и, что уж говорить, чертовски обаятельный парень с улыбкой легко, без промедления и четко иллюстрировал соответствующими жестами каждый отрывок из предполетной инструкции. Беспрерывный тяжелый шум двигателей, предполетная инструкция, которую слышали столько раз в жизни, бизнес-класс «Боинга», в котором наконец можно было вдоволь вытянуть ноги, — это каким-то причудливым образом сливалось в одну картину — настолько знакомую и, наверное, поэтому отзывавшуюся внутри какой-то неясной теплотой. Кэролайн держала Энзо под руку, ощущая сухой жар его ладони, которой он касался ее правой руки, и, расслабившись, положила голову ему на плечо. Кэролайн прекрасно помнила, почему они с Энзо летят в Италию, — это не просто отпуск, неделя передышки в жизни, проходящей в режиме постоянного цейтнота, пляжные вечеринки, прогулки по морскому городу и вечера с бокалом апероля, — хотя Кэролайн не сомневалась, что и летних радостей им хватит с лихвой… Ей предстояло знакомство с человеком, очень важным для того, кто занял особенное место в ее собственной жизни. Может быть, это было не вполне типично для подобной ситуации, но страха не было. Кэролайн не задумывалась о том, какая у Энзо мать, с чего начнется их знакомство, не планировала, как должна себя вести. Но сейчас в душе, когда рев двигателей самолета, взмывшего вверх над Тихим океаном, заполнял собой все вокруг и, казалось, заглушал даже голос собственных мыслей, было все равно что-то такое, что не давало не думать об этом совсем. Внутри сворачивался какой-то неясный тихонько щемящий клубок предвкушения. — Как ты думаешь, — вдруг спросила Кэролайн, подняв голову, и заглянула Энзо в глаза, — все будет хорошо? Энзо внимательно посмотрел Кэролайн в глаза, и на его губах появилась улыбка. — Две главные женщины моей жизни не могут не найти общий язык, — ответил он. Кэролайн смотрела на Энзо, наблюдая за его мимикой, и улыбнулась. — Она будет от тебя в восторге, — склонившись к ней, прошептал ей на ухо он. Кэролайн ничего не ответила. Она все так же сидела, прислонившись головой к его плечу, и немного рассеянным взглядом смотрела перед собой, погрузившись в собственные мысли. В Палермо был жаркий полдень, когда Кэролайн и Энзо вместе с Никсоном, которому теперь, конечно, нужно было привыкать быть их главным спутником во всех поездках, покорно шагавшим рядом с Энзо, который крепко держал его на поводке, сошли с трапа самолета на итальянскую землю. Кожу обдал сухой горячий воздух. На небе, ярко-лазурном, казалось, не имевшем ни конца, ни края, не было ни облака — лишь над головой в зените застыл огненный шар. От его света слезились глаза, так что спастись можно было только солнцезащитными очками, а скрыться от зноя было невозможно, и трудно было поверить, что на календаре конец сентября: казалось, что лето отсюда не уходило. Когда они с Энзо вышли из салона самолета и Кэролайн в первый раз вдохнула раскаленный воздух, она ощутила неповторимый, но такой знакомый запах — запах морского города, пальм, сухого ветра, порывисто касающегося щек. Наверное, так странны были эти ощущения и какое-то необъяснимое, непередаваемое чувство, от которого казалось, что воздуха слишком много, что легкие его целиком просто не вместят: ведь она сама жила в прибрежном городе, и казалось, что должна была каждый день ощущать нечто подобное… Но простая правда была в том, что этот неповторимый, нереальный аромат ты почувствуешь только там, куда приедешь гостем. Там, где тебя будут ждать дни без нескончаемой гонки и безликой череды встреч, там, где жизнь не будет подвластна счету минут и расписаниям. Ты почувствуешь этот запах в тот момент, когда сойдешь с трапа самолета. Именно тогда ты оставишь эту бессмысленную шелуху повседневности за плечами — в салоне самолета — далеко… Кэролайн ощущала это не только в тот момент, когда после двенадцати часов полета вышла на улицу. Это чувство становилось лишь яснее, когда оголенную разгоряченную кожу обдавала влажная прохлада салона автомобиля такси, в котором на полную мощность работал кондиционер, смешанную с резким запахом лимона, так знакомого для Италии; когда Кэролайн наблюдала из окна такси за сменявшими друг друга малоэтажными разноцветными домишками вдоль береговой линии, которая была утыкана ими, как земля грибами после дождя… Когда впереди, за чередой домов и зеленью деревьев увидела море. Кэролайн наблюдала за искривленными изгибами старых мощеных улиц, уводивших в глубь города, за крошечными «Фиатами», которые невесть каким образом умудрялись лавировать по переулкам, в которых, кажется, и двоим людям разойтись трудно, — за жизнью, которая бурлила здесь, как кипящий котел. Кто-то освежался кофе со льдом, попутно живо обсуждая последние новости; на противоположной стороне улицы, на террасе старенькой кондитерской, двое итальянцев лет семидесяти играли в шашки; одни туристы, не желая терять ни дня из тех, что дарил бархатный сезон, спешили на пляж, другие — наоборот, в глубь города, к старым каменным храмам… И сейчас Кэролайн чувствовала, как внутри щемит горькой сладостью. Она давно не была в Италии… Когда-то давно, когда они с братьями были еще детьми, они бывали с Джузеппе в Италии каждое лето. Кэролайн любила ее, ей здесь было хорошо — но необъяснимо для себя самой почти не бывала здесь, когда выросла, хотя у нее было столько возможностей сюда приехать. Она так хорошо помнила, что чувствовала в те моменты, что приезжала сюда в детстве, — до секунд, но это казалось далеким, словно потерянным… И теперь Кэролайн обрела это вновь. — Боже правый! Ну настоящий медведь! — такими были первые слова, которые воскликнула мать Энзо, когда на пороге своего дома увидела их втроем с Никсоном, который, то ли поняв, что речь идет о нем, то ли от природного интереса ко всему незнакомому, сразу же заинтересовался новым лицом в их компании и потянулся вперед, норовя ткнуть женщину в колено мокрым носом. — Никсон, место, — скомандовал Энзо, слегка потянув за поводок, и пес, зная, что с хозяином лучше не спорить, послушно присел на задние лапы и высунул язык, не отводя, тем не менее, взгляд от его матери, в следующую секунду уже наслаждаясь тем, как она треплет его за холку. Темноволосая, смуглая, в теле, со звонким поставленным голосом — Джианна была настоящей итальянкой. И сейчас Кэролайн понимала, что даже если бы она не знала о том, кто перед ней стоит, она бы без труда поняла, кем эта женщина приходится Энзо, — их схожесть, сначала так уловимая в черных глазах, была видна слишком ясно. — Энзо, знакомь нас быстрее, — нетерпеливым, требовательным тоном, не допускающим возражений, но не имеющим в себе жесткости или злобы сказала Джианна, когда они прошли в глубь квартиры, с внимательным улыбчивым лукавым прищуром глядя на Кэролайн, которая, тем не менее, совсем не ощущала тяжести под этим изучающим взглядом. — Мама, это Кэролайн — моя девушка, — произнес Энзо, с едва уловимой улыбкой переведя взгляд на Кэролайн. — Кэролайн, это моя мама, Джианна. — Приятно познакомиться, — улыбнувшись, сказала Кэролайн. — Кэролайн… — задумчиво повторила Джианна, словно вслушиваясь в буквы, которые соединялись в ее имя. — У нас тебя бы звали Каролина. Женщина потянулась и крепко обняла Кэролайн. — Энзо говорил мне, что у тебя итальянские корни. Светленькая, голубоглазая, худенькая… — чуть отстранившись и вновь взглянув на Кэролайн, проговорила Джианна. — Ты больше походишь на скандинавку. Кэролайн улыбнулась. В ее жизни не однажды ее новые знакомые предполагали, что она из Скандинавии. А подходя к зеркалу, Кэролайн иногда ловила себя на мысли, что и сама об этом задумывается. — Мой отец — итальянец, — ответила она. — А мама из Штатов. — Ну, светленькая ты здесь явно ненадолго, наше солнце это исправит быстро, — констатировала Джианна. — Но будь осторожнее. Для такой нежной кожи сицилийское солнце все равно что огонь! Обязательно смазывай кожу после улицы пантенолом. Эти слова прозвучали зычно, безапелляционно, но в них ощущались такая искренность и такое тепло, что Кэролайн почувствовала, как внутри на миг что-то замерло. Проходит несколько секунд — они успевают сказать друг другу о чем-то еще, Энзо пускает какую-то фразу, от которой непременно хочется рассмеяться, — и они втроем делают это. Солнце заливает до краев гостиную переливчатым золотистым светом, а из открытых окон доносятся прохладный ветер с теневой стороны улицы и шумливые выкрики. Их с Энзо итальянские каникулы начинались. На время своего пребывания в Палермо Кэролайн и Энзо остановились дома у его матери. Эта квартира на третьем этаже четырехэтажного старого каменного дома на одной из оживленных улиц в самом сердце города подходила Джианне, как никакая другая. Жизнь здесь не затихала ни на секунду, и начинало всерьез казаться, что ночью здесь людей ненамного меньше, чем днем: просто невозможно было поверить, что когда-то здесь может быть тихо и безлюдно. Внизу шумели местные магазинчики, которые были диковинкой для туристов, а в конце улицы среди жилых домов и торговых лавочек затерялся маленький «троечный» отель — тут всегда были гости, и не мудрено: до Собора Успения Девы Марии отсюда было рукой подать. Энзо рассказывал Кэролайн, что очень хотел, чтобы его мать переехала в Штаты, и долго уговаривал ее на переезд. Но Джианна была истинной итальянской женщиной — умеющей твердо отстаивать свою позицию и не боящейся заявлять о своем мнении: от переезда на другой континент она наотрез отказалась. Она с радостью приезжала к сыну в Нью-Йорк — в его доме она всегда была желанным гостем, как и он в ее; но мать и сын понимали, что пойти на этот последний шаг — оставить все за спиной, переехать навсегда — они не смогут даже ради того, чтобы уничтожить расстояние. Они понимали этот выбор, сделанный друг другом; но что еще важнее — они его принимали. Приветливая солнечная Сицилия ослепляла буйством красок, дурманила запахом цитрусов и цветов, которым был пропитан соленый морской воздух, кружила голову вкусом канноли, пьянила розовыми рассветами над Тирренским морем и ядовито-огненными закатами со вкусом Просекко. И Кэролайн без боя сдавалась этим ощущениям, взахлеб впитывая каждый их оттенок, каждый отзвук, так остро-болезненно отдававшийся внутри, каждый полутон. Наверное, это действительно было странно — ведь Кэролайн правда так много раз была в Италии… Но сейчас открывала ее для себя вновь — потому, что никогда не видела ее такой. И Кэролайн знала, она чувствовала, что каждая минута из этих десяти дней, которые им с Энзо было отведено провести здесь, останется внутри нее надолго — навсегда. Эти дни, которые Кэролайн и Энзо проводили с Никсоном на пляже, когда Никс, не сдерживаемый больше поводком, счастливый, взбивая клубы песка, с радостным лаем срывался с места вслед за диском, который со всей силы бросал вперед Энзо, а затем возвращался, отпуская из зубов диск, до которого ему уже, кажется, не было дела, и прыгал на Энзо, оставляя на его темно-синих шортах следы мокрого песка, приглашая разделить с ним эту игру, а затем поваливал его на песок и Кэролайн вслед за ним под крики Сент-Джона сквозь смех «Никсон, ты нас сейчас раздавишь!», тщательно облизывая то одного, то другого, и прекрасно зная, что в этот раз не будет наказан за такие шалости. Неторопливо проплывавшие мимо малоэтажные каменные дома и вывески торговых лавочек, когда они с Энзо на его скутере делали вылазки в город, и поцелуи, пока горит красный сигнал светофора. Здесь не нужно было скрываться и думать о том, что в следующий раз напишут в заголовке желтушного журнала. Здесь была свобода. Кэролайн прижималась к Энзо, находясь позади него, обнимая за торс, ощущала горячее тепло его тела и чувствовала, что в сознании нет мыслей. Есть только прохладный ветер под его футболкой. Есть только эта легкость, которая растворяет землю под ногами. И Кэролайн уже едва ли есть дело до ожогов, которые, как и предсказывала Джианна, на щеках и белоснежных плечах оставило жаркое сицилийское солнце, и нет мыслей о том, какую цифру покажут весы после отпуска, когда в руках очередная порция сумасшедше вкусного лимонного джелато, которое, увлеченный своим шоколадным, протягивает Энзо, со смехом, получив за это в следующую же секунду тычок в плечо, клянясь: «Il sole, я буду любить тебя, даже если ты съешь еще сто пятьдесят килограммов джелато и будешь весить столько же». Наверное, это и есть жизнь. — Энзо, — неловко охнув от неожиданности, восклицает Кэролайн, когда утром, в тот момент, когда они оказываются в ванной комнате вдвоем, Энзо, подхватив ее на руки, подсаживает ее на край раковины, медленно изучая губами ее шею. — Что ты делаешь?.. — Правда не понимаешь? — не переставая целовать ее, с мягкой усмешкой ей в губы шепчет Энзо, едва касаясь теплыми пальцами, заставляя невесомый шелк ее легкого халата упасть с ее плеча. — Ты хочешь обесчестить ванную в доме своей матери? — прикусив губу, спрашивает Кэролайн, прикрыв глаза и чувствуя, что оставаться в реальности все сложнее. — Значит, ванную у меня дома обесчестить можно? — с тихой усмешкой отвечает Энзо, прижимаясь лбом ко лбу Кэролайн. — А если Джианна вернется раньше? — с полустоном шепчет Кэролайн и уже сама не чувствует, как произносит эти слова. Кэролайн запускает руку в мягкие волосы Энзо и чувствует, что ничего ответить не может и уже не хочет. Кэролайн расслабляется, отдаваясь полностью во власть рук Энзо, и позволяет себе эту слабость — потому, что бороться с обжигающим керосином, разливающимся внутри, нет ни сил, ни желания, а осознание, что их могут застать, подстёгивает лишь сильнее. И все начинается заново — требовательные, уверенные движения и бешеный клокочущий стук сердца, рваный крик и сбитое дыхание — космос на двоих, который разрывает на куски. Нет смущения и стыда. Они чертовски друг по другу скучали, разделенные почти тремя тысячами миль. Они чертовски были голодны — по этим секундам, прикосновениям, друг по другу. Многое здесь было впервые для Кэролайн. Первое знакомство с матерью Энзо, первая поездка на скутере, первый опыт самостоятельного итальянского, хоть и не без помощи Энзо, когда один из продавцов в магазине, как оказалось, не знает ни слова по-английски… Первый поход на сицилийский рынок. Хотя Энзо, который планировал поездку туда для того, чтобы купить кое-что из продуктов ко дню рождения матери, не видел сакрального смысла в том, чтобы они с Кэролайн поехали туда вместе, потому что для этого нужно было встать в шесть утра и ему, откровенно говоря, не хотелось её будить так рано в её же собственном отпуске, сама Кэролайн была другого мнения. Когда они с Энзо выехали, город, казалось, еще дремал — но вот на Mercato Ballaro все было совсем иначе. Оказавшись здесь, Кэролайн почувствовала, что здесь легко потеряться. Не в топографическом плане ориентирования на местности. Потеряться среди ярких цветов, многообразия и звучных голосов. Сладкий запах спелых фруктов, которые сочными цветами манили взгляд, зычные отголоски яростных споров о чем-то, смех и яркое утреннее солнце, начинавшее жечь оголенные плечи все сильнее, — это слилось в какую-то причудливую цветную картину, но отвести от нее взгляд было просто невозможно. — Giuro su Dio, che sei pazzo! — воскликнул Энзо, чуть выставив вперед покрасневшую ладонь с оттопыренными пальцами. Уже около десяти минут Кэролайн наблюдала за словесной баталией Энзо с местным продавцом, и сейчас, хотя ее итальянский был, наверное, был на уровне новичка, она услышала, как Энзо, кажется, назвал своего собеседника сумасшедшим. Торговец — смуглый плотный сицилиец с взъерошенными волосами и смешливыми черными глазами, похожий чем-то на бочонок, возрастом, может быть, разве что на год-два старше Энзо, нисколько не уступал своему собеседнику и, активно жестикулируя, настаивал на своем. Услышав эту эмоциональную отповедь, Кэролайн увидела, как брови Энзо медленно поползли вверх, а глаза расширились, и поняла: ответ себя долго ждать не заставит. Не запинаясь, ни на секунду не останавливаясь даже для того, чтобы набрать воздуха в легкие, словно он ему вовсе был не нужен, Энзо быстро, но абсолютно четко проговаривая каждое слово, в следующие двадцать секунд выдал такую тираду на чистом итальянском, которая наверняка без труда могла бы стать частью одного из его треков. И в этот момент вдруг происходит что-то невероятное. Опершись локтем о деревянную лавку, сицилиец внимательно посмотрел на Энзо, а затем произнес два слова. Это, в свою очередь, породило вопрос в глазах Энзо. Между итальянцами вновь завязался диалог, и Кэролайн окончательно перестала понимать, что происходит. Однако это замешательство было чем-то незначительным по сравнению с тем, что произошло еще через пару минут: набрав в пакет крупных круглых, наливных оранжево-красных персиков, продавец протягивает его Энзо, а Сент-Джон, в свою очередь, с абсолютно удовлетворенным видом отдает ему деньги. В следующий момент случается то, что окончательно выбивает Кэролайн из колеи: Энзо и торговец, рассмеявшись, говорят друг другу еще что-то, а затем крепко пожимают друг другу руки, как старые знакомые, после чего в прекрасном расположении духа прощаются. — Слушай, а тут… Так принято? — спросила Кэролайн, когда они с Энзо двинулись дальше. — Ну… После конфликта так примиряться? Энзо, чуть сдвинув брови, с искренним замешательством в глазах внимательно посмотрел на Кэролайн. — Что ты имеешь в виду? — спросил он. — Ну… — Кэролайн несмело запнулась. — Вы так кричали сначала, а уже спустя пару минут пожимаете друг другу руки. Энзо на протяжении пары секунд, не отрывая взгляд, смотрит Кэролайн в глаза. — Конфликт? Это был не конфликт. Кэролайн видит, как постепенно взгляд Энзо проясняется по мере того, как к нему приходит понимание причин такой её реакции, и как в этом взгляде появляется улыбка. — Il sole, это же рынок! — воскликнул Энзо, обведя руками пространство вокруг себя, и Кэролайн увидела, каким огоньком блеснули его черные глаза. — Мы торговались. Этот малый продает просто нереальные персики, вот увидишь, из них сок будет течь водопадом. Но шесть евро за килограмм — это слишком даже для Mercato Ballaro. Кэролайн в ступоре смотрела Энзо в глаза и в этот момент впервые понимала, каково это, — когда просто не можешь что-то сказать в ответ. — Торговались? — только и смогла повторить она. — Конечно! — без тени сомнения ответил Энзо. — Вы правда к этому относитесь так серьезно? — с изумлением спросила Кэролайн. — Il sole, неужели ты правда думаешь, что дело в этих шести евро? — с улыбкой сказал Энзо. Кэролайн смотрела на него и понимала: конечно, нет. — Побывать на рынке и даже не попробовать поторговаться здесь — все равно что приехать в Сен-Тропе и за километр обходить стороной казино. Подобрать правильные слова, убедить в своей правоте, склонить пойти на компромисс, выгодный для вас обоих, того, кто здесь для того, чтобы извлекать выгоду только для себя… Пьянит не меньше, чем рулетка, — улыбнулся Сент-Джон. Они продолжили гулять по рынку, среди нестройных ярких рядов и бурной итальянской речи, и Кэролайн вдруг ловила себя на мысли, что теперь смотрит вокруг себя как-то иначе. Здесь действительно своя жизнь… И она не может не очаровать. — Слушай, — обратилась к Энзо Кэролайн, когда ее взгляд зацепился за горку красных апельсинов, сложенную на прилавке одного из торговцев. — Давай купим апельсинов? — предложила она, чувствуя, как один их запах пробуждает внутри вихрь воспоминаний из детства — она так любила именно их, именно итальянские — и нестерпимое желание вновь почувствовать этот ни с чем не сравнимый вкус и аромат. — Я в детстве так их любила, — призналась она. — Нигде не пробовала апельсинов вкуснее, чем здесь. Энзо внимательно слушал Кэролайн, а затем, чуть прищурившись, произнес: — Апельсины здесь правда хорошие. Но если ты хочешь вернуться в детство, и чтобы от вкуса снесло крышу… Когда мы поедем обратно, мы заедем в одно место, — пообещал он в ответ на безмолвный вопрос в глазах Кэролайн. И обещание Энзо сдержал. Это был спокойный и на удивление тихий для Палермо квартал вдали от центра города и сосредоточения магазинов и туристов. Когда Энзо и Кэролайн зашли в небольшой дворик, кожу обдало прохладной свежестью. Кэролайн оглянулась: фасад небольшого двухэтажного домишки был устлан зеленью, словно мягким ковром; не меньше зелени было и вокруг, и от этого на душе почему-то становилось очень уютно и спокойно. — Джованни! — крикнул Энзо в приоткрытое окошко, густым басом вмиг рассеяв тишину, в которую до этого вмешивались лишь звонко щебечущие птицы и отдаленные голоса случайных прохожих, почти не нарушавшие ее. Ответа не было, но Энзо не сдавался — будто наперед знал, что тот, к кому был обращен этот возглас, был здесь и точно откликнется. — Джованни! — еще громче крикнул он. И в своей уверенности Энзо оказался прав: через несколько секунд у окошка появился низенький, но крепкий старичок лет семидесяти, абсолютно седой, с почти целиком белыми усами, что ярко контрастировало с его смуглой от природы и вдобавок сожженной солнцем кожей. Проходит мгновение — замешательство в глазах Джованни сменяется изумлением, от которого он вскидывает брови, а губы Энзо изгибаются в широкой улыбке. — Энзо, ты? — спрашивает старик. — А кто же еще, — с довольным видом отвечает Энзо. — Охо, — задумчиво охает Джованни и в следующий момент исчезает из окна — чтобы спустя время спуститься на улицу. Милый старичок сначала учтиво кивает головой Кэролайн в знак приветствия, а затем они с Энзо крепко жмут друг другу руки. — Ты смотри, как вымахал, — с хитрым прищуром замечает Джованни. — Джованни, мне скоро уже тридцатник, — усмехается Энзо, — куда мне еще вымахивать? — Ну так ты теперь не вверх, а вширь растешь. Шкаф! — фыркает в усы Джованни, но это звучит по-доброму и настолько забавно, что нисколько не обижает. — А как же зовут эту bella signorina? — переведя взгляд на Кэролайн, спрашивает он. — Меня зовут Кэролайн, — с улыбкой отвечает она. — Красивое имя, — задумчиво говорит Джованни. — Оно подошло бы самому прекрасному цветку в саду, пусть оно и такое необычное для нас на слух. Кэролайн вновь улыбнулась уголками губ и, хотя она не могла видеть себя в этот момент, она почему-то была уверена, что в этот момент у нее на щеках проступил румянец. Проходит еще пара минут — Джованни спрашивает Энзо о матери, последних новостях, о том, на сколько он приехал в этот раз, они говорят о каких-то пустяках, и совершенно растворяется разница в возрасте между ними — очевидно, они давние знакомые. — Слушай, Джованни, — вдруг проговорил Энзо, — я хотел кое о чем у тебя спросить. Скажи, апельсины ведь уже созрели? Уже сезон. — Обижаешь, — протянул Джованни. — Круглые, красные — чуть бледнее крови. С них только картины писать! Начинаешь есть — сок течет до самых локтей. — А у тебя не найдется для нас? Хотя бы несколько штук. Ну, в самом деле, какой бархатный сезон без них? Джованни внимательно, с прищуром смотрит сначала на Энзо, потом на Кэролайн. — Подождите здесь, — сказал он, подняв указательный палец правой руки вверх. Энзо с уверенностью кивнул. Ждать пришлось недолго — уже буквально через минуту Джованни вновь появился в дверях дома, крепко держа в руках плотный пакет, а в нем — круглые, наливные самые настоящие сицилийские апельсины — с оранжево-красной коркой, спелые, по размерам чуть меньше, наверное, какого-нибудь декоративного мячика — в пакете на вид было не меньше двух килограммов. Джованни был прав: с них действительно можно было писать картины. Но сильнее всего сводил с ума их запах. Энзо улыбнулся и протянул Джованни деньги. Кэролайн не знала, сколько стоили эти апельсины, но она смотрела на этих двоих, и внутри отчего-то не оставалось сомнений — в минусе не остался никто… Хотя казалось, что им до этих бумажек вовсе нет дела. Проходит пара минут — и, еще раз поблагодарив за такой чудесный улов, Энзо и Кэролайн прощаются со своим старым-новым знакомым и отправляются дальше в путь. — Джованни знал моего отца, — объяснил Энзо в ответ на понятный вопрос Кэролайн, когда они с ней отправились домой, — можно сказать, я вырос на его глазах. У него свой участок в Сан-Вито-Ло-Капо, огромный апельсиновый сад… И это то, в чем я могу поклясться чем угодно, — произнес Энзо, достав из пакета один из плодов и поднеся к лицу Кэролайн, которая почувствовала, как голова слегка закружилась, когда она вновь ощутила аромат свежести цитруса, — ни в одном уголке мира ты не попробуешь чего-то вкуснее, — без тени сомнения сказал он. А Кэролайн не говорила ничего — лишь смотрела в глаза Энзо — черные, как ночь, и такие хитрые, вдыхала этот неповторимый сладковатый запах свежести — и думала о чем-то своем. Кэролайн не могла бы точно описать ощущения, с которыми соглашалась на предложение Энзо отправиться с ним в Италию и которые наполняли первые дни, проведенные там. В Кэролайн не было страха перед знакомством с его матерью, наверное, такого обыкновенного для таких моментов. Быть может, это было потому, что внутри не было мыслей о том, что она обязательно должна Джианне понравиться. Кэролайн была из тех людей, кто никогда не загонял себя в рамки ради кого-то другого, ради красивой картинки — ее душа, открытая и свободная, каждой клеточкой болезненно и резко противилась всему неясному, двойному, двуличному. Кэролайн просто была искренна — и просто оставалась верной себе: Джианна увидела ее такой же, какой ее каждый день видел Энзо, видел отец, видели братья и друзья. И все же, несмотря на то, что внутри не было мандража, Кэролайн чувствовала: для нее очень важно то, что сейчас происходит. Что-то необъяснимо острое в душе делало такой сильной надежду на то, что в жизни после этой встречи не настанет момент, когда придется притворяться ради Энзо. Быть может, причиной была природная открытость к людям, стремление их понять… А может быть, причина была совершенно в другом — в тех последних нескольких месяцах, после которых нестерпимо сильно хотелось верить, что хотя бы Энзо не придется разрываться между двумя самыми близкими людьми. Но чем дальше летели дни, тем яснее Кэролайн понимала: эти безотчетные мысли о том, что история может повториться, не имели причины. Джианна была типичной итальянской женщиной — яркой, шумливой, искренной в каждой своей эмоции, в каждом чувстве, и при этом — обладающей твердым характером, верной себе и своим принципам. Ее любовь к Энзо — горячую, живую, трепетную, материнскую — можно было увидеть, почувствовать, лишь хотя бы на мгновение увидев, как она на него смотрит. Но любовь эта не имела в себе ничего от той эгоистично-зависимой привязанности матерей взрослых сыновей, которой они оказываются прочно спаянными с ними, когда они превращаются во взрослых состоявшихся мужчин, — которая желает, чтобы в жизни они были друг у друга одни, которая хотела бы, чтобы сын навсегда остался маленьким мальчиком, который когда-то делился с мамой всеми своими страхами и снами про монстров под кроватью. Энзо был для нее сыном — любимым, таким близким — но не богом, не идолом, не единственным смыслом. Она, несомненно, им гордилась — и вместе с этим ясно, как никто другой, видела его недостатки. Кэролайн до сих пор не могла без улыбки вспоминать тот случай, когда Энзо, вернувшись с привычной утренней пробежки, неаккуратно прошел в гостиную, не снимая обувь и принеся за собой песок и какую-то пыль. Когда Джианна увидела это, ее реакция не заставила себя долго ждать: не церемонясь, она ярко и обстоятельно, как и подобает итальянкам, высказала сыну все, что думает об этом, а затем вручила Энзо метлу. — Это у себя в Америке ты звезда, — сказала она, — а здесь ты — мой сын, а уж чего точно не будет делать мой сын, — это приносить с улицы всякую ересь в собственный дом! Энзо и не думал отказываться или спорить, понимая, что гневная тирада, в общем-то, была справедливой, и, взяв метлу, принялся за внеплановую уборку. И видя отношение Энзо к матери, то, с какими уважением и деликатностью он относился к ней, как его беспокоило ее благополучие, как он прислушивался к тому, о чем она говорит, Кэролайн понимала, что причины не только в личности Энзо, в том, что он умел тонко чувствовать близких людей и имел высокие моральные принципы, — причины были в воспитании. В том, что Джианна воспитывала его не любимым сыном, а мужчиной. И Кэролайн это безотчетливо, может быть, неосознанно даже для нее самой, это импонировало. Но еще бòльшее уважение в Кэролайн вызывала необычайная деликатность и то уважение к личным границам, которые она видела со стороны Джианны применительно к её (Кэролайн) отношениям с Энзо. Отправляясь в Италию, Кэролайн понимала, что они не будут погружены в такую свободу, как это было в Марокко, как это было каждый раз, когда они прилетали друг к другу в Нью-Йорк и Лос-Анджелес. И она понимала, что это абсолютно нормально, потому что они были не только вдвоем. Однако, оглядываясь позднее назад, Кэролайн понимала, что ни одной минуты из проведенных в Италии она не чувствовала себя героиней истории о «третьем лишнем». Джианна не вмешивалась в их с Энзо взаимоотношения, не пыталась стереть границу между ними двумя и ею самой, не пыталась жить их жизнью. Это было абсолютно мудрое осознание той простой, но важной истины, что они два взрослых человека со своей жизнью, своим мнением, и что временное проживание под одной крышей вовсе не переводит их в ранг несмышленых детей, требующих покровительства и постоянного надзора. И Кэролайн это подкупало, пожалуй, сильнее всего. Однако вместе со всем этим Кэролайн понимала другое: в эти десять дней не только она знакомилась с матерью Энзо, но и Джианна с ней. Она догадывалась о том, о чем могла думать Джианна в те мгновения, когда на секунды невзначай задерживала на ней взгляд во время семейного ужина, когда становилась свидетелем их с Энзо разговоров… Кэролайн чувствовала это — не только как чуткий человек, но и, в первую очередь, как женщина. Но она не собиралась как-то подстраиваться, делать что-то специально для того, чтобы понравиться Джианне. Она не стеснялась того, что, имея отца-итальянца и итальянскую фамилию, знала на итальянском от силы пару несложных фраз, не комплексовала по поводу того, что за пару дней, не страдая, в общем-то, топографическим кретинизмом и обычно неплохо ориентируясь даже на малознакомой местности, несколько раз чуть не потерялась почти в центре. Кэролайн не задумывалась об этом донельзя глупом вопросе, хорошо это или плохо, — да ей было и безразлично. Она просто была собой. — Mio Dio, я так и знала! — услышала Кэролайн полный негодования возглас Джианны. В окнах загорался огненно-розовый сицилийский вечер. В доме было тихо: Энзо ушел к соседу и по совместительству своему давнему знакомому, недавно купившему новый байк, — однако с покупкой ему, очевидно, не повезло, потому что байк заглох уже на третьей поездке, и парень, прекрасно зная страсть Энзо к мотоциклам, попросил приятеля помочь разобраться, в чем дело. Кэролайн и Джианна остались вдвоем, и сейчас мать Энзо, судя по тому, что ее голос доносился с кухни, собиралась что-то готовить. — Что-то случилось? — зайдя в кухню, спросила Кэролайн. Джианна в ответ показала новую пачку нута. — Я на днях просила Энзо купить нут. Купил. Неочищенный, — сказала Джианна. — Господи, где он достал его только! Уголков Кэролайн коснулась улыбка, когда она услышала полный искреннего возмущения, по-доброму забавный, но лишенный всякой злобы возглас Джианны. Хотя оплошность Энзо действительно увеличивала время приготовления вне зависимости от того, какое блюдо собиралась готовить Джианна, очистить нут было не так сложно и, конечно, заставить Джианну поменять свои планы не могло. Достав небольшой ковшик, она открыла кран с холодной водой, поместив емкость под него. Кэролайн бросила беглый взгляд на продукты на столе. Мука, яйца, масло, рикотта, цедра лимона, мёд, корица, тот злополучный нут — Кэролайн казалось, что она догадывается насчет того, что Джианна планирует сделать этим вечером на десерт. — Вы собираетесь готовить кассатеде? — спросила Кэр. Джианна внимательно взглянула на Кэролайн. Казалось, что она была удивлена тем, что Кэролайн знает это блюдо, — эти сладкие пирожки были далеко не самым распространенным по сравнению с другими в Италии рецептом, и были, скорее, сугубо сицилийским блюдом. Но словесно свои эмоции она не выразила. — Именно, — ответила мать Энзо. — Кажется, тысячу лет их не готовила! — А давайте я вам помогу? — вдруг, так легко и ни капли не раздумывая, предложила Кэролайн. — Вдвоем ведь всяко быстрее получится. Такое, казалось бы, пустяковое предложение, отчего-то заставило Джианну на пару мгновений замереть, внимательно вглядываясь в глаза Кэролайн. — Кэролайн, ты умеешь готовить? В этом вопросе не было ядовитой желчи или попытки уколоть, с которой обычно можно услышать этот вопрос от матери мужчины, — он прозвучал так же легко, как и предложение Кэролайн, как бы про между прочим. Кэролайн улыбнулась одними уголками губ. — Я, конечно, не мишленовский повар, — Кэролайн быстро, как-то по-детски пожала плечами, — но пока никто не жаловался. Кэролайн не заметила этого — быть может, потому, что не была сконцентрирована на мыслях об этом, — но если бы у их с Джианной разговора был свидетель, этот человек непременно увидел бы в ее глазах одобрение, с которым она сейчас смотрела на Кэролайн. Наверное, они обе и сами не заметили, как на этой кухне вдвоем стали хозяйками. Кэролайн и Джианне оказалось легко сладить друг с другом в общем деле — и, наверное, произошло это главным образом потому, что ни одна, ни другая не стремились главенствовать — им каким-то удивительным образом удавалось дополнять действия друг друга. Отмеряя ингредиенты для начинки, что-то замешивая, пробуя на вкус, они чувствовали, как время растворяется, становясь чем-то почти незаметным и малозначимым. Воздух пропитывался свежим запахом лимонной цедры, а время наполнялось разговорами. — Я еще очень люблю Кассатеде на Марсале или любом другом десертном вине, — сказала Кэролайн. — Мой брат однажды подсказал мне эту фишку, я попробовала этот рецепт и просто влюбилась. Тесто приобретает терпко-сладкий привкус, и это становится изюминкой. — Твоя правда, дорогая, — ответила Джианна, а затем выдвинула бутылочницу, из которой достала, с улыбкой показав Кэролайн, бутылку густо-красной, как кровь, Марсалы, очевидно, заготовленной как раз по случаю приготовления кассатеде, и спустя мгновение улыбка появилась и на губах Кэролайн. Кэролайн достала штопор, чтобы открыть плотно закупоренную бутылку. — Для современных девушек твоего возраста редкость — уметь готовить, — заметила Джианна. — В семье практически из одних мужчин по-другому невозможно, — усмехнулась Кэр. Пока настаивалось тесто, Кэролайн и Джианна занялись начинкой для кассатеде: для одной порции — из нутового пюре, для другой — из рикотты, для третьей — из меда и грецких орехов. Приготовление любимого для них обеих блюда каким-то неизъяснимым образом смешалось с разговорами, став с ними почти неразделимым целым. Джианна о многом спрашивала Кэролайн: об ее семье, о работе, о том, где она учится. Кэролайн была готова к этому: она понимала, что этот разговор — возможность, в первую очередь, для Джианны узнать ее получше. — А какие у тебя в целом планы на будущее? — спросила Джианна. — Я хочу окунуться в работу, — сказала Кэролайн. — Когда ты начинаешь работать по специальности, в какой-то момент учеба начинает отвлекать тебя от той сферы, в которой ты принял решение строить карьеру, от практики. Мне всегда нравилось учиться, но я очень жду окончания магистратуры, чтобы иметь возможность полностью сконцентрировать свои силы на той сфере, в которой я себя вижу. Кэролайн спокойно рассказывала об этом — она была откровенна с Джианной в той мере, в которой позволяло их знакомство на данный момент. Но следующий вопрос, заданный Джианной, поверг ее в ступор и заставил на несколько секунд замереть. — Детей еще не планируете? Услышав этот вопрос, Кэролайн испытала какое-то смешанное чувство — невыразимую досаду, замешательство и какой-то безотчетный страх, колючим холодом растекшийся до кончиков пальцев. Кэролайн, закалённая в посиделках во время семейных встреч с людьми абсолютно разного возраста, складов характера и взглядов на жизнь, знала: есть две темы, которые могут привести разговор в пропасть, — это политика и дети. Она, несмотря на достаточно юный возраст, уже несколько раз в своей жизни становилась адресатом недвусмысленных намеков от женщин старшего поколения на то, что в ее возрасте действительно уже следует задуматься о том, чтобы стать матерью. Однако точка зрения Кэролайн по этому вопросу была тверда. И ей хотелось подобрать такие слова, которые бы помогли ей корректно и вместе с этим — однозначно донести свою позицию Джианне. — Ну, мне всего двадцать четыре, — как можно деликатнее произнесла Кэролайн. — Я не ощущаю себя достаточно зрелой личностью для того, чтобы у меня появился ребенок. В жизни очень много того, что я хотела бы увидеть и испытать до того момента, как я сделаю этот шаг. Кэролайн не знала, с какой целью Джианна задала этот вопрос и, по правде говоря, не ожидала его от неё. Но мыслей о том, как мать Энзо отреагирует на эти слова, даже если допустить мысль о том, что она хотела бы внуков и именно поэтому завела этот разговор, не было. Для Кэролайн в жизни существовали вопросы, в которых мнение других людей, кто бы это ни был, — отец ли, братья ли, друзья, — было табу, потому что единственной ценностью для неё было её собственное. Однако то, что в следующее мгновение сказала Джианна, повергло Кэролайн в замешательство еще раз. — И правильно, — ответила она. Кэролайн смотрела на нее, словно не веря в то, что она сейчас сказала, потому что после ее последних слов вдруг становилось непонятно, почему она завела этот разговор. Но затем, словно не замечая ее замешательства, Джианна продолжила — и слова ее звучали так же легко и беззаботно, как и вопрос, который она задала полминуты назад. — Похоронить себя под горой подгузников всегда успеешь. Ты такая молоденькая… И у тебя впереди точно будет еще куча всего, что ты увидишь и почувствуешь. Слова Джианны звучали без капли сомнения — уверенно и спокойно, и Кэролайн вдруг ощутила, что ей хочется улыбнуться, — это было приятным ощущением, когда Кэролайн начала осознавать, что в определенных вопросах их позиции близки. А время продолжало течь своим размеренным ходом. Кухня постепенно наполнялась немыслимым ароматом сладких кассатеде. Но процесс приготовления давно знакомого любимого блюда сам собой словно растворился, как будто стал единым целым с разговором, который неспешно тёк всё это время и не прерывался ни на минуту. Кэролайн и Джианна рассказывали друг другу что-то о себе, о своих хобби, кое-что о планах на будущее; они много разговаривали об Италии, и Кэролайн делилась с матерью Энзо воспоминаниями из детства, из тех времен, когда она бывала в Италии так часто, и сравнивала их с впечатлениями, которые оставлял Палермо, в котором она была впервые. Хотя фактически это был первый раз, когда они остались наедине, внутри не было того «дипломатического смущения», которое мы ощущаем обычно в те моменты, когда остаемся рядом с человеком, с которым знакомы не так давно. Однако с течением времени Кэролайн начинала понимать, почему так происходило. Причина была в необъяснимой легкости, которая исходила от Джианны и которая, быть может, неосознанно даже для самой Кэролайн привлекала ее и была очень ей нужна. С Джианной действительно было легко. Она не пыталась залезть в душу, узнать о Кэролайн или об их отношениях с Энзо больше, чем делилась она сама, — сейчас они были просто двумя людьми, которые сейчас узнавали друг друга. И от этого на душе отчего-то было спокойно. — Подожди, так вы еще не живете вместе? — вдруг спросила Джианна, когда из одной из фраз Кэролайн поняла, что они с Энзо до сих пор не съехались. — Нет. Мы ездим друг к другу, — ответила Кэролайн. — Всё не так просто… — задумчиво проговорила она. — Мне еще около года осталось учиться в магистратуре, и я не могу уехать из Лос-Анджелеса. У Энзо в Нью-Йорке работа. Поэтому мы фактически живем на два города. Джианна задумчиво смотрела Кэролайн в глаза, слушая то, о чем она говорит. — Ох, Кэролайн, — охнула Джианна. — Конечно, вы с Энзо лучше знаете ваши отношения. Это ваша жизнь, и проживать ее только вам. Но мой тебе совет — не затягивайте это. В этот момент Кэролайн почувствовала, как внутри что-то ёкнуло, отозвавшись на слова Джианны болезненным отголоском. Хотя Джианна так и не сказала, что не должны были затягивать Кэролайн и Энзо, Кэролайн поняла, о чем она говорила. — Расстояние может долго поддерживать романтику и любовь. Но вот только оно же в конечном итоге их и убьет. Может быть, сама того не зная, мать Энзо в это мгновение вернула Кэролайн к мыслям, которые звучали внутри нее на протяжении последнего времени. Когда-то Кэролайн думала о том, что отношения на расстоянии — это безумно романтично. А когда такие отношения появились в ее жизни, она не задумывалась о том, что будет дальше. Главным было то, что было здесь и сейчас, в котором им с Энзо было хорошо. А время всё ещё расставит по своим местам. Что-то другое происходило сейчас. Больше не сводила внутри приятной негой в аэропорту, когда Энзо возвращался в Нью-Йорк, мысль о том, что за этим прощанием последует новая встреча. В каждом их расставании было лишь одно — нестерпимая давящая тяжесть, которую оставляло одиночество, остававшееся взамен такого знакомого и нужного тепла. Они были друг для друга текстами ночных сообщений, изображениями на экране смартфона в те редкие моменты, когда удавалось улучить момент и созвониться хотя бы на пару минут, телефонными разговорами по ночам, когда шумный Нью-Йорк за окном погружался в сон, а Западного побережья начинали касаться первые лучи ярко-рыжей зари, говорившей о том, что скоро безумный мегаполис продолжит свое движение. Они были двумя полюсами, расстояние между которыми не уничтожит единственный рейс на другое побережье. Жизнь продолжалась, она летела с безумной скоростью — но в ней не было Энзо. Конечно, Кэролайн обо всем расскажет ему потом. О том, как на прошлых выходных открыли пляжный сезон с друзьями в Санта-Монике, о том чокнутом зануде Говарде, который вместо того, чтобы читать лекцию по истории, накануне снова читал нотацию о недопустимости прогулов, о том, что сегодня утром учудил Никсон, чтобы забраться-таки на кровать… Вот только даже несколько часов разговоров не заменят хотя бы минуты, когда Энзо был рядом. Когда она просто держала его теплую ладонь, когда они гуляли по одной из улиц Беверли Хиллз. Его не хватало. Безумно, немыслимо, катастрофически… И с каждым новым днем, в котором не было его, Кэролайн ощущала это всё яснее. Кэролайн давно не была маленькой девочкой. Жизнь давно показала ей, что иногда обстоятельства бывают сильнее нас. Но ведь то, что сейчас происходило в их с Энзо жизнях, было не навсегда. Пройдет время — она закончит магистратуру, ему удастся разрешить вопросы с продюсером и звукозаписывающей студией… Им с Энзо нужно было лишь немного подождать. Но Кэролайн еще долго после этого дня с каким-то неизъяснимым щемящим чувством внутри вспоминала этот разговор с Джианной. Кэролайн вспоминала об этом всем — о своей первой поездке в Палермо, о жизни здесь, которая была так не похожа на жизнь в Лос-Анджелесе, о знакомстве с матерью Энзо — в один из тихих вечеров, которые могут быть только на Средиземноморском побережье. Кэролайн сидела на балкончике и чувствовала, как кожа по временам покрывается мурашками от прохладного ветра, доносившегося с побережья, — по вечерам погода уже напоминала о том, что лето закончилось и близился октябрь. На улице, когда-то шумной и суетной, было тихо — лишь изредка в отдалении раздавались эмоциональные выкрики на итальянском. Оказалось, что и она погружается в усталый сон, когда приходит время… Свод неба — глубокий, казавшийся бесконечным, — был погружён в молчаливую густую чернильную синеву. Однако сейчас уловить этот оттенок, даже хотя бы рассмотреть его едва ли было возможно — на небе россыпью серебра мерцали звезды. Казалось, что не хватит жизни, чтобы сосчитать их, — так их было много… Эта тишина оказалась нужна именно сейчас — когда Кэролайн захлебывалась от впечатлений и красок, которые заполняли ее до краев, ослепляли зрение, переворачивали мир внутри… В этой нетронутой тишине чуткий слух сразу уловил движение рядом. Кэролайн обернулась и увидела Энзо. В руках у него была бутылка красного вина и два бокала. Спустя несколько секунд Кэролайн услышала, как густое вино ударилось о тонкие стенки стекла. После этого Энзо снял с себя толстовку и накинул ее на плечи Кэролайн, а затем протянул ей бокал вина. Кэролайн тихо поблагодарила его, а затем, взглянув на небо, произнесла: — Теперь я начинаю понимать, что ты имел в виду, когда говорил мне о небе Палермо тогда, в Нью-Йорке… Энзо сделал несколько шагов вперед, сев рядом с ней. Подняв глаза к небу, на протяжении нескольких секунд он молчал, думая о чем-то своем, а затем задумчиво произнес: — Когда я смотрю на это небо, я неизменно вспоминаю о своем отце. Услышав эти слова Энзо, Кэролайн почувствовала, как сердце внутри стало стучать медленнее. Она знала, что Энзо потерял отца, когда был еще ребенком. Они не так много разговаривали об этом, но когда она увидела глаза Энзо в тот момент, когда он впервые ей об этом рассказал, Кэролайн понимала: это навсегда осталось в нем глубокой болью. — Расскажи мне о нем, — невесомо коснувшись ладонью его предплечья и взглянув на Энзо, прошептала Кэролайн. Энзо перевел на нее взгляд и в молчании на протяжении нескольких секунд смотрел ей в глаза, а затем вновь посмотрел на небо. — Я ношу его имя, — произнес он, глядя на небо, и в тихом полумраке ночи Кэролайн показалось, что его губ коснулась невесомая, почти незримая улыбка, — и в той секунде, когда он произнес эти слова, была такая невыразимая теплота, неизъяснимое благоговение, что все другие слова становились лишними. — И очень хорошо его помню. Необычно, наверное, — я ведь был совсем мелким тогда… Воспоминание из детства, которое очень ярко врезалось мне в память, — то, как он учил запускать меня воздушного змея на побережье. Как я вставал спиной к ветру, держал змея за уздечку и ловил им ветер. Он обдувал щеки, трепал волосы, превращая их во взрыв на голове, а я наблюдал за змеем и нетерпеливо спрашивал у отца, пытаясь перекричать ветер, когда же он поднимется вверх. Отец объяснял мне, почему нужно подождать, и на своем змее показывал, как нужно потихоньку отпускать уздечку. Я наблюдал за тем, как его змей взмывает вверх, чувствовал порыв ветра и тоже осторожно отпускал уздечку и вслед за этим начинал отпускать нити. Мой змей поднимался так высоко, и я смеялся так громко, захлебывался ветром и кричал отцу, что у меня получилось, а он только улыбался и говорил, что я, похоже, побил рекорд, ведь даже у него с первого раза запускать его не получалось. Наверное, тогда я и влюбился в высоту — когда наблюдал за воздушным змеем, которого подхватывал ветер и который парил над городом, побережьем и морем… — губ Энзо вновь коснулась улыбка. — Папа был не только отцом. Он был моим лучшим другом. Мама хваталась за голову, когда я лазал по деревьям, а он научил, как нужно держаться, чтобы сократить вероятность падения. Зная мою любовь к высоте, однажды он позвал меня в мансарду дома, в котором мы тогда жили. Мы сидели тогда там до глубокой ночи, и отец объяснял мне, как искать созвездия, — а я слушал его, смотрел на небо, на эти звезды, и мне казалось, что до них рукой подать… Когда я был маленьким и боялся темноты, он вместе со мной с фонариком обследовал каждый уголок моей комнаты, чтобы не сказать, а показать мне — монстров в ней нет. Это было первым, чему я научился у отца, — не бояться. Наверное, неудивительно, что он научил меня именно этому, — он сам был спасателем… Кэролайн, замерев, ловила каждое слово Энзо — пропитанное такой неизбывной, невысказанной теплотой, и знала — для него в эту секунду нет истины, более чистой и понятной, чем каждое слово, произнесенное об отце. Кэролайн знала эту непростую историю семьи Энзо. Знала о том, как из-за тромбоэмболии оборвалась жизнь его отца, когда тому было всего тридцать два, — Энзо шестилетним мальчиком потерял отца. Знала о том, как Джианна, которая осталась с сыном одна, взяла полностью на свои плечи заботу об их маленькой семье. Знала, какой это отпечаток наложило на Энзо. — Ты скучаешь по нему… — прошептала Кэролайн. Конечно, это был не вопрос. — Очень сильно, — так же тихо сказал Энзо. — И мне так жаль… Что я знал его, будучи только шестилетним мальчишкой. Мне так хотелось бы узнать его взрослым мужчиной, о чем-то спросить… Так многое рассказать, признался Энзо, взглянув на Кэролайн. — Однажды я задумался: что бы сказал отец, если бы увидел мою жизнь, — то, каким я вырос, то, чем я живу? И с того момента все, что я делаю, и то, к чему стремлюсь, я проживаю с этой мыслью: что бы мне сказал мой отец… — Я знаю, что сейчас он бы гордился тем, каким стал его сын. Энзо смотрел Кэролайн в глаза: взгляд прямой и спокойный, в голосе — ни тени дрожи. Эти слова не были просто красивой фразой, рожденной из желания его поддержать. Она сказала об этом потому, что у нее в этом не было сомнений. Кэролайн показалось, что по уголкам губ Энзо невесомо скользнула улыбка, и она почувствовала, как он неслышно притянул ее к себе. Они оба не знали, сколько секунд провели в тишине, — их течение замедлилось, в конце концов, просто исчезнув, став чем-то малозначимым. — Твоего отца физически нет с тобой, но он жив, — вдруг сказала Кэролайн. Энзо взглянул на нее: в звонком девическом голосе звучала такая твердая уверенность, в ярких голубых глазах было такое уверенное спокойствие. — Ты помнишь своего отца, то, каким он был, моменты, которые вы провели вместе. Теперь он с тобой в твоих воспоминаниях. Они не умрут. Энзо чувствовал, как по его коже бегут мурашки. И он понимал, что Кэролайн тысячу раз права — ведь после того, как наши близкие уходят, нам остается самое дорогое: воспоминания… И любовь. То, благодаря чему они будут живы всегда. Мысли о своем отце, о своем детстве, о себе самом вдруг обратили Энзо к совершенно другой истории, к другому человеку. — Ты не помнишь свою мать? — негромко спросил он, взглянув на Кэролайн. Кэролайн подняла на него глаза, и что-то вздрогнуло в этом всегда прямом и открытом взгляде. Едва уловимо она качнула головой. — Мне тогда было четыре месяца, — ответила Кэролайн. Кэролайн замолкла, задумчиво глядя куда-то вдаль, за лабиринты домов. — Знаешь, — проговорила Кэролайн, — я часто думаю о маме. Где она сейчас, жива ли она и здорова… Если да — то чем она живет, о чем мечтает? Кэролайн вновь замолчала на мгновение, а затем тихо произнесла: — Я бы многое отдала за то, чтобы хотя бы однажды встретиться с ней. — Я понимаю тебя, — коснувшись ее плеча, сказал Энзо. — Вы с братьями в тот момент были совсем детьми… — Иногда они рассказывали мне о маме, — ответила Кэролайн, — а я… Я слушала их рассказы как что-то непривычное, необычное, немного непонятное. Я… Просто не умею называть кого-то мамой, — негромко сказала Кэролайн. И в этот момент Энзо на миг услышал, как дрогнул всегда ясный, звонкий голос. И эта дрожь — едва уловимая, но так хорошо ощутимая именно сейчас, хрупкая, хрустальная — гулким набатом разнеслась внутри. Что-то оборвалось у Энзо внутри в этот момент — сердце остановилось на мгновение, а потом застучало, но уже по-другому — больно… Энзо смотрел в глаза напротив — ясные, серо-голубые, чистота которых напоминала тонкий слой льда, подернувший озеро, — так жадно вглядывавшиеся в него, так отчаянно безмолвно умолявшие о чем-то, — и в этот момент осознал кое-что важное. Эти минуты, которые они сейчас проживали с Кэролайн, не должны были случиться больше ни с кем — только с ними двоими. Именно поэтому они сейчас были друг с другом абсолютно, кристально искренни — потому, что в эту минуту не было на свете людей, которые могли бы понять друг друга лучше. Их истории в сущности были так похожи… Им обоим не было дано почувствовать любовь самого близкого человека сполна. — Твоей матери не было рядом с тобой всю твою жизнь, — сказал Энзо, — наверное, поэтому Бог дал тебе такого отца. Того, кто любит тебя за них двоих. Кэролайн замерла, внимательно глядя в глаза Энзо, а затем уголков ее губ коснулась невесомая, неуловимая улыбка. — Ты знаешь, о чем говоришь… — тихо произнесла она. — Ведь у тебя есть такой же ангел-хранитель, просто другого пола. Энзо ничего не ответил. Кэролайн сказала чистую правду. Кэролайн подалась чуть назад, укутавшись в тепло, исходившее от тела Энзо, и он тихо прижал ее к себе. Они еще долго молчали, смотря вдаль, где, задумчиво глядя им в глаза, оранжево-кровавым пламенем догорал закат.